Глава шестнадцатая

Под конец марафона редакторской бойни, когда Эдвин резал, кромсал и царапал на рукописи всё менее связные примечания, зрение начало сдавать. В глаза будто насыпали песку, перед ними все расплылось и расфокусировалось. Если профессиональное заболевание писателей — «синдром клише», то у редакторов это, несомненно, «синдром замыленного глаза». Он приложил к векам лед, несколько раз умылся и даже сделал гимнастику для глаз. Ничего не помогало. Пора на боковую.

Он зевнул, потянулся и сказал вслух:

— Прекрасна жизнь редактора. Ни с чем не сравнится.

Сегодняшний процесс не обошелся без происшествий. Далеко за полночь, когда в рукописи свирепствовал могущественный синий карандаш Эдвина, самозабвенно убивая слова, он перевернул страницу и краем глаза заметил надпись с другой стороны. Написано было от руки, будто пьяная курица лапой, иначе не скажешь. «Оливер Рид умер. И мне что-то нездоровится».

Эдвин растерялся.

Оливер Рид? Это еще кто? Имя показалось мучительно знакомым. Певец? Музыкант? Может, актер? Какое он имеет отношение к рукописи? Какое он имеет отношение к Тупаку Суаре и погоне за счастьем?

Голова гудела, лоб и глаза болели от напряжения (как умственного, так и иного). Он выключил настольную лампу и, пошатываясь, отправился спать. Оливер Рид? Кто это, черт побери?

Он обессиленно забрался под одеяло, и поджидало его там нечто — нечто дикое и необузданное. Тигрица. Обольстительница. Его жена. Она бросилась на него, под него, вокруг — обволокла подобно длинному влажному языку.

— Лю, не сейчас. Я…

— Ррррр, — был ее ответ.

— Не сейчас. Не хочется. Я устал. Честно.

Ее пальцы скользнули по его груди, словно пересчитывая ребра. Она дошла до какой-то определенной точки, затем большим пальцем другой руки провела вверх по внутренней стороне его бедра и нажала. Электрический разряд, вспышка — и она уже оседлала Эдвина. Скользнула по его телу, и он, сам не зная как, оказался в ней, подчиняясь ее ритму, который напоминал трепетание мухи в паутине. Дженни делала что-то глубоко внутри, вроде встречных толчков под каким-то особым углом, отчего из всех его пор искрили молнии, а в нервах взрывались фейерверки. Она словно расплескала бренди на его тело и подожгла. Он слышал ее дыхание — вначале тихое, затем ритм ускорился, вздохи превратились в стоны, стоны в крики. Он знал, что она вот-вот кончит, чувствовал, как это приближается, а потом, в тот же миг — в тот же самый космический миг — он кончил вместе с ней. Вспышка, еще вспышка, одна за другой, практически финал музыкального произведения.

Затем Дженни соскользнула, свернулась калачиком и тут же уснула, мурлыча и похрапывая, похрапывая и мурлыча. Эдвин лежал весь мокрый и горячий и не мог прийти в себя. Его бедро все еще сотрясали легкие судороги, и сделать с этим он ничего не мог.

Дело в том, что никогда Эдвин де Вальв не испытывал множественный оргазм. Голова шла кругом, эмоции бурлили. В каком-то смысле эти ощущения пугали.

Он прислушивался к бешеному стуку сердца и судорогам в ногах и тут заметил, со странно дурным предчувствием, что постель до сих пор идеально заправлена. Простыни и одеяла ничуть не спутались. Даже не помялись.

Эдвин долго не мог заснуть.

Следующей ночью Дженни проскользнула к Эдвину под одеялом, и сексуальная атака повторилась. Следующей ночью — снова. И снова. Каждый раз — столь же страстная и возбуждающая. И каждый раз как две капли воды похож на другой. Эдвин не подозревал, что возможен механический экстаз.

