Мальчик стал грубым и наглым с тех пор, огрызающимся и на родителей, и на всех, кто говорил ему хоть слово поперек. Иногда его крепко били за это, но никогда не могли заставить делать то, чего он не хотел. Упрямство и жестокость его были признаны всеми, в конце концов, как свободолюбие и, как ни странно, через год после смерти синьора стал Джакомо среди крестьян человеком уважаемым. А уж парни из окружающих сел и даже из города почитали его и вовсе своим вождем.

Случилось раз крестьянам поссориться с молодым синьором — старшим сыном убитого год назад любителя чужих жен. И причина-то была пустяковая — пообещал в день получения наследства новый хозяин сократить число барщинных дней на весну, да сам же от своего слова отказался. Молод был синьор, грамотен чересчур — в Падуе в университете три года проучился. Собрал народ на площади у сельской церкви и стал объясняться: вы, мол, на меня весну плохо работали, спустя рукава, потому поля мои едва вспаханы, не засеяны, а в вашей земле уже лежит зерно, потому те два дня, на которые я сократил вам барщину, я прошу вас поработать и засеять мне поля.

Ну, кто так разговаривает с рабами? Кто просит тех, кого волен и плеткой пороть, и при случае убить без сожаления? Гаркнул бы, как делал его отец, пригрозил бы приводом на постой трех десятков солдат герцога, выпивох, едоков отменных и до чужих баб охочих — мигом бы крестьяне время нашли засеять поля синьора, да и подарок бы какой принесли — чтобы не гневался. А тут услышали объяснения да оправдания, обнаглели — и прямо на площади загалдели:

— Ты, хозяин, — слову своему не хозяин! Ты обещал барщину сократить!

И даже:

— Ты нам тогда плати за работу — засеем.

Джакомо оказался в толпе горлопанов, но сам не орал. Он слушал всех, смотрел на посеревшего от страха молодого синьора и думал:

«Почему я — такой умный, такой сильный, такой смелый — должен служить такому слизняку? Почему эта грязная серая сволочь чувствует себя сильнее синьора? — И тут же отвечал. — Потому что и синьор, и его рабы — все хотят справедливости. А справедливости для всех не бывает. Для того, чтобы много чего-то имел один, надо, чтобы этого всего не было у остальных. Синьору дано много от предков, — я же все, что нужно мне, возьму сам».

Решив так, Джакомо протолкался сквозь толпу и как гаркнул в людское месиво:

— Работать, сволочи! Сейчас же! А кто будет болтать — порешу!

Глянул звериным оком на людей — те и поняли сразу: этот сомневаться не станет, вправду порешит.

И разошлись…

В течение дня засеяли все поля синьора. А Джакомо поднесли крестьяне подарок: бочку токайскогс вина трехлетней выдержки. За то, что образумил народ, не дал ему мятеж устроить, спас от прихода солдат герцога, с которыми шутки плохи.

С тех пор стал Джакомо правой рукой молодого синьора, участником его утех и поверенным в сердечных делах, а в глазах крестьян поднялся уже на такую высоту, что всякий, даже старик, при встрече с ним снимал шляпу и кланялся.

Все бы ничего, но спустя год случилось несчастье с молодым синьором: влюбился. Да не в кого-нибудь, а в простую крестьянку, единственными достоинствами которой были смазливое личико и легкость, с которой она, упав на спину, раздвигала ноги. Задрал ей раз подол синьор, потом другой раз, третий — и вдруг подарил давалке слоновой кости гребень, потом — пять лент разных цветов, ножницы… И наперснику своему Джакомо по ночам признавался, как тоскует без ветреницы, хочет ввести в дом свой на правах хозяйки.

Того не понимал знатный дуралей, что для Джакомо слова подобные — нож по сердцу. Дрянь какая-то, потаскуха, ничтожество, которое кто только не лапал и не заваливал то в курятнике, то в свинарнике, станет синьорой только потому, что этому недоумку, так и не научившемуся обращаться с крестьянами и во всем полагающемуся на Джакомо, захотелось вставлять свой кляп в насквозь протертую дыру не просто так, а обязательно после церкви. И эта сикуха, тварь подколодная, станет хозяйкой всех этих несметных богатств синьорского рода, будет командовать тысячами крестьянских душ, повелевать Джакомо!

