Глава третья

Когда Эдвин вошел, планерка была в самом разгаре. То есть хорошие булочки уже расхватали. Он принялся копаться в жалких остатках — черника и бананы пошли в дело первыми, оставалась никого не прельщавшая гадость из отрубей, цуккини и тыквы, — и тут всемогущий мистер Мид оторвался от своего диапроектора и одарил Эдвина назидательной отеческой улыбкой:

— Эдвин! Как приятно, что ты к нам присоединился.

Мистер Мид — бэби-бумер в худшем смысле это-го слова. Ему перевалило за пятьдесят, а он все пытается — как бы сказать точнее? — хипповать. Или вроде того. Сам носит на работу джинсы, но другим не разрешает. (Как бы в знак того, что он не «застегнут на все пуговицы», что он — «мужик что надо», или какую другую хрень.) Мистер Мид лысел, и его жидкие седые волосы — говорят, крашеные, поскольку натуральная седина выглядела у него не очень естественно, — были схвачены сзади в тугой маленький хвостик, похожий «на пенис чихуахуа», по незабвенному описанию Эдвина. И как любой лысеющий бэби-бумер, мистер Мид отрастил бородку в качестве компенсации (или по рассеянности — трудно сказать). Он носил очки какой-то жуткой восьмиугольной формы, как бы стремясь показать, что их обладатель идет и ногу со временем как в области оптической моды, так и — в расширительном смысле — в политике, бизнесе и жизни. Мистера Мида Эдвин терпеть не мог. Ненавидел он многих, но особенно — мистера Мида в его вельвете, при галстуке и с вечным выражением «Я рассказывал вам об истинном духе Вудстока?» на морде. А особенно Эдвин ненавидел, когда мистер Мид указывал на его плохое поведение на работе, неаккуратность, молодость и неопытность. Да, Эдвин плохо себя ведет. Да, он неаккуратный и неорганизованный. Но зачем так глумливо это подчеркивать?

Мистера Мида звали Леон, но все знали, что он просто-напросто Леон, ударение на первом слоге — обычная показуха. Однако фамилия босса поражала Эдвина — настоящая эмблема бэби-бумера, приторная на слух, прекрасная характеристика всего поколения.

И вот когда Эдвин, дрейфуя в придавленном тупостью собрания расположении духа, ковырялся в отрубях с тыквой и старался не клевать носом от скуки — тут-то он и почувствовал, что все уставились на него и ждут, что он скажет. Напомнило ощущение от письма, приложенного к рукописи о горе (название уже стерлось с доски его сознания). Но сейчас это было уже не предчувствие.

Когда Эдвин поднял глаза, все присутствующие — Мид с покровительственной улыбкой на лице, Мэй в паническом смятении и Найджел со зловещей усмешкой, — все до единого очень внимательно на него смотрели.

— Ну? — сказал мистер Мид.

Всего-то один слог, но как тяжело и влажно он улегся на разум Эдвина. Он принялся судорожно рыться в своей кратковременной памяти, тщетно пытаясь привязать к себе то, о чем шел разговор. Блокнот бесполезен — там лишь кучерявые каракули и вдохновляющие девизы наподобие «чихуахуа» и «блабла-бла-бла». Он взглянул на Мэй. На ее лице читалось такое напряженное ожидание, будто у нее с минуты на минуту начнутся роды. Пауза уже не на сносях. Это полная программа: на подходе тройняшки, где наркоз? вызовите «скорую» кто-нибудь!

— Да? — ответил Эдвин.