Немногим позже он добрался до той части рукописи, где говорилось о технике Ли Бока: странная смесь сухой гинекологической терминологии («угол проникновения», «фрикции» и «малые половые губы») и романтических цветистых пассажей о «Песни Песней» и мистическом союзе противоположностей. Немудрено, что мозги плавились. Эдвин говорил, что от рукописи у него гудит голова, и не ошибался. (У него всегда был дар сравнения.) Идеи Тупака Суаре сводили с ума, словно пчелы в банке из-под маринада. Они изводили до безумия, и оставалось лишь два пути: принять их как непреложную истину или спастись бегством.

Но Эдвину — как редактору — эти варианты не подходили. Поэтому его глаза слезились и болели, голова кружилась, а ночи озарялись яркими вспышками мощного сексуального удовольствия.

— Милый, изучи Ли Бока, — проворковала Дженни. — Он лучше работает в паре. Женщина — мужчина. В соединении.

— Знаю, знаю, — сказал Эдвин. — Мужчины с Марса. Женщины с Венеры.

— Точно, — глаза Дженни сияли. — Но вместе они живут на Юпитере. Понимаешь?

Эдвин, конечно, не понимал. До него ничего не доходило, ничто не обретало смысла. Ни одно предложение. Все, связанное с этой книгой, казалось ему трясиной противоречий.

Как говорил Рори-уборщик: «Она похожа на трехмерные картинки „Магический глаз“. Вначале видишь только точки, а потом — щелк! — возникает фигура. Похоже на магию. Вначале сплошной хаос, и вдруг ты видишь четкое объемное изображение. Вот на что похожа книга Тупака Суаре. Вдруг все это соединяется. Одной вспышкой».

К несчастью, некоторые могут часами, до рези в глазах, пялиться на трехмерные картинки, но ничего у них не соединяется. Вот так себя и чувствовал Эдвин, исследуя словесный потоп Суаре, пытаясь привести его в более простую форму. Более безопасную.

Глава семнадцатая

Четыре следующих дня Эдвин де Вальв работал упорнее, чем предыдущие полгода. Вырезал, вырубал, уничтожал. Рукопись надо победить, словно мифическое чудовище, или хотя бы укротить, но отступать нельзя. Ни в коем случае. Итак, продравшись через дебри и оставив после себя очищенные обломки окровавленной прозы, он — несмотря на все препятствия — наконец сократил рукопись до трехсот страниц. Словесные джунгли превратились в солнечные поляны. Он разбил текст на «рецепты», «советы» и «памятки». Пометил места для рисунков и кое-где предложил разукрасить текст: тут роза, там шоколадное сердечко. Страницы пестрели редакторскими каракулями и примечаниями, но Эдвин вышел победителем. Первая партия «Шоколада для души» почти готова. Он упаковал отредактированную рукопись, отправил ее экспресс-почтой Тупаку Суаре, в Райские Кущи на стоянку трейлеров, после чего испустил усталый, но торжествующий вздох. Не было сил вопить от радости или воздевать над головой руки, однако победу хотелось отпраздновать. Он недосыпал почти неделю, его тело истощилось (во всех смыслах слова), но гори оно все огнем. Он позвонил Мэй.

Легкая выпивка плавно перешла в обед, а обед — в длинный разговор допоздна. Эдвину казалось, что гора свалилась с плеч. Что его накачали гелием и он вот-вот воспарит в небеса. Мэй улыбалась ему — широкая теплая розовая улыбка из-за бокала с вином. (Она сменила оттенок помады на более мягкий, но все той же фирмы — «Крайола».) Они составляли невероятную пару — Эдвин Вешалка для Пиджака и Мэй Розовые Губы. Сидели в полумраке, пили вино и пиво и смеялись над пустяками. Не совсем, конечно, над пустяками. Над мистером Мидом, что приблизительно одно и то же.

— Эдвин, ты его недооцениваешь. Ведь он заработал свои шрамы. Надо, отдать ему должное — он расплатился по счетам, он прошел тяжелый путь. Подумай только: целых шесть лет проверял факты для Тома Клэнси. Шесть лет! Вряд ли кто-то побьет этот рекорд. Был только один человек, который приблизился к нему, он выдержал четыре с половиной года. А кончилось все психушкой, где он издавал технические шумы и говорил длиннющие слова. А мистер Мид выжил.

