Просто жизнь
ModernLib.Net / Поэзия / Фердинанд Фингер / Просто жизнь - Чтение
(Ознакомительный отрывок)
(стр. 1)
Фердинанд Фингер
Просто жизнь
Посвящается эмигрантам трех поколений
Всем павшим и живым, подарившим нам жизнь и свободу в борьбе с фашизмом
Просто жизнь
Русская боль
Вот мой чудесный дом, долина подо мною, На ней лежат луга в невинной красоте. Вершины гор в снегах – туманной синевою, И птицей хочется взлететь в сияющей голубизне. А запахи травы, покошенной на зорьке. И в полдень жаркий – вот кормилицы идут на водопой, И смех, и крик детей, играющих на горке, И душу радует мне сельский быт простой. В ручьях форель блестит в струящейся воде, Боками в черных, красных точках тут и там мелькая, Леса стоят в могучей красоте, И белки по стволам то вверх, то вниз шныряют. Живи и радуйся, все я душой приму. Не многим ведь такая радость воздается, Но что-то точит сердце, не пойму, Щемящею тоской какой-то отдается. Все, как в китайской сказке, в клетке золотой, В ней трелью соловей не запоет в неволе. Так сердце русское без Родины щемит тоской, Не знаю я таких, кто был бы всем доволен. Ты немца привези в Сахару, головой в песок воткни, Он прорастет в пустыне саксаулом, А русского без Родины хоть в рай ты посели. Душа его не расцветет, он будет хмурым. Без трели соловья придется обходиться. Подаренного Богом нам, поющего над тихою водой, А может, чудо вдруг произойдет, свершится, И Родина, не мачеха, нам подарит покой. 25.05.2009
Коса
Звени моя коса – коса, не подведи. Сверкай своим зеркальным полукружьем. Один прокос давно уж позади. Трудом его прошел я не натужным. Вот точный легкий взмах я делаю тобой, Смотри, трава почти с бесшумным охом, Как бриллиантами покрытая росой, Ложится под ноги мои со вздохом. Хоть нехотя сопротивляется она, Но скошенная все-таки ложится, Как девушка в невинности, когда Впервой не хочет парню покориться. Вот покоряется косцу трава, Прокошен луг второю полосою, И станет кружкою парного молока, Когда коровушка придет домой к подою. Закончена вторая полоса по всей длине. Уже пора за третью браться, А пот слепит глаза, стекает по спине, И от рубахи мокрой надо избавляться. Вся жизнь моя, как жизнь того косца. Заполнена была трудом натужным, И бесконечно благодарен Богу я, Что труд мой оказался людям нужным. Жизнь
Дорогой жене Риточке и сыну Георгию посвящаю
О, юность дальняя моя – тех дней сияние, В своей душе хранил я долгие года, Тебя я, Господи, прошу – продли воспоминанья, И на дальнейший путь благослови меня! 01.05.2009
Ф. Фингер
Жизнь I часть
Итак, друзья, приступим понемногу, Хотя в душе моей шевелится немного страх. Мне надоела проза. С помощью Господней, Всю жизнь мою я опишу в стихах. Родился я в Москве – в тридцать четвертом, Мой верный друг жена – в тридцать седьмом. Года промчались вихрем быстролетным. А как прошли года, я опишу пером. Когда я был мальчишкою трехлетним, И чувства страха не было совсем во мне, Родители мои тогда в одежде спали, Дрожа душой и телом в беспокойном сне. Повсюду и везде сновали по Москве фургоны, Что на боках своих простые надписи несли. То «Мясо-Хлеб», то «Овощи», то «Фрукты-Воды», А в них спресованно стояли зеки-москвичи. Искали крамолу по всем углам, Искали там, «где конь и не валялся», А оказалось – вот он, таракан. Одним плевком вождя убить собрался. Москва была не та, которую мы знаем, Машину личную и думать не моги, Полуторки тогда дровами отоплялись, Своими