Мистер Мид обнаружил непредвиденную дыру в осеннем каталоге. Уже шесть или семь лет в октябре «Сутенир» публиковал книги некоего доктора из Джорджии, известного под псевдонимом «мистер Этик»: один год — «Путеводитель по этике для каждого», другой — «Введение в этику для современного руководителя», потом — «Как вести этическую жизнь в нашем безумном запутанном мире» и так далее. (Чем больше мистер Этик преуспевал, тем длиннее становились названия, а содержание — жиже. Говорили, будто последнюю книгу он диктовал секретарше по утрам во время бритья.) Его новейшее творение — «Семь привычек высокоэтичных людей — и какие уроки жизни они могут вам преподать!» — находилось на стадии технической редактуры. Но две недели назад Этика задержала за уклонение Налоговая служба, и ему, несмотря на чистосердечное признание, грозил срок от восьми до десяти лет. Издание целой серии книг Этика по самосовершенствованию приостановлено. Но при чем тут Эдвин, непонятно.

— Мы ждем. — Мистер Мид по-прежнему улыбался.

— Ждете, сэр?

— Твоих предложений.

— Моих предложений?

— Именно, твоих предложений. Помнишь, перед моим отъездом на прошлой неделе мы немного поболтали? Я спросил, как поживает твоя тетушка, ты сказал, у нее все хорошо. Мы поговорили о том, что выход следующей книги мистера Этика откладывается. Я сказал: «Черт возьми, чем заполнить дыру в каталоге?» А ты ответил: «Не беспокойтесь. У меня на осень есть отличная книга по самосовершенствованию». На что я сказал: «Потрясающе! Расскажешь об этом, когда вернусь». А ты сказал: «Конечно!» Что, неужели ничего не помнишь?

— Но у меня нет тетушки.

— Господи, да при чем тут тетушка! Итак, чем нас обрадуешь? — Мистер Мид посуровел. Его терпение явно подходило к концу.

Эдвин с трудом сглотнул, почувствовал, как бьется пульс в висках, и дрожащим голосом вымолвил:

— Да, сэр. Я тут кое над чем работаю.

— Над чем же?

— Это… м-м-м… книга. Очень интересная. Вот с чем я сейчас работаю. С книгой.

— Продолжай, — подбодрил Мид. Найджел зловеще улыбнулся:

— Да, пожалуйста, продолжай. Нам всем очень интересно.

Эдвин откашлялся, стараясь сохранять спокойствие:

— Эта книга о том, как похудеть.

— Таких много, — сказал Мид. — В чем изюминка?

— Ну… еще она о том, как бросить курить.

— Дешевка для супермаркетов. Нам нужен бестселлер по самосовершенствованию, большой формат, мягкая обложка. Реальное мясо. А ты говоришь — похудание и курение. Меня тут не было почти две недели, и у тебя не появилось ничего приличнее?

— Нет, появилось. Там еще говорится о том, как улучшить половую жизнь. Называется это, кажется, Техника Ли Пока — или, может, Ли Бока. Настоящий переворот. Новое слово в сексе.

Мид нахмурился, но одобрительно:

— Секс. Мне нравится.

И Эдвин понял, что удача ему улыбнулась. Все пошло как по маслу: чем больше он заливал, тем больше воодушевлялся Мид, тем задумчивее хмурился и тем энергичнее кивал.

— Еще эта книга о том, как зарабатывать деньги.

— Прекрасно.

— …как самореализоваться. И достичь внутренней гармонии.

— Отлично, отлично. Дальше.

— …как поверить в собственные силы, приобрести уверенность в себе и стать более чутким, а еще там… в общем… советы для фондовой биржи. Все, что хотите. Деньги. Секс. Похудание. Счастье.

— Слушай, а мне нравится, — сказал Мид. — Универсальное совершенствование!

Сидевший напротив Найджел заулыбался зловещее некуда — вылитый Люцифер во плоти. Мистер Мид сиял. Мэй нервничала. Эдвин чувствовал, что сейчас упадет в обморок.

— Великолепно, — сказал Мид. — К следующему понедельнику, когда я вернусь, пусть книга лежит у меня на столе. (Мид пребывал в вечных разъездах — то на симпозиум поддержки книгоиздания, то на Франкфуртскую книжную ярмарку.) — Кстати, как, ты сказал, называется?

— Называется?

— Ну да, называется. Как?

— В смысле, каким будет название книги?