Эдвин много раз слышал эту историю. Вслед мистеру Миду шептали с благоговением и почтением: «Этот человек шесть лет проверял факты для Тома Клэнси». В мире книгоиздания мистера Мида уважали не меньше, чем ветеранов Вьетнама. «Шесть лет, подумать только! Шесть лет!»

— Кстати, — спросил Эдвин, — ты что-нибудь слышала про технику Ли Бока?

— М-м-м? — Рот Мэй был набит шоколадным чизкейком. Она «разговлялась» после диеты (сельдерей и минеральная вода без газа).

— Ли Бок — это сексуальная техника. Женщина начинает, и поскольку ритм… ну… зависит от угла проникновения, оба, в общем, кончают одновременно. Это в книжке Суаре. Удивительная штука. Честное слово, «точку оргазма» можно забыть.

— О нет! — в притворном ужасе воскликнула Мэй. — Только не «точку оргазма»!

— Нет, правда. Этот Ли Бок срабатывает. На самом деле.

— Что ж, — проговорила Мэй сухо. — Это предполагает наличие партнера.

— Как раз необязательно, — слишком поспешно возразил Эдвин. — Партнер совсем не нужен. Можно и в одиночку. В книге есть целый раздел про самоудовлетворение. В общем… — он понизил голос, — про мастурбацию.

— Почему ты подумал, что мне это интересно? — холодно спросила Мэй.

— Просто… ну…

— К твоему сведению, Эдвин, десятки поклонников посвящают мне стихи. К твоему сведению, по вечерам мужчины чахнут под моими окнами. К твоему сведению, женщины чахнут под моими окнами. К твоему сведению, у меня что ни день, то оргия.

— Хорошо, хорошо. Верю. Можно без подробностей. Я понял, что ты, как высокопоставленная начальница, никогда не мастурбируешь.

— Наоборот, — беспечно сказала Мэй. — Я недавно занималась этим. И думала все время о тебе.

— Сдаюсь, — засмеялся Эдвин. Он не догадывался, не мог даже предположить, что это правда.

— Послушай, а как насчет однополых партнеров? Твой мистер Суаре о них подумал?

— В общем, да. Есть разновидность этой техники для геев. Правда, не так подробно.

Улыбка Мэй стала еще розовее.

— Ну что ж, тогда придется тебе самому проверить. Надо узнать точно, работает ли она у геев.

— Запросто. Попрошу Найджела помочь. А что, он все равно столько лет уже трахает мне мозг.

Мэй засмеялась, а Эдвин заказал еще выпивки.

— Оливер Рид. Актер. Слышала о таком? — спросил он.

— Супермен?

— Не Рив. Рид. Оливер. Английский актер, родился в Уимблдоне, 13 февраля 1938 года. Я наткнулся на него в одной из наших биографий знаменитостей. Помнишь тот грандиозный фильм про гладиаторов? Он там играл. Это его последняя работа, он умер на съемках. Где-то в Италии. А поскольку не успел сняться во всех своих сценах, его лицо приставили к чужой фигуре. На компьютере.

— Жуть какая, — произнесла Мэй.

— Оливер Рид начинал с дешевых ужастиков. Этакий анти-Супермен. Фильмы, в которых он снимался, просто кошмар, ничего достойного внимания. Где-то у меня был список… А, вот. Первая большая роль — в «Проклятии вервольфа». Потом «Два лица доктора Джекилла». Что еще? «Ночные создания», «Кровь на улицах», «Колодец и маятник». Еще он играл головорезов — в «Пиратах кровавой реки», «Шпаге Шервудского леса», «Трех мушкетерах», «Четырех мушкетерах» и так далее. Злодей в мюзикле «Оливер!» и танцор в «Лиге джентльменов». Но в основном он был второсортным героем-любовником. Голубые глаза. Томная привлекательная внешность. Скандальные интрижки со знаменитыми дамами, драки в барах и тому подобное. Боксер-профессионал и в то же время печально известный пьяница. Больше шестидесяти ролей, но, ей-богу, я вообще не помню, чтобы видел его. Странно. Насколько я знаю, он не читал книг по самосовершенствованию. Говорил, что жалеет только о том, что не опустошил все бары и не переспал со всеми женщинами планеты.

