1. По словам Э. М., Вы рассказывали о каком-то суде или разбирательстве, при котором роль Цивина была разоблачена и отчасти именно благодаря Вашему свидетельскому показанию. Не можете ли Вы мне указать примерно дату этого разбирательства и состав той группы, которая этим занималась. Каков был приговор этого "судилища"? Кому было сообщено о его роли и о тех подозрениях, которые против него существовали? Были ли с ним прерваны личные отношения или люди продолжали с ним встречаться и видеться?
      2. Известно ли было Вам, -- и упоминал ли он об этом во время суда, --кому и примерно какие суммы он давал? Был орган Чернова в Париже, который потом переехал в Женеву, он назывался "Жизнь". Давал ли он на это деньги и в каких размерах?
      3. Был орган с.-р. (Чернова--Лункевича) в Париже. Давал ли он деньги на этот орган?
      4. Известно ли Вам было, что в конце 1916 г. и в январе 1917 Цивин поехал официально в Варшаву повидаться с семьей, а фактически, как теперь выясняется из тайных документов, совершил какую-то таинственную поездку в Осло, причем должен был там в какой-то русской типографии напечатать какие-то важные вещи?
      5. Известно ли Вам, когда Цивин вернулся в Россию? Как Вам известно, из Цюриха выехало три поезда, везшие русских эмигрантов в Россию через Швецию. Первый выехал в апреле и вез Ленина и еще 25 большевиков; второй поезд был тот, в котором ехали Аксельрод, Натансон, Мартов, я и др. и в том числе Ваш и мой старый друг Драпкин со своей семьей. В этом поезде было 280 человек. Был Цивин в их числе? Или он поехал третьим поездом, который вышел недели через три после нашего.
      6. По некоторым сведениям, Цивин по приезде в Россию в 1917 г. вращался в кругах с.-р. Известно ли Вам об этом что-нибудь? И почему лидеры партии, знавшие о его прошлом, не приняли мер к тому, чтобы его устранить из партии?
      И, наконец,
      7. Когда, где и при каких обстоятельствах Цивин скончался и где он жил последние годы своей жизни.
      Возможно, что я далеко не исчерпал список тех вопросов, которые могли бы нам облегчить сейчас нахождение выхода из положения. Я лично считаю, что молчать об этом мы не должны и я собираюсь всю историю с Цивиным рассказать в печати. Я думаю, что этим путем, рассказав всю чистую правду, а главное изобразив его в подлинном свете как человека, обманывавшего германское правительство -- и своих друзей -- мы лучше всего послужим делу защиты В. М. Чернова и др. от ни на чем не основанных обвинений (по данным Колбасиной, В. М. узнав, что Цивин в Петербурге, предостерег ее от каких-либо сношений с последним, против которого существуют очень некрасивые обвинения).
      Нечего прибавлять, что я Вам буду чрезвычайно благодарен за каждую деталь, которая поможет мне понять и узнать все об этом человеке.
      Хочу в заключение сказать, что я с удовольствием вспомнил о том, что в свое время мы не-то встречались раз-другой, не то знали друг о друге через Драпкиных. Воспоминание это у меня проснулось тогда, когда Э. М. упомянула о Вас, как об одном из директоров итальянского отделения общества "Проводник". И тогда я вспомнил немедленно и о Вульфе, и о Белле, и о Люсе и обо всем остальном. О них я в последний раз слыхал лет 25 тому назад, они были в Туркестане и жили тяжело. С тех пор я ничего о них не мог узнать. Известно ли Вам что-нибудь? Напишите. Они были наши большие и близкие друзья.
      С совершенным уважением.
      Ваш,
      6. Д. Р. Гольдштейн -- Р. А. Абрамовичу
      Давид гольдштейн. Флоренция. 48, Виа де Барди
      16 мая 1958 Г.
      Многоуважаемый Рафаил... (к сожалению забыл Ваше отчество, кажется, Абрамович).
