Глава двадцать третья

— Помада, — сказала Дженни, и Эдвин застыл на месте. — Что?

— На галстуке. Видишь? Вот, вот и вот. Банально — муж возвращается с помадой на галстуке. — Она подошла ближе и пригляделась. — Новый оттенок, но фирма та же. Везде узнаю. Эта… как там ее… Пухленькая такая.

— Стив?

— Да нет же. Мэй. Правильно? Так что же случилось?

Эдвин сглотнул. Алиби нет. Он ничего не придумал. Стоял, словно проглотив язык, и вспоминал о следах помады на груди, полоске на спине, между пальцами ног. Он был ходячей картой супружеской измены.

— Понимаешь ли…

Но Дженни перебила, не дав Эдвину промямлить жалкое подобие оправдания:

— Так что случилось? Вы веселились на работе, и Мэй упала на тебя? Или, может, она была расстроена, ты ее пожалел и обнял, чтобы утешить?

Эдвин откашлялся.

— Да. Первое.

— Веселились?

— Да. Веселились. На работе. Именно на работе. Так и есть. Когда мы веселились… слушай, может, закажем на ужин что-нибудь? Тайское, например? Не знаю, как ты, а я голоден как волк.

— Еще бы, — сказала Дженни, на ее лице появилась знакомая лукавая улыбка. — Но прибереги немного сил.

Эдвин понял, что это значит, и сердце его упало в бездну отчаяния.

— Немного сил?

— Для Ли Бока. — Она провела пальчиком по его груди. — Давай сначала пойдем в спальню и нагуляем аппетит.

Эдвин, понурившись, поплелся за ней, словно заключенный на казнь, — и тут неожиданно вспомнил про следы помады по всему телу, эти временные татуировки на интимных местах. Их происхождение объяснить несколько сложнее.

— Потерпи еще секундочку, — сказал он. — У меня был трудный день. Я хочу освежиться.

— Хорошо. Только побыстрее. Я жду, — пропела она, а у Эдвина по коже побежали мурашки.

Глава двадцать четвертая

— Привет, Мэй. Насчет вчерашнего…

— А что было вчера? Нам нечего обсуждать. Понятно?

— Послушай, мне очень неловко. Дело в том…

— Дело в том, Эдвин, что я тебя использовала. Мне хотелось секса, а ты оказался ближайшим приличным мужиком. — Она пожала плечами. — Вот и все. — Отлично сказано: небрежно, откровенно, беззаботно. Так, как надо. Она репетировала всю ночь — она так и не смогла сомкнуть глаз. — Вот и все. Не ты использовал меня, а я тебя. — Это была ее мантра, ее заявление для прессы и зеркала. Она столько раз повторила эти слова, что сама начала в них верить.

— Правда?

— Да. Извини, но это так.

— Ясно. — Эдвин не знал, что сказать. — Я вот… тебе кофе принес. Я был…

— Вот сюда, — она указала рукой. — Поставь сюда. А теперь извини, но мне надо работать. — И она с преувеличенным вниманием принялась перебирать папки.

Эдвин сделал, как ему велели. Поставил чашку кофе на стол и уже на пороге обернулся:

— Мэй, я хочу, чтобы ты знала одну вещь. Несмотря ни на что, я всегда буду…

— Хватит. Не надо. Лучше иди. — А затем мягко произнесла одно слово, которое знаком вопроса повисло между ними: — Razliubleno.

Эдвин не пошел в свою каморку, а направился к штабелям старых изданий и в самом низу левого ряда нашел «Непереводимости» и стал искать слово, которое только что произнесла Мэй. Пролистал страницы, пробежался глазами по заголовкам статей. «Разлюблено — русское слово, означающее чувство, которое вы питаете к тому, кого когда-то любили».

Эдвин перечитал, попытался вникнуть в смысл слова и уловить подтекст и похолодел. «Разлюблено». Кого когда-то любили…

Он мог сразу же вернуться к Мэй и сказать: «Прости. Я не знал, я даже не догадывался». Мог обнять ее, поцеловать в губы, в полные губы. Прижать ее теплое мягкое тело к своему тощему и костлявому. Он мог сделать все это и даже больше, но помешали мелочи жизни.

— Мистер Мид тебя ждет! — Найджел, уперев руки в бока, стоял в дверях. — Мы искали тебя. Но в твоей родной дыре не нашли.

Эдвин поставил книгу на место. Он даже не смог разозлиться, чтобы придумать достойный ответ.

— Скажи, что я скоро приду.

— Так не пойдет. Он ждет тебя уже пять минут.

— Значит, подождет еще. Мне нужно побыть одному.

— Если бы не твоя книженция, Эдвин, тебе бы это так не сошло, — пробормотал Найджел.

Эдвин долго стоял, уставившись в стену из книг — все «сутенирские», многие он редактировал, — и думал о Мэй. О Мэй и о словах. И о значении обоих.

Глава двадцать пятая

— Этот Тупак Суаре… не нравится он мне. Затворник какой-то. — Мистер Мид действительно прождал еще пять минут и не пикнул. Сейчас он стоял у окна и смотрел на город. Обернулся — решительный, губы плотно сжаты, взгляд твердый. — Черт возьми, Эдвин. Надо что-то делать. Нам не годится отшельник. Этот фокус сработал бы для Сэлинджера, но в нашем случае доход не увеличится. Нам нужно заполучить этого Суаре, пусть рекламирует свою книгу. Продано около двухсот тысяч. Сам понимаешь, скоро продажи пойдут на спад. Придется сделать широкомасштабный рекламный тур.

Это типичное «правило наоборот», которого придерживаются продвинутые издательства: чем популярнее книга, тем больше денег вкладывают в ее рекламу. А если книга не блещет, зачем выбрасывать деньги на ветер? Какой смысл? Книга, которая меньше всего нуждается в рекламе, приносит самую большую прибыль. Эдвин вздохнул:

— Я несколько раз посылал факсы мистеру Суаре. Он еще в Райских Кущах, на самом краю пустыни. Сказал, что, если мы пришлем к нему хоть одного репортера или журналиста, он… привожу дословно: «отымеет нас по первое число».

— Эк он, — сказал мистер Мид. — Не слишком холистический подход.

— Мистер Суаре ежедневно по восемнадцать часов медитирует под палящим солнцем без еды и воды. Наверное, это сказывается. Отсюда его раздражительность.

Мистер Мид кивнул:

— Да, от пустыни так бывает. Я сам помню, как-то в ашраме, в Индии, а может, в Шри-Ланке, я постился двое суток, питался лишь галлюциногенными грибами, которые приносили монахи, поющие сутры. Можешь себе представить, я испытал…

— Сэр, мы говорили о Суаре.

— Да-да. Тупак Суаре. Не знаю, зачем ты заговорил о грибах и отвлек меня. Иногда я за тебя беспокоюсь, Эдвин. Но вернемся к нашему так называемому отшельнику, так называемому автору. Надо выманить его из логова.

— Он духовный человек. Может, сыграть на его альтруизме? Подчеркнуть, что так его слова дойдут до большего числа людей, сильнее повлияют.

— Думаешь, сработает?

— Честно вам скажу, — произнес Эдвин, — меня мистер Суаре настораживает. Все эти события кажутся мне очень странными. В этой книге есть что-то… в общем, дьявольское.

— Дьявольское? Ха! Ты у нас, оказывается, эмоционален. Видно, следует перевести тебя в отдел Романтики и Готики. (Среди редакторов считалось, что это хуже смерти, даже хуже самосовершенствования, если такое возможно.) Мне нужны предложения, Эдвин. Конкретные предложения. А не туманные предчувствия.

— Что ж, я могу послать душещипательное письмо от лица девочки, страдающей лейкемией. Раньше это помогало, помните?

Мистер Мид тепло улыбнулся:

— Ну конечно. Девочка, которая влюбилась в Уэйна Грецки. Весьма удачный ход. Но наши юристы предупредили, что больше не надо так изощряться. И все же это было так трогательно! До глубины души.

— Спасибо, — сказал Эдвин, хотя к той задумке не имел ни малейшего отношения.

— Так это ты придумал про лейкемию? — спросил мистер Мид. — Я совсем забыл.

— Успех «Сутенира» для меня — лучшая награда, мистер Мид.

— Вот и отлично, потому что если ты рассчитываешь на премию, то совершенно напрасно. Что же касается Суаре, не будем взывать к его альтруизму. Альтруизм нынче не в моде. Лучше сыграем на его основных инстинктах. Деньги, Эдвин. Надежная наличность. Презренный металл. Предложим процент от дохода за каждое его интервью. Заплатим этому типу.

Эдвин растерялся. Одно из неписаных правил книгоиздательства гласило: за интервью авторам не платят.

— Сэр, думаю, журналы и телевидение будут против. Если мы начнем брать с них деньги за интервью, это вызовет недовольство по отношению к нам, а в нашем тесном издательском мире это может серьезно…

— Эдвин, при чем тут средства массовой информации? Мы сами будем платить мистеру Суаре, скажем, пять тысяч за интервью. Естественно, неофициально. Как думаешь, он согласится?

Ответ Тупака Суаре пришел удивительно быстро. Отшельник все еще пользовался факсом городской библиотеки Райских Кущ, который обычно замедлял процесс общения. Но не сейчас.

Уважаемый мистер Эдвин. Да осияет божественный свет понимания Ваши ягодицы, когда с глубокой благодарностью Вы будете целовать Матушку-Землю (древне-непальское благословение). Надеюсь, на Гранд-авеню все идет хорошо. На Ваш вопрос отвечаю: да, я согласен. С большим удовольствием дам интервью. Я хочу извлечь из них выгоду. Нам всем надлежит искать кратчайшие пути распространения моей вселенской мудрости и космического сознания. (Примечание: вот информация о моем банковском счете. Прямые платежи — транзитный счет № 32114.) Я согласен на любое количество интервью. Вы оплачиваете каждое, верно? Мне лишь потребуется несколько дней на подготовку, чтобы настроиться на великую струну Вселенной.

И вот спустя три дня Эдвин де Вальв неожиданно удостоился беседы один на один с великим и загадочным Тупаком Суаре.

— Здравствуйте, мистер де Вальв! Вам звонит Тумак Суаре, — лился из трубки мелодичный голос. Акцент напоминал восточноиндийский.

— Ого! Какая неожиданность. — Эдвин старался не волноваться. Невольно он ощутил прилив благоговейного страха. — Спасибо, огромное спасибо за звонок, мистер Суаре. Рад, что вы смогли найти время. Я звонил, но домовладелец сказал, что вы в пустыне.

— Домовладелец? Ах да, Макгрири. В высшей степени нелюбезный человек, не так ли? Он остался глух к моей проповеди любви. Но все равно мы должны любить каждое создание, большое и малое. Даже букашек. Кроме, разве что, слишком больших. Знаете, такие, что в мусоре и всяком навозе живут. Но всех остальных нужно любить. Все нуждаются в любви, каждый в отдельности и все вместе. Любовь, любовь и еще раз любовь. Все, что нам нужно, — это любовь. Любовь — вот все, что нам нужно. Вот что открылось мне во время сегодняшней утренней медитации: каждому нужна любовь. Любовь — как вода. Она нам нужна, чтобы расти. И утолять жажду. О да, я провел в пустыне три дня и много размышлял о воде. Господи, как там было жарко! Жарко и сухо. Но когда моего слуха достигла весть о том, что вы желаете со мной поговорить, я сразу же вернулся.

— Спасибо, — сказал Эдвин. — Речь относительно Опры. Она хочет, чтобы вы пришли к ней на программу., И подумывает включить ваше творение в свой книжный клуб, а вы знаете, какая это дойная корова. В духовном смысле, конечно. Я понимаю, что вы не любите давать интервью…

— Вовсе нет. Боже мой, я, наоборот, люблю давать интервью. Особенно Опре. Такая интересная женщина. И такая знаменитая… Я смотрю ее каждый день. На прошлой неделе гостем был Уилл Смит, не видели? О, это было столь…

— Но… но я думал, вы проводили все дни в пустыне.

Молчание.

— Конечно. Я хочу сказать, что смотрел Опру по возвращении из пустыни. Вы знаете, когда я медитирую, ничто не должно отвлекать. Я записываю ее передачи, а потом смотрю. Так когда, значит, мне переведут на счет деньги?