— Очаровательно. Эдвин кивнул:

— Не отличался особой чувствительностью.

— Ну и?.. — спросила Мэй. Он пожал плечами:

— Ничего. Просто… просто на обороте одной страницы Тупак Суаре кое-что о нем черкнул, наверное, случайно… но это никак не идет у меня из головы. При чем тут Оливер Рид? Какое отношение он имеет к поискам духовного просветления или обретению внутренней гармонии?

— Может, Суаре говорил по телефону, — предположила Мэй. — Многие в это время пишут что-нибудь на первом попавшемся клочке бумаги. Болтал с приятелем, а тот, к примеру, киноман, упомянул Оливера Рида, и Суаре машинально написал его имя. Не ищи скрытый смысл в авторских каракулях на обороте.

— Ты права, — сказал Эдвин. — Наверное, так и было. Просто записал. Что общего у вервольфа и доктора Джекилла с Тупаком Суаре, верно? Да? Но все равно… — Эдвин задумался. Интуитивно он чувствовал, что за этим что-то стоит, возможно, смерть Оливера Рида — ключ к разгадке истинных намерений Суаре. Но где связь? «И мне что-то нездоровится» — что он хотел этим сказать? И почему будущий гуру, который якобы не признает алкоголь, написал эти слова явно под мухой…

— Прием! — сказала Мэй. — Вызывает Земля.

— Прости. — Эдвин вернулся в реальность. — Я задумался.

— Да уж вижу. Я, конечно, не самый интересный собеседник на свете, но, раз уж мы проводим вечер вместе, не хочется, чтобы ты каждые пять минут впадал в прострацию.

— А? — Эдвин снова погружался в размышления. Мэй улыбнулась.

— Я хочу сказать, что мы хорошо понимаем друг друга. У японцев есть выражение ah-un, то есть общение без слов, какое бывает у старых друзей и… — Она запнулась. Понятие относилось также и к любовникам.

Эдвин собирался ответить, но что-то привлекло его внимание. Что-то снаружи. Ночная бригада под свет мигалок и вой сирены вешала рекламный щит. Огромный щит, а когда его прикрепили на фасад заброшенного здания, Эдвин прочитал: «Новый уникальный проект Фонда Рори П. Уилхакера!» И забыл про Оливера Рида.

— Интересно, — сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к Мэй, — банки еще открыты?

— Уилхакер? — произнесла Мэй. — А у нас не…

— Да, работал у нас уборщиком. Как ты думаешь, — обернулся он к ней, — Первый Национальный на Салливан-стрит еще открыт?

Она посмотрела на часы:

— Думаю, да. По-моему, они работают до одиннадцати. Но только те, что занимаются депозитами и переводом.

— Отлично! — Эдвин допил пиво. — Тогда я побежал. Пока.

И умчался — даже пальто не надел, и уже в дверях сигналил рукой таксисту. Мэй наблюдала его побег с недоумением. Вечер оборвался внезапно. Она не знала, что и подумать. Было обидно. Но хуже всего — чувство вины за то, что она съела так много чизкейка.

— Что ж, — вздохнула она, — хватит с меня женских хитростей, чтобы увлечь женатого мужчину. Разумеется, — сейчас она была сама язвительность, — «мужчину» в самом приблизительном смысле этого слова.

И снова Мэй задумалась: что она вообще увидела в этом дерганом, своенравном, тощем, насмешливом маньяке? И снова ответа не нашла. (И никто никогда не находит. Настоящего то есть.)

— Еще чизкейка! — махнула она официанту, словно раненый солдат, что зовет на помощь. — И побольше!

Глава восемнадцатая

Выпрыгивая из машины перед Первым Национальным, Эдвин уже знал, как действовать. В такси он перечитал часть рукописи, посвященную органической экономике.