дизелями бревна жгли. А сталинский кошмар средневековья Здесь описать совсем не мой удел, Об этом Галич пел, стихом прожег Высоцкий, И Солженицын описать пером сумел. И жил СССР, страх внутрь себя загнав, В геометрической прогрессии текла людей посадка, И если б не вмешался тут Господь, Страна ушла вся б в землю без остатка. Генералиссимуса гений безграничным был — На целый мир такой пытался цирк устроить, Чтобы младенец на младенца доносил, А невиновный должен был свои грехи утроить. Из льдин домкратом самодельным вынули корабль, Со страшной глубины – хоть смейся или плачь, А из Москвы в Нью-Йорк дыру заделали коловоротом, Как указал усатый наш палач. Еще отмечен был один народный подвиг, Не крик стоял на улицах, а вой. Когда на Полюсе спасли собачую упряжку, А с нею чукчу с мерзлой незаконною женой. С утра до вечера сплошной «ура» гремел, Как Гризодубова с известным вместе Леваневским В советском самолете океан пересекли, А вышли не одни, а с маленьким секретом вместе. Вот так десятилетьями дурачили народ, В те страшные года, которые уж позабыли, «Усатый» избежал осиновый свой кол, Хотя на этот кол его бы и сейчас не посадили. И в семьдесят четыре не возьму я в толк никак, Как все прощается убийце-фарисею, За что был на кресте распят Иисус Христос, За правду-мать, которую он сеял? Родительским крылом прикрыт был, слава Богу, И с папой, мамой проживал спокойно дни, Не знал того, что в дальнюю дорогу Мешочки с сухарями припасли они. И в этой вот стране – свободной и прекрасной. Ведь мало палачу еще смешных забав, Он в бедную семью ворвался, кровожадный, От матери одно крыло он отрубил, отца забрав. И вот с одним крылом, как раненая птаха, С такою жизни тьмой сражалась птица-мать, Чтоб вырастить меня и сделать человеком, И в детский дом, когда придут, чтоб не отдать. Шли трудные года, и шла война, но, слава Богу В дом к нам уж не пришел усатый Вор, Он больше нам не пересек дорогу, Так здравствуй, наш московский двор! О, наш московский двор – мы были обогреты, Всегда он теплым был и солнышком согрет, В те времена моя жена жила в среде военных, А я рос в центре, там, где красный Моссовет. А дождик детства никогда я не забуду, Он дробной каплею по крышам колотит. И с туфлями в руках, прыжками через лужу, Девчонка из двора к свиданию спешит. Мальчишка из двора бумажный свой кораблик, В искрящейся воде вдоль тротуара запустил. Другой мальчишка солнечный свой зайчик Осколком зеркала прохожим засветил. Другой у теплой стенки, солнышком прогретой, К большущей мухе нитку привязал, и вот Она летает на огромном расстоянье И недовольно там жужжит, как самолет. В подвальном сумраке старинные редчайшие монеты Так, между прочим, находили в те года. И в «расшиши» их в пух и прах о стенки разбивая, Не понимали, что мы делали тогда. Монеты весили по сотне граммов, может. Лица царей из серебра отлиты профилем. И этот профиль так стирался на асфальте, Что дворовой асфальт светился серебром. Ах, сколько натворили всяких дел мальчишки, И в том, что делали, не понимали ничего, Не знали, к счастью, нумизматы все про это, А то, наверняка, лишились бы сознанья своего. В мои годы все пространство, которое сейчас занято машинами, было обнесено забором. Двор имел замкнутое пространство, в котором мы росли и развивались.
Многие ребята ушли на фронт защищать родину и погибли.
Дом, где я родился, 1989.
О нем написано стихотворение «Коммуналка».
Заходите в домик и смотрите.