— Не будь таким тупым. Конечно, название книги, чего ж еще? Как ты ее назовешь?

— Она м-м-м… называется э-э… «Что мне открылось на горе».

— На горе? Не понимаю. На какой еще горе?

— На горе, сэр. На очень высокой горе. В Непале. Или в Тибете. Автору там многое открылось. Отсюда, собственно, и название.

— «Что мне открылось на горе». — Мид потер подбородок. — Нет, не то. Совсем не то. Нет блеска.

— Можно вынести в заглавие основные темы. Например: «Клевый секс, стройная фигура, большие деньги». Разбросать там восклицательных знаков, чтоб выразительнее, или даже…

— Нет-нет, слишком много слов. Длинные названия на сегодняшнем рынке не в ходу. Нужно короткое и точное. Может, один емкий образ. Или аллюзия на известный фильм. Чтоб намекало читателю на предстоящее «волшебное путешествие». Вроде «Волшебник из Страны Оз».

— Или «Вторжение бешеных стручков», — прошептал Эдвин.

— Что касается особенностей длины названия, — продолжил Мид, — «Паблишерс Уикли» за прошлый месяц напечатал обзор названий нон-фикшн. Получилось, что среднее количество слов… сколько, Найджел?

— Четыре целых шесть десятых.

— Вот-вот, 4,6. Оптимально для удачного названия нон-фикшн. Будем придерживаться этих параметров, договорились?

— А что такое, по-твоему, шесть десятых слова? — спросил Эдвин. — Отвечай, безмозглый, крашеный, облезлый, сбрендивший придурок! — Но так формулировать вопрос Эдвин не стал. — Шесть десятых, сэр?

— Именно. Имеется в виду… — Мид на секунду задумался. — Ну, как бы сокращение. Или предлог. Определенный или неопределенный. Или подожди-ка! Слово через дефис. Получается 1,6 слова, верно?

Далее последовала длинная бестолковая дискуссия на тему: артикль — это целое слово или шесть десятых?

— Вероятно, — продолжал Мид, — надо провести собственное исследование. Взять среднее количество слов в названиях из десяти последних каталогов и разделить на 0,6.

— Я сейчас же займусь этим, мистер Мид, — пообещал Найджел, лихорадочно царапая в блокноте эту белиберду. (К вечеру Мид все равно позабудет о своей просьбе начисто.)

— Отлично. И не забудь префиксы, Найджел. Не стоит их исключать. Они могут войти в эти шесть десятых.

— Выделю их в отдельную подглавку, — сказал Найджел.

— И помните: объем книги должен составлять триста восемьдесят три страницы. Таков средний показатель для современных бестселлеров. Объем следует подгонять под — сколько я сказал? триста восемьдесят три. Понятно, Эдвин?

Но к этому времени тот уже привязал веревку к стропилам и безжизненно болтался на ее конце. Мид обратился к Мэй:

— Ну как? Что ты об этом думаешь? Только честно.

— Вряд ли нам стоит тратить на это столько времени.

— Да. Ты права. Мы тратим уйму энергии, ссорясь по мелочам. — И пренебрежительно махнул на Эдвина. — И зачем он только поднял эту тему? Соберись, Эдди. Вот чего не хватает твоему поколению. Собранности. Мне вспоминаются аналекты Конфуция — они были сильно в ходу во времена моей юности. Кажется, я был тогда в Вудстоке — или в Сельме. Но отголоски до сих пор со мной. Безусловно, его лучше читать в оригинале, но суть в том, если угодно, что В любой иерархии… или нет, погодите, мне, кажется, вспомнился принцип Питера, а не Конфуций…

— Сэр? — Мэй попыталась вернуть беседу в русло реальности. — Мы обсуждали изменения в осеннем каталоге.

— Ах да, осенний каталог… Именно. Верная мысль, Мэй. Хорошо, что подняла вопрос. Итак, как известно, выпуск серии мистера Этика заморожен на неопределенное время, так что придется засучить рукава и тащить себя из болота, бла-бла-бла-бла, пенис чихуахуа.

