Время пролетело быстро. Перед спуском все системы и устройства корабля, которые должны сработать, предстали передо мной отчетливо. После разделения наш спускаемый аппарат развернулся, мы увидели отделившийся вращающийся приборный отсек, и вдруг прямо на иллюминатор брызнула струя жидкости (шла продувка трубок тормозного двигателя после его выключения), и стекло вмиг обледенело (в вакууме жидкость мгновенно вскипает, испаряется и, естественно, при этом охлаждается). Вошли в атмосферу. Казалось, будто вижу, как "обгорает" асботекстолит теплозащиты. В иллюминаторы ничего не был видно: все залито ярким светом, идущим от раскаленной плазмы, окружающей аппарат. Начались хлопки, словно выстрелы. Ребята на меня вопросительно смотрят. Пытаюсь объяснить: кольца асботекстолита, из которых набрана тепловая защита лобовой части аппарата, закреплены на клее, от нагрева в тепловой защите возникают термические напряжения, ну и где-то происходит расслоение колец. В общем, ничего страшного.
      Нам предстояло приземлиться в корабле без катапультирования. Не помню, чтобы мы сильно волновались, но какое-то внутреннее напряжение наверняка было. Перед приземлением должен был включиться твердотопливный двигатель для снижения скорости подхода к поверхности Земли. У нас имелось очень "надежное" контактное устройство. Двигатели должны были включиться по сигналу от полутораметрового щупа (раскрывался он перед приземлением подобно пружинной рулетке) в момент, когда коснется поверхности. Кстати, позже примерно такой же щуп для выключения двигателя американцы применили на лунных посадочных модулях программы "Аполлон".
      Перед самым касанием земли появилась мысль: а вдруг при проходе зоны интенсивного нагрева люк щупа открылся и тот сгорел? Посадка была "мягкой", искры посыпались из глаз, удар, шар перевернулся, и мы повисли на привязных ремнях вверх ногами. Ближе к люку находился Володя, он вылез первым, затем Борис и последним я. Приземлились мы на пашне неподалеку от Целинограда (сегодня столица Казахстана Астана), что, по-видимому, дало основание секретарю обкома наградить нас троих медалями "За освоение Целины" (и мы пахали! - приземлились на пашне). Вечером прилетели в Тюра-Там и разместились на так называемой "семнадцатой площадке", то есть в гостинице для космонавтов. На следующий день ожидали отлета в Москву, но нам сказали, что нужно хоть день отдохнуть. Ну отдохнуть так отдохнуть. Прошел день, другой.
      - Вам нужно еще отдохнуть, да и кое-какие анализы необходимы.
      - В чем дело?
      - Да не знаем, кажется, уточняется адрес обращения.
      - Какой адрес?
      Оказывается, речь шла о том, к кому должен обращаться Володя с докладом об очередном "достижении совет-ской науки". Прошел пленум ЦК, оформивший результаты переворота - замену Хрущева на Брежнева. И Володе пришлось докладывать новому первому секретарю, "дорогому товарищу Брежневу". Наивный Хрущев забыл, что диктатор не должен ни на минуту спускать глаз с полиции, с армии и со своих помощников.
      В последующие за переворотом годы многие, если в разговоре упоминался Хрущев, начинали поносить его за волюнтаризм, и некоторые наверняка искренне. За что такая ненависть? Если отбросить показушное стремление продемонстрировать преданность новому самодержцу (таких, в конце концов, было немного), то получалось, что у разных людей были разные причины, но они объединялись, осуждая его за дискредитацию системы, при которой они привыкли жить, за сокращение численности армии (это затрагивало многих военных, ведь у них, да и не только у них, а и у их начальников уменьшалось количество подчиненных, терялись оклады, должности и в перспективе - относительно приличные пенсии), за то, что он свергнут и обманут (неудачников - а свергнутый воспринимается именно так - ненавидят и поносят), за непрерывные реорганизации, перестановки и перестройки правящего аппарата. Каждая такая операция приводила к травмам этого аппарата, ко всяким ЧП и прочему. Это многих возмущало. А Хрущев ведь не только раскачивал лодку. Он развенчал тирана, обнародовал, хотя бы частично, преступления системы, освободил невинно осужденных, стало легче дышать, перестали сажать за анекдоты, в "Новом мире" появился "Один день из жизни Ивана Денисовича", а потом и "Матренин двор" Солженицына, начал движение к разрядке в международных отношениях. Поношения Хрущева были, как минимум, проявлением неблагодарности. Думаю, что он действительно хотел сделать что-то существенное, полезное для народа, для нашей страны. Можно, конечно, подозревать, что его энергичная деятельность, жажда великих дел объяснялись внутренней неуверенно-стью в своем праве на положение очередного "вождя", стремлением доказать делами это право, а может быть, и стремлением искупить грехи и преступления тридцатых годов, в которых он участвовал. Во всяком случае, он вроде бы стремился к лучшему. Другое дело, что и образования не хватало, и понимания главного - не может быть личность счастлива в тоталитарном государстве, - и понимания самой роли руководителя правительства в обществе. Но так или иначе, он хотел понимать, хотел слушать, а иногда и слышал. И это нравилось. Ведь, в конце концов, все в мире относительно.
      Осенью 1963 года собрались пожениться Андриян Николаев и Валентина Терешкова. И свадьбу их решено было отметить на самом высоком уровне, на даче для приемов над Москвой-рекой. Собрались в громадном зале, стол покоем и в центре главного стола - Хрущев с новобрачными. Когда уже было произнесено несколько тостов, опять встал Хрущев и произнес длинный пышный тост за здоровье безвестных конструкторов, создавших "нашу замечательную, самую... самую... космическую технику". А надо сказать, что мы были в то время в затруднительном положении. Проект корабля "Союз" был подготовлен, был подготовлен также проект решения ЦК и Совета Министров о создании "Союза", но он уже несколько месяцев лежал в Совете Министров на рассмотрении. А без этого постановления, определяющего финансирование и подключение производственных мощностей, мы не могли развернуть работы. Естественно, что я использовал ситуацию, встал и громко заявил, что, дескать, слышать эти слова, конечно, лестно, но лучше бы нам дали денег на новый проект. Новобрачные, сидевшие рядом с Хрущевым, объяснили ему, о чем шла речь, и не более чем через десять дней вышло постановление о работах по "Союзу": услышал же!
      Он хотел изменить нашу жизнь к лучшему, разгромил культ Сталина, увеличил плату за труд крестьянам, ликвидировал закон, ставивший всех трудящихся в положение крепостных (нельзя было уйти с предприятия без согласия директора, самовольный уход рассматривался как уголовное преступление), начал строить жилье.
      Но он был необразован, не знал элементарных вещей. Как руководитель государства он конечно же был дилетантом, как и большинство наших самодержцев. Он не понимал главного - наши неудачи, диктатура Сталина, наша отсталость определялись нашей теократической государственной системой. Да, именно теократической, так как официальная идеология явно носила характер государственной религии. Только эта государственная соцрелигия отличалась от других в худшую сторону. В основе традиционных религий веками сохранялись основополагающие нравственные и этические нормы: не укради, не убий, не обмани, не... А в соцрелигии этих норм уже не было. Подобные пирамидальные иерархические системы с единым хозяином и с единой идеологией не раз пытались строить разного рода самодержцы, начиная с первых шагов цивилизации. Самой характерной чертой таких систем было всегда одно: они неизбежно разваливались. Они "не работают", так как противоречат чувству независимости, присущему каждому человеку. Превращая его в подданного, они убивают в нем инициативу, превращают во врага собственной системы. Образованным людям это было известно еще с античных времен.
      Самодержцы и вожди советской власти, семьдесят лет стремившиеся что-то сделать для народа, для страны, оставаясь в рамках тоталитарной системы, все время попадали сами из одного болота в другое и втягивали за собой всю страну. Главное, что их всех отличало: все они проявляли себя безответственными, не умевшими правильно выбрать ни цель, ни метод и путь ее достижения. Это особенно очевидно нашему поколению. Приведу близкий мне пример.
      Как делают космический корабль? Сначала выбор цели - на этом этапе мы все вдрызг переругаемся, пока приблизимся к истине; потом основные идеи решения, проект; обсуждения, споры, расчеты, доказывающие, что десятки предлагаемых схем будут работать; экспертизы, разработка документации - как и что делать, до подробностей. Затем моделирование основных процессов, создание макетов и экспериментальная проверка прочности, устойчивости, отсутствия опасностей перегрева или замерзания, переносимости к ударам, к авариям, огневые испытания. И только потом приступают к созданию корабля.
      А что мы наблюдали до последнего времени на уровне государства? По сравнению с государственным, космиче-ский корабль - детская игрушка. И в то же время, в крупных государственных делах, как правило, полное отсутствие разработанности, продуманности, моделирования, расчета тех процессов, которые неизбежны при принятии того или иного государственного решения, полное отсутствие разработки алгоритмов действий, этапов, обратной связи при проведении в жизнь таких решений: то кукуруза как панацея, то увеличение закупочных цен как панацея, то перестроиться не вдоль, а поперек как панацея и так далее. И Ельцин был плоть от плоти той же безграмотной и без-ответственной компании. Полная неготовность вождей к реальной государственной деятельности, отсутствие элементарной экономической грамотности при наличии умения держать попавшую в их руки или захваченную власть. Брежнев лучше всех понял главную особенность тоталитарной системы: "Не шевели этот карточный домик!" - мудрый алгоритм болота. Тем не менее в одном он добился несомненного успеха: период его правления оказался прекрасной иллюстрацией того, что система при отказе от террора скатывается в трясину, страна стремительно отстает в уровне жизни человека, в технике, в производительности труда (а это, в конце концов, и определяет уровень жизни народа), превращается в сырьевой придаток. Таким образом, при теократической системе страна превращается либо в концлагерь, либо в стоячее болото.
      Во время поездки по нашей стране американского космонавта Фрэнка Бормана его принимал Н.В. Подгорный, тогда Председатель Верховного Совета. Встреча продолжалась недолго, говорить ему с нами было не о чем, да и мыслей, по-видимому, ни подходящих, ни неподходящих не нашлось: формально отрабатывал поручение. На лице тупое и одновременно многозначительное выражение. Сразу же возникло тоскливое ощущение пустоты. Когда ехали с приема, юморист Фрэнк не удержался и съязвил: "Каждый раз, когда приходится встречаться с вашими руководителями, удивляюсь - какого высокого интеллекта люди!" Можно лишь недоумевать, как же с таким интеллектом выходят в лидеры! Тут налицо известное противоречие: в иерархических системах регулярно наблюдается приход к власти интеллектуальных ничтожеств. А с другой стороны, именно в иерархической системе от ее главы требуются уникальные интеллектуальные способности, так как для того, чтобы неустойчивая, непрерывно сотрясаемая всякими чрезвычайными происшествиями система не распадалась, нужно постоянно и оперативно изобретать и достаточно быстро принимать авральные меры спасения.
      Мне, как и многим моим сверстникам, не раз приходилось наблюдать, как делают карьеру администраторы в нашей системе. Ведь человек не сразу оказывается на самом верху. Ну, во-первых, было видно, что его съедает червь честолюбия, он ползет вверх неуклонно, не смущаясь никакими сомнениями относительно своих способностей и полезности своего выдвижения наверх. Но желающих много, а пробиваются наверх немногие. Тут имеет место некий неформальный отбор. Причем не по лучшим качествам человека. Многие из тех, кто делал большую карьеру, отличались одним общим качеством - "проходимистостью", так сказать "внедорожники". Это относится к людям самых разных специальностей: к хозяйственникам, организаторам, политическим лидерам. Нужно проявить определенную бессовестность и пробиваться наверх. А у некоторых карьера вообще носила просто подозрительный характер, даже по чисто внешним признакам: молодой человек вдруг быстро становился комсомольским вождем городского масштаба, потом внезапно оказывался в "органах", через какое-то время снова партийная работа, но уже на областном уровне, потом опять в органы, уже руководителем, ну а дальше... Может быть, все они начинали сексотами? Или это являлось обязательным условием? Ну, скажем, не формально, а, так сказать, де-факто? Это не выпад против секретных сотрудников как таковых - милиции, службам безопасности без них не обойтись, без них, наверное, нельзя. Но если человек ради карьеры становится сексотом, это и систему не украшает, и людей, таким путем делающих карьеру в системе, тоже.
      Я отвлекся от рассказа о "Восходе". Но ассоциация понятна: "Восход" Хрущев - диктатор (не из худших) - дилетант. Мысли невольно обращаются к сегодняшнему дню. Нынешняя КПРФ отнюдь не превратилась в мирную, с правовым сознанием социалистическую партию. Кроме стремления к власти, в их деятельности ничего не видно: одни слова и обещания "светлого будущего". И многих прельщают пенсионные подачки, существование на халяву, жизнь по известному принципу: вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем. И непонятно все же, кто будет в действительности работать и нас бездельников кормить? Да и может ли глава исполнительной власти или "самодержец" не быть дилетантом? Хотя бы порядочного человека найти! Да какой же порядочный человек сегодня полезет в эту неприличную свалку - борьбу за власть? Как быть? Не дураков же искать - это мы тоже проходили: инфантильных, плывущих по течению самодержцев было достаточно. Верить им на слово, что они только того и хотят, что осчастливить народ своим мудрым правлением, все равно, что соловья слушать. Только после выборов каждый раз обнаруживается, что это не просто соловей, а соловей-разбойник. Значит, надо идти на компромисс? Искать умных, энергичных и порядочных, стремящихся к власти из-за чистого честолюбия, желания славы, а не из-за наживы за счет государственной казны. Какой же у нас должен быть алгоритм отыскания талантливых и чистых честолюбцев? Ведь стать профессионалом, управляющим делами страны, царь или президент может лишь после того, как поработает этим самым управляющим. Обнаруживается некий замкнутый круг.
      Да и зачем все туда лезут? Из спортивного интереса? Лишь бы вылезти на самый верх? Очень похоже на правду. Вот, например, когда Е.М. Примакова корреспондент ТВ спросил, будет ли он выдвигать свою кандидатуру на президентских выборах, тот отвечал вроде бы вполне разумно: подождем результатов выборов в Думу, и если за наших кандидатов проголосуют много избирателей и можно будет рассчитывать на успех, то свою кандидатуру выдвину. Получается чисто спортивный подход: будет ли подходящая погода, много ли придет болельщиков, что за судья, какое у меня будет настроение. Даже мысли нет: а справлюсь ли я? Они даже и не пытаются говорить, что и как собираются делать. И понятно почему - не знают. Пусть сначала выберут - там разберемся. Очередной наполеончик. Если судить по прессе, такой же спортивный подход у кандидатов в президенты наблюдается и в нашем образце для подражания - в Соединенных Штатах. Но там-то демократия уже более-менее работает, экономика не управляется государством и, как правило, не требует активного вмешательства исполнительной власти. И американцы могут позволить себе с улыбкой наблюдать свое високосное общенациональное шоу: дескать, пусть демонстрируют свои актер-ские возможности - все равно все одинаковые! А нам-то главное - не выбрать очередного Сусанина: если уж и не выведет из болота, то хоть поведет в нужном направлении и не будет то и дело останавливаться, дергаться то вправо, то влево, то назад.
      Здесь для меня естественно сделать еще более отдаленное отступление от рассказа о полете на "Восходе" и вспомнить свои мальчишеские "приключения".
      Наша семья жила в Воронеже, на окраине города. Отец работал главным бухгалтером и читал лекции на бухгалтерских курсах (не от хорошей жизни: мои родители, как и все тогда, едва сводили концы с концами). Помню, часто он до полуночи засиживался за письменным столом, щелкал на счетах (эти звуки сопровождали мой сон). Уже став взрослым, как-то у него поинтересовался, почему приходилось так много работать. Он рассказал, что сотрудники бухгалтерии были ненадежными, неквалифицированными работниками, допускали множество ошибок (это в бухгалтерском-то деле!), и ему постоянно приходилось практически все проверять и пересчитывать.
      Мама кончила курсы медицинских сестер, но работала нерегулярно. Слишком много забот доставляли ей мы, сыновья, особенно я - часто болел. Был у отца и матери любимчиком (младший!). Правда, делами моими и увлечениями никто особенно не интересовался. Не потому, что родителям это было безразлично, а потому, что все их время, вся их энергия уходили на то, чтобы прокормить нас и хоть как-то одеть.
      Мой брат Борис был старше меня на четыре года и учился он так себе, вечно где-то пропадал. Я наоборот, хорошо учился, много читал. Иногда мать чуть не силком выгоняла меня погулять на улицу. С братом мы были хоть и друзья, но часто ссорились, дрались, правда, быстро мирились. Он был веселым и контактным. А у меня с этим было неважно. Наша мальчишеская компания все время где-нибудь бродила: то пешком, то на велосипедах по окрестностям, то на нашу речку Воронеж - купаться. По дороге он, а иногда и я (учился у него) рассказывали придумываемые тут же на ходу истории о приключениях, путешествиях. Когда ему шестнадцатый год пошел, проявилась разница в возрасте, появились у Борьки и другие интересы: знакомства с девочками, танцы, начал от меня отдаляться, отношения наши стали сходить на нет.
      В 1939 году, когда Борька уже кончал девятый класс, в школу приехал агитатор из артиллерийского училища. Сильное он, видно, произвел впечатление: в гражданском, хорошо одет, ладное пальто, в шляпе: "Хорошо в армии живут командиры!" И имел успех: после окончания девятого класса чуть ли не все мальчишки их класса (сумасшедшее дело!), и Борька тоже, ушли из школы и поступили в Сумское артиллерийское училище. Выпустили их, девятнадцатилетних, лейтенантами 11 июня 1941 года, за десять дней до начала войны. Назначение он получил в Западный военный округ. Он написал нам об этом с дороги, и больше о нем мы ничего не знали до конца войны. Только после войны, в результате бесчисленных запросов получили извещение: Борис Петрович Феоктистов пропал без вести на Западном фронте в сентябре 1941 года. Но боюсь, что это была просто отписка.
      У меня был еще один брат - сын мамы от ее первого брака - Сашка. В городе он был известен как добрый, но и очень сильный и крутой парень. Все время родителей уходило на хозяйство (корова, козы, куры - нас надо было кормить!), и мы были предоставлены самим себе. Мы-то с Борькой были еще маленькие, крутились около дома, а он был уже большой, влип в какую-то мальчишескую компанию, которая, пытаясь подобраться к какому-то ларьку, попалась с поличным. Сашка взял вину на себя и загремел в Сибирь. Несколько раз он убегал, добирался до Воронежа, здесь его успешно хватали и отправляли назад. Наконец это ему надоело, бегать перестал, овладел профессией экскаваторщика и уже перед войной законно вернулся наконец домой. Получил права водителя и был призван в армию. С первых дней войны был на фронте, попал в окружение, в плен, но, как и раньше, сумел удрать, перешел через линию фронта, но не явился в воинскую часть: понимал, что его в лучшем случае посадят, а в худшем - просто поставят к стенке. Сумел пробраться до Воронежа: рассчитывал на маму - она все же была общественным деятелем. Она привела его в военкомат, все обошлось благополучно, и его просто вернули на фронт. И от него мы больше никакой весточки не получили. Уже после войны я встретил как-то одного из его товарищей, который рассказал, что в послед-ний раз Сашку видели на Курской дуге - он был военным водителем грузовика.
      Когда началась война, мне было 15 лет. Помню, 22 июня слушал по радио речь Молотова. Дома, кроме меня, никого не было. Я был совершенно уверен: "Какой дурак! Сотрем мы этого Гитлера в порошок в два счета. Хорошо бы на фронт как-нибудь попасть, пока война не кончилась". Война почему-то все не кончалась. Занятий в девятом классе уже не было. В словах "наши отступают" сосредоточивался, казалось, весь смысл жизни тех дней. Еще летом в городе объявили запись в истребительные батальоны: ловить парашютистов-диверсантов. Мы с приятелями тоже пошли записываться. Но меня не взяли - не комсомолец. Куда деваться, пришлось подать заявление в комсомол (а до начала войны мучился - как бы от этого дела увернуться!).
      В июне сорок второго призвали в армию отца (до этого у него была бронь как у главного бухгалтера областного Рыбтреста), и, хотя как раз в это время у него было обострение грыжи, он ушел в армию. Прошел он всю войну, от Сталинграда до Берлина, сапером. Тогда же, в дни, когда отца призывали в армию, в конце июня, немцы начали бомбить Воронеж. Вот с этого момента, по-видимому, мое детство кончилось. Стало понятно, что идет тяжелая война. Налеты несколько раз в день, в городе начались пожары.
      Многие стали покидать город, и мать тоже решила, что надо нам уходить. Дом у нас был свой. Забили мы окна и двери досками, взяли с собой корову и пошли вместе со всеми через Чернавский мост на левый берег и дальше на восток. Наша собака Дружок за нами увязалась, а кот Билли Бонс не пошел, остался дома, хотя с собакой они очень дружили, даже спали рядом. Потом, когда я уже пробирался в оккупированный город через линию фронта и зашел как-то домой, кот наш выскочил из кустов. Узнал меня, жалобно промяукал, потерся об ноги и снова скрылся в кустах.
      Мне очень хотелось остаться в прифронтовой полосе. Но жалко было мать одну оставлять. И все же я решил: дойдем до безопасного места, и я вернусь. Двое суток мы шли в потоке беженцев. На третий день, когда мать ушла в соседнюю деревню менять вещи на еду, я написал ей записку, что должен быть там, в Воронеже, и ушел.
      Еще весной мальчишка из параллельного класса нашей школы Валька Выприцкий (мы сверстники были, но он был выше меня, крупнее) под большим секретом рассказал, что он "выучился на разведчика" и что, если я тоже хочу выучиться ходить в разведку через линию фронта, я должен обратиться в школу разведчиков. Конечно, я туда тотчас же помчался. Принял меня подполковник, мы поговорили. То ли фигурой не вышел, то ли еще что, но меня не взяли. "Разведкой мы не занимаемся. Если бы немцы были на территории нашей области, тогда другое дело".
      И вот теперь, по дороге в Воронеж, мне повезло, в Рождественской Хаве подполковника того встретил. Звали его Василий Васильевич Юров. Я напомнил ему о себе. Меня приняли в разведгруппу при Воронежском гарнизоне. И тем же вечером, вернее ночью, мы выехали в машине в сторону Воронежа (в городе уже были немцы). Было это 6 июля. Уже на рассвете, на левом берегу реки Воронеж, в небольшом лесу перед самым городом, на полянке нашли что-то вроде штаба. Здесь я получил первое задание: пробраться в город и уяснить, что там происходит. Дело в том, что четкой линии фронта вблизи города не было и в городе - было слышно - шел бой. Последним инструктировал меня молодой генерал в кожаной куртке, кажется, танкист: "Посмотри, есть ли в городе танки, где они, сколько. На случай встречи с немцам придумай легенду".
      Было раннее, очень ясное утро, но город, лежащий на высоком правом берегу реки, горел, и над ним растянулась черная страшная пелена дыма. Зрелище было жуткое. Несколько километров я прошел по пойме (сейчас она залита Воронежским водохранилищем), дошел до излучины реки против Архиерейской рощи, снял сапоги и куртку и спрятал их на берегу в кустах, заприметил место. Поплыл. Ширина реки была метров двадцать - тридцать. Уже вблизи противоположного берега немцы меня, очевидно, заметили и стали стрелять, но сбоку, с горы и издалека. Попасть, конечно, в меня не могли. Но все же, когда я подплыл к берегу, пули стали ложиться довольно близко. Я выскочил на берег и залег. Потом побежал, но опять началась стрельба. До откоса, на котором начинался город, было еще далеко. Я сделал несколько перебежек. Пока лежал, смотрел вверх, на город. Видел Архиерейскую рощу и железнодорожную насыпь. Вдруг вижу, танки идут прямо по шпалам, от центра города к окраине. Скрылись за деревнями, и там, куда они умчались, сразу же началась артиллерийская стрельба. Смотрю, возвращаются и два из них дымят. Наши! Не удалось им прорваться из города! Потом, уже на улицах города, я увидел несколько подбитых и сожженных наших танков: оказывается, речь-то и шла о наших танках!
      Постепенно, перебежками я приближался к городу. При каждой перебежке стрельба. Поэтому без конца плюхался носом в землю, имитируя неподвижность, и долго ждал, когда немцы потеряют ко мне интерес, чтобы опять бежать. Вдруг слышу: "Хенде хох!" Поднял голову, смотрю: три немца с автоматами идут ко мне. Повели меня наверх, в рощу, а там уже сплошь немцы. Один по-русски меня спрашивает: "Куда идешь?" Выдаю ему придуманное заранее: "Вернулся в город, чтобы разыскать мать - по дороге из города потеряли друг друга".
      Меня посадили в коляску мотоцикла и повезли. Места все знакомые. Привезли в городской парк: вроде штаб какой-то и вокруг машины всякие ("Смотри!"). Стали допрашивать. Но я свое гну: "Шел домой, на Рабочий проспект, ищу мать". Снова посадили на мотоцикл и повезли в Бритманский сад. Там оказался еще какой-то штаб или что-то в этом роде. Тот же вопрос и тот же ответ. Приказали: "Ждать!" Потом дали ведро: "Принеси воды!" Пошел к колонке, никого вокруг. Я поставил ведро и, не торопясь, чтобы не привлекать внимания, ушел. Сделал круг по городу. Всюду немцы. Но кто они? Каких частей? Знаков различия не знаю, тоже мне разведчик!
      Потом, уже взрослым, вспоминал: ну и организаторы разведки! Я примечал только самое простое: где штабы (много машин, подъезжают и отъезжают мотоциклисты), где батарея стоит, где танки. Танки видел только наши подбитые и сожженные. Прошел мимо своего дома, снова пошел к центру, уже когда смеркалось спустился вниз и вышел к реке. Спрятался в кустах и стал дожидаться темноты. Только хотел подойти к берегу - патруль! Переждал. Потом немцы еще раз прошли. После этого я подполз к берегу и переплыл на ту сторону. Долго искал свою куртку и сапоги: ночь. Нашел и бегом через пойму реки на Придачу (тогда - пригород Воронежа). Долго штаб свой искал, не нашел, попал в какую-то часть, куда за мной машину прислали и отвезли к своим, и я рассказал, где и что видел. Не помню, было ли мне страшно. Было, наверное, не могло не быть. Но, видимо, страх подавлялся, то ли по глупости, то ли азартом каким-то, то ли, наоборот, расчетливостью в действиях, которая у меня тогда вдруг проявилась.
      В следующий раз нас послали вдвоем с каким-то стариком, с которым меня познакомили перед самым походом. Я поначалу решил, что он человек опытный. Но потом увидел, что ведет он себя как-то глупо. Кончился бы мой поход в город с ним печально, но перейти линию фронта нам не удалось: там, куда мы пришли (это был поселок Сельскохозяйственного института), начался бой. А был уже день. Наткнулись мы на какую-то нашу военную часть. В штабе, куда нас привели, и понятия не имели, что существует Воронежский гарнизон со своей группой разведки. Но нам-то надо было в тыл врага. Командир объявил: "Скоро в атаку на танках пойдем, вас и забросим". Ничего себе, глубокая мысль! Во время боя, днем, у всех на виду! Вот умник. Но тут появился другой офицер, побеседовал с нами, и нас задержали. Перевезли в штаб полка, затем в штаб дивизии, а дальше уж и непонятно куда. Отпустили только через четыре дня, по-видимому, после того как связались с нашей разведгруппой.
      Через несколько дней меня снова послали на ту сторону, и все прошло удачно, хотя и не без приключений. А вот в третий раз дело обернулось трагически. Началось с того, что объявился вдруг Валька Выприцкий. Он был где-то в немецком тылу, их группу обнаружили, с трудом они вы-брались, и теперь, как он заявил, был на отдыхе. Неожиданно нас обоих вызвали к командиру и предложили пойти в город вдвоем.
      План перехода был разработан разведчиками части, через участок которой мы должны были переходить. Разработали хорошо, и на рассвете мы были уже в городе. Ночью полковые разведчики проводили нас в дом, стоящий на нейтральной полосе, между нашими и немцами. Дом стоял на окраинной улице, вблизи городского парка (незадолго перед этим наши пытались здесь прорваться, и им удалось закрепиться), и, когда наступило утро, мы с Валькой спокойно вышли из дома и направились в сторону немцев.
      Нас не задержали. Мы пошатались по улицам, немало интересного увидели. В частности, развешанные всюду листки немецкого приказа об эвакуации мирного населения из города. Внизу листовки было написано: "За неповиновение расстрел!" Может быть, это могло означать, что немцы собираются оставить Воронеж? Валька меня раздражал ненужным ухарством. Подойдет вдруг на улице к немцу и попросит прикурить. Зачем это разведчику? Я пытался его образумить, но он только ухмылялся: знай, мол, наших.
      Пора было возвращаться. Я настаивал на своем привычном маршруте - ночью через реку, Валька же хотел вернуться тем же способом, каким мы пришли. Я стал его убеждать: одно дело, когда шли в город - немцы легко пропустили мальчишек - "не опасны", да и не до нас им, и совсем другое, когда к своим будем пробираться: могут задержать. Но Валька уперся, пришлось подчиниться - он же старшим был назначен. Долго я потом за это послушание укорял себя: случилось то, чего я и опасался.
      Только мы вышли на улицу перед парком, как откуда ни возьмись выскочили немцы, схватили нас, крича: кто такие и куда идете? У нас за пазухами были яблоки, мы стали объяснять, что рвать их ходили. Нас повели на небольшой холмик, там стоял пулемет - и дали лопаты: копайте! Только мы начали, как вдруг с нашей стороны раздался выстрел. Я обернулся: Валька лежал с пробитой головой. Мертвый. Началась перестрелка, немцам стало не до меня, и я сбежал. Назад я шел через город к реке. Дождался ночи и, переплыв реку, вернулся к своим. Смерть Вальки была для меня первым сильным потрясением. До этого я уже повидал немало трупов, но то были незнакомые люди, а тут свой, близкий парень!