Свои небольшие сбережения — меньше двух тысяч долларов — Эдвин положил на новый счет, потом перевел в конвертируемые первоклассные акции, а затем в краткосрочные казначейские облигации (по 3,94%).

— Деньги поступят только завтра, — предупредила клерк за пуленепробиваемым стеклом.

— Хорошо. У меня ровно сутки, чтобы их прокрутить.

Рано утром Эдвин открыл оборотный счет. Затем вложил прибыль и обналичил все за среднесрочный период. Осторожно играя на разнице времени между Восточным и Западным побережьями, до конца недели Эдвин прокрутил свои деньги туда и обратно пять раз. В понедельник его первоначальная сумма превратилась в восемнадцать тысяч долларов. Во вторник — в сто шестьдесят семь тысяч. В среду составляла шестьсот восемьдесят. В четверг явились агенты ФБР.

Когда он неторопливо добрался до работы, его уже поджидали двое. Оба в стандартных темных очках, черных строгих костюмах, с подобающе мрачными лицами. Представители славного ФБР, чей девиз: «А нам это смешным не кажется».

— Мистер де Вальв, — начал первый, — я агент Нафиг, а это агент Нефиг. (Имена запоминать ни к чему.)

Эдвин бросил пиджак на стол и улыбнулся:

— Вы что, ходите к одному портному?

К сожалению, шутку не оценили. (См. девиз выше.)

— Довольно тесное и скромное рабочее место, — сказал один, оглядывая крохотную каморку, — для миллионера. Не находите?

Черт побери!

— Вот как? — осведомился Эдвин. — Миллион? Я подсчитывал вчера перед сном, но не был уверен, что сегодня уже набежит миллион. В арифметике я не силен, но мне казалось…

— Если быть точным, два с половиной миллиона, — сообщил агент Нафиг.

— Ха! Вот это да! Итак, джентльмены, соблаговолите минутку подождать, я только дерну кое-кого за хвостик и поколочу одного коллегу. Я мигом вернусь, соберу вещи, и мы продолжим разговор где-нибудь еще. Скажем, на борту частного авиалайнера в Южную Пасифику.

— На вашем месте я бы этого не делал.

— Сядьте, мистер де Вальв. — Агент занимал единственный в комнате стул.

— Я лучше постою.

— Как пожелаете, но имейте в виду: если вы сбежите, мы будем вынуждены открыть огонь.

Повисло молчание.

— Вы шутите?

— Мы никогда не шутим, мистер де Вальв.

— Будете стрелять?

— Будем стрелять.

— И пострадают ни в чем не повинные люди?

— Пострадают ни в чем не повинные люди.

— Ничего себе, — сказал Эдвин, — они же просто редакторы. Правда, не ахти какие, но все же… — И тут впервые с начала разговора он осознал, что, похоже, серьезно влип. Очень серьезно. Что закончить он может не на пляже в Бали, поедая охлажденную клубнику, пока слуга медленно обмахивает его большой веткой, а Найджел болтается вверх ногами над открытым мусорным баком. Сценарий может развиваться совсем по другой схеме.

— Ваш счет заморожен, мистер де Вальв. Будущие сделки блокированы, сейчас идет полная проверка.

— Я что — совершил преступление?

— Пока неясно.

Так что Эдвин подписал отказ, и его отвезли на допрос. Ему не светили ярким светом в глаза и не били резиновым шлангом, но зачем-то долго держали одного в комнате для допроса, куда транслировали мелодии из мюзикла «Кошки» в эстрадной обработке. Вряд ли это часть допроса, но как знать? Может, люди в наушниках и теннисках наблюдают за ним с той стороны одностороннего зеркала, ждут, когда расколется. «Еще не подписал? Прибавьте звук, увеличьте слащавость. Черт, если надо, включим полнотекстовый вариант».