      Получил Ваше письмо от 30 прошлого месяца -- не ответил немедленно, так как хотел собраться с мыслями о прошлом, ведь прошло больше 40 лет! Я совершенно не в курсе публикации документов, о которых Вы говорите. Предполагал, что дело Цивина давно забыто и классифицировано. Цивин был женат на моей сестре, которая живет в Милане. Как ни больно было мне, но я обратился к ней за некоторыми указаниями. Дело в том, что она в период войны не жила с Цивиным. Еще в начале 1914 года она уехала в Россию и снова встретилась с Цивиным по его возвращении в 1917 году. Я возвращусь к письму, которое получил от сестры, позже. Хочу ответить раньше всего на Ваши вопросы по мере возможности и насколько память мне помогает.
      Цивин был болен туберкулезом легких и во время декларации войны был в германии в санатории. Насколько помню, в сентябре 1914 года он получил разрешение выехать в Швейцарию. Я считал, что разрешение он получил из-за своей болезни. Его отец писал мне из России, прося помочь ему, так как из России нельзя было посылать деньги (Италия тогда была еще нейтральной). По мере возможности я послал ему несколько сот лир. Это было в начале 1914 года. Долгое время после этого я не имел никаких сведений о нем.
      Летом 1916 года (не могу никак вспомнить дату) я получил письмо от Вульфа Драбкина и Иона Койгена из Лозанны, в котором мне рассказали о том, что Цивин живет в Женеве и ведет очень широкий образ жизни. "Не знаю ли я, откуда он получает деньги?"
      Я ответил, что никакого понятия не имею, но знаю определенно, что из дому, т. е. из России, он никаких денег не получает. Я, за исключением нескольких сот лир в первые месяцы войны, ему денег не посылал.
      В ответ на это письмо Вульф просил меня лично приехать, так как Натансон хотел бы поговорить со мной и устроить личную ставку с Цивиным.
      Я немедленно выехал в Лозанну, где я встретился с Цивиным, который специально приехал из Женевы.
      С ним у меня было маленькое объяснение, и я заявил ему, что при личной ставке с Натансоном я скажу, что ни от меня, ни из дому он денег не получает и что я, зная его, не могу себе представить, что он честно заработал огромные деньги. Должен признаться, что мне не приходила в голову мысль о том, что деньги эти немецкого происхождения.
      Итак, мы пошли к Натансону. Присутствовал при нашем разговоре с.-р. Розенберг, которого я не знал.
      Произошло бурное объяснение, при котором Цивин старался увиливать и заявил, что никакого дела ни Драбкину, ни Койгену нет, где он берет деньги и как живет.
      Натансон настаивал на том, что, несмотря на то, что ни Драбкин, ни Койген не принадлежат к эсеровской партии, они имеют право требовать от партийного человека, хотя и не принадлежавшего к той же партии, но считающегося революционером, объяснения о происхождении огромных денег, которыми он обладает. И Натансон требовал от него ответа и [говорил,] что будет требовать партийного суда.
      Цивин, волнуясь, на это ответил, что он не может указать происхождения денег, но что В. М. Чернов о куран и знает точно их происхождение.
      На этом моя личная ставка кончилась. Я лично порвал всякие отношения с Цивиным. Предполагал, что происхождение денег грязное, но не думал и [не] предполагал в тот момент об истинном происхождении их, как и Вольф Драбкин.
      Я несколько раз после этой встречи запрашивал Драбкина, чем кончилась история. Но и он не знал. Все откладывалось объяснение, и никто из партийных работников, не принадлежащих к эсерам, не был вызван.
      В декабре 1916 года я по делам [общества] "Проводника" уехал в Испанию, где революция в России меня застала. Уже до этого доходили до нас слухи о субсидировании немецким штабом газет для распространения среди военнопленных, и по целому ряду совпадений у меня возникли подозрения против Цивина.
      2. Повторяю, Цивин не дал никаких указаний ни о происхождении денег, ни о том, как он ими распоряжался; ни что [он с н]ими делает. Он только рассказал мне, что большинство партийных работников бывают у него, принимают участие в вечеринках, одалживают деньги и т. п.
      О его поездке в Осло я слыхал, но уже после революции, от его сотрудника Левенштейна, от которого я узнал о связи Цивина с генеральным штабом немецким. Левенштейн сам ездил во время войны через германию в Осло и, будучи задержан на границе немецкой, потребовал телефонировать в штаб и через час получил разрешение проезда через Германию.
      Цивин вернулся в Россию через Париж--Лондон. Не знаю верно ли --вернулся вместе с Черновым.
      В России он встречался с видными членами партии. Он жил у своего кузена Богрова (в Москве), и к Богрову часто приходили видные деятели партии с.-р., включая В. М. [Чернова]. Из Москвы он должен был по поручению партии ехать на Кавказ, но заболел. Если не ошибаюсь, его партийное имя было Пятницкий.
      После Октябрьской революции он примкнул к большевикам и был, если не ошибаюсь, членом военревкома, раньше комиссаром фронта в Калуге и затем в Ростове-на-Дону. Здоровье его было сильно расшатано, кровохарканье и т. п., и в 1919 году его отправили в Крым. Вскоре по приезде туда белые заняли Крым. Он скрывался некоторое время и вскоре умер там, кажется, в Симферополе.
      Эти сведения я получил теперь от своей сестры. Прилагаю при сем перевод с итальянского письма, полученного мною от моей сестры, в ответ на просьбу сообщить мне, что она знает об этом деле.
      Между прочим, думаю, что поездка Цивина в Осло могла также быть как цель -- поставка немцам каучука. Вспоминаю фразу, брошенную им во время очной ставки у Натансона. "А может быть я заработал на покупке и продаже каучука?"
      Теперь разрешите мне сделать некоторые выводы.
      Цивин был членом партии эсеров, талантливый оратор, поэт и вообще одаренный человек -- избалованный богатыми родителями, женщинами и т. п.
      По Вашим сведениям он получал от немецкого посла в Берне 25.000 франков в месяц. В то время это была колоссальная сумма. Как ни широко он жил, он не мог проживать эти деньги. Вы жили в Швейцарии в то время, представляете себе проживать 25.000 франков в месяц? Только миллионеры в буквальном смысле этого слова могли позволить себе такую роскошь!
      Между прочим Вульф и я будучи служащими "Проводника" получали по тому времени огромные оклады. Вульф получал 20.000 фр. в год! Я получал 15.000 в год! И это считалось по тому времени неслыханным жалованием, и мы жили прилично, помогали каждый из нас своей партии и своим товарищам!
      Я не хочу обвинять партию, т. е. главарей партии с.-р., и далека от меня мысль оправдать Цивина. Как я Вам писал выше, я лично, после свидания с Натансоном, порвал всякие отношения с ним [с Цивиным]. Но после свидания с Натансоном, почему история была потушена? Почему Цивин не только остался в партии, но по приезде в Россию получил назначение от партии, и видные члены партии продолжали встречаться с ним. [Это] мне совершенно непонятно! Вывод один -- часть денег шла партии. Какая?.. Но важен сам факт по себе...
      Вот все, что могу Вам рассказать об этой печальной истории.
      О моем дорогом друге Вульфе Драбкине, кроме тех сведений, которые и Вы имели -- ничего не знаю -- хлопотал одно время о том, чтобы вернуться в Италию, но не удалось ему, к сожалению. Знаю, что кроме Люси у них был сын. Вот все, что знаю о них. Мы прожили вместе много лет, здесь в Италии, и, несмотря на то, что были политическими противниками, Вульф был бундовец, а я [в] Поале Цион, были близкими друзьями. Сомневаюсь, перенес ли он все лишения и горькие разочарования.
      Что Ваша сестра Полина? где она?
      Если опубликуете документы о Цивине, хотел бы иметь копию. Если что-нибудь неясно в моем описании (очень хаотическом) и если у Вас есть кое-какие вопросы, -- к Вашим услугам. Очень рад буду, если Вам удастся выделить из этой истории Виктора Михайловича, которого я очень любил и уважал.
      С сердечным приветом
      Давид Гольдштейн
      Простите за мой русский язык! Вот уже 53 года, как я уехал из России.
      Перевод письма с итальянского моей сестры
      К сожалению, мало могу рассказать тебе о жизни Жени в германии и в Швейцарии. Он никогда не говорил со мной об этом периоде, и я его не спрашивала.
      О его широкой жизни в Швейцарии я узнала только, когда была вызвана в полицию в Кишиневе, где мне показали твое письмо ко мне, в котором ты мне писал о лукуловой жизни Жени. Мне только прочли его, но не дали. Но должна тебе сказать, что мне в голову не могло прийти то, о чем ты пишешь теперь в твоем письме. Я считала, что он, вероятно, живет за счет какой-то старой женщины, -- и после тяжелого переживания я написала ему, что не желаю больших никаких репортов с ним.
      После этого письма я получила небольшую сумму денег (единственный раз) и письмо, в котором он умолял меня не бросать его и быть готовой выехать в Швейцарию с Сарой (дочкой), как только он устроит все разрешения на проезд. Это разрешение никогда не прибыло, и я больше никаких известий от него не имела.
      После революции я снова поехала в Добромино, к родным Жени, которые меня умоляли приехать, хотя бы на короткое время, с Сарой. Через несколько дней получилось известие из Москвы, что Женя приехал туда и приезжает в Добромино. Он приехал в ужасном состоянии здоровья, и у меня не хватило храбрости бросить его в таком состоянии и требовать от него объяснений.
      Он пролежал несколько месяцев, и я ухаживала за ним как сиделка. После этого мы выехали в Москву и оттуда должны были выехать на Кавказ. Женя получил от партии очень важное назначение. В этот период я познакомилась с Черновым, но я их видела несколько раз у дяди Жени -- Богрова, у которого мы жили. Женя вернулся в Россию с очень малыми деньгами.
      Когда произошла октябрьская революция, мы все еще жили у Богрова, и первое время Чернов еще приходил, пока не пришлось ему удрать. Женя после долгих размышлений примкнул к коммунистам и работал усиленно, но болел все время. Нас послали раньше в Калугу, потом в Ростов-на-Дону и в другие места, -- не помню теперь названий городов.
      Моя жизнь была очень тяжелая. Я была сиделкой у умирающего. Наконец, я получила разрешение выехать с ним в Крым. Но через несколько дней после нашего приезда Крым заняли белые, и нам пришлось удирать. Не могу описать тебе, какие муки мне пришлось пережить с Женей, который еле держался на ногах, с маленькой дочкой.
      После его смерти мне удалось с Сарой пробраться в Одессу и оттуда в Кишинев. Остальное ты знаешь. Единственное, что могу тебе сказать, -- мы никогда не говорили о периоде его жизни в Швейцарии и наши отношения были очень натянуты. И если бы не его болезнь, я не осталась бы с ним ни одной минуты.
      Повторяю: он приехал через Англию с Черновым, Сухомлиным и другими членами партии, которых я не знала. С Лениным и Троцким он не встречался. Он всегда был болен, и все приходили к нему.
      Я не верю, что Женя встретился с родными во время войны в Варшаве. Я этого не знаю и думаю, что это выдумка. Во всяком случае я рассказала тебе все, что я знаю и что помню.
      7. Р. А. Абрамович -- Д. Р. Гольдштейну
      4 июня 1958 г.
      Дорогой Давид Рафаилович,
      Очень признателен Вам за Ваше подробное письмо и за перевод письма Вашей сестры. Для нас, здесь, старых друзей В. М. Чернова, создалось тягостное положение ввиду того, что Ваше повествование о сцене суда оборвалось на ноте, которая оставляет какую-то неясность относительно В. М. ввиду ничем не доказанного утверждения Цивина, что В. М. в курсе всего его дела. Ни одного из участников этого разбирательства, кроме Вас, не осталось в живых. Может быть только тот с.-р. Розенберг, о котором Вы вскользь упоминаете, но которого, по-видимому, Вы сами не знали раньше. Этой фамилии здесь никто не знает, что не удивительно, если это был просто рядовой член заграничной группы с.-р., не игравший никакой роли в партии. Может быть Вы можете вспомнить больше подробностей об этом Розенберге? Ведь не даром же его Бобров пригласил на это разбирательство. По-видимому, он все же играл какую-то роль и считался человеком, достойным доверия. Может быть можете что-нибудь вспомнить?
      Еще одну деталь хотелось бы выяснить. Из письма Вашей сестры неясно, кто такой дядя Жени "Богров", у которого они жили. К этому Богрову приходил В. М., следовательно это был человек близкий к партии с.-р. По-видимому, не активный член партии, а сочувствующий, у которого с.-ры бывали. Нельзя ли узнать у Вашей сестры, кто они такие были, находятся ли еще в живых и где? В России?
      Неясно также из письма Вашей сестры, когда это было и где это было -- в Москве или в Петербурге? С одной стороны, она говорит, что до прихода большевиков к власти Чернов еще приходил к Богровым, -- следовательно, это должно было быть в Петрограде. Но затем она говорит о том, что Чернову необходимо было удрать, а это уже было весной 1918 года в Москве. Нельзя ли распутать это противоречие?
      Во-вторых, в одном месте она пишет, что Женя был болен и потому "все приходили к нему". Кто эти "все"? Т. е., по-видимому, товарищи по партии с.-р. Приходил ли Чернов к нему, если это было в Петербурге и в какой именно период. Или она с Черновым встретилась впервые в Москве в 1918 году, когда большевики были уже у власти?
      Еще одна деталь, которая очень важна для выяснения взаимоотношений между Черновым и Цивиным. Когда Черновы приходили к Богровым, был ли в их обществе и Цивин или последний оставался в своей комнате, м. б. лежал больной и в другие комнаты к гостям не выходил.
      Вы сами понимаете, почему я Вам ставлю эти мелкие вопросы. Мы имеем еще непроверенное показание первой жены Чернова, с которой он тогда еще жил и которая подтвердила, что она встречала Цивина в Женеве, но что В. М. ей потом, уже в России говорил, чтобы она не встречалась с Цивиным, потому что против него есть нехорошие подозрения. Если это заявление подтвердится, -- с ней мы еще не говорили, -- то тогда возникает вопрос, каким же образом Чернов не то ходил к нему ("все к нему приходили"), не то дружески запросто встречался с ним у Богрова.
      К сожалению, очень мало шансов на то, чтобы получить исчерпывающие сведения на этот счет. Однако я хотел бы обратить Ваше внимание на те сведения, которые имеются о Цивине в опубликованных новых книгах об отношениях между немцами и русскими революционерами. В них довольно много места посвящается Цивину: он единственный человек, о котором точно известно, что он брал деньги и сколько он их брал, что делал, куда ездил и т. д. О других группах и партиях или их мнимых и подлинных представителях -- никаких указаний во всей опубликованной литературе нет.
      Он с 1915 (примерно мая-июня) стал работать с австрийцами, посещал в Австрии лагеря военнопленных, вывозил оттуда людей, печатал прокламации и т. д. Судя по всем данным, он проработал у них одиннадцать месяцев и получил за это время 140.000 франков. (Представитель Австрии назвал это "скромной цифрой".) Но затем австрийскому генеральному штабу показалось, что Цивин делает русскую революцию слишком медленно, и они его уволили. Но один из его австрийских друзей рекомендовал его немцам, и в августе 1916 г. он перешел на службу к германцам, которые назначили ему жалованье 25.000 фр. в месяц. Но в том самом разговоре, который он имел с представителями германского посольства в Берне, он, рассказывая о своих связях с Бобровым, упоминает, что с Черновым он не говорил, потому что Чернов, по его словам, был здесь (в Женеве) до мая 1916 года, но потом уехал в Россию, и с тех пор он от него не имеет сведений.
      Как Вам известно, Чернов никогда до 1917 г. не ездил в Россию, и это явно все было Цивиным вымышлено. Но все же любопытно, что он в разговоре с немцами постарался выгородить Чернова, очевидно, боясь проверки со стороны более дотошных и недоверчивых немцев, которые могли бы его уличить во лжи. А между тем, в том разговоре в июне или в июле 1916 г. (очевидно, до своего увольнения с австрийской службы и перехода на германскую службу) назвал именно Чернова, как того человека, который "в курсе дела". Может быть, он назвал Вам Чернова, потому что действительно сам верил слухам, что Чернов уехал в Россию и потому мог свободно злоупотреблять его именем, не боясь немедленной проверки.
      Конечно, совершенно необъяснимо, почему Бобров, первый заподозривший Цивина, не сообщил Чернову, своему ближайшему сотруднику по журналу "Жизнь", выходившему тогда в Женеве, о своих подозрениях и не предостерег его от общения с Цивиным. Мыслимо, что тогда подозрения против него шли не по политической линии, а, так сказать, по моральной. Ведь и его собственная жена заподозрила его в том, что на находится на содержании у богатой старухи. Если тогда у участников разбирательства создалась именно эта теория о происхождении его денег, то тогда понятно, почему они не стали докапываться дальше, и просто порвали с ним сношения, уже не по соображениям политическим, а нравственным.
      Все же любопытно, что Бобров говорил об "огромных деньгах" Цивина. Деньги у него были большие тогда еще от австрийцев. Но каким образом Боброву могло показаться, что деньги огромные. Ведь если он и субсидировал газету Боброва--Чернова в Женеве, то, как сообщала первая жена В. М. [Чернова] --очень маленькими суммами.
      Словом, в этом деле много непонятного. И теперь, как будто, уже нет никакой возможности установить истину. И все же я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы мне сообщили все Ваши собственные домыслы по этому поводу и те сведения, которые я просил Вас собрать у Вашей сестры.
      Крепко жму Вашу руку.
      Ваш,
      П. С. Моя сестра Полина Абрамовна жива и здорова и до сих пор живет в Цюрихе, где она состоит директоршей ею же основанной театральной школы. Ее адрес на всякий случай, если Вам захочется с ней списаться, прилагаю при сем.
      Ваша сестра пишет, что Цивин получил важное назначение на Кавказ, но не успел выехать по болезни. Было ли это назначение от партии с.-р., т. е. в Петербурге еще до прихода большевиков, или это было уже от большевиков в Москве, после того, как он к ним перешел. Было бы очень важно узнать, играл ли он какую-либо роль в партии с.-р. в 1917 Г. или начале 1918 г.?
      Да, забыл еще указать на то, что как раз в момент захвата власти большевиками в начале ноября Цивин был арестован Временным правительством по подозрению в связях с немцами, и его близкий друг Левенштейн получил у немцев 20.000 марок для оказания ему помощи.
      8. Д. Р. гольдштейн -- Р. А. Абрамовичу
      10 июня 1958 г.
      David Goldstein
      New York
      Firenze
      Paris 3
      16 Vanderbilt Hotel
      48 via Bardi
      82, rue Beaubourg
      Tel. Murrey Hill 38029
      Tel. 282.894
      Tel. Turbigo 49.54
      Дорогой Рафаил Абрамовичь,
      Получил Ваше письмо от 4 сего месяца.
      К сожалению, в данный момент, мало что могу прибавить к моему предыдущему.
      Как только увижу сестру, постараюсь получить более точные сведения.
      Факт тот, что с В. М. [Черновым] она познакомилась у Богрова, вероятно в Москве.
      Единственный, кто мог бы осветить всю эту историю, это Левенштейн. Если он жив (в последние годы он жил в Израиле, преподавал пение в консерватории).
      Я надеюсь, в августе или в сентябре быть в Израиле, и разыщу его, и думаю, что мне удастся получить исчерпывающие сведения.
      Мое личное впечатление, что партия, т. е. вожаки, были au courant [в курсе - фр.] поведения Цивина -- иначе не могу никак себе объяснить молчание Натансона, после нашего свидания.
      Относительно Розенберга никаких других сведений не могу сообщить; была ли это настоящая фамилия или придуманная для момента, не знаю, впечатление мое, что он был видный член партии.
      Непонятно, что немецкий штаб субсидировал, так просто, из-за болтовни, Цивина в течении стольких месяцев. Непонятно?! Не такие уж наивные немцы.
      Как только увижу сестру, постараюсь узнать как можно больше сведений и сообщу Вам.
      Крепко жму руку.
      Ваш
      Давид Гольдштейн
      9. Р. А. Абрамович -- Д. Р. Гольдштейну
      15 июля 1958 г.
      Дорогой Давид Рафаилович!
      Ваше письмо от 10 июня получил. Ждал отчета об обещанной беседе с сестрой, но до сих пор ничего не получил. Полагаю, то Вы, вероятно, так же сильно заняты, как и я, и эти исторические изыскания поневоле отступают назад перед потребностями дня. Все же я надеюсь, что Вам удастся найти время для того, чтобы снестись с Вашей сестрой и получить от нее подробные ответы на поставленные мною вопросы.
      Хочу прибавить, что биография Цивина является "ключевым" вопросом по отношению к проблеме германских денег для с.-р. Во всех документах, которые до сих пор были опубликованы, фигурирует Цивин и только один Цивин (есть еще краткое упоминание о Левенштейне, но уже как о помощнике Цивина, не самостоятельно). В то время как о большевиках имеется очень много материала и открытого и полузаконспирированного, который надо расшифровывать, об с.-р. нет до сих пор ни одного другого документа, кроме Цивина. Если бы удалось убедительно показать, что Цивин был прежде всего авантюрист и вовсе не вождь русской революции или вождь партии с.-р., те многочисленные материалы, которые о нем опубликованы, в особенности с опереточной поездкой его в Осло вместе с Левенштейном, то миф о Цивине был бы окончательно разбит, а факт расследования, произведенного Натансоном в момент, когда у него появились подозрения относительно Цивина, являлся бы моральной реабилитацией и Натансона и, я думаю, Чернова.
      Вот почему я с таким нетерпением жду и Вашего письма с передачей ответа Вашей сестры, и Вашего свидания с Левенштейном, если последний еще жив и если Вы теперь решитесь на поездку в Израиль.
      С сердечным приветом.
      Ваш,
      10. Б. И. Николаевский -- М. Н. Павловскому
      3 февраля 1959 г.
      Дорогой Михаил Наумович,
      Я все откладывал свое письмо к Вам, о котором сообщал Вам через М. В. [Вишняк], для того, чтобы дождаться того фотостата, о котором Вы писали, в расчете, что в подобной телеграмме могут оказаться некоторые мелочи, помогающие уяснению истинной роли Левенштейна и Цивина. Но по каким-то техническим соображениям этого фотостата я до сих пор не мог получить, ибо в самом Нью Йорке архивов нет, и все надо выписывать из Вашингтона или из Бонна. Так как мой корреспондент оказался не совсем надежным, то я попытаюсь получить нужный фотостат другим путем, через одного хорошего знакомого в Оксфорде.