Эдвин уже выключил назойливую болтовню — точно так же поворотом колесика глушишь белый шум проповедника-фундаменталиста. Хотя до конца планерки он просидел за фасадом спокойствия, сердце его сжималось в паническом ужасе. Попался. Сам себя загнал в угол, опечатал все выходы, запер дверь и проглотил ключ. Только один человек теперь мог его спасти: Тупак Суаре.

— …именно тогда я решил посвятить свою жизнь чему-то более важному, более высокоморальному. — Мид заканчивал очередную назидательную повесть из жизни. — С тех пор я не оглядываюсь назад. Никогда.

Эдвин еле сдержался, чтобы не вскочить на ноги, безумно аплодируя и выкрикивая: «Браво! Браво!»

Шестидесятые не умерли — они стали просто очень, очень нудными.

Когда собрание кончилось, Найджел догнал Эдвина.

— Отличная презентация, Эд. Что это? «Делает деньги, прекрасно на вкус и лечит рак»?

— Иди отлей, Найджел.

— Это будет лужа, в которую ты только что сел. Эдвин обогнал Найджела, а тот остановился и весело крикнул:

— Она, кстати, вполне здорова! Эдвин обернулся:

— Кто?

— Моя тетушка Присцилла. У нее все хорошо. Оказалось — легкая простуда. В любом случае, удачи! Похоже, твой проект намного интереснее моего.

Вот скотина.

— Чао! — И Найджел скрылся у себя в кабинете. Там, где есть вид из окна.

Эдвин поплелся к себе, бормоча под нос страшные клятвы и ругательства в духе короля Лира: «Я им покажу. Они у меня узнают». В каморке его ждала Мэй.

— Знаешь, — она оглядела стены, — никто ведь не запрещал вешать плакаты или добавлять личные штришки. Мистер Мид это поощряет. Говорит, это «воспитывает спонтанность работника». Честное слово, твой кабинетик — самый голый, самый…

— Это протест, — ответил он. — Я против цветочков, шариков, детских фото и вырезанных из газет комиксов.

— Очень по-дзенски. — Мэй села на стол, оперлась локтем о пачку рукописей, готовых отправиться в обратный путь. — Рассказывай. «Что мне открылось на горе». Из какой шляпы ты ее достал? Я про это ничего не знаю, а ведь я распределяю почту. Только не говори, что все придумал. Ведь это не так?

— Мэй, пойми. Мне больше ничего не оставалось.

— Эдвин, пошли к мистеру Миду прямо сейчас, все ему объяснишь: в минуту слабости, в приступе утренней усталости после выходных ты…

— Слушай. Я думаю, все получится. Помнишь, как ты брала меня на работу? Помнишь мое первое задание? Редактировать «Куриный бульон для жаждущего сердца» — самую успешную серию по самопомощи. Помнишь, что ты мне сказала тогда? «Не волнуйся, книги сами пишут себя. Люди присылают поучительные случаи из жизни, а так называемые авторы компонуют все эти слюни и сопли и дают броское название. А редактор лишь проверяет пунктуацию и орфографию». Раз плюнуть. И что случилось потом? Всего вторую неделю я мучился с этим «Бульоном» — вторую неделю, — и тут заявляются авторы, загорелые и скорбные, с ног до головы в золоте. И говорят: «Произошла загвоздка». Это про «Бульон» № 217: «Куриный бульон для плоских стоп». А в чем дело? «Беда. Иссякли трогательные истории о детишках, больных раком костей. Кончились поучительные случаи из жизни. Запас исчерпан». И что я сделал? Что я сделал, Мэй?

— Знаешь, не люблю, когда повествование строится на диалоге.

— Я прибежал к тебе плакаться? Сдался? Признал поражение? Нет. Я выслушал их и сказал: «Все ясно, джентльмены. Есть только один выход из положения — подделка». Порылись в архивах, взяли по два самых незапоминающихся анекдота из предыдущих двухсот шестнадцати выпусков и упаковали под заголовком: «Самая большая тарелка разогретых остатков для страдающей души». Помнишь, что было дальше?

— Да, — сказала Мэй, — помню.

— Семнадцать недель в списке бестселлеров «Тайме». Семнадцать недель, черт побери! На две недели дольше «Балканского орла». Семнадцать недель — и никто, ни один читатель, рецензент или чертов книготорговец ничего не заподозрил. Не поняли, что мы просто перемешали старый материал! И не говори, что у меня не получится. Здоровье, счастье и горячий секс? Раз плюнуть. Я все сделаю, Мэй. У меня все получится.

— Эдвин, но у тебя всего неделя. Мистер Мид ждет рукопись после возвращения, а тебе нечего показать. Совсем нечего.

— А вот здесь ты ошиблась. Кое о чем ты и не догадываешься. Есть такая рукопись! — Эдвин вышел из-за стола и театральным жестом запустил руку в мусорную корзину.

Корзина была пуста.

Глава четвертая

— Срань. — Только это слово возникло в сознании Эдвина, только оно возникло в его голове, только оно, скользнув по нёбу, сорвалось с языка. Два миллиона лет эволюции человечества, пятьсот тысяч лет существует язык, четыреста пятьдесят — современный английский. И вот из всего богатейшего наследия Шекспира и Вордсворта Эдвину вспомнилась только «срань».

Мусорная корзина была пуста. Толстая рукопись с душком самосовершенствования и лживых обещаний исчезла, а вместе с ней — надежда Эдвина на головокружительный скачок продаж, который он только что обещал мистеру Миду.

— Вот срань, — повторил он.

Это слово, как вы, вероятно, уже догадались, было одним из его любимых. Когда Мид выдал талоны со скидками на курс психотерапии (вместо рождественской премии), Эдвин именно им предсказуемо продолжил фразу «Жизнь — это поле…» Очевидно, правильный ответ что-то вроде «цветов». Но Эдвин шустро уточнил, что «цветы растут из срани, и потому, ipso facto[4], срань с логической и временной точки зрения предваряет цветы». После чего терапевт пожаловался на головную боль и закончил сеанс раньше времени. Сейчас при виде пустой мусорной корзины, представив себе все вытекающие ужасные последствия, Эдвин вновь прибегнул к этому слову.

— Вот срань-то.

— В чем дело? — спросила Мэй.

— В мусорке. Она пуста. Я сунул туда руку, а она пуста. И сейчас вот пуста по-прежнему.

— Ну да. — Мэй направилась к выходу. — Знаешь, более дурацкого фокуса я в жизни не видела.

— Да нет, ты не поняла. Рукопись лежала тут. Прямо в ней.

И тут, за гулом флуоресцентных ламп и приглушенным бормотанием мумий за стенами каморки, Эдвин услышал еле уловимый звук — скрип. Тонкий жалобный скрип — на одной слабой ноте. Эд отлично знал, что означает этот звук. Скрип мусорной тележки на шатких колесиках — он отвлекал его и доводил до белого каления всякий раз, когда — как его там? Рори! — когда уборщик Рори дважды в день опустошал мусорные корзины и вяло подметал пол.

Рори вообще отличался медлительностью, и эта черта его характера могла спасти Эдвина. Если поймать Рори, пока он не ушел, удастся спасти толстый конверте…

Ага, но на этом месте в размышлениях Эдвин уже рванул с места.

— Ты куда? — крикнула вслед Мэй.

— На поиски! — крикнул он через плечо, проносясь по лабиринту комнатушек и лавируя между зеваками. — Я иду искать!

Эдвин пролетел через комнату стучащих копировальных машин и боковой коридор, мимо общей комнаты, просквозил через обрывки сплетен, ароматы духов и затяжную редакционную скуку. Он мчался точно вспышка, взрыв энергии, стрела на предельной скорости или сорвавшаяся с цепи молния.

— Тормози на поворотах! — вопила, расступаясь, массовка. — Тормози!

Скрип усиливался, расстояние между Эдвином и Рори неуклонно уменьшалось, и, наконец, выскочив из коридора, он увидел каблук. Каблук Рори, скрывшийся в грузовом лифте. И тут сочетание выросшей скорости и сократившегося расстояния создало странный оптический эффект: когда двери лифта медленно закрывались, Эдвин оторвался от земли. Он полетел — ноги уже почти не касались пола. Оставалось только долететь до лифта, театральным жестом сунуть в двери руку, посмотреть, как они открываются, и, подбоченясь, так же театрально воскликнуть: «Отдай рукопись!» Не тут-то было. В полном соответствии с парадоксом Зенона о времени и расстоянии медленные двери лифта медленно сомкнулись как раз в тот момент, когда Эдвин чуть не врезался в них (на площадке перед лифтом до сих пор виден тормозной путь его подметок).

— Вот срань-то, — выругался Эдвин.

Ну, ничего. Несмотря на свою литературную профессию и истинно литературную душу, Эдвин ходил в кино (и часто) и прекрасно знал, что делать дальше.

Лестничный марш — поворот, лестничный марш — поворот, лестничный марш — поворот, лестничный марш — поворот, лестничный марш — поворот, лестничный марш — поворот… Когда он добрался до восьмого этажа, у него кружилась голова, дрожали колени, а сам он, несколько растерявшись, понял, что реальная жизнь отличается от экранной. Его не спасут ни редакторский эллипсис, ни прыжок в лестничный колодец, ни смена плана, где он возникает на первом этаже в момент прибытия грузового лифта. Нет. Эдвину пришлось бежать по всем проклятым ступенькам всех проклятых лестничных маршей. Это его слегка удивило. Он прекрасно знал, что книги врут, особенно книги по самосовершенствованию, но всегда почему-то считал, что в кино — все как в жизни. (В студенческие годы он тайком ходил на фильмы со Шварценеггером — в них не надо было искать скрытый смысл и причины человеческих поступков. Больше всего он любил «Конана-варвара», даже несмотря на то, что Арни цитировал там Ницше, несколько нарушая общую гармонию.) Узнай его начитанные друзья, что вместо размышлений над Т. С. Элиотом и Эзрой Паундом он не пропускает ни одного дневного сеанса, когда показывают «Конана», ему бы объявили бойкот. Или, по крайней мере, устроили интеллектуальный эквивалент головомойки. Все годы учебы Эдвин вел постыдную двойную жизнь: внешне начитанный аристократ, а в душе — грубый популист. И сейчас, во время героической погони за уборщиком Рори вниз по бесконечной лестнице, Эдвин де Вальв столкнулся с удручающей истиной: кино о Конане-варваре, возможно, не полностью отражает реальность.

Поэтому он сделал то, что и любой настоящий герой в подобных обстоятельствах: сдался. Пошатываясь, вошел на седьмой этаж — выдохнув: «Счастливая семерка», чем очень удивил секретаршу в чьей-то приемной.

— Вы откуда? — недовольно спросила она, когда Эдвин доковылял до лифта и нажал кнопку.

— С тринадцатого, — просипел он.

— Тут нет такого.

— Именно, — подтвердил Эдвин. — Именно.

Пока лифт неторопливо опускался, до Эдвина доносились средневековые скрипы и стоны цепей и блоков. Все ниже и ниже опускался он, в самые темные подвалы здания. Главное — найти Рори, и все будет хорошо, в этом он был уверен. Рори Эдвин нравился, сомнений не было. Хотя Эдвин — уважаемый редактор в крупном издательстве, он старается не зазнаваться. Изо всех сил «поддерживает контакт» с простыми трудящимися. Всегда перебрасывается парой слов с Рори, когда тот везет свою скрипучую тележку по коридору «Сутенир Инк.»: «Здорово, Джимбо! Как жизнь молодая?» (А может, он Джимбо? Нет, точно Рори. Уборщик Джимбо был где-то в другом месте.) Иногда Эдвин делал вид, что пихает его кулаком в плечо: «Здорово, старина!» — или спрашивал про хоккей. Рори очень любил хоккей на льду. Потому что однажды сказал: «Очень люблю хоккей». Поэтому Эдвин спрашивал: «Как дела у „Рейдерc“?», а Рори отвечал… что-то. Эдвин забыл, что именно. Возможно, нечто вроде «Да, брат, „Рейдерсы“ всем наподдали». В общем, обычный треп о спорте. Короче говоря, Эдвин ему нравился.

Итак, когда лифт натянул поводок до предела, настроение Эдвина заметно улучшилось. Все будет отлично. Он пихнет Рори кулаком в плечо, спросит о «Рейдерсах» и небрежно упомянет о том, как случайно положил не туда один очень важный пакет. Рори сходит и принесет его, а Эдвин в благодарность предложит: «Может, как-нибудь пивка попьем?» — и они его никогда не попьют. Так что все отлично.

Но для начала надо найти Рори. Или Джимбо.

И вот теперь Эдвин, словно герой минималистской пьесы, бродил по темным этажам. Складские помещения вели к заброшенным подземным гаражам, а те вновь выходили в грязные коридоры и пустые вестибюли. По сырым, темным, огромным помещениям разносилось эхо капели. В стены словно въелся запах серы и угарного газа. В какой-то момент Эдвин принялся насвистывать.

Крыса находит выход из лабиринта путем случайных попыток. Точно так же Эдвин неожиданно наткнулся на Склад Уборщиков и Мусорное Отделение № 3. Он уже проверил № 1 и № 2 — ничего, а номера 4, похоже, не существовало вообще, поэтому…

— Здорово, Рори, старина! Ну как там жизнь молодая?

Рори, неопрятный человек средних лет с мягким лицом, обернулся:

— Эдвин? Сверху, из «Сутёнира»?

— Точно! — Широкая улыбка.

— Запомнил мое имя, надо же. Обычно-то звал меня Джимбо.

— А, ты про это… — Эдвин фыркнул. — Ты просто похож на одного типа… мы звали его Джим. Поэтому я так тебя и прозвал. Бывают у меня странности. Подшутить люблю и всякое такое.

— Ну ясно. — Рори вытряхивал совок в большую матерчатую сумку. — Каким ветром тебя сюда занесло?

— Видишь ли, я случайно выкинул чрезвычайно важный конверт, такой толстый. От человека по фамилии Суаре. Ты вытряхиваешь мою мусорку, а мне этот пакет нужен, так что…

— Черт, я небось уже вывалил его в компрессор. Погоди-ка. — Рори шагнул к побитой приборной доске, нажал большую красную кнопку, и шум, которого Эдвин даже не заметил, внезапно умолк. — Мы пакуем мусор и закидываем в погрузочный док для перевозки. Заберись внутрь, посмотри, а я гляну в пару баков, которые еще не выгреб.

— Внутрь?..

Не менее получаса Эдвин рылся в отходах. Безрезультатно. Выбравшись в конце концов наружу — он все время побаивался, что Рори включит машину, пока он внутри, — он был весь в кофейной гуще и яичной скорлупе.

— Небось из кафетерия, — прокомментировал Рори. — Со второго этажа. Может, тебе посмотреть в контейнере побольше? Вон в том.

И снова Эдвин вдохнул поглубже и снова нырнул. На этот раз вместо помоев и кофейной гущи его встретила Смерть от Тысячи Бумажных Порезов. Это из «Сутенира», сомнений нет — стопки бумаг, пустые банки из-под чернил, которые пачкали синим пальцы Эдвина. Все пропиталось заправкой для копира (не то чтобы неприятно пахнет, решил Эдвин, однако наверняка токсин с кумулятивным эффектом).

— Елки зеленые, вы что, мусор не сортируете? Для переработки?