Неожиданный капитал Эдвина завис неведомо где. Расследование может затянуться на годы, и тогда денег ему не видать. В данный момент в радиусе десяти миль от города таким же modus operandi[7] чуть ли не за ночь появилось множество свежеиспеченных миллионеров. Они проскользнули в щель, за неделю провернули состояние и теперь загребали миллионы — если не миллиарды, — воспользовавшись прорехами в банковском законодательстве. Некоторые лазейки оказались очень узкими — все равно что выпить море через трубочку. По мере наступления следователей концентрические круги вкладчиков сжались до одного человека — Рори Патрика Уилхакера. Все участники этого жульничества (если уместно такое определение) оказались друзьями, родственниками, бывшими соседями, друзьями соседей или соседями друзей Уилхакера. Целая сеть наворованных капиталов. К несчастью, когда за дело взялось правительство, большая часть денег растаяла, исчезла на офшорных счетах и в благотворительных фондах. Только за прошедшую неделю расплодилось более двухсот различных некоммерческих организаций. Все они утверждали, что борются за правое дело — по их словам, «заставляют деньги плясать». Однако ФБР и департамент по налогам и сборам им не поверили.

— Похоже на перевернутую пирамиду, — объяснил один из агентов. — Она увеличивалась, а не уменьшалась. Прирост основного капитала противоречит всем известным законам экспоненциальной функции. Будто экономическую теорию перевернули с ног на голову. И, обманув систему, сделали состояние.

— Вот как? А люди потеряли свои деньги? — спросил Эдвин.

Весьма щекотливый вопрос.

— Нет, не совсем. Как я сказал, все развивалось против правил. Они не вкладывали деньги в систему. Ничего не продавали, ничего не производили. И конечно, не снимали наличные с чужих счетов. Деньги не украли, это просто разновидность прироста. Математика тут бессильна, концы не сходятся, но очевидно…

Эдвин вспомнил слова Рори: «Деньги — органика, а не математика. Они живые. Дышат. Растут» — и рассмеялся.

— По-твоему, смешно? Да, умник?

— Нет, сэр.

— А нам это смешным не кажется, ясно?

— Я знаю, — сказал Эдвин виновато. — Я видел этот девиз над входом. Прошу прощения. Честно. Но я все равно не понимаю, какое преступление совершил. Какой именно закон я нарушил?

— Мы еще не решили. Но не советую вам выезжать за пределы штата до особого распоряжения.

Никого не арестовали и формально не привлекли к «делу Рори П. Уилхакера», и никто, кроме Эдвина де Вальва, не потерял ни цента. Поймали только беднягу Эдвина. Лишь его капитал попал в сети новоиспеченных правил. Он чувствовал, что все слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. Неделю удача ему улыбалась, а потом отвернулась. Слишком многое случилось, и слишком быстро. Похоже на сумасшедшую гонку, на нежданное везение в рулетке. Но Эдвин всегда подозревал, что все кончится провалом. Так и произошло.

Вскоре правительство разработало сложные законы относительно использования каскадных счетов и правила, запрещающие «серфинг по часовым поясам», как это теперь называли. Но к тому времени уже родилось более тысячи новых миллионеров и мультимиллионеров. Легко и просто.

Эдвин словно очнулся от необычайно приятного сна о легких деньгах и неограниченных возможностях и упал на землю, в однообразную жизнь на Гранд-авеню. Ну и что? Хотя бы на миг, на краткий сияющий миг, Эдвин де Вальв стал всемогущим. Неприлично богатым. На один краткий миг он перестал быть просто редактором.

Глава девятнадцатая

Жизнь продолжалась. Работа шла своим ходом. По-прежнему крутились шестеренки и колесики. От Суаре пришел факс: «Редакторскую правку получил. Постараюсь не тянуть с ответом. Живите, любите и учитесь. Тупак Суаре».

Отдел маркетинга просчитывал рыночную нишу и разрабатывал стратегию сбыта. Художественная редакция готовила макет обложки («Шоколадные конфеты и атлас», — подчеркивал Эдвин). А Мэй взяла на работу нового практиканта — то есть разбирать бесконечные стопки рукописей больше не придется. («На собеседовании тоже пленил Мэй аллитерациями», — подозревал Эдвин.) С Ирвином не заладилось с самого начала. Главную оплошность стажер совершил, когда их представили друг другу и он отметил сходство их имен.