В углу мальчишки, что постарше, и девчонки Затеяли играть в футбол – эх, эта детвора. И в тысячи осколков разбивались стекла, Поставленные только лишь позавчера. Играли часто мы с чекою на гранате, Чеку могли бы вырвать из нее – какой скандал. Бог защитил – могли б мы это сделать, И этих бы стихов я никогда не написал. Война все стерла цены, кроме жизни. А игры наши были – вот сплошной задор — Столетней давности бесценные дагерротипы Осколками ушедших жизней покрывали двор. А в ожиданье вечеров – сплошные муки нетерпенья, Когда же заиграет, наконец, трофейный патефон. До трех утра двор утопал в волшебных звуках танго, Которые нам всем дарил, скрипя иголкой, он. Случай
Москва, ноябрь, сорок пятый, И холода, и голода года. В тот долгожданный день военного парада Я выбежал мальчишкой со двора. От Белорусского до Пушкинской и далее, До самого конца моей Тверской Громады танков – Т-тридцать четыре — Четыреста стволов рвались в последний бой. Сегодня страшно невозможное представить, Невероятный гром и дым, стоящий на Тверской, Удушье газов, проработанной солярки, И вдребезг окна от вибрации на мостовой. И вдруг случилось – «Мамочка родная»! Один танкист махнул перчаткою в руке. И я сквозь скрежет, лязг металла пробираясь, Услышал: «Лезь на танк ко мне»! И я скользнул сквозь люк полуоткрытый, Проник я в танк скользящею змеей, И неожиданно танкист в проеме люка Коснулся до щеки моей колючею щекой. Я – безотцовщина, едва ли не заплакал, Не мог себе позволить, я такой. И в башне танка, холодом объятой, Был обогрет отцовской, теплою рукой. Громадины в броне при минус тридцать, Покорно ждали. Вдруг – приказ отдан. Движенье по Тверской и вниз на площадь, Где ждал их маленький, ужасный «Великан». И легендарный танк, проскрежетав брусчаткой, Как будто рвался он в последний бой, За каменным мостом с мальчишкою расстался, И тот счастливый побежал домой. В тот день так повезло и мне, и маме, Ведь мог в тот день домой не прибежать, Не удалось бы проскочить чекистов оцепленье, В объятья смерти несмышленыш мог попасть. Благодарю тебя, божественное провиденье, За колосок расстреливали в десять лет тогда[1], Тебе спасибо, танк, что дымовой завесой От верной смерти ты прикрыл и спас меня. И до сих пор с трудом я понимаю. Как перешел танкист смертельный тот предел. По временам военным знал, что ожидает Его немедленный и неминуемый расстрел. Ведь сделал он непоправимую ошибку, Что в танке невоенному быть разрешил, И нарушенье тех времен военного устава, Ему бы вождь народов не простил. В глазах вождя я был бы террористом. Я – враг – внедрился в танк, и, если рассудить, Снарядом мог шмальнуть по мавзолею, За это пулю в лоб я должен получить. Всем сердцем я теперь танкиста понимаю, Как исстрадался без семьи с военной он поры, Он обнимал меня, как своего сынишку, Как любящий отец, вернувшийся с войны. А Бог велик – и русского героя От сталинской расправы защитил. И много раз он, раненый и обоженный, Надеюсь я, счастливо жизнь прожил. Прошли года – мне семьдесят четыре. Одиннадцать годков тогда ведь было мне. Но я и до сих пор с восторгом вспоминаю Щеку мужскую – ту колючую, прижатую ко мне. Елоховская церковь
В Москве стоит Елоховская церковь. Ты – сердце русское, таков уж твой удел. Среди деревьев голубою свечкой Ты устремляешься в небесный беспредел. И пред тобой веками за веками Не умолкает никогда мирская суета. И нищих духом здесь Господь сбирает, Пришедших их к тебе издалека. На праздники весны здесь выпускают птицу, Относит птичек вдаль воздушный ветерок, И хочется воды намоленной напиться, И хочется ее забрать с собою впрок. Елоховская церковь.
В этой церкви крестили А. С. Пушкина.
В ней пел великий Шаляпин.
И умиление в глазах сияет, Как перед Господом сияет света суть. И шел народ к тебе и в радостях-печалях, Чтобы к душе святыни прикоснуть. Здесь наш поэт великий родился, И здесь его впервые окрестили, Здесь в темечко его Господь поцеловал, И Пушкина веками не забыли. К тебе рекой лилась людей толпа, Чтоб куличи святить на воскресенье, Ты жуткую пору пережила, Чтобы людские души одарить спасеньем. В твоих стенах бывало иногда — Шли службы под шаляпинское пенье, Служенье Господу не прекращалось никогда, И в будни, полных дел, и в дни поминовенья. Вокруг тебя разлита Благодать везде, Таков уж смысл Российской церкви нашей. И большего Господь не может дать, Чтоб ею одарить – заполнить души наши. Мне повезло, здесь девушка росла Под сенью этой церкви благодатной, На пятьдесят вперед мне Бог послал жену, И не желал бы я судьбы обратной. В таком дворе во временах-невзгодах Росла душою чистою моя жена. Под звон колоколов хрустальных переборов Чудесной девушкой вдруг выросла она. Вот кончилась война – настало жизни лето, И детства радостные сны не возвратить, И через пару лет мы попрощались с детством, Чтоб никогда потом о нем не позабыть. А через восемь лет велением Господним В стране, проженной нищетою и огнем, Так в марте пятого, в году пятьдесят третьем, Старуха Смерть пришла к усатому, сказав «Пойдем». А баловство вождя таким невинным было, Что миллионы так и сгнили в лагерях, И чрез громаду лет при безобидном стуке в двери Меня с женой охватывает страх. Жизнь II часть
И после этого такая закрутилась чехарда, Преступники делили власть, рубахи раздирая. То Берия с Булганиным, то Маленков, Сменяли друга друг, народ свой презирая. Затем пришел Хрущев, ведь он на Украине В тридцатых учинил такой голодомор, Что результат таков – погибли миллионы, И припечатан был ему народный приговор. А также и за то, что кукурузою незрелой Два полюса Земли засеял он, И чукчи рыбу там теперь не ловят, Початки кукурузные жрут вечером и днем. Ну, смехом – смех, не можем мы Хрущева очернить За все дела, что сделал он «случайно», Не позабудьте дорогие, как в ООН Советским башмаком он колотил отчаянно. Поэтому на кладбище Новодевичьем Эрнст Неизвестный так его отобразил: Направо белое – и с бородавкою лицо посередине, А слева черное – вот он таким и был. Зато навек обязан я ему с моей женою За оттепель, подаренную нам тогда, Вино, чувихи, хаты, рок-энд-роллы, Нас покорили это время навсегда. Немецкие острейшие ботинки «Дорн-Дорф», Роскошный кок под сорок сантиметров нам достались. Пиджак весь в клетку, дудочкой штаны — При виде нас менты, как тараканы, разбегались. И вдруг счастливейшие годы моей жизни, Вдруг не пойму, за что свалились на меня. Червонный туз с червонной дамой выпал Из той колоды, что Господь раскинул мне тогда. В те годы, перед снятием Хрущева, Квартирку однокомнатную получили мы, Там сын наш родился в году шестьдесят третьем, И треть заданья жизни выполнили в те поры. Родился сын, но многие теперь не помнят, Что кушать было нечего, кроме воды. А ведь новорожденный – он не знает, Как мы должны достать ему еды. Ну, вот и кончился тот шестьдесят четвертый, И за посев «плевел» приходится платить сполна, Ты их, посеявши, не жди, «пшеницею получишь», И полетела у Хрущева голова. А Леонид Ильич решил: советскому народу Достойной жизни нипочем нельзя давать. И изловчились на своих «политбюрах» продумать, Как весь народ в Достойнейший Застоенный Застой загнать. Собравшись вечерком и похлебав коньяк иль водку, Сократово-платоновую мысль пытаясь в лоб загнать, Ничтожества, пустышки, карьеристы Решили свой народ примерно наказать. И восемнадцать лет сидел народ в навозной куче, Сидел и не сопел, свободно и тепло, С придуманной войны Афганской собирая То похоронки, то гробы, и больше ничего. А после и не вспоминай стабильность, Геронтологи власть в Кремле взяли, А как Черненко умер, выбирать не приходилось, Все старики в стране перемерли. Затем – «святое место пусто не бывает» — На сцену выскочил вдруг краснодарский демагог, И жизни русской глубины не зная, России навредил и подсобил, как мог. При нем народ стал ездить за границу, А по реформам стал он чистый чемпион, Он запретил нам пить вино и водку. А мы – не дураки, мы литрами пьем самогон. Никак не мог постичь простую мысль: что сицилизм с человеческим лицом Похож на обезьяну с крокодильим рылом — К такому выводу зоологи пришли потом. Дошли и с гласностью, и с этой перестройкой, Другие времена – не закричим «Ура!» На грязном противне лежит крысиный хвостик, От крысы съеденной еще позавчера. Ну, хватит, хватит мне про Горбачева, Казну России быстро он сумел опустошить. Ну, нету водки, ну и хрен с зеленой, Ведь мы не дети, самогоном можем закусить. Любимая моя, Россия-мать, Живешь веками ты в каком-то ложном действе, Ведь как сказал великий наш поэт: «Стою один, все тонет в фарисействе»[2]. Единственной отдушиной для нас в то время Была поездка в «Нару» по весне, Душою отдохнуть на девственной природе, Не оставаться в городе, как все. Река Нара
Хоть на денек нам вырваться, оставить город шумный И наслаждаться нам родною стороной, Прозрачною Вивальди музыкою многострунной, Подаренную нам струящейся рекой. Смотреть, внимать и видеть отраженье В воде стоящего стеною ивняка, И слушать соловьев расщелканное пенье, Оркестром мощным доносящимся издалека. Придти на берег твой и шелк травы душистой Нам ощущать усталою спиной, И ивы плачущее отражение в воде лучистой, Склоненной грации над тихою водой. Тропою просеки прокрашены бока — То земляника рдеет по оврагу, Теплынью духовитой разлита, Жужжаньем пчел, занятых взяткой к благу. Здесь каждый куст обвешан соловьями, Как у рябины ягодами грозди в нужный час И духовитым вечером, и ранними утрами Душа трепещет тихой радостью у нас. Твои луга, леса, туманные болота Нам осияны неземною красотой, Из оперы «Набуко» здесь звучат все ноты, Написанные Верди – гения – рукой. В прозрачности твоей, сравнимой со слезою, Песчинка каждая на дне реки видна. Речная ракушка свои раскрыла створки, И бесконечно рыбья пескаринная игра. Под берега откос тихонечко расставив руки, По локоток в струящийся поток войдя, Ты неожиданно добудешь ужин для любимой, Вдруг ощутив под жабры схваченного головля. А в наступившем вечере на колышки подвешен, Целован сажей котелок с кипящею ухой. Какой Рокфеллер там – какие миллионы, О пир души, ну что сравняется с тобой! Невзрачные на вид и незаметные созданья, В кустах поющие над тихою водой, Могучей трелью пронизают мирозданье, Напоенное здесь вечерней тишиной. О соловей, тебя непостижимым даром Господь и ангелы с небес решили одарить, И голос Каллас в горлышке твоем звучит, и не задаром Колоратуру высшей пробы можешь ты дарить. И сердцу хочется за пенье соловьев благодарить, Сам Караян, наверно, посчитал большим бы благом Любые деньги этому оркестру заплатить За дирижерство этой музыкою над оврагом. О «Нара-Нара», как же мы ранимы В воспоминаниях о юности утра, А жизни дни бегут, бегут неотвратимо, Но все звучат в нас трели соловья. Жизнь III часть
Вот так жила трудяга, бедная моя семья, В квартире небольшой, столкнувшись вместе, Два высших – ведь экономист жена, А я учитель, провалиться мне на месте. В том семьдесят шестом хватало денег только на еду, Да оплатить квартиру с тощего кармана, Страна разваливалась прямо на ходу, Родная власть нас задавила ложью и обманом. Искали судорожно выход и нашли. Ведь треть крови во мне от Моисея, О, праотец мой добрый, помоги! Спаси и вытащи отсюда треть еврея. В квартире все отверстия заткнули мы, Ночами, днями не смыкали вежды. Боялись, что «всеслышащие уши» КГБ «Всевидящий их глаз» разрушит все надежды[3]. Ты уезжаешь, а надежды нет вернуться, Ты без профессии, без денег, без добра, Без знанья языков, друзей, работы, Для КГБ лицо твое – лицо врага. Боялись угодить в Сибирь с семьею, А зря – уж миновали те года. Отдай квартиру нам, немецко-жидовское отродье, И можешь сматывать отсюда навсегда. И начались хождения по мукам, Плати за выход из гражданства – это ты не знал? Плати за то, что получил образованье, За то, что сорок два – ты нашим воздухом дышал. Мы мебелишку нашу, все распродавали, А посмотреть ее пришел гебешный генерал, «Вы молодцы, мотайте поскорей отсюда», — С улыбкой понимающей сказал. А что отцы и матери замучены в подклетьи, За это компенсацию сто баксов получай. Ведь ты без паспорта, жилья, ты бомж – свободен, За визу выданную – распишись и уезжай. А информация о Западе была у нас огромной, Такую под землей о мироздании имеет крот. И, чтоб не заблуждались мы, Господь прислал нам Моню, И он, как Галилео Галилей, нам доказал, что все наоборот. «Ребята, мы рванем на Запад вместе, На баксы наши все матрешки и шкатулки завернем, Россия и без этих безделушек обернется, А мы миллионерами в Нью-Йорке заживем!» «Известен мне секрет изготовления зеркальной фаски, Венецианец до того секрета не додул – вот идиёт, Заделаем в Нью-Йорке фаски мы на всех витринах, Не дрейфь, ребята, с песней и вперед»! И вдруг пропал наш Моня, словно канул. Он месячишко пропадал, а не момент. А арестован был за дело, за «кондрашку», Которую при помощи его схватил провинциальный мент. Везде и вся свой длинный нос всувая, Секреты красок Палеха хотел он распознать, Забыл, что вместо паспорта в Израиль визу предъявляя, Любого он мента в «кондрашку» мог загнать. Но забегу на пару месяцев вперед, Господь ведь ничего не делает случайно, От смеха в судорогах валялись мы на римской мостовой При виде Монином весьма необычайном. Миллионер стоял, расставив руки, ноги, И сотнею резинок от трусов обвешан был живот, Из всех карманов лезли пачками презервативы, Заколками, булавками, расческами заполнен рот. На голову из трепаной замученной лисы Была надета шапка шерсти завалящей, И зеркало со знаменитой фаскою внутри, Чтоб мог он любоваться Римом, за спиной стоящим. И, отойдя от смеха, побрели мы, голову склоня, И пропадая в зависти, завистливой ужасной, Вот ведь свершилась Монина мечта — В отличие от нас он стал миллионером настоящим. Эмигранты из Москвы. Италия. Ладисполи, 1978
Проводы в Америку.
Ну что, вернусь на пару месяцев назад, От славной встречи с Моней – даты, И в семьдесят шестом – тридцатом сентября Нас окружили в Шереметьево солдаты. Никто в последний путь нас не сопровождал, А в стороне стояла мать, тихонечко рыдая. Догадываюсь я, что думала она, В то никуда и без надежды встретиться сыночка провожая. Эмигранты из Москвы. Италия. Ладисполи, 1978
Проводы в Америку.
Не провожали нас не потому, что не любили, Ведь в молодости все тебе и брат, и друг. А потому, что души в страхе утопили, В те времена работы каждый мог лишиться вдруг. Мы поднялись по лестнице в таможню, По сторонам солдаты клацали затвором «калашей», Здесь нам сказали – чемоданы на стол, Да пошевеливайтесь с этим поскорей! Какие чемоданы – только чемодан и сумку, Сумели мы от прежней жизни накопить, А главное, лежала в чемодане урна, В которую прах матери жены успели положить. А мать жены святою женщиной была — Прошла войну с оружием до Вены. И наградили – в коммуналке прожила И с жизнью счет свела, не дожидаясь перемены. «А в этой вазе что? – последовал вопрос, И вдруг, не дожидаясь и ответа, По урне молотком произведен удар, И высыпан был прах святой на грязную газету. «У вас, быть может, бриллианты здесь, Мы знаем вас, предатели без чести, Награды и медали тещины на стол! Мы не позволим вывезти на Запад эти вещи». И долго в прахе том возился сатана, А я стоял в оцепененье жутком, Не мог поверить в то, что вижу я, Казалось мне, я тронулся рассудком. Вот так, ограбленные телом и душой, Испытывая расставанья муки, Мы распрощались с Родиной своей, А на таможне КГБ уж умывало руки. Жизнь IV часть
Наш первый самолет стоял на взлетной полосе. Осуществленною в реальности несбыточной мечтою,
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5
|
|