Нет, такого позволить Джакомо не мог. Убивать молодого синьора он не стал, а потаскушку прижал в темном углу овина, куда она согласилась прийти, чтобы проверить крепость его свечи, да там и придушил.

Все бы сошло, да оказался в том овине не замеченный Джакомо пьяный старик. Тот видел, как барахтался верный слуга хозяина с той, кого деревне уже порочили невестой синьора, ибо дело было утром, а в полдень должно было состояться сватовство. Выполз старик потихоньку в дыру у пола овина, а там, встав на ноги, увидел собственную жену со скалкой в руке — и все спьяну ей рассказал. Баба полосанула языком по селу — и к тому моменту, когда нашли блудницу в овине бездыханной, всякий уж — даже сам синьор — знал, что последним видел живой невесту хозяина Джакомо. Стало быть, он и убил девку.

Вот тут Джакомо в первый раз на собственном опыте узнал, что такое есть высшая справедливость, — которая идет от Бога, а не от законов людских. Рассвирепевший синьор велел схватить того, кого почитал едва ли не другом, привязать руками к стоящему посреди господского двора столбу для правежа, а сам, взяв в руки кнут, плетенный из воловьей кожи, принялся хлестать им Джакомо, норовя вложить в каждый удар как можно больше сил. Удары были сильные, прорубали кожу и мясо на спине казнимого до самых костей. Но было их немного — синьор быстро выдохся и пошел в дом отдохнуть и поплакать. А приговоренного велел не трогать без него, ибо, сказал он, — «хочется выпить из негодяя всю кровушку до самого донышка».

Синьор ушел, а Джакомо глянул на притихшую толпу крестьян, выискал взглядом одного из городских своих друзей-погодков, оказавшихся невесть зачем в этот день в деревне, приказал:

— Развяжи! И побыстрей.

Парень оказался смелым. Вышел из толпы с ножом в руке и на глазах у безмолвно стоящих крестьян разрезал веревку. Потом они вместе вскочили в хозяйскую карету, стоящую приготовленной для того, чтобы синьор поехал за благословением к матери убитой ныне блудницы, — и умчались из села.

Только вот не в город они поехали на украденных лошадях и в карете, а в лес. Выпрягли коней, карету бросили и ускакали на север — в сторону, откуда в их неаполитанские края приходили легенды о богатых землях неких синьоров Аламанти, могущественных настолько, что сам герцог Савойский не решался брать с них подати. Это значило, что народ в тех местах живет богато, решили добры молодцы, можно будет их слегка потрепать и заставить своим богатством поделиться.

И на этот раз Джакомо пришлось убедиться в том, что ума у него больше, чем у окружающих, что советов постороннего человека, пусть даже он спас тебе жизнь, слушать не стоит, надо жить своим умом, во всем полагаться только на себя.

Жители графства Аламанти вовсе не купались в роскоши. Не только крестьяне, но и тамошние дворяне жили не лучше, хотя и не хуже остальных жителей герцогства Савойского. Ибо действовал вовсю и там закон, выведенный Джакомо в Неаполитанском королевстве: чтобы кто-то один жил хорошо и богато, надо чтобы великое множество людей жило плохо и впроголодь. Граф Аламанти собирал со своих земель дань полностью, но не платил своей дани герцогу, оттого сам-то действительно богател, а вассалы его жили не лучше остальных итальянцев или французов. Потому грабить на землях графства было невыгодно. Более того, грабить всегда удобней на территориях приграничных, ибо хотя стражников и солдатни там в изобилии, зато служат они все из рук вон плохо, привыкли брать взятки и смотреть сквозь пальцы на происходящие безобразия, всякий раз объясняя, что разбойники пришли с другой стороны, не собственные, мол, были грабители. А на землях Аламанти никто рядом с границей не жил. Ленники графа расположились либо вокруг замка, либо в деревеньках, находящихся вдали от границы, возле гор. Ибо все знали легенду о том, что долина приграничной речки заселена великанами, и хотя великанов никто не видел добрых сто лет, никто не отваживался не только поселяться там, но даже выезжать на тамошние чудные покосы. Потому всякий налет разбойников на любую из деревенек на землях Аламанти можно было совершить только большим отрядом и на конях с телегами, чтобы можно было за день пограбить, пожечь, загрузиться и вывезти хоть что-то ценное на земли герцога. То есть отряд должен состоять никак не меньше, чем из семи человек, отчаянных головорезов, которых в этой спокойной местности найти было не просто. А ведь пришлось бы еще и делиться с каждым участником набега. Словом, овчинка не стоила выделки.