На следующий день курьер привез в отдел рекламы глянцевую фотографию Тупака Суаре (8 х 10), ее тут же шлепнули в рекламные брошюрки, которые разослали по всей стране.

У Суаре было поразительное лицо. Некрасивое, ни капли обаяния. Но очень спокойное, почти тупое. И умиротворенное — как у настоящего гуру. В дни массовых рассылок телефоны не умолкали.

Передача Опры — трамплин для Тупака Суаре, его первое явление народу. Но далеко не последнее.

— Да, разумеется, — сказал мистер Мид. — Мы на верном пути.

И собственноручно выписал чек на сумму пять тысяч долларов в графе под туманным заголовком «Расходы на рекламу». Конечно, такой статьи не существовало. Откровенная взятка. Взятка человеку, который утверждал, будто открыл основные законы времени и мироздания. Деньги тем не менее вписывались в эту грандиозную систему. Вероятно, так будет всегда.

Глава двадцать шестая

Реакция публики оказалась невероятной. Что там битломания, которая охватила лишь впечатлительных подростков, а их чрезвычайно легко довести до безумия. Нынешнее сумасшествие оказалось менее надуманным, распространилось шире и пересекло все демографические границы. Когда в передаче Опры появился Тупак, жизнь в городах замерла. Средства массовой информации Чикаго просто захлебнулись рекламной шумихой по поводу выступления автора-затворника. В газетах и по радио обсуждали только его. Словно явился Далай Лама на пару с Иисусом Христом.

Дженни записала для Эдвина передачу Опры, и вечером они посмотрели ее вместе.

— Он прелесть, — сказала Дженни. — Просто душка.

Мистер Суаре надел простой белый хлопчатобумажный балахон — такие с незапамятных времен носят шарлатаны и гуру, — он просто излучал великолепие: на публику, на Опру, на миллионы телезрителей. Для открывателя тайн Вселенной он выглядел на удивление молодо. Растрепанные вьющиеся волосы, мягкое одутловатое лицо, казавшееся чуть крупнее, чем надо. Сияющие глаза, непринужденная, бесконечно обаятельная улыбка.

Эдвин с ужасом взирал, как Тупак невинно флиртует с Опрой, смешит и поражает публику, как Америка влюбилась в него и очертя голову бросилась в бездну слепого обожания. Он вспомнил слова Мэй о банальности зла и банальности таланта. «А он, — думал Эдвин, — объединяет в себе и то, и другое». Тупак Суаре — воплощение зла. Истинного Зла. Эдвин все больше в этом убеждался. У него не было доказательств, да они и не нужны. Он чувствовал это нутром.

— О, Эдвин, — сказала Дженни с придыханием, и лицо ее сияло, как у самого Тупака Суаре. — Он — само совершенство.

— Да, — подтвердил Эдвин. — Само совершенство. Совершенное Зло.

Глава двадцать седьмая

Две следующие недели Опра приглашала Тупака. Он стал завсегдатаем передачи — стоило ему появиться, как рейтинг взлетал до небес. Вупи уступила Тупаку центральное место, в Интернете расплодились фан-клубы и чаты, где обсуждались «послания Суаре», книги шли на ура. «Сутенир» не справлялся с объемами допечаток, поэтому пришлось заключить договоры с полудюжиной других компаний. Тупак снова вещал с экрана, изливал вселенскую любовь, излучал великолепие. Вскоре Эдвин перестал смотреть. Ничего нового: Суаре твердит свою псевдомистическую чушь, а публика наслаждается. Он просто бесконечно цитировал фрагменты своей книги, но люди все никак не могли наслушаться.

Тем временем «Сутенир Инк.» сделал удачный ход — получил лицензию на изображение Тупака (естественно, щедро ему заплатив), которое по всей стране стали шлепать на кофейные кружки, футболки и плакаты. «Пипл» напечатал биографию Тупака, затем это сделали «Тайм» и «Ньюсуик». И по-прежнему все называли его «отшельник мистер Суаре». Эдвин просто бесился. «Отшельник? — хотелось ему крикнуть у газетных киосков и перед телевизором, которые ежедневно терроризировали его изображением Суаре. — Отшельник? Да он лезет из каждой щели!»

И вот однажды произошло невообразимое. В его кабинете кипа самотека, макулатура… исчезла.