      Не желая истытывать Ваше терпение слишком сильно, я хочу совершенно независимо от того фотостата, о котором идет речь, высказать Вам свои соображения об абсолютной необходимости повидаться с Левенштейном и обязательно лично, а не через посредников или по почте. О Левенштейне я знаю, вероятно, больше, чем кто-либо другой, по той простой причине, что я совершенно случайно натолкнулся здесь на старого знакомого, родом из Либавы, который в Либаве, будучи еще молодым человеком, учеником реального училища, был в дружбе с Левенштейном, который тоже либавец и учился там же. По словам моего знакомого, Левенштейн в отличие от других реалистов-учеников не интересовался политикой, а всецело ушел в музыку и пение. У него был хороший голос, и он поехал в Милан учиться пению, чтобы сделать карьеру певца. В Милане он встретился и подружился с Цивиным. Со слов гольдштейна (Давида Рафаиловича), у которого в доме бывали и Цивин и Левенштейн, последний не принадлежал ни к какой политической группе, и его знакомство с Цивиным было просто на личной почве. Но Д. Р. рассказал мне, что в 20-х гг. он встретился с Левенштейном, ничего не зная ни о каких бумагах, ни о каких немецких деньгах, и только из беседы с ним только впервые узнал, что Левенштейн ездил в начале 1917 года в Осло. При этом он рассказал Д. Р. такую деталь. При въезде в Норвегию он был остановлен германской пограничной полицией и арестован как русский гражданин. Но когда он офицеру пограничной стражи указал на имя Цивина и просил передать по начальству, что тот его знает, то он через короткое время был пропущен, притом в чрезвычайно вежливой и услужливой форме. Левенштейну, по словам Д. Р., очень импонировало, что Цивин, о котором они оба знали, что его уже нет на свете, имел такое влияние в немецких военных кругах.
      Я привожу все эти детали для подтверждения моего основного тезиса: и Цивин, и Левенштейн -- оба были чистыми авантюристами, никакого отношения к какой-либо партии не имевшими, никакой политической или пропагандистской работы не делавшими, никакой политической литературы не издававшими, никакой связи с Россией не имевшими и не имевшими никаких политических связей ни с Черновым, ни Натансоном, ни с кем бы то ни было из вождей партии с.-р.
      Начнем с Цивина. Прочтите его докладные записки, которые он отправлял немецким властям. Зная все, что тогда делалось за границей в эмигрантских кругах, можно видет, какими белыми нитками все эти отчеты сшиты и откуда Цивин берет свою информацию. Все, что он мог найти в заграничной эмигрантской печати в Женеве, -- а в Женеве все концентрировалось, -- он бросал в одну корзину и объявлял это информацией тайной эсеровской организации. Он ухитрился даже известную меньшевистскую газету в Самаре ("голос", "Наш голос", "голос труда" -- названия менялись из-за цензуры) объявить органом эсеров. Точно так же происходившие забастовки он объявлял забастовками, устроенными партией с.-р., хотя в Петербурге единственная группа, которая могла это делать, была Рабочая группа при Военно-промышленном комитете, в которой не было ни одного с.-р. и т. п.
      Препарируя, иногда довольно искусно, иногда грубовато, свои отчеты о России, он неизменно придавал этому как бы характер отчета о той работе, в которой он якобы сам принимал большое участие, и под это получал деньги. Наиболее грубой подделкой является та смехотворная история, которую теперь нельзя читать без улыбки, как он уговорил германское правительство и трех императорских послов, которые по этому поводу вели между собой длительную "крайне секретную" переписку; была сочиненная Цивиным басня о том, что в конце декабря 1916 и в начале 1917 г. в Осло должен произойти большой революционный съезд партии с.-р., в котором главную роль будет играть Чернов. И с каким тщанием германский посол в Осло разыскивал типографию с русским шрифтом, чтобы там печатать какие-то чрезвычайно важные документы или прокламации.
      Люди, привыкшие считать немцев чрезвычайно деловыми и дотошными людьми, вряд ли поверят, что германские военные и гражданские власти могли проявлять такую совершенно детскую доверчивость и наивность с людьми, именовавшими себя русскими революционерами. Так думал и я сам. Когда, года три тому назад, ко мне пришел один вашингтонский профессор, занимавшийся разбором немецких архивов и показал мне микрофильм с отчетом гр.