И последнее препятствие — почти что самое главное… Графство находилось в стороне от торной торговой дороги из Франции в Италию. Аламанти в давние годы отказались от права собирать пошлину (то есть грабить по закону и целенаправленно) с проезжающих по древней дороге купцов, а границей выбрали маленькую безымянную речушку без притоков, текущую откуда-то с гор, долго петляющую по долине, где стоит графский замок, а потом, прорвавшись сквозь теснину пологих холмов, вытекающую на равнину, принадлежащую наполовину герцогу, а там и вовсе стекающую в реку По. Дорога, связывающая графство с герцогством была одна, мост охраняли лишь с одной стороны — Савойской, а проезжало по этому мосту от силы двадцать возов в год в обе стороны. Даже если ограбить все эти возы до одного, и то едва ли хватило бы на жизнь двум разбойникам. Во-первых, потому, что собранный с возов товар надо было сбыть тайно, то есть дешевле в три-четыре раза, во-вторых, товар там всегда был настолько громоздок, что тащить и прятать его не было никакой возможности…

Словом, после трех месяцев разбойничанья Джакомо и его неаполитанский друг так отощали и обносились, что впору было им идти к церкви и просить милостыни. Да и то пришлось бы еще и повоевать за хлебное место с другими нищими прихода.

И решили они тогда вступить в смешанную франко-итальянскую шайку, которой руководил Франческо Серый череп, получивший это прозвище за то, что носил на груди привязанную на веревке верхнюю часть человеческого черепа, утверждая, что это — голова его покойного брата и одновременно талисман. Шайка грабила купцов на дорогах Савойи, не приближаясь к землям Аламанти. Состояла она всегда из семи человек и, если случалось одному из разбойников погибнуть либо заболеть, на место его атаман всегда находил замену. Но так, чтобы в шайке оставалось по-прежнему семеро разбойников — число, которое Франческо Серый череп почитал для себя священным.

Как раз в эти дни один из разбойников его шайки оступился на скале и, упав с нее, расшибся так, что проще было его прирезать, чем тащить в какое-нибудь село и лечить там. Что Франческо и сделал собственноручно. А когда пришли два нищих из далекого Неаполя с просьбой принять их в шайку, Серый Череп предложил им вынуть ножи и в честном поединке разрешить проблему: кому остаться в шайке, а кому быть убитым.

Неаполитанский юноша никого доселе не убивал, потому не продержался против Джакомо и минуты. Джакомо воткнул ему свой нож точно туда же, куда когда-то еще мальцом воткнул косу своему синьору — в шею, сверху вниз, так, что длинное лезвие сразу достигло сердца. Вопль восхищения сноровкой и умением пришельца заглушил предсмертный хрип человека, который полгода тому назад спас Джакомо от смерти у позорного столба.

А еще через полгода Джакомо отъелся и убил атамана. Убил подло, без свидетелей, подойдя вплотную к доверяющему ему Франческо, пряча нож в рукаве. Ударить пришлось два раза: за себя и за убитого по приказу Серого черепа неаполитанца. Так стал Джакомо главарем шайки разбойников…

Ужас, который наводил Франческо на окрестности торговой дороги, поблек пред грозной славой Джакомо, взявшим себе в разбойничью кличку имя театрального героя Лепорелло. Спектакль бродячего уличного театра с участием этого внешне полоумного, а по сути мудрого персонажа он увидел в Сорано по пути из Неаполя на север. А главное, он знал, что никто другой из итальянских разбойников так себя не назовет, зато он заставит звуком этого имени трепетать всех жителей солнечной Италии. Половинка изрядно потертого и грязного человеческого черепа на груди атамана разбойников пугала многих, рассказы о нападениях шайки обрастали легендами, в которых эти самые черепные кости едва ли не сами сражались на шпагах с охраной купеческих караванов, но все-таки все видели, что жертв после нападений Франческо было мало, число похорон в городах и селах оставалось из года в год одинаковым. Зато Лепорелло не только грабил проезжих по-настоящему, но и убивал их столь хладнокровно и безжалостно, что спустя два года дорога из Прованса в Ривьеру почти обезлюдела. Купцы предпочитали переправлять грузы на кораблях из Франции в Италию и в обратном направлении, а обычные путешественники собирались в караваны по нескольку десятков вооруженных мужчин, чтобы проследовать от Тулона либо Ниццы в Милан либо Верону, например, или из Пизы в Марсель.