— Эд-вин, Ир-вин. Почти совпадают, не находите? Особенно принимая во внимание, что мы выполняем похожую работу.

— Где же похожую? — отрезал Эдвин. — Ничего общего. Ты разгребаешь плесневелые стопки ненужных рукописей. Я полирую произведения литературного искусства. Ты выгребаешь, я полирую. Совершенно разные категории, Ирвин. Лучше купи-ка мне сэндвич.

Ирвин старался изо всех сил, но не вполне соответствовал требованиям. Не валился с ног от усталости (пока еще). Дух его не был в достаточной степени сломлен (пока еще).

— Пусть поработает еще недельку. Он справится, — говорила Мэй.

Пока же ни дня не проходило без того, чтобы Ирвин не прибегал с той или иной «великой находкой», которую откапывал в макулатуре. Он даже выследил Майерса из отдела научной фантастики и, запыхавшись, выпалил:

— Я только что прочитал заявку на фантастический роман о будущем. Это потрясающе. Там совершенно неожиданная концовка. Мир полностью разрушен после ядерной войны. Но погибли не все, выжили мужчина и женщина. На последней странице он поворачивается к ней и говорит…

— Привет, меня зовут Адам, — монотонно произнес Майерс, словно цитировал по памяти.

— Ну да. А откуда вы знаете?

— Потом она поворачивается к нему и говорит: «А меня Ева». Они берутся за руки и смотрят на восход солнца.

— Точно. Вы уже это читали?

— Да, — кивнул Майерс. — Много раз. Много-много раз.

И все же практикант Ирвин оказался хорошим парнем. Правда, чуть больше, чем надо, усердным и слишком уж таким… любезным.

Все шло хорошо. Работа кипела. Все становилось на свои места. Но приехал босс и все испортил. Мистер Мид вернулся с четырехдневного издательского семинара в Антигуа. («Четыре дня непрерывного мозгового штурма», по его описанию.) Придя на работу, Эдвин увидел на стуле записку от босса: «Проверь почту». Он проверил почту и, конечно, обнаружил письмо от Мида. «Подойди к дежурному. Там для тебя записка». Так что Эдвин потащился к дежурному и взял записку: «Эдвин, жду тебя немедленно в своем кабинете. Мистер Мид».

«Хвала господу, мы живем в век информации», — подумал Эдвин. (У этой, казалось бы, бессмысленной цепочки событий была своя странная внутренняя логика. Вначале мистер Мид послал записку к дежурному, потом, на случай, если Эдвин не возьмет ее, отправил электронное письмо. Затем подумал: «А вдруг утром он не проверит почту?», спустился в его каморку и черкнул записку. Так развивались события. Ни единой течи в корабле капитана Мида.) В коридоре Эдвин встретил Мэй.

— Ты к Миду? — спросила она. Он кивнул:

— Живописный маршрут через электронную почту и дежурного.

— В таком случае будь осторожен: он читает «Файнэншл Таймс».

— Ты что… — сказал Эдвин, замедляя шаг. — Только не это…

Только не это.

— Представь, что ты в театре абсурда, — улыбнулась Мэй.

Эдвин вошел в кабинет мистера Мида ссутулившись, заранее признавая свое поражение.

— Вы хотели меня видеть, сэр?

Иногда творческую энергию необходимо стимулировать. Иногда гений нуждается в поддержке. В такие дни Леон Мид вдохновлял себя коктейлем из запрещенных ингредиентов — стимуляторы, сонники, расширители сознания, — затем смыть все это заболтанным кристаллическим метедрином, после чего сделать глоток триметила и напоследок, может быть, нюхнуть немного кокаина. Далее, когда сознание распускалось лотосом, он… в общем, обычно валился на пол, но не раньше, чем снизойдут одно-два «озарения». Сегодня был удачный день. Он довел вдохновение в крови до оптимального уровня, но отключился. Стихия бушевала в его венах, электрической дугой вспыхивала в голове, гудела с такой силой, что…

— Эдвин! Заходи, заходи. Скорее, закрой дверь. Нам нужно обсудить кое-что важное.

