ГЛАВА ПЯТАЯ

София узнает о новых тайнах замка Аламанти

Потеря мною двух дней на улаживание дел, случившихся из-за побега Луиджо, дала фору времени ему много больше, чем коновал ожидал. Он ведь не думал, что я не снаряжу сразу за ним погоню, рассчитывал на силу своих ног и на то, что вышел он из замка часов за пять до того времени, когда я обнаружу его исчезновение. Небось, все пятки оббил в беге, задыхался не раз, падая в кусты у обочины на дороге, прислушиваясь с бешено бьющимся в груди сердцем к топоту копыт. И чем дальше уходил от дома, тем легче и спокойней было ему, тем уверенней чувствовал себя Луиджо. А уверенный человек беспечен. О том, что я просчитала это все именно таким образом, он и не подозревал. Мужчина он умный, сильный, приметливый — это правда. И людскую натуру знает хорошо — даже мавра моего переплюнул. А вот того, что связался он с Аламанти, обидел меня, а не какую-нибудь там дворяночку или даже герцогиню Савойскую, ему невдомек. Чем дальше уходил он на юг, чем спокойней было вокруг, тем легче было мне найти его и уничтожить.

Так думала я все то время, пока, отложив поездку во Флоренцию, допрашивала жену сбежавшего коновала — толстозадую, лохматую Джину, пришедшую по моему приказу в замок в грязной, некогда возможно и белой блузке, под которой висели, не подтянутые, как следует, длинные груди, в темно-синей замызганной юбке, висящей на ее широких бедрах мятыми складками, босиком. Баба выглядела неряшливой, к тому же от нее дурно пахло. И эту дрянь Луиджо предпочел мне.

— Не виновата я, синьора! — сразу запричитала Джина, когда я только спросила, где ее муж. — Ничего не знаю. Он ночь не ночевал. А утром прибежал мальчишка и сказал, что Луиджо в Рим отправился. Грех, говорит, на нем! Прелюбодейский! Да разве ж это грех? Царица наша небесная! Кто ж из нас не грешил? Я сама мужиков пятнадцать перепробовала. Простите его, синьора! Не наказывайте! Его сам святейший папа простит. Луиджо индульгенцию купит — и папа простит. У Луиджо деньги есть. Я знаю. Он кубышку под яблоней у нас во дворе прятал. А я, как услышала, что он ушел, так сразу туда. Смотрю — яма разрыта, а кубышка рядом стоит. Глянула — а кубышка почти что полная. Добрый человек Луиджо. И нам на прокорм оставил, и на замаливание денег взял, никого не обидел. Простите его, синьора. Хороший он человек. Где сейчас такого найдешь?

— Что ж ты изменяла ему, тварь? — спросила я, устав от этих причитаний и желая поскорее покончить с неприятным разговором.

Да так уж случалось, — нимало ни смущаясь, стала объясняться Джина. — Пару раз насиловали меня. Раз солдаты проходящие, а раз мужики из деревни — на спор. А то на покосе. Разомлеешь, бывало, ляжешь под стожок, а он тебе под подол — нырк. А то работаешь в поле, стоишь раком, а он сзади подошел, подол приподнял — нырк. А то просто пожалеешь, особенно молодых. Они-то баб иметь еще страшатся, а женилка уже под самую губу торчит. Углядишь такого — и тащишь на гумно. Там и покажешь, что бабу не бояться, а брать надо. Баба — она ведь силу любит, и ухватку. Ведь правда, синьора?

Еще не хватало болтать со старой кобылой о том, что любезно женщине в мужчинах и что нет.

— Сильно верующий твой Луиджо? — оборвала ее.

— Ой, не приведи Господи! — всплеснула она руками. — Такой верующий, что будь он хоть на пылинку не малохольным, мы бы в золоте-парче купались! У него же руки золотые! Он что хочешь может сделать! Да так, что любо-дорого посмотреть! Не говоря уже, чтобы потрогать или заиметь какую вещь! У него ж заказов на все такое прочее — на сто лет вперед! А еще скот лечит! За это особая плата полагается. А он — не берет. То есть берет, но мало — только, чтобы удачу не сглазить, а если кто больше заплатит — он остаток весь церкви отдает. Думаете, падре наш отчего такое брюхо наел? На наши денежки… Луиджо ему на новый храм жертвовал, а падре — в свою утробу, в свою утробу…

Что могла эта женщина еще сказать о деньгах мужа? Я могла за нее рассказать подобное — слово в слово. Потому прервала Джину и на этот раз:

— Что за стог у тебя во дворе? Вроде, с сеном по виду, а ветер был — его и не разметало.

Так то ж видимость одна! — ответила Джина. — Луиджо сначала глиняный холм соорудил, а потом водой полил и соломой его обложил. Вот и получилось, что во дворе будто бы и стог стоит, а будто бы и нет.

— Зачем?

— Сказал, что могила то будто. Все болезни от скотины и от людей, которые он вылечил, будто там похоронены, говорит. И велел никому к тому стогу не подходить. Иначе, сказал, заболеете.

— И никто не подходил?

— Никто, — ответила Джина. — У нас слово Луиджо — закон. Никто ему не перечит. Даже падре.

Все, что было мне нужно, я узнала. Больше слушать эту трескучую, как сорока, бабу желания не было. Мне было уже ясно, что можно предпринять, чтобы сокрыть тайный ход, но наказывать эту дуру и ее четырех детей показалось глупым — холопы причин наказания не поймут, а непонятые толпою поступки хозяев приводят лишь к смутам. Потому я задала первый вопрос:

— Нравится тебе место, где живешь? Ответ был мною тоже предугадан:

— Что вы, синьора! Такая страсть! Рядом с могилой эдакой! Сегодня ночью Луиджо не было, так половину ночи кто-то под дверью шебуршил. Не иначе, как покойники.

— Какие покойники? — удивилась я.

Ну, так эти — от болезней. Болезнь — она ведь тоже живая. Мне Луиджо говорил, Он на болезнь кручину наводит, а потом в кулак — и в той могилке прячет. Пока Луиджо дома был, болезни из стога и не вылезали. А как его не стало… — и вдруг заголосила дурным голосом. — Ой, беда, беда, беда! Что делать-то будем? Как жить?

Тут я цыкнула на нее, спросила:

— Дом дам. В селе за лесом. Поедешь?

Горе на лице Джины тут же сменилось великой радостью:

— Милостивица ты наша, государыня наша, синьорушка! — зачастила она срывающимся от восторга голосом. — Век буду тебя благодарить, до самой твоей смерти буду тебе молитвы петь и Господа за тебя благодарить! Одарила! Жизнь вернула! Детушкам жизнь спасла. Уберегла от погибели!..

С теми причитаниями и убралась с моего разрешения из парадной залы, где я принимала ее.

Детушки Джины и Луиджо оказались огромного роста молчаливыми парнями с покатыми, слегка жирноватыми плечами и ладонями-лопатами. Таких я в постели не любила никогда. Они под себя меня подминали, лапали за плечи и, оседлав, долго и натужно пыхтели, чтобы, едва закончив, тут же заснуть, не всегда даже отваляясь в сторону и заставляя измученную и неудовлетворенную меня вылезать из-под этой груды мяса, чертыхаться и ненавидеть за «полученную любовь». Смотрели на меня парни глазами сытыми, без желания. Как такие могли родиться от Луиджо? В кого пошли? Ни в отца, ни в мать, если верить ее рассказам о ее грехах.

Парни загрузили три телеги вынесенным из дома Луиджо добром, впрягли в них трех мулов, оказавшихся кстати на дворе, а не на выпасах, на самый верх первого воза посадили мать, держащую в охапке плетеное лукошко с наседкой и яйцами, взяли по пруту и погнали этот поезд в сторону леса. При следовании мимо меня, они по очереди низко кланялись и благодарили за щедрость и великодушие. Болтать было некогда — до наступления темноты им следовало пересечь лес и оказаться в дальнем селе — в том самом, где жила когда-то моя матушка и где на белый свет появилась я сама. Оказаться ночью в лесу опасно.

Я же знала, что теперь меня и мою тайну, тайну замка Аламанти оберегут и Лесной царь, и лесные духи. Между замком и деревней этим людям, идущим мимо меня и кланяющимся, будет заслон настоящий, никакому рыцарю недоступный, а уж таким тюфякам преодолеть его и подавно не под силу.

Когда люди и повозки скрылись в лесу, я велела первому попавшемуся на глаза крестьянину, оказавшемуся зевакой на этой церемонии прощания, взять пороховую мину, которую я заранее вынесла из замка, поджечь фитиль и забросить эту штуку на вершину стога сена, стоящего сбоку»на дворе дома Луиджо.

Крестьянин побледнел, но подчинился. Крестясь и шепча молитвы, он поднес поданный ему тлеющий трут к фитилю и, широко размахнувшись, швырнул мину кверху. После чего рухнул на землю, распластался там и закрыл голову руками.

Как ни странно, мина упала ровно туда, куда надо. И рванула так, что вся та глиняная видимость стога, что который уж день мозолила мне глаза, разнеслась во все стороны, оставив в глазах темное пятно от вспышки света и гул в ушах от звука взрыва. По-видимому, мина попала в дыру, сквозь которую лазал покойный дурак, убитый мною у оврага в лесу [7], и рванула так, что второго заряда не потребовалось. Кучи глины засыпали даже дыру в земле, которую я боялась увидеть, а больше всего страшилась, что ее увидят другие.

Тогда я велела забросать заранее принесенным хворостом место это и поджечь эту кучу вместе с домом и строениями во дворе Луиджо.

Мы — я и пришедшие сюда жители деревни с ведрами воды на всякий случай — стояли вокруг огня, любовались невысоким, но очень широким костром, веселой пляской язычков пламени и повторяли вслед за присутствующим здесь же падре слова молитвы, очищающей землю от скверны. Когда же огонь совсем потух, и по черным углям стали бегать лишь голубые змейки, я велела выгрузить из телеги, вывезенной из двора замка, два рогожных куля с солью, засыпать ею пепелище.

— С этих пор, — сказала я, — на этом месте не будет расти ни трава, ни кустарник, ни дерево. Место это будет проклято во веки веков! И все болезни, преследовавшие вас, сгинут! А буде кому из вас нарушить запрет и прикоснуться ногой ли, рукой ли этого места, то и сам он, и род его заболеют и в скором времени сойдут на нет, сгинут навеки с земли, без следа.

Смысла особого и красоты слога для подобного заклятия не требовалось. Чем больше пугающих слов, а главное — речитатив, — тем большая действенность страшилки. Лучше всякого колдовства и всякого отворотного зелья. Присутствие же падре при этом кощунстве освящало процесс, делало его в глазах толпы значительным настолько, что внуки и правнуки их будут помнить, как сжигали здесь дом и стог сена какого-то коновала (все коновалы в сознании народном — пособники дьявола), а потом в присутствии падре посыпали его солью. Никто и близко не подойдет тс этому месту. А уж искать тут остатки подземного хода не станут и тем более.

Будь отец жив, он бы порадовался за доченьку, за ее придумку и за красоту исполнения целого обряда, бессмысленного, внешне страшного, а по существу очень веселого.

Ночь я проспала хорошо. Не снилось мне ничего страшного. Только вот под утро проснулась с тоской в груди и жжением в кончиков сосков. Такого рода желания мужчины у меня уже давно не было. И это было приятно. Удовлетворив себя пальчиком, тут же уснула. И проснулась уже так поздно, что выезжать во Флоренцию было уже глупо.

Этот день я посвятила прощанию с замком и его окрестностями. Хотелось и поскорей покинуть этот дом, и не хотелось с ним расставаться. Как удивительно много было связано с этими стенами и с этими полями, перелесками, лесом, со старой канавой вокруг замка, называемой оборонительным рвом, хотя обороняться нам давно было уже не от кого — все в Италии, во Франции и Австрии знали про грозную волшебную силу графов Аламанти, обходили наши ленные владения стороной, а если и заворачивали порой, то лишь для того, чтобы погостить. Французы во времена не очень давние шли на Неаполь через наши земли, поколдобродили, пошалили — и что? Неаполь они победили-таки, а армии французской не стало, вернулись домой считанные единицы. И у всех на устах одно: «Месть Аламанти». Тот же Франциск Первый, их король, рассказывал отец, тоже в плен попал из-за того, что обидел Аламанти. Все эти разговоры о битве при Павии — лепет детский в сравнении с тем, что действительно сделали мои предки, оскорбленные французами. И во всех владетельных домах Европы знали это, рады были, что не рвутся Аламанти к власти над миром, не стремятся воссесть на престолы, хотя право такое имеют. Ибо вышли мы все отсюда, из этих вот крепостных стен, за которыми расположились такие уютные, а порой и очень страшные комнаты и тайные ходы, лаборатория древних ученых и…

Да, в комнату черной магии я так и не попала. Отец щадил меня, лишь рассказывал о ней, да и то мимоходом, как о деле для меня предрешенном, но не спешном. Так, до того случая, когда мне пришлось бежать из дома и надолго покинуть эти стены, и не провел он меня в то место, где я должна была получить заключительные сокровенные знания рода Аламанти, соединить, или, как сказал бы отец, сплавить знания научные, которым мы с ним посвятили три года моей жизни в замке, со знаниями ирреальными и в то же время действующими на человека с не меньшей силой, чем материальные — чародейством. Все эти дивы и эти Зазеркалья — лишь часть магии, существующие вне моей власти. Если бы я потерпела еще год-два, выучилась бы всему, чему был обязан выучить меня отец, познала бы тайны черной магии, то не было бы у меня и того страшного приключения с моим отражением, осталось бы существовать отражение отца [8]…

Впрочем, и отец мой мог остаться жив, если бы я не совершила тот опрометчивый поступок много лет тому назад, из-за которого покинула замок. Но об этом я напишу как-нибудь попозже, когда будет настроение и желание передать бумаге, как и почему в пятнадцать лет от роду оказалась я изгоем, и понесла скорлупку моей жизни волна суеты человеческой по различным землям и странам, как сейчас вышвыривает меня из отчего дома повеление Лесного царя отправиться во Флоренцию.

Поэтому — на случай, если я все-таки домой больше не вернусь, решила я все-таки посетить комнату черной магии, которая скрывалась среди тех же тайных переходов в стенах замка и под землей, где была и научная лаборатория отца, имеющая в отраженном мире подобие свое в виде лаборатории алхимической.

Проводником быть вызвался Август, изнывающий от нетерпения при мысли о том, что скоро уже, вот-вот — и он увидит внешний мир, выберется из замка и отправится со мной в далекие дали, какими представляются ему земли Италии, через которые мы проедем по дороге во Флоренцию. Привидение знало все тайные ходы замка лучше, должно быть, чем мой отец. Ибо провело меня к тайной лаборатории моих предков через совершенно неизвестный мне вход, начинающийся в камине трапезной, который легко отодвинулся в сторону вместе с огнем, когда я трижды провернула против часовой стрелки кольцо, торчащее там из стены сбоку от закованной в рыцарские латы статуи какого-то из моих предков — кажется, все того же Победителя ста драконов. Я вошла в проем — и камин сразу же за мной задвинулся. Держа заранее зажженную свечу в руке, я пошла вдоль совершенно сухих каменных стен следом за бесшумно скользящим по коридору привидением, и буквально через десять шагов оказалась около той самой двери, к которой отец меня подводил много лет тому назад и говорил, что на заключительном этапе обучения мне придется работать здесь.

Двери были металлическими, но не железными, как это водится в современном мире, а бронзовыми. К тому же цельнолитыми, с множеством различных страшных и противных барельефных и горельефных фигурок и рож на них.

— Возьмись за голову того вон демона — и поверни ее по часовой стрелке, — сказал Август.

Рожа демона при приближении моей руки к ней оскалилась и засверкала глазами в свете огонька моей свечи. Но я ни капли не испугалась, ибо сама не раз в детстве пугала наших деревенских простаков тем, что лепила всевозможные ряхи из глины и освещала их факелами так, чтобы всякий раз они вызывали отвращение и страх, казались живыми. Отец называл эти игры оптическими фокусами, и всякий раз награждал меня за особо удачную шутку чем-нибудь вкусным.

Словом, я взялась за голову демона и легко провернула ее на оси, идущей через шею фигурки. Дверь зашипела, как змея, медленно провернулась на оси так, что я могла пройти вдоль нее внутрь обнаруженной мною комнаты, а тот, кто мог находиться в ней, мог уйти вдоль другой плоскости.

На меня пахнуло застоявшимся воздухом, слабым запахом горючей серы и вонью чего-то давно прокисшего, но затем высохшего. С первого взгляда было ясно, что комната эта в точности похожа на ту лабораторию, что я обнаружила в Зазеркалье на месте лаборатории моего отца.

— Эй, Август! — позвала я привидение. — Ты куда меня привел? Не в Зазеркалье?

Привидение довольно захихикало. Появился из темного угла сам Август, довольно потирающий руки.

— Догадалась, сладенькая? — спросил он. — То-то еще будет! Сейчас твое отражение проникнет в твой мир, а ты… — тут он захихикал еще более противным смехом. Из углов и щелей лаборатории стали вылезать все новые и новые привидения, пока они не заполонили все пространство лаборатории, горланя наперебой:

— Попалась!.. Любопытная!.. Все вы такие!… Как кошки!… Вам бы только узнать, увидеть… Вдруг вам не достанется… Теперь тебе все!… Теперь тебя оставим здесь навсегда… Теперь твое отражение будет хозяйкой замка Аламанти… А с нею и мы!.. Изгоним из нашего замка людей!… Ха, ха, ха, ха! Хи, хи, хи, хи!

Я не боялась их. Я не верила им. Я знала про любовь привидений к розыгрышам. Они хотели просто попугать меня и повеселиться. Коли здесь нет зеркал, то я не могла попасть в Зазеркалье, коли нет здесь моего отражения, то и не с кем мне вступать в борьбу. И потом, я хорошо помнила, как они все испугались появления в нашем мире из мира Зазеркального того самого облака, что сжирало их, как хлеб. Потому, выждав некоторое время этот мерзкий шепот, я оборвала его:

— Хотите назад — к Лесному царю? Или — к Пожирателю?

Привидения разом затихли.

— Твари, — обругала я их без всякой злобы. — Что я вам — не Аламанти, что ли?

И тогда они принялись наперебой заверять меня в любви своей и преданности. А дядюшка Николо, оказавшийся тоже здесь, объяснил:

— Привычка это, Софьюшка. Давно никто в эту комнату не входил, мы уж соскучились по тому, чтобы новичка Аламанти попугать.