Торговля на отрезке от Ниццы до Турина и вовсе пришла в упадок, цены на все, кроме выращенных на здешних землях овощей и фруктов, а также на баранину и свинину, поднялись до баснословных цифр. Герцог Савойский решил, наконец, сменить начальников гарнизонов на всем этом пути, поставить на их место тех, кого считал честными служаками и с разбойниками не связанными. Заодно объявил цену за голову Лепорелло — шесть тысяч эскудо.

Желающих ловить разбойника, способного перерезать горла четырем пленным только за то, что они могли узнать атамана в лицо, не нашлось. Новые командиры гарнизонов «спешили» на место совершения разбоя с той же медлительностью, как и их предшественники, а солдаты стали еще более осмотрительными и на рожон лезть перестали совсем. Просто удивительно, как это шальная пуля задела одного из членов шайки Лепорелло и вынудила его искать замену раненному, а потому прирезанному злодею.

Для поиска подходящей замены своему разбойнику (а Лепорелло так же, как и его предшественник Серый череп, почитал число семь священным и выше этого числа людей в шайку не принимал) отправился атаман в Сан-Коро, где и услышал в этом вот самом кабаке, принадлежавшем — тогда болтливой сороке Юлии, что из замка Аламанти сбежала дочь синьора, наследница и вообще красавица неописуемая. Сбежала без монетки в кармане, одетая кое-как и в направлении к перекрестку дорог: на юг в Италию, на запад во Францию и на север — к Аламанти. Вот в кабаке народ и судачил: в какую сторону отправится наследница громадных богатств Аламанти и какому дворянину удастся соблазнить ее, а потом жениться на ней самой и на ее приданом. Ибо мысль о том, что девочку великих Аламанти можно обесчестить, никому даже в голову не приходила.

А Джакомо-Лепорелло пришла. При этом сразу. Он лишь услышал болтовню о юной Софии, как сразу смекнул: кто первым познает сладость тела юной графини, тот и будет следующим графом Аламанти. Ибо не было и нет в Италии отцов, которые не поспешили бы отдать дочь замуж за человека, отведавшего прелестей его наследницы. Всякий граф захочет скрыть грех девчонки и согласится на брак хоть с каким безродным насильником, не то прослывет его дочь согрешившей, пусть даже не по своей воле. Лепорелло решил найти девчонку во что бы то ни стало и жениться на ней тоже во что бы то ни стало. А так как разбой стал практически не приносить дохода, заставляя привыкших к жирной и обильной пище разбойников перебиваться с хлеба на воду, то ожидаемое богатство просто вскружило голову Лепорелло.

И он, забыв о необходимости найти седьмого злодея, принялся расспрашивать своих верных шпионов, понатыканных по всему северу Италии, служащих ему не по совести и не за деньги, а от страха, что было вернее, о всех девчонках тринадцати-семнадцати лет, не имеющих родителей и бродяжничающих по Савойскому герцогству.

Таких ему нашли четырех. И лишь одна из них была ослепительной красоты, с замашками знатной дамы, хотя денег у нее наскреблось едва лишь на оплату трех дней проживания в отдельной комнате в таверне «Серый череп», названной так после смерти Франческо хозяином таверны «Красный конь». Кроме красоты, у девчонки было еще одно отличительное свойство, ставящее эту девицу отдельно от всех живущих в герцогстве девчонок и женщин: она умывалась по утрам, мыла руки перед едой и подмывалась по вечерам перед сном. Странность эту обсуждали все жители Сан-Коро. Хотя прожила она в постоялом дворе при таверне «Серый череп» едва ли сутки.

Лепорелло не знал, что деньги на оплату комнаты в постоялом дворе София забрала с трупов двух разбойников из его банды, попытавшихся во время отсутствия главаря сходить в земли Аламанти и там чем-нибудь поживиться, но нарвавшихся на девочку, оказавшуюся способной справиться с насильниками. Он лишь удивился наличию денег на оплату постоялого двора у нее — и сначала подумал, что это — не наследница Аламанти, а какая-то другая дворяночка, сбежавшая от родителей.

Но когда прибыл на постоялый двор сам, поговорил с красавицей, то сразу убедился — она. Никто, кроме Аламанти, не мог заявить в лицо мужчине с огромным ножом за поясом:

— Перед кем стоишь, падаль? Кланяйся!

Никто, кроме Аламанти, не мог в ответ на грубость человека с ножом руках не захныкать, а взлететь в воздух и садануть голой пяткой прямо в лоб хаму, а после вырвать нож из-за пояса поверженного противника и, подставив его к горлу Лепорелло, спросить:

— Жить хочешь?

— Да, — честно признался разбойник.

— Тогда целуй, — сказала девчонка, и изогнувшись немыслимым образом, поднесла грязную ступню к его лицу.

Лепорелло поцеловал. И не почувствовал ни обиды, ни разочарования. Ибо хоть нога девушки была и боса, и пахла коровьей лепешкой, на которую успела наступить перед тем, как сбить разбойника с ног, вид точеной пяточки и красиво изогнутой голени возле своего лица взволновал его больше, чем возбуждала женская нагота. Оторвав губы от ноги Софии он застонал от вожделения.

«Она! — подумал он, — София!» А вслух сказал:

— Божественная!

И получил легкий удар пальцем ноги по носу.

— Не балуй… — сказала девчонка.

После этого перекувыркнулась и вскочила на ноги, держа нож в вытянутой руке перед собой.

— А, ну-ка! — весело сказала она. — Отними!

Лепорелло сделал вид, что тяжело поднимается земли, чтобы в неожиданном броске сбить девчонку с ног и разоружить ее. Так он делал не раз, отнимая и ножи, и шпаги, и даже пистолеты у матерых мужиков и опытных воинов, сопровождавших грузы по дороге — и всегда выходил победителем.

Но на этот раз бросок его оказался направленным мимо, а удар голой пятки в правый бок достиг печени и отозвался сильнейшей режущей болью. Лепорелло вновь упал на землю и едва не застонал от боли и унижения. Потому что понял, наконец, что справиться в одиночку с этой чертовкой ему не удастся, а иного способа разговаривать с людьми, как подчинять их себе, он не знал.

— Чертова девка! — прошипел он, поднимаясь на одно колено и держась рукой за бок. — Ты у меня еще попляшешь.

Девчонка змеей бросилась ему за спину и, ухватив одной рукой Лепорелло за волосы, вторую вместе с ножом поднесла к горлу разбойника.

— Проси прощения, — сказала весело. — Иначе…

Лезвие ножа крепко вдавилось в горловой хрящ.

Лепорелло сам не раз перерезал глотки овцам и людям именно таким образом. И еще он почувствовал, что рука этой девчонки не дрожит. Такая и впрямь может зарезать.

— Прости великодушно… — сказал он, — не знаю тебя по имени.

— Синьора София.

— Прости великодушно, синьора София, — повторил разбойник.

Нож выпал из руки девушки, а сама она отшагнула назад.

— Принимаю ваши извинения, синьор! — весело прозвенел ее голосок.

Вот тут-то Лепорелло подсек ее ногой и придавил всем своим телом к земле.

— Молодая ты еще, да глупая, — сказал усмехаясь. — Словам веришь.

И хоть девчонка оказалась верткой и сильной, он все же сумел завернуть ей за спину руки и связать их оторванной от подола платья лентой. Она извивалась, кусалась, норовила лягнуть его ногами, ругала Лепорелло последними словами, а он в ответ лишь похохатывал. С каждым словом ее, с каждым движением похотливое желание его лишь усиливалось, он был готов здесь же, на виду высунувшихся из окон и наблюдающих за происходящим постояльцев и прислуги постоялого двора изнасиловать ее. Но такое действие было бы лишь потехой для толпы, после подобного глумления не могло бы и речи идти о том, чтобы Лепорелло женился на красотке. А он теперь желал этого больше всего. Ибо впервые в жизни встретил девушку, способную не только ответить ему ударом на удар, но и победить.