Все утро лил дождь, и Эдвин, вернувшись с обеда, напоминал унылую дворнягу — газета сырая, пиджак хоть отжимай, зонт вывернут наружу. Он потопал у порога мокрыми ботинками и направился в свое крохотное убежище.

Но замер на полпути.

— Ирвин!

Стол практиканта Ирвина стоит по ту сторону коридора, и обычно самого Ирвина не видно. Только хохолок на макушке торчит из-за горы рукописей. Он так долго уже разгребал кучу мусора, что все забыли, как он выглядит. Однако сегодня его было видно целиком. Груда рукописей исчезла, стол сверкает чистотой. Блокноты сложены по размеру, ручки и скрепки аккуратно выстроились в ряд.

— Ирвин, а где макулатура? Почтальон еще не приходил?

— Приходил. Но ничего не принес.

— Ни рукописей? Ни заявок? Ничего?

— Нет…

— Не может быть. — И без того мокрого Эдвина прошиб холодный пот. — Это очень плохо. Очень плохо.

— На самом деле, мне показалось, что перерыв к месту, — сказал Ирвин. — Всю неделю их становилось меньше и меньше. Вчера было совсем чуть-чуть, а сегодня вообще ничего.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Эдвин. — Макулатура — показатель общественного состояния. Пойми ты, все эти писаки — предвестники малейших его сдвигов. Они — лакмусовая бумажка, канарейка в шахте. Макулатурные авторы — наш авангард. Они нужны нам, все эти бездарные никто. Нам нужны эти несостоявшиеся души, желающие прыгнуть выше головы. Нам нужны их художественные романы и трех-частные трилогии. «Иссиня-светлые» волосы и «не-моргающий газ». Макулатура необходима обществу, понимаешь? Если она исчезнет, за ней последует остальное. И это плохо. Очень плохо.

Сушиться Эдвин не стал. Роняя капли, он помчался прямиком к Мэй. Дверь оказалась открыта, он вбежал без стука и выкрикнул:

— Тупак Суаре — жулик!

Мэй взглянула на него без малейшего интереса:

— Эдвин, уйди. Я занята.

— Мэй, самотека больше нет. Совсем нет! Понимаешь? Вот начало конца. Сегодня конец макулатуре, завтра — нашей привычной жизни. — Он сам поражался тому, как яростно звучал его голос.

— Эдвин, выйди из кабинета. У меня нет времени.

— Мэй, не мартышки написали эту книгу, а компьютер. Тупак Суаре — жулик. Программист, а не писатель. Он просто ввел в компьютер числа. Понимаешь, впечатал все подряд книги по самосовершенствованию, а остальное сделал компьютер.

Мэй поневоле заинтересовалась:

— Компьютер, говоришь?

— Вот послушай. Я зашел перекусить в гастроном, а в это время в какой-то полуденной радиопередаче брали интервью у нашего уважаемого автора. Обычная слащавая дребедень наподобие: «А как на вас снизошло прозрение…» И вдруг Тупак теряет бдительность и допускает промах. Промах незначительный, но многое объясняющий. Беседа велась о том, что красота есть во всем, — меня так и подмывало позвонить: «А что же уродство? В нем тоже можно найти красоту?» И вот один тип дозвонился и говорит: «Цифры — вот самое прекрасное творение природы». Природы, представь себе. На что Тупак отвечает: «Да, вы правы. В цифрах есть своя прелесть. По-моему, двоичная система — это космический танец красоты. Когда я программировал под „Юникс“, я часто ощущал…» И тут ведущий говорит: «Но вы же родились и выросли в деревне на севере Бангладеш, где нет ни электричества, ни водопровода?» На что Тупак говорит: «Да, я изучал программирование, когда прибыл в Америку». Ведущий: «Но ведь вы приехали в Америку только в прошлом году. А до этого жили в горах Тибета, верно?» И в голосе Тупака явно послышалась паника, он заволновался: «Верно. Я жил в горах. Я побывал во многих местах. Жизнь — это путешествие, а мы — всего лишь странники. Все страдают. Все исцеляются. Мы должны любить каждое живое существо». И далее по тексту, пошло-поехало, банальность на банальности. Никто больше не заметил этот промах. — Эдвин долго молчал. — Понимаешь, Мэй? Видишь, к чему я? Тупак Суаре — компьютерщик. Он придумал какую-то гениальную систему. Программу, с помощью которой создал универсальную книжку по самосовершенствованию. Вместо миллиона лет ему понадобился миллион байт. Или как там оно называется. Понимаешь? Потому-то он не позволил мне изменить ни слова. Потому настолько важно было оставить все как есть. Мэй, это программа. Программа создала книгу. Не космическое просветление, а компьютерная программа.

— Но рукопись набита на машинке.

— Вот именно! Потому он и гений. Возможно, он запрограммировал компьютер имитировать шрифт машинки. А маргаритки? Слюнявая пошлость. Но теперь я понимаю, какой это удачный ход. Кто заподозрит, что компьютер наклеил маргаритки на титульный лист? Грандиозно!

— Все, Эдвин. Больше не смей ко мне приходить. Ты и так отнял у меня массу времени и сил. Ты делаешь из мухи слона. И более того — не приноси мне больше кофе.

— Что?

— Что слышал. Не приноси мне больше кофе.

— Цитата из Нила Даймонда? При чем здесь кофе? Тупак Суаре считает, что установил рай на земле. Но мне-то лучше знать.

— А что, если ты не прав, Эдвин? — Мэй встала, посмотрела на него холодным жестким взглядом. — Что, если Тупак действительно спустил небо на землю? А мы сейчас живем в аду? Этот город, это здание, кабинет — может, это и есть преисподняя. Может, Американская мечта — просто ад на земле, бесконечная, непрерывная, бессмысленная погоня. Может, мы пленники адской карусели, Эдвин. Тебе не приходило это в голову? Может, Тупак Суаре предлагает нам способ остановиться и слезть с нее. Знаешь, Эдвин, Тупак Суаре — не Антихрист. И не разработчик дьявольской программы. И не злобный компьютерщик. И не святой. Он просто самый популярный в этом месяце. Его послания скоро сойдут на нет, как бывало со всеми. Это просто книга, Эдвин. А в книгах нет счастья. Поверь мне, уж я-то знаю. Хотя сейчас могу и ошибаться. Может, Тупак Суаре действительно достиг невозможного. И благодаря ему на земле воцарится рай. И я только обрадуюсь, если горя убавится.

— Ах вот как? Тогда послушай вот что! — Эдвин порылся в карманах. Достал сложенную ксерокопию и прочитал: «Это панацея от всех человеческих бед. Наконец раскрыт секрет счастья, о котором столько спорили философы!» Секрет счастья. Мэй, слышишь? Секрет счастья.

Мэй была озадачена.

— Ну и что? Ведь книга кому-то понравилась? Чем это плохо? Тебя не устраивает «панацея от всех человеческих несчастий» или «секрет счастья»?

— Ты знаешь, откуда эта цитата? Кто автор? Англичанин Томас де Куинси. Он имел в виду не «Что мне открылось на горе», а опиум. Эти слова из книги 1821 года «Исповедь английского курильщика опиума». «Чудесная панацея» в конце концов разрушила его разум, чувства и здоровье. Самосовершенствование — опиум наших дней. А мы держим монополию на рынок сбыта. Это не издательство, мы не книжками торгуем, а наркотиками.

— Господи, Эдвин, я так устала от твоей…

— Наркоманский притон, Мэй. Вот чем становится наш мир: одним большим наркоманским притоном. Мозги одурманены, ты становишься апатичным и вялым — зато полным блаженства.

— Неужели? — Мэй повысила голос. — А может, все гораздо лучше? И значительнее? Может быть, перед нами не очередная блажь, а рассвет нового сообщества. У яванцев есть слово tjotjog, что значит «уникальное и гармоничное соединение людей». Это те редкие моменты, когда люди шагают в ногу, все ладится и общество пребывает в согласии, а не в противоречиях. Всеобщая гармония, когда разные цели и желания становятся единым целым, вот что такое tjotjog. Возможно, это и происходит. Возможно, этого и добился Тупак Суаре. Направил нас всех в единое русло.

— Мэй, да перестань! Что за глупости?

— А «большой наркоманский притон» не глупости?