— Как Антигуа, сэр?

Редеющие волосы и хвостик мистера Мида выбелило солнце, лицо загорело так, что губы казались бледными.

— Тяжело. Работали дни и ночи напролет, уверяю тебя. Говорят, издательства прекрасно справляются, если пустить все на самотек. Но это совсем не так. Вот, например, я, Эдвин. Я не считаю, что книги могут издаваться без моего вмешательства.

— Конечно, сэр. Очень жаль.

— Да, мне нравится во все вмешиваться, возиться, пачкать руки.

— Я знаю, сэр. Мы часто называем вас мистер Грязные Руки.

— Да? Чудесно. Заходи, садись. Хочешь что-нибудь? Виски? Сигару?

— Прибавку к зарплате.

— Ха, ха, — сказал мистер Мид. (Не рассмеялся, а именно сказал «ха, ха» — этакое вымученное подобие смеха.) — У тебя хорошее чувство юмора. Я ценю это в моих… — он чуть не сказал «подчиненных», — сотрудниках. Теперь вот что. Ты просто отлично поработал над «Шоколадом для души», мои аплодисменты. Но я побаиваюсь, что продавцы поставят ее в другой раздел. Иногда они такие невнимательные, ты же знаешь. Могут ведь засунуть в «Десерты» или еще какую-нибудь глупость сделать. Помнишь, что произошло с «Куриным бульоном»? Его упорно ставили в «Кулинарию».

— Помню, сэр. Но если хорошо провести маркетинговую кампанию, сделать рекламу, то «Шоколад» может…

— Реклама? Маркетинг? Нет, нет. Ничего подобного.

— Простите?

— Нет, нет. В этом сезоне вся серия самосовершенствования убита. Твоим проектом я заткнул дыру в каталоге и успокоил дистрибьюторов. Так что забудь о «Шоколаде».

— Забыть? То есть?

— У меня возникла идея получше. Ты будешь вплотную заниматься нашей основной книгой на весну.

Язва Эдвина тут же напомнила о себе. И закипела бессильная ярость: забыть «Шоколад для души»?

— Да. В самолете я читал «Файненшл Таймс»…

Господи, началось.

— …и наткнулся на одну статью. Думаю, тебе тоже понравится: фьючерсы свиных желудков пошли в рост.

— Свиных желудков?

— Да. Свиные желудки расхватывают, точно горячие пирожки. И в том же номере, в том же самом номере, я прочитал другую статью — по-моему, в рубрике «Тенденции», — о том, что современных женщин все больше заботит правильное питание и похудение. Особенно зрелых женщин. А если объединить эти тенденции, что получится?

— Даже не представляю себе, сэр. Мистер Мид вздохнул:

— Вот в чем проблема твоих сверстников. Вот в чем проблема твоего поколения. Вы не видите полной картины, у вас нет панорамного мышления. Эдвин, тебе нужно учиться всесторонне подходить к вопросу. Латеральное мышление. Женщины, свинина — это же очевидно. Объедини темы в книге для полных женщин, расскажи, как есть свинину и при этом худеть. Это будет новой теорией. Назовем ее «свиной парадокс».

Наступила пауза. Длинная пауза. Настолько длинная, что скорее наступила целая эпоха, а не пауза. За это время сдвинулись континенты. С гор сошли ледники.

— Ну? — спросил мистер Мид. — Что скажешь?

— Хочу уточнить, — произнес Эдвин, — правильно ли я вас понял. Вы хотите, чтобы я — выпускник университета с магистерским дипломом по сравнительному литературоведению, чью диссертацию «Толкование Пруста через призму постмодернизма» комиссия назвала, я цитирую, «глубокой проработкой темы», — чтобы я составил книгу для жирных домохозяек, агитируя их жрать больше свинины? Ты этого хочешь? Ты, тупица, дерьма от повидла не отличаешь, самодовольный поганый хиппи! Этого? Но, конечно же, вслух Эдвин сказал лишь: