ДЖИНКС

Июнь 1884

«В последнее время он такой обидчивый», — подумала Джинкс.

Иногда ей хотелось сказать ему, чтобы он убирался — он ведь может найти кого-то еще, кто будет позировать ему! Джинкс рискнула взглянуть на него, и глаза ее расширились от негодования, когда она увидела, что он отложил свою палитру и кисть и пристально смотрит в сторону долины.

— Если ты уже покончил на сегодня с живописью, Райль Толмэн, то по крайней мере мог бы мне об этом сказать, — взорвалась она. — Ты никогда не думал, что от позирования я могу и устать?

Он рассмеялся, но когда посмотрел на нее, она увидела, что глаза его туманны, как и небо.

— Извини, — сказал он, подняв кисть и тряпку, — может быть, нам стоит вернуться?

— Вернуться? — переспросила она. — Ты тащишь меня почти на самую вершину горы, в то время как нам полагается дома учить французские глаголы, и вот теперь, порисовав всего лишь час, хочешь спуститься вниз?

Он не ответил. Джинкс подпрыгнула, расправив юбку. О, какой простой была ее жизнь до того, как в этом году она неожиданно для себя не стала размениваться во всех направлениях. «Взрослеешь», — сказала ей мама.

Джинкс не возражала бы против взросления, если б только при этом можно было обойтись без тюрнюров, шиньонов и кружевных жабо.

— Подожди, я помогу тебе, — Райль подал ей руку.

— Оставь меня в покое, — проворчала она, — знаешь, я ведь не разобьюсь.

Это был еще один ненавистный ей атрибут взросления. Мальчишки обращались с ней теперь по-другому — даже Райль, ее собственный брат.

— Что с тобой происходит в последнее время? — требовательно спросила она. — Ты обращаешься со мной, как с фарфоровой чашкой, которую боишься разбить.

— Я обращаюсь с тобой абсолютно так же, как и раньше, — сказал он, укладывая краски.

Она взглянула ему через плечо и поразилась тому, как он ее изобразил: томные зеленые глаза, растрепанные рыжие волосы и полные красные губы.

— Разрази меня гром, — задохнулась она, использовав любимое мамино выражение. — Ведь я совсем не такая, какой ты меня нарисовал!

Райль схватился за холст:

— Это называется художественное видение.

Он отвернулся, но она увидела, как покраснели его уши, и почувствовала себя виноватой. Ей нравилось дразнить другого брата, Карра, и смотреть, как он надувается, словно индюк, но видеть расстроенным Райля она не любила.

— Ну что, готова идти?

— Пожалуй.

Он все еще не смотрел на нее, светлые его волосы густой челкой падали на лоб. «Райль такой красивый», — подумала Джинкс. Сейчас, когда она оправилась от шока, вызванного тем, что он изобразил ее совершенно взрослой, она почувствовала себя даже польщенной. Джинкс наблюдала, как он сворачивает мольберт и убирает холст.

Когда они стали спускаться по крутой горной тропке, Райль взял ее за руку, и на этот раз она не возразила. Справа от них, через реку, находился приграничный город Глэд Хэнд, Орегон. Он лежал между двумя горными грядами, там, где Гремучая река впадала в прозрачнейшее озеро.

— Необыкновенно красиво, правда?

— Река?

— Ну, река тоже, но я имел в виду Хэрроугейт.

О, прямо под ними стоял дом — отсюда он смотрелся совершенно чудесно. Он стоял на бугре, зеленые террасы и цветущие кусты волнами красок сбегали к воде. Конические крыши четырех серых каменных башен дома в средневековом величии уходили к небу. Одна башня образовывала огромное окно в гостиной, которое выходило на озеро, и еще одна окаймляла винтовую лестницу главного холла. Башни-близнецы смотрели на реку, быстро текущую на запад между шершавых скал, вспененные ее воды спешили к устью, к Тихому океану. Пока Джинкс смотрела на все это, в ворота имения въехала карета, из нее вышел один из маминых пациентов. Так как доктор Джо была женщиной, к ней как к врачу все еще относились с подозрением, но на много миль вокруг она была единственным эскулапом, поэтому приемная ее всегда была полна…

— Ну что, разве не прекрасно? — снова спросил Райль.

— Да, пожалуй, да, просто я никогда не задумывалась над этим.

— Джинкс, как ты думаешь, что скажет отец, если услышит, что я не хочу посвящать себя семейному бизнесу?

— Не думаю, что это ему очень понравится. Он рассчитывает на то, что когда-нибудь ты сможешь заменить его.

— Но так не должно быть, ведь Карр — старший.

— Карр? — Джинкс свистнула. — Не думаю, чтобы отец хотел передать дело ему.

— Но ведь по логике вещей он должен, особенно если принять во внимание, что я на самом деле не Хэрроу.

— А если и так. — Она сорвала травинку и бессознательно стала крутить стебель между пальцами. — А что ты будешь делать, если не войдешь в лесопромышленный бизнес отца?

— Учиться живописи.

— И тебе придется уехать, чтобы учиться живописи?

— Всего на год или на два. Но было бы куда хуже, если б я вошел в семейный бизнес. Я бы почти все время отсутствовал, как отец. Чего я больше всего на свете хочу, Джинкс, так это учиться искусству, а потом вернуться и жить здесь, в Хэрроугейте, и заниматься живописью. — Он запнулся. — С тобой… и со всеми остальными.

— Но тебе совсем не нужно уезжать куда-то, чтобы учиться живописи, Райль. Ты ведь уже сейчас замечательный художник.

— Отец думает, что живопись — для неженок. Но ты не должна меня жалеть, — сказал он с неожиданной злостью.

Она остановилась и пристально на него посмотрела.

— Почему ты сердишься на меня? Что я сделала плохого?

— Ничего. Просто я… Просто я не хочу быть лесопромышленником, как отец и как хочет Карр! Между прочим, ему уже шестнадцать! Ума не приложу, почему отец не хотел его взять в дело еще пару лет назад.

«Но мне-то понятно, почему», — подумала Джинкс.

Когда Джинкс и Райль пришли домой, вся семья уже собралась в хэрроугейтском холле, ожидая, что отец присоединится к ним, чтобы вместе поужинать. Все оживленно обсуждали что-то.

— Ваши двоюродные братья приедут навестить нас, — сказала мама, легкая улыбка светилась в ее карих глазах. У Джо Хэрроу были волевое лицо и ярко-рыжие волосы, которые она унаследовала от своих ирландских предков. Киф, младший из детей Хэрроу, радостно прыгал в предвкушении этого визита.

— Завтра они приедут! — объявил он. Эдит сняла невидимую ниточку с лифа и расправила юбку.

— Я очень надеюсь на то, что они уже научились вести себя как следует.

«Ну и ну!» — подумала Джинкс. Эдит было только двенадцать, но мама говорила, что через пару лет она сделает какого-то мужчину счастливым обладателем милой женушки, и Джинкс, которой ничего не стоило вырвать страницу из книги младшей сестры, решила, что если для того, чтобы стать хорошей женой, надо быть такой, как Эдит, то пусть уж лучше она останется старой девой.

Джинкс не знала, почему Райль стал таким мрачным, и сказала ему:

— Мы ведь давно не видели кузена Эрика. Эрик был ее любимцем — самым красивым из братьев, и она думала, как романтично то, что он бежал в матросы, будучи в том же возрасте, что и Райль сейчас. Через четыре года Эрик уже получил звание помощника капитана и в двадцать четыре года ожидал присвоения звания капитана. Скоро он должен был плавать на одном из парусников Хэрроу. Шестнадцатилетний Карр грубо фыркнул:

— Кузен Эрик! У него ведь даже и фамилия другая!

— Но он член нашей семьи! Совсем необязательно быть кровным родственником, чтобы являться членом семьи!

Джинкс знала, почему Карру все это не нравится. Он не выносил всех, кто был выше его, и это означало, что ему не нравился никто, кроме Эдит.

— Кузен Эрик — сын тети Эйлин, — горячилась Джинкс. — А поскольку тетя Эйлин сейчас замужем за дядей Уилли, это значит, что Эрик и Уит — члены семьи, даже если они и носят фамилию Магилликутти.

Карр многозначительно взглянул на Райля и пробормотал себе под нос: «Только люди, носящие фамилию Хэрроу, члены семьи».

Джинкс увидела, как сжались губы Райля. Она открыла было рот, чтобы запротестовать, но, очевидно, их разговор слышала и Джо, потому что она посмотрела на дочь и предостерегающе сказала:

— Джинкс…

— Мама, Карру нельзя позволять…

— Хватит уже об этом, Джинкс.

— Хватит уже о чем? — в дверях стоял Митч Хэрроу, красивый мужнина в коричневом костюме и бежевом галстуке. Карр повернулся к отцу:

— Мама говорит, ты будешь учить Уита продавать лес! Если ты можешь взять в дело Магилликутти, то почему не можешь взять и меня?

Эдит хлопнула его по руке и с тревогой взглянула на потемневшее лицо отца:

— Он возьмет тебя в дело, Карр, возьмет.

— Ты знаешь? — Киф дернул Джинкс за рукав. — Они приедут на поезде! Карр оперся о каминную полку.

— Ну и что с того? — спросил он. — Все в наше время ездят на поездах.

— Но только не я, Карр, — Эдит надула губы. — Ты ведь знаешь, что я не люблю поездов.

— И не я, — засмеялась их мать с другого конца комнаты.

Лицо Джинкс просияло:

— Райль, ты помнишь, как мы в первый раз поехали на поезде в Миллтаун? Еще кузен Эрик учил меня играть на гавайской гитаре. Ты знаешь, он обещал мне привезти такую, когда снова будет на Гавайях, — она повернулась к отцу:

— Корабль Эрика был на Гавайях с прошлого года?

— И даже не раз, — улыбнулся Митч.

— О, отлично! Держу пари, он привезет мне гавайскую гитару.

«Лето обещает быть таким прекрасным», — подумала она. Таким необычным, какого она никогда-никогда не забудет. Джинкс сжала руку Райля.

— Как приятно снова увидеть кузена Эрика!

Райль не ответил ей.

ДЖО

Июнь 1884

«Райль, похоже, был не очень-то рад предстоящему визиту», — подумала Джо.

Но Карр был им откровенно возмущен и, как всегда, вымещал свое возмущение на Райле. Она вздохнула. Ох, если б только Карр был повыше, может быть, тогда он не стал бы так изводить Райля и тогда ей не пришлось бы постоянно извинять его непроходящую жестокость. Ее беспокоила горечь Карра, она и сама немного понимала его чувства, потому что затаила в глубине души обиду.

После всех этих лет — неважно, сколько времени ей понадобилось на то, чтобы полюбить Райля Толмэна, — ей до сих пор было больно видеть его рядом с мужем, похожего на него как две капли воды.

Митч отрицал, что мальчик, которого он привез в дом пятнадцать лет назад, был его собственным сыном, но Джо ни на минуту не сомневалась в этом. Иначе и быть не могло, принимая во внимание его ясные голубые глаза и золотистые волосы. Если только он не лгал ей, думала она, тогда, может быть, она могла бы простить. Если б он только признался в любовной связи и в том, что Райль его незаконный сын, может быть, это бы облегчило камень, лежащий на ее сердце. Вот сейчас на другом конце комнаты Карр опять загнал отца в угол:

— Я знаю, мы могли бы здорово приумножить наш бизнес, отец, если б только имели землю в одном из северных заливов. Например, в Пуже-Саунд, где есть глубоководье.

Джо не слышала, что ответил ему отец, потому что, глядя в глаза старшего сына, она видела тени прошлого.

…Открытие железной дороги Хэрроу в 1882 году было большим событием для Митча. Он владел уже почти всем вокруг: деревней Глэд Хэнд и маленьким Миллтауном на берегу, так же как и лесозаготовками и большинством гор и лесом между ними. Все работали на Хэрроу-лесопромышленника. Вокруг были магазины и конюшни компании, корабли и даже больница компании, в которой Джо была единственным врачом. Иметь еще и свою железную дорогу уже много лет было мечтой Митча.

Страхи Джо, связанные с железной дорогой, оказались безосновательными, и они вернулись домой в целости и сохранности, каждый из них хотел что-то свое: Джинкс — гавайскую гитару, Киф — пони, а Карр — стать лесопромышленным магнатом.

— Я целых два дня провел с бухгалтером компании, — сказал он Джо. — Мама, ничего удивительного в том, что папы вечно нет дома, ведь в компании столько всего происходит! Сколько лет мне должно быть, чтобы отец взял меня в дело?

— Теперь я знаю, кем буду, — сказал Карр матери. — Я буду финансовым магнатом.

— Да, конечно, будешь. — Джо с улыбкой повернулась к высокому мальчику, спокойно ожидавшему, когда с ним заговорят. — А ты, Райль, без чего ты не можешь жить, ты уже понял?

— Я принес это домой, видишь? — Он протянул ей корзину. Она была устлана шерстяным детским одеяльцем, а сверху прикрыта другим. Райль откинул его. Внутри голодно мяукали шесть маленьких черных котят.

— Ой, они еще слепенькие! — воскликнула Джо. — Какая прелесть! А где их мама?

— Ее переехала телега. Это случилось в доках, как раз когда мы расположились на ленч в Миллтауне. Дядя Уилли сказал, что котята слишком малы, чтобы выжить без мамы, но я сказал, что ты сможешь их спасти. Ты ведь сможешь, мама, правда? — В его голубых глазах была мольба.

— Им нужно молоко, — ответила она. — Материнское молоко. Райль, у меня очень мало времени, я должна плыть по реке с мистером Прайсом. Его жена должна родить. — Джо бросила взгляд, полный сожаления, на мужа. — Мы поставим корзину в кухню у плиты, и я покажу тебе, Райль, как их кормить.

— Я помогу, — предложила Джинкс.

— Мама, — запротестовал Карр, — я хочу рассказать тебе о том, как счетовод следит за всеми нашими деньгами.

— Придется, дорогой, подождать с этим, пока я вернусь. У меня сейчас нет времени ни на что, кроме того, чтоб показать Райлю, как кормить котят.

Через десять минут после отъезда Джо Джинкс и Райль сидели в кухне, на коленях каждый бережно держал черный шарик меха и уговаривал крошечное животное пососать кусочек тряпки, смоченной в молоке. Киф смотрел на них широко открытыми глазами, а Эдит с Карром поблизости не было видно.

Ночь эта оказалась необыкновенно долгой для доктора Джо, солнце уже осветило верхушку горы Глэд Хэнд, когда она вернулась в долину. Она приказала мальчику отвести на конюшню лошадь и, беспрестанно зевая, прошла по двору к кухонной двери. Она решила, что только бросит мимолетный взгляд на котят Райля, так как была совершенно уверена в том, что спасет их. Открыв дверь, она услышала какой-то скребущий звук. Джо повертела головой, прислушиваясь, но все уже стихло. Надо будет не забыть поговорить с Пенфилдом о мышах, подумала она.

Закрыв дверь, Джо тихонько подошла к черной железной плите. Если Райлю и Джинкс удастся выходить котят, это может сократить количество мышей в Хэрроугейте. Она склонилась над корзиной и увидела, что одеяло, которое Райль так бережно постелил, сейчас лежало на подозрительно тихих комочках. Джо откинула его и ахнула. Котята были задушены! Крошечные их тельца были еще теплыми. Она вспомнила звук, который услышала, входя в кухню. С ощущением болезненной тяжести в желудке она поняла, что это не могли быть мыши. Джо постаралась отбросить подозрения. Она упала на пол и заплакала.

— Джо? Джо?

Это был Митч, его голос вернул ее к действительности. Она обнаружила, что все еще смотрит на Карра, вспоминая черные тельца на дне корзины.

— Ты выглядела так, как будто унеслась на много миль отсюда, — сказал Митч. Она улыбнулась.

— Я вспоминала, как ты строил свою дорогу.

— И это была еще та работенка, да, отец? — Карр и не старался скрыть своего самодовольства.

Рот Митча сжался.

На другом конце комнаты Райль, очевидно, позабывший про Карра, смотрел на Джинкс. Джо почувствовала, что внутри нее закипает тревога. В том, как Райль в последнее время смотрел на Джинкс, было что-то, названия чему она не могла подобрать.

Она встала и взяла мужа за руку:

— Пойдем поужинаем?

Джинкс закружилась по комнате, глаза ее засверкали.

— Ведь нам предстоит веселое лето, правда? — Она на ходу обняла Кифа и чмокнула Райля в щеку. Он порозовел и опустил голову.

За ужином Райль сидел очень тихо и как только кончил есть, выскользнул из комнаты. Джо подумала, что, вероятно, присутствие в Хэрроугейте Эрика будет для них просто благословением Божьим. По крайней мере, Джинкс будет о ком думать.

КИФ

Июль 1884 — июль 1886

Киф думал, как здорово быть младшим, когда мама дома и кусок пирога, достающийся ему, больше, чем чей-либо, исключая, конечно, Карра.

— Карру надо больше есть, — говорила мама, — чтобы он мог вырасти большим, как ты и Райль.

Но всякому было ясно, что больше Карр не вырастет. В действительности он вовсе и не хотел лишнего пирога, а съедал его просто для того, чтоб он не достался никому другому. Точно так же он поступал и с последним печеньем, и с лучшим куском мяса. В вопросах, не касавшихся Карра, мама всегда была справедливой. Вечерами или по выходным дням, когда она была дома, Киф мог играть во все игры, и другие дети не смели убегать, когда была его очередь водить во время игры в прятки. Но по рабочим дням, когда мама принимала пациентов или когда ее вызывали к больному, было не очень-то здорово быть всего лишь десятилетним. Поэтому лето и приезд кузенов не принесли особенной радости Кифу.

Карр, который, как и всегда, желал говорить о бизнесе, вцепился в Эрика, как только они приехали.

— Если бы у нас был завод в одном из северных заливов, мы, наверное, могли бы продавать в три раза больше, чем сейчас, правда?

— Возможно, я не очень-то в этом смыслю. — Эрик был большим и рослым, первым помощником на одном из парусников Хэрроу, но не хотел говорить о делах. Он был слишком занят лицезрением того, как Джинкс дергает струны гавайской гитары, которую он привез ей с Гавайев. — Но толк в погрузочных операциях я знаю. Они непросты, даже с новыми колесными приспособлениями.

Киф подумал, что очень жаль, что отец уехал на следующий после приезда кузенов день. Если бы отец был дома, Эрик не носился бы по двору, как мальчишка, думал Киф, не плавал бы с ними, не ездил бы на велосипеде и не делал бы всех тех вещей, которых не делают взрослые мужчины. И конечно же, Эрик давал уроки игры на гавайской гитаре Джинкс. Куда бы Джинкс ни шла, Райль плелся позади нее вместе с кузенами, и все они вились вокруг Джинкс.

Киф забрался на свой любимый тополь и прислонился к шершавой коре. Вместо радостей лето принесло ему пока одни сплошные огорчения. И тут он с отвращением услышал хихиканье Эдит. Он посмотрел вниз: Карр и Эдит сошли с тропинки и шли через поле по направлению к тополю, на котором он сидел. Киф затих, надеясь, что они пройдут мимо, не глядя вверх.

— Ты просто ужасен, Карр, — сказала Эдит, — папа здорово бы тебя отделал, если бы узнал о той дырке, что ты проделал в стене маминого кабинета.

— Он не узнает — если только ты проболтаешься.

— Ну я-то не собираюсь болтать. Ведь тогда он заделает дыру и ты не сможешь рассказывать мне обо всех этих голых женщинах. — Она снова хихикнула, и Киф увидел, что они стоят прямо под тополем. Он напрягся. Голые женщины? Какие голые женщины?

— Давай сядем, — предложил Карр. Киф со своего насеста увидел, что они садятся, и услышал слова Эдит:

— Ты что, заболеваешь, Карр? У тебя такой горячий лоб.

— Я знаю, у меня в последнее время что-то болит горло. Ой, Эдит, я не хочу, чтоб ты заразилась от меня.

— Ох, бедняжка, ты ведь никогда не болеешь.

«Много она знает, — подумал Киф. — С Карром вечно случается что-то, о чем он не рассказывает маме. Например, горло, которое он прятал от нее пару недель назад, и плешь от вырванных волос, которую он прячет прямо сейчас под кепкой. Много она знает!»

Через два года, когда Кифу исполнилось уже двенадцать лет, он начал больше обращать внимания на девчонок. Грудь Джинкс больше, чем у мамы, думал он, а у Эдит — совсем маленькая, хотя судить о ее форме подо всей этой одеждой и нелегко.

Он выбрал день, когда мама взяла Эдит за покупками, и забрался на свой любимый тополь, чтоб все это не торопясь обдумать. День, томный и теплый, клонился к вечеру. И со своего насеста Киф хорошо видел дом, поле и землю у подножия тополя. Он как раз наблюдал за кругами, которые описывал стервятник, когда появился Карр, ведущий под уздцы лошадь. И, Боже правый, со стороны дома шла Эдит, размахивая при ходьбе шляпой так, как будто бы ей наплевать на все на свете. «Они с мамой, должно быть, рано вернулись», — подумал Киф. Эдит остановилась, тщательно огляделась по сторонам и понеслась через луг. Карр ждал ее в тени деревьев, и она, смеясь, бросилась к нему в объятия. Карр тоже смеялся, да как! Киф ни разу не видел, чтоб Карр так смеялся!

Эдит было четырнадцать лет, но Карр, будучи на четыре года старше сестры, стоял с ней вровень. Они целовались и ласкали друг друга так, как будто не виделись не несколько часов, а несколько лет. Потом они плюхнулись в высокую траву, Карр расстегнул лиф Эдит и осторожно прикоснулся к ней. Они долго шептались, и слова их Киф не всегда мог разобрать. Кажется, они говорили что-то вроде «я скучал по тебе».

— Я думал, что умру, когда услышал, что мама берет тебя с собой, думал, мы не сможем увидеться.

— Поцелуй меня.

— Я люблю тебя, Эди.

— Поцелуй меня, Карр, скорее.

Они еще долго барахтались там, под деревом.

Когда Киф позднее слез с дерева, он уже знал, что больше никогда не вернется к этому тополю.

В течение следующих нескольких недель Киф пытался было подружиться с городскими мальчишками, но его ровесники уже уехали работать на лесопилки Хэрроу, а дети помладше парами нападали на него. Мама сказала, что они просто завидуют тому, что он живет, как они говорят, «в замке», и тому, что он сын хозяина.

— Они хотели бы, чтоб их семьи тоже были богатыми, — сказала она.

Он с удовольствием объяснил бы им, что они дураки, если думают, что быть богатым — здорово. Как-то он попытался пообщаться со своей тетей, овдовевшей сестрой отца, но она служила старшей сестрой в больнице и не могла уделять Кифу много внимания. Поэтому очень скоро он прекратил ходить в Глэд Хэнд и оставался на этой стороне реки. Их репетитор, видя неприкаянность Кифа, начал учить его играть в шахматы, и Киф был вне себя от радости, выиграв у «него в первый раз.

— Я сегодня обыграл мистера Хендерсона в шахматы, — объявил он за обедом.

— В самом деле обыграл, — кивнул Хендерсон. — Здорово отделал меня. Мама улыбнулась:

— Поздравляю, дорогой!

— Да, здорово, — сказал отец, — я и не знал, что ты научился играть в шахматы.

Карр издал отрывистый горловой звук. Потом изобразил широкую улыбку и сказал:

— Еще интереснее то, мистер Хендерсон, что я не знал, что вы играете в шахматы. Может быть, вы как-нибудь научите меня, я тоже хотел бы у вас выиграть.

— Конечно, господин Карр, когда вам будет угодно, — с натянутой, хотя и вежливой улыбкой ответил Хендерсон.

— Папа, не думаете ли вы, что мистеру Хендерсону пора прекратить называть меня «господином Карром»? В конце концов я уже не ребенок.

— Конечно, ты прав, — сказал Митч. На следующий день Киф услышал, как его родители ссорятся. Он сидел на стене, около башен, а они разговаривали при открытых окнах в своей комнате, как раз над головой Кифа. Теплый летний ветерок донес до него голос мамы:

— Почему бы тебе не попытаться с Карром? Ты слушаешь, что говорит Райль.

— Райль не старается навязать мне свое мнение.

— Я не хочу обсуждать разницу между ними, Митч, но ради Бога — ведь Карр тоже твой сын, а ты ведешь себя с ним как с чужим.

— Он и есть чужой, Джо. Не пытайся убедить меня, что не знаешь, что кроется за этими желтыми глазами!

— А почему ты не берешь его в дело?

— Я скажу тебе, почему. Потому что он все такой же маленький тиран, каким был и двух лет от роду, когда так пихал Райля, что бедный малыш аж чернел от боли. Карр стал сейчас просто более утонченным тираном, вот и все.

— Митч!

— Извини, дорогая, но тебе не следует давить на меня. Я очень бы хотел, чтобы мы могли сделать с ним то, что сделал Уилли с Уитом, — послать его в школу вместо того, чтобы учить дома. Как я хотел бы, чтоб Карр уехал и у меня перестала бы болеть об этом голова.

Кифу очень понравилась эта идея, он помечтал о том, как приятна была бы его жизнь без старшего брата. Если Карр уедет, как уехали Эрик и Уит, тогда в Хэрроугейте их останется только четверо и Эдит снова станет прежней. И Джинкс с Райлем, может быть, тоже. Киф не понимал, что происходит с Райлем. Несколько месяцев он везде ходил один со своими красками и мольбертом и все так же писал портреты Джинкс.

Но теперь она снова лазила с ним в горы, так что если между ними и пробегала кошка, то сейчас они все уладили.

Пятница началась как обычно, и ничего особенного не происходило до самого ужина — определенно ничего такого, что указало бы Кифу на то, что очень скоро мир его развалится на части.

Отец сказал за ужином:

— Думаю, пора нам осознать, что мальчики наши взрослеют.

Мама удивленно посмотрела на него так, как будто бы она этого не знала.

— Когда мне было пятнадцать лет… — начал он, и Киф расслабился, потому что и раньше слышал эту историю, — я уже сам был в бизнесе. Мой отец одолжил мне немного денег, и я купил себе топор и пятнадцать акров хорошего леса. С этого и начался лесной промысел Хэрроу.. — Отец откинулся на спинку стула и улыбнулся сидящим за столом. — Это было тридцать девять лет назад в Бэнгоре. — Он перевел взгляд с Райля на Kappa. — К чему я клоню, мальчики: вы уже переросли вашего учителя. Вам пора идти либо в университет, либо в бизнес.

Карр в нетерпении сполз на краешек стула, а Райль склонился над тарелкой, как будто все шло не так, как ему бы хотелось.

— Я вырос с учителем, так же как и вы, — продолжал Митч, — но теперь все изменилось. Теперь либо надо идти в Гарвард, либо в Эужен, чтобы получить образование в колледже. Кто-нибудь из вас, ребята, хочет так поступить?

— Я хочу пойти в семейный бизнес, отец, — быстро сказал Карр. Митч откашлялся:

— А ты, Райль?

За последние два года Райль поработал в разных лесозаготовительных лагерях Хэрроу, и, похоже, это ему понравилось. Но теперь он не сразу ответил и вопросительно посмотрел на Джинкс.

— Райль?

— О, я… я тоже не хочу уезжать, сэр.

— Итак, ни один из вас не хочет ехать в университет. Хорошо, по мне, так это хорошо. Следующий вопрос — о компании. Если кто-то из вас, ребята, не хочет идти в лесопромышленную компанию Хэрроу, то сейчас как раз такой момент, когда надо об этом сказать. — Киф подумал, что отец с надеждой смотрит на Карра. Как будто он хотел, чтоб Карр сказал, что не желает идти в компанию. Но Карр сидел молча, глядя перед собой немигающими желтыми глазами. Райль открыл рот, как будто собирался что-то сказать, но Карр опередил его:

— Поскольку я собираюсь стать бизнесменом, отец, я не вижу причин, по которым должен терять время на уроки. Я намереваюсь посвятить себя практическим делам, сэр. Первым делом я хотел бы купить землю на севере, там, где имеется глубоководье, и открыть филиал.

«Отец, как видно, не очень-то рад это слышать», — подумал Киф.

Джинкс сказала: «Райль…», — но он покачал головой, и она не стала больше ничего говорить.

Тогда Митч сказал:

— Отлично, остаток лета вы можете предаваться безделью. Но в сентябре время игр для вас будет окончено.

Карр пропел:

— С каким же удовольствием я жду сентября, сэр!

Райль снова взглянул на Джинкс:

— Я тоже, отец, — сказал он. Но Райль совсем не выглядел счастливым, и Джинкс, казалось, вот-вот заплачет.

— Мистер Хендерсон, — продолжил отец, — этой осенью не вернется.

У Кифа от удивления открылся рот. Старый Хендерсон каждое лето уезжал навестить свою овдовевшую мать в Ванкувер, но к осени он всегда возвращался.

— Я нашел англичанку из хорошей семьи, которая и будет вашей наставницей, девочки. Мисс Пенниройал приедет в сентябре, примерно в то время, когда мальчики поедут в Миллтаун учиться ремеслу. — Глаза его остановились на Кифе. — А вы, молодой человек, поскольку вам не пристало брать уроки рукоделия и размахивать веером, поедете в частную школу.

Отец продолжал что-то говорить, но Киф больше его не слушал. Они отсылают его — именно так, как хотели поступить с Карром! «Им не нужен Карр, но я тоже не нужен», — подумал он.

Позже мама долго говорила с Кифом, а он кивал и улыбался, и говорил, что учиться в Массачусетсе будет очень здорово. Но потом он открыл кран в ванной комнате и долго плакал.

ДЖИНКС

16 июля 1886

«Ну, теперь Карр никогда не заткнется», — с отвращением подумала Джинкс. С того момента, как он понял, что его действительно собираются взять в дело, он только и делал, что носился по комнате, рассказывая о том, каким великим магнатом будет.

— Вот увидишь, отец! Ты никогда об этом не пожалеешь. Я буду настоящей находкой для дела. Стоит тебе только сказать одно слово, и я найду отличный лесистый участок земли на севере. Я думаю… — и он пустился в длинные разглагольствования по поводу того, как собирается расширить бизнес и как когда-нибудь станет владельцем дюжины железных дорог и собственником кораблей, на которых сможет путешествовать по всему свету. Он поедет на охоту в Африку, и головы горных львов и диких кабанов будут украшать его библиотеку.

— Только не за столом, Карр, — пробормотала Джо.

Карр будет делать и то и это. «Что ему действительно стоит сделать, — подумала Джинкс, — так это заткнуться!» Она бы обязательно стукнула его под столом по коленкам, если б могла достать! Райль был каким-то очень тихим, но и то, кто смог бы говорить под непрестанную болтовню Карра? Кроме того, Райль уже пропустил возможность высказаться. Он мог бы сказать отцу, что хочет стать художником, но не сделал этого. Теперь вот он уедет в город, а она останется здесь, в Хэрроугейте, совсем одна!

Будет ли он скучать по ней так, как она по нему? Ей не хотелось думать о том, что Райль уедет. Она почувствовала, к своему удивлению, что веки ее защипало, как будто бы она вот-вот заплачет. Джинкс поморгала и взглянула на Кифа, сидящего на другом конце стола. Он тоже не выглядел радостным, бедняга. Она могла поклясться, что он не хочет ехать в эту частную школу. Но что еще мог придумать отец, если Хендерсон уехал?

Джинкс тоже будет скучать по нему, конечно, он старый пень, но такой милый. «И что-то нас теперь ждет? — подумала она. — Какая-то старая дева будет учить их реверансам и рукоделию и внушать им, что следует и чего не следует делать молодым леди».

В основном, конечно же, не следует делать, в этом Джинкс была уверена. Лицемерная Эдит, безусловно, с удовольствием проглотит все это, но Джинкс — она точно знала — все это будет просто ненавистно!

Ее взгляд снова обратился на Райля. Он попытался улыбнуться ей. И что она будет без него делать? Райль был ее лучшим другом.

Веки Джинкс снова закололо, и она отвернулась.

Когда они шли из столовой в гостиную, Райль подошел к Джинкс и прошептал:

— Встретимся в саду, когда уснет Эдит.

Джинкс улыбнулась. Она обожала тайком ночью выходить в сад, в то время как все остальные спали. Но Райль вечно боялся, что с ней при этом что-нибудь случится, и не хотел часто встречаться там.

В спальне Джинкс дождалась, когда Эдит кончит болтать и дыхание ее станет ровным и тихим, — ожидание показалось ей вечностью, — вылезла из кровати и подкралась к лестнице. Мальчики переехали на другую сторону дома два года назад, и теперь весь верхний этаж башни находился в распоряжении девочек. Джинкс на секунду остановилась около двери родительской спальни на втором этаже, но все было тихо. Несмотря на середину июля, каменные ступени показались холодными для ее голых ступней. Она прошла через кабинет матери между кожаными креслами и тихо открыла входную дверь. Джинкс вышла, перемахнула через стену и понеслась по аллее, белая ночная рубашка липла к ее стройным ногам.

Приблизившись к служебному крыльцу, она прислушалась. Пенфилд и кухарка по вечерам часто сидели на крыльце. Но на этот раз она не услышала голосов и вскоре оказалась позади дома в саду, похожая на призрак в своей белой рубашке с развевающимися волосами. Она окунулась в запахи созревающих персиков, магия теплой летней ночи заворожила ее.

— Я здесь, Джинкс. — Голос Райля больше не ломался, как это было пару лет назад. Теперь он был глубоким и звучным, как у литавр в оркестре, выступавшем в прошлом году в Портлэнде. Удивительно, как неожиданно повзрослел Райль! В одночасье из высокого угловатого мальчика он превратился в мужчину с золотыми волосами и глубоким голосом. Иногда ей приходилось напоминать себе, что этот крупный, красивый и самоуверенный человек — ее старый приятель Райль.

— Что это на тебе? — требовательно спросил он. — Ночная рубашка?

— Эдит никак не умолкала, болтая о приезде новой наставницы, и у меня не было никакой возможности надеть сверху платье, — Джинкс присела рядом с ним на траву, но он отвернулся от нее.

— Тебе не следует быть здесь со мной в ночной рубашке, — проворчал он.

— Боже, мне вообще не следует здесь быть, неважно, в ночной рубашке или нет. А что такого необычного в этом вечере? Ты ведь не раз видел меня в ночнушке.

— Ну, с тех пор, как ты повзрослела, — нет, — сурово ответил он.

Джинкс совсем не по-взрослому фыркнула, но бессознательно скрестила руки над грудью. Она все еще не могла свыкнуться с тем, что грудь ее больше, чем у мамы, даже несмотря на то, что мама объяснила ей, что это просто еще одно свидетельство того, что Джинкс стала женщиной.

Ей это совсем даже не нравилось. Она не хотела быть женщиной и не думала, что со стороны Райля нехорошо упоминать об этом.

— Так зачем ты хотел меня видеть? — нелюбезно спросила она его.

— Просто подумал, что мы могли бы с тобой поговорить.

— О твоем отъезде?

Он повернулся к ней, и она увидела, как засветились в лунном свете его голубые глаза.

— Я не хочу идти к отцу в семейный бизнес, я хочу изучать искусство, а потом вернуться в Хэрроугейт и заниматься живописью. Я не хочу покидать Глэд Хэнд… и тебя. — Он запнулся, но на этот раз она не заметила этого.

— Я тоже не хочу, чтоб ты уезжал. Я буду скучать по тебе, — сказала она, забыв прикрыть грудь и всматриваясь в дорогое ей лицо. — О, Райль, ну почему отец так скоро заставляет тебя идти в бизнес? Карру ведь уже восемнадцать, и он так давно умоляет об этом. А тебе в декабре будет только семнадцать.

— Не знаю, почему. — Он так тихо сказал это, что Джинкс пришлось наклониться к нему, чтобы расслышать.

— Нам бы надо быть вместе по крайней мере год еще до твоего отъезда, ну что я буду без тебя делать? Ведь здесь будет только Эдит, а она ни о чем другом не может говорить, как только о мальчиках, танцах, нарядах и прическах.

— Ты тоже очень скоро начнешь об этом думать.

— Я? Не думаю.

— Слушай, ведь тебе, кажется, очень нравился кузен Эрик пару лет назад.

— Ох, но кузен Эрик — не мальчик, а мужчина. — Ее голос неожиданно стал каким-то певучим. — Как ты думаешь, отец будет меня иногда брать в Миллтаун, когда ты уедешь в сентябре? Может, Эрик будет дома и мы с ним сможем поиграть дуэтом.

— Нам что, так необходимо говорить о кузене Эрике?

— Но ведь это ты начал.

— Но я не ожидал, что ты так ухватишься за эту тему, как будто он для тебя — единственный свет в окошке.

— Почему ты сердишься? Он долго молчал, губы его сжались, а скулы окаменели. Наконец он взорвался:

— Я хочу поговорить о нас!

— Нас? — Сердце ее забилось сильнее, и она не могла понять, почему. — Что о нас?

Райль наклонился к ней, на его загорелый лоб упала прядь волос.

— Джинкс, ты ведь знаешь, что я ненастоящий брат тебе.

— Да, но… — Она замолчала, почувствовав неожиданную слабость.

— Твои родители — единственные родители, каких я когда-либо знал, ведь тебе известно, что моя настоящая мать умерла в родах. Поэтому… ты мне ненастоящая сестра. — Он глубоко вздохнул. — Я люблю тебя, Джинкс, но совсем не так, как люблю отца, мать и Кифа.

Сердце его стучало, как шатун на отцовском поезде. Она вдруг испугалась и заволновалась одновременно.

И тогда Райль схватил ее за плечи, и сквозь ткань рубашки она почувствовала жар его больших сильных рук.

— Я люблю тебя, Джинкс, и хочу когда-нибудь жениться на тебе.

— О, Боже… — Она почувствовала себя так, будто сидит на паровозе и поезд сходит с рельсов, падая в лощину.

— Ты будешь ждать меня, Джинкс? Будешь ждать до тех пор, пока я не смогу добыть себе место в компании? Я прошу тебя только не говорить «да» кому-либо другому.

— О, Святая Мадонна! — выдохнула девушка. — Я не говорю ничего никому, Райль. Никто меня ни о чем еще не просил.

— Так я прошу. — Он стиснул свои руки. — Я прошу тебя подождать меня. Ты подождешь меня, Джинкс, да?

Сердце ее стучало, а во рту пересохло.

— Я никуда не уезжаю, — прошептала она, не зная, что еще ему сказать.

Он вздохнул и освободил ее. Она колебалась.

— Тебе лучше пойти в дом. Если кто-нибудь выглянет из окна библиотеки, то сразу увидит тебя в этой белой рубашке, а с твоими рыжими волосами сразу поймет, что это ты.

— Наверно, ты прав. — Но она не шевельнулась.

— Ты… ты не поцелуешь меня на прощание перед отъездом?

— Ты ведь будешь здесь еще до сентября, — сказала она, непроизвольно подняв подбородок. Губы ее таяли, как мороженое.

— Но нам может не представиться другой возможности поцеловаться на прощание. А я должен поцеловать тебя, всего один раз. Только раз, Джинкс. — Его руки обвили ее, и он осторожно прижался к ней губами, так осторожно, как будто она могла разбиться. Ее живот одеревенел, а губы закололо. Он отодвинулся от нее, как будто обжегшись.

— О, Боже, — прошептала Джинкс. — О! — Встав на цыпочки, она обняла его и прижалась губами к его губам. Райль сжал руки и нежно поцеловал щеку и шею Джинкс. Она изогнулась, и его рот соскользнул в расщелину между грудями. Он опустил ее на траву. Над ними на синем бархате неба ярко сверкали звезды. Деревья шелестели на ветру, а трава пахла необыкновенно душисто.

Земля под ночнушкой Джинкс была теплой-теплой. Большое, тяжелое и требовательное тело Райля накрыло ее. Ей показалось, что задрожала земля, но то было биение их сердец, слившихся в одно. В момент их единения Джинкс поняла, что теперь им всегда предстоит быть вместе.

Один последний поцелуй, и он исчез в основном крыле дома. Джинкс остановилась и улыбнулась, все еще не веря происшедшему. У нее было такое ощущение, что внутри нее оркестр начинает играть страстную и волнующую мелодию. Ей хотелось танцевать, петь и кричать всему миру о том, что она — СЧАСТЛИВА! Джинкс не могла дождаться момента, когда сможет рассказать обо всем матери. Сначала Райль сказал ей, что, вероятно, им не стоит говорить о случившемся кому-либо, потому что он молод и не имеет других перспектив, кроме тех, что выбрал для него отец, и потому то, чем они занимались в саду, нехорошо.

— Но я ведь совсем не чувствовала, что мы делаем что-то нехорошее, Райль. — Она прижалась к нему.

— Не знаю, как это случилось, Джинкс, я не хотел… Я хотел только поцеловать тебя на прощание.

— Я знаю, но я рада, что это случилось. Теперь я — навсегда твоя, а ты — мой. Она посмотрела ему в глаза:

— Ты ведь мой, правда? Он нежно поцеловал ее:

— Навсегда, но не думаю, что мать с отцом будут в восторге от этого.

— Им совсем не обязательно знать в деталях о том, что произошло здесь, в саду. Мы должны только сказать им, что любим друг друга и хотим пожениться. Им это понравится, вот увидишь.

— Я поговорю об этом с отцом утром, — ответил Райль, — я скажу ему, что хочу изучать искусство. Джинкс, ты будешь ждать меня, пока я буду учиться?

— Ты ведь знаешь, что да. Я так горжусь тобой, Райль. И меня так огорчило, что ты не сказал о своем желании за ужином, я имею в виду — о желании изучать искусство. — Она сжала его руку. — Ох, Райль, я так хочу рассказать о нас маме, она будет так счастлива.

Ведь именно Джо объяснила Джинкс, что когда-нибудь она полюбит и забросит лазанья по деревьям и рыбную ловлю с мальчишками. Тогда Джинкс не поверила ей. Но разве понимала она, каким это может быть счастьем — любить. В целом мире не существовало слов для выражения ее чувств, чувств удивления и восхищения своей любовью к Райлю и его — к ней. Нет, не может быть плохо то, что они только что делали в саду, думала она. Нет, если это было так чудесно. «Райль, Райль!» — пело ее сердце.

Она пролетела как на крыльях через комнату, где больные ожидали приема, открыла дверь, ведущую в мамин кабинет, где должно было быть сейчас, по ее представлениям, темно и пусто.

Но комнату заливал свет.

За столом в ночной рубашке сидела Джо, руки ее были сложены на груди, а лицо хранило выражение какой-то зловещей пустоты.

Улыбка Джинкс потухла. Конечно, она собиралась сказать матери о Райле и о том, что он будет разговаривать с отцом о них. Но она вовсе не хотела рассказывать матери об этом свидании с Райлем и о том, что при нем она была в одной ночной рубашке! Увидев выражение маминого лица, она поняла, что ей следует рассказывать о них с Райлем как можно меньше.

— Закрой дверь, Джинкс.

— Да, мама. — Послышался щелчок. Она никогда не видела мать столь ледяной в своем спокойствии. Когда она сердилась, то обычно кричала. Мама никогда при этом не становилась такой белой и напряженной. Становиться таким в разгневанном состоянии было свойственно Райлю, но маме — такого Джинкс не могла припомнить.

Но все же Джинкс сразу распознала ее гнев. Гнев и что-то еще — столь глубокое, что не позволяло матери кричать.

— Я знаю, что ты была на свидании с Райлем, я уже проверила его кровать, так что даже не пытайся мне врать.

Джинкс с облегчением вздохнула.

— О, я и не собиралась врать тебе, мама. Мне очень жаль, что пришлось выйти к нему в одной ночной рубашке, но Эдит все говорила-говорила, и я никак не могла от нее избавиться. — Слова так и текли из нее ручьем. — О, мама, я так счастлива, ты никогда не догадаешься, что произошло. И за миллион лет не догадаешься. Райль любит меня. Он просил, чтобы я подождала его, пока он будет учиться, чтоб стать знаменитым художником и иметь возможность содержать жену. Он собирается говорить с отцом о нашей помолвке и о том, чтоб изучать искусство. Райль попросит у отца разрешения на это завтра утром.

Радость уже не слепила глаза Джинкс, и она постепенно стала осознавать странность молчания Джо.

— Мама?

Лицо матери было белее полотна. Боже! Каким образом удалось матери догадаться о том, что произошло в саду? Неужели это видно по Джинкс? Мама выглядела так, словно вот-вот упадет в обморок. Джинкс поспешила было к ней, но голос матери остановил ее:

— Сядь!

Мама никогда не говорила с ней таким тоном. Джинкс села.

— А теперь я кое о чем спрошу тебя и хочу, чтобы ты сказала мне правду. Понятно?

Джинкс кивнула. Так мама все-таки знала? Но откуда?

— Он… Райль делал что-нибудь с тобой сегодня ночью? Он трогал тебя?

Так мама не знает. Джинкс глубоко вздохнула.

— Мы целовались, — сказала она. — О, мама, я не понимаю, почему ты так расстроилась. Ты ведь сама говорила мне, что я вырасту и когда-нибудь влюблюсь, и вот я влюбилась, вот и все.

— Так насколько же ты повзрослела за сегодняшнюю ночь? — спросила мать грубо. — Что он с тобой делал? Он касался твоих… твоих интимных мест? Твоей груди? — Мать выглядела такой необыкновенно измученной. — Как далеко ты позволила зайти ему, Джинкс? Что он делал с тобой там, в тени деревьев?

Свет погас в зеленых глазах Джинкс, на смену ему пришло выражение злого возмущения. Мама говорила об этом как о чем-то необыкновенно грязном.

— Мы целовались. И я пообещала ждать его. А он обещал поговорить с отцом. — Она отбросила со лба рыжие волосы и вздернула подбородок. — Я не понимаю, почему ты так расстроилась. Ты говоришь так, как будто любить — это грязно! Но это не грязно! И не может быть грязно!

Даже несмотря на то, что Райль сказал, что им не следовало делать то, что они делали, — он ведь еще сказал, что любит ее. Навсегда, сказал он. И поэтому все, что они сделали, было правильным и прекрасным. Они любят друг друга и собираются пожениться.

— Мы любим друг друга, мама! — взорвалась она. — Ты ведь говорила, что любовь прекрасна, и ты была права!

— Я должна кое о чем рассказать тебе, Джинкс, и хочу, чтоб ты внимательно выслушала меня. — Мама выглядела внезапно состарившейся. Она оперлась о стол и держалась за него так, как будто нуждалась в опоре. — Ты не должна позволять когда-либо Райлю Толмэну прикасаться к тебе! Ты не должна даже думать о нем таким образом. — Она облизала губы. — Мне нелегко говорить об этом. И я не хочу, чтобы ты плохо думала о своем отце…

С тяжестью на сердце Джинкс ждала продолжения маминого рассказа. Она не представляла, какое отношение может иметь отец ко всему этому, и не хотела даже слушать об этом. Она хотела говорить о Райле и о том, как сильно они любят друг друга. Конечно, не о том, что они делали в саду, а о том, как они скоро поженятся. Может быть, она даже сможет уехать с Райлем, когда тот поедет учиться! Джинкс не собиралась слушать маму, когда та говорила, что она не должна даже думать о Райле. Как она может не думать о нем? Райль был абсолютно всем для нее.

— Когда Карр был маленьким, твой отец сошелся с другой женщиной, Джинкс. — Джо прикрыла глаза, как будто от нестерпимой боли.

Джинкс насторожилась:

— Другой женщиной?

— Это случилось в Сан-Франциско. Ее звали Гейл Толмэн.

Толмэн? Что значит «отец сошелся с ней»? Толмэн?

— Я так бы никогда и не узнала о Райле, но мать его умерла в родах, и твой отец привез своего незаконного ребенка, чтобы я вырастила его.

— Ты говоришь, отец… имел ребенка от той женщины? Ты говоришь, Райль — мой… — Джинкс встала и попятилась в ужасе.

— Нет, нет, я не верю тебе. Ты все это придумала, ты не хочешь, чтоб я выходила за Райля, вот и все. Не знаю, зачем, но ты все это придумала, просто чтоб я не была счастлива.

— Ноги ее стукнулись о кресло, оно опрокинулось. Джинкс наткнулась на смотровой стол. — Райль не настоящий брат мне, нет! Мы сегодня говорили об этом.

Глаза Джо были полны жалости к ней.

— Неужели ты думаешь, что я стала бы наводить напраслину на отца? Врать о Райле? — Она с ожесточением потерла лоб. — Мне очень жаль, детка. Ты ведь знаешь, что я люблю этого мальчика. Он мне как родной. — Она встала, и Джинкс отметила, что глаза у нее карие.

— Но Райль наполовину брат тебе, Джинкс, — продолжила мать, — даже если твой отец не захочет этого признавать. Поэтому ты никогда не сможешь выйти за него замуж. Никогда не сможешь быть с ним.

Она обогнула стол и попыталась обнять Джинкс, но та отпихнула ее. Глаза ее были словно сгустки зеленого пламени. Джинкс даже чувствовала, как они горят. И еще она чувствовала биение своего сердца и пульсирующую боль в висках.

— Я не хочу, чтоб ты затаила злобу против отца. Ведь все эти случилось много лет назад. Он не мог знать, что так случится, что ты и Райль… Вы переживете это, дорогая. Это просто детская влюбленность, поверь мне. Но ты не должна говорить об этом отцу, ладно? Его бы ужасно ранило, если бы он узнал, что я сказала тебе.

Джинкс покачала головой, не в силах произнести ни слова.

— И Райлю, ему ты тоже не должна ничего говорить. Его бы это только еще больше ранило.

И снова эта боль в висках.

Мать все говорила о том, как ужасно было бы, если бы они когда-либо были вместе.

— Ты понимаешь, дорогая? Инцест — делить постель с таким близким родственником, как брат.

Джинкс наконец обрела голос.

— О, оставь меня! — крикнула она. — Я не хочу ничего больше слушать — и не буду. Просто оставь меня в покое!

Она метнулась к выходу из комнаты, но как только дотронулась до ручки, дверь распахнулась.

На пороге стоял отец.

— Я услышал голоса, — сказал он. Не видя перед собой ничего от боли, Джинкс пронеслась мимо него и взлетела по лестнице. Она услышала, как мать спокойно объясняет отцу:

— У нее месячные, только и всего. Я дала ей таблетку от боли.

На следующий день ни к завтраку, ни к обеду Джинкс не спустилась. В два часа пополудни Сюзанн принесла ей записку: «Мистер Райль просит встретиться с ним на веранде. Он хочет вам сказать что-то очень важное». Джинкс отвернулась, пряча свои заплаканные глаза. Она-то думала, что выплакала все слезы, но записка Райля снова вызвала у нее приступ рыданий.

— Я не слышу, что сказать ему, мисс?

— Что я не могу, — простонала Джинкс, — скажи ему, что я не могу! — Она спрыгнула с кровати и побежала на другой конец комнаты.

— Вы и вправду нездоровы, мисс Джинкс? Доктор Джо сказала.

— Да, я больна. Разве ты этого не видишь? — Она закачалась, слезы хлынули из ее глаз, а лицо исказилось от боли.

— О, вы правда больны. Сходить за доктором Джо? Вам нужна ваша мама?

— Нет, не нужна! Я хочу только одного — чтоб меня оставили в покое! Скажи это Райлю, слышишь? Я больна и хочу, чтоб меня оставили одну.

РАЙЛЬ

17 июля 1886

Что такое могло произойти плохое? Джинкс весь день не выходила из своей комнаты. Райль был вне себя от тревоги — тревоги, что она переменила свое решение, что она ненавидит его за то, что он сделал прошлой ночью, или ненавидит себя за то, что позволила ему это сделать. Он так хотел объяснить ей, почему утром не сказал ничего отцу. Но больше всего на свете он хотел просто увидеть свою возлюбленную!

Наконец он послал ей с Сюзанн записку, прося встретиться с ним на веранде. Но Сюзанн вернулась со словами:

— Мисс Джинкс больна, мистер Райль. Она просит вам сказать об этом, а также сказать, что она не сможет сойти вниз.

— Но ведь вчера вечером с ней все было в порядке. Что с ней?

— Я не слишком хорошо знаю. Она ужасно выглядит и все время плачет. И целый день не выходит из комнаты.

— Я пойду наверх. Сюзанн испугалась.

— Я бы не стала этого делать, мистер Райль. Не думаю, что доктору Джо это понравится. Перед тем как утром уехать, она дала мне четкие указания. Она сказала: «Мисс Джинкс сегодня нездоровится, Сюзанн. Пожалуйста, проследи, чтобы ее никто не беспокоил — и в особенности мистер Райль». Вот что она сказала. Она не сказала мне, чтоб я не передавала записку, но не думаю, что ей понравится, если вы пойдете туда и будете докучать мисс Джинкс. Особенно если принять во внимание то, что она специально упомянула вас.

Он было повернулся, чтобы уйти, но тут в голову ему пришла неожиданная мысль.

— А где Эдит? — спросил он.

— Пошла, как обычно, прогуляться после обеда.

— Спасибо, Сюзанн.

Он поспешил к боковой двери, обогнул веранду со стороны озера, прошел мимо конюшен, сараев и сада. Райль знал, где может найти Эдит — с Карром, конечно же. Но ему необходимо поговорить с Джинкс, и только с помощью Эдит можно было устроить это. Он прошел через луг и остановился на опушке леса.

— Эдит! — позвал он.

Райль слышал, как где-то среди деревьев шепчутся брат и сестра. Он обернулся и посмотрел назад — туда, где вздымались пальцы горы Глэд Хэнд. Он снова позвал:

— Эдит! Ты здесь?

Ему было так тошно от мысли, что он — причина несчастий его прекрасной Джинкс. Ведь он хотел только поцеловать ее на прощанье. Он не хотел, чтобы случилось что-то еще, не хотел делать ей больно.

— Что, Райль? — послышался сзади него голос Эдит. — Что ты здесь делаешь?

— Джинкс больна. Она плачет в своей комнате, а мне не позволяют пойти туда, чтоб узнать, в чем дело.

— О, и это все? — Эдит поправила выбившуюся кудряшку. — Откуда ты знаешь, что она плачет, если не видел ее?

— Сюзанн сказала.

Он слышал, как Карр тихонько зовет лошадь.

— Ну что ж, давай поразмыслим, — быстро сказала Эдит. — По-моему, я слышала, как Джинкс ночью плакала. Я тогда подумала, что мне это снится, но может, и нет.

— Так она плакала прошлой ночью? — Райль подумал, что от тревоги, охватившей его, потеряет рассудок. Что произошло в тот промежуток времени, между тем, как она ушла от него и добралась до своей комнаты? Когда они целовались на прощание, она была такой счастливой!

— Ты поговоришь с ней для меня, Эдит? Попросишь ее спуститься ко мне?

— Ты же знаешь, что Джинкс всегда делает только то, что хочет. — Эдит сняла с лифа травинку и потрогала пуговицы на нем. — Если она не спускается по твоей просьбе, то, конечно же, не спустится из-за того, что об этом попрошу ее я.

На тропинке появился Карр. Он осадил лошадь и уставился на Райля с неприязненным выражением лица.

— Смотри-ка, что выползло из сусликовой норы.

Райль не обратил на него внимания.

— Прошу тебя, Эдит! Ты ведь можешь попытаться.

Сердце его рвалось из груди, когда он стоял в холле, глядя на то, как Эдит пересекает балкон по дороге к верхней комнате — уравновешенная, преисполненная чувства собственного достоинства девочка, которую Джинкс не слишком-то жаловала. Как может он надеяться на то, что Джинкс послушается младшую сестру? Ждать ему пришлось недолго.

Эдит вернулась с надутым и нахмуренным видом.

— Она говорит, что сойдет вниз к ужину. Она просто сумасшедшая: кинула в меня туфлю и устроила в комнате ужасный кавардак из-за того, что рассердилась на меня. Ты и не поверишь… Райль, куда ты?

Она смотрела, как он бежит наверх. — Слушай, мама тебя просто оскальпирует заживо! Она сказала мне… — но он уже скрылся из виду.

Райль прошел через классную и заколебался, дойдя до двери спальни. Он тихо постучал.

— Джинкс, Джинкс. Впусти меня, мне надо поговорить с тобой.

— Уходи.

— Если ты больна, может быть, я могу чем-то помочь? Ты больна, дорогая? — Он постучал сильнее. — Джинкс! Мне позвать маму?

— Нет!

— Так ты не больна?

— Нет!

— Тогда впусти меня. Я хочу только поговорить.

— Уходи!

— Что случилось? Что я такого сделал?

— Ничего. — Теперь он слышал, как она рыдает.

— Это из-за прошлой ночи, да? Я сделал тебе больно, дорогая? Я не хотел этого. О, Джинкс, я люблю тебя. Ни за что на свете я не сделал бы тебе больно.

— Тогда уйди.

— Так ты меня больше не любишь?

— Уйди и оставь меня одну.

— Дай войти, Джинкс, хоть на одну минутку, чтоб я мог убедиться, что с тобой все в порядке.

— Все хорошо.

— Я вхожу! — Его рука схватила ручку двери. Дверь была заперта! По-настоящему встревоженный, он подергал ручку. Ни одна дверь в Хэрроугейте никогда не закрывалась.

— Открой, Джинкс Хэрроу. Если ты не откроешь, я сломаю ее.

— О, не глупи, Райль. Даже ты не сможешь выломать эту дверь. — Послышался истерический смех.

Он приставил рот к дубовой панели.

— Что я сделал? Прошу, скажи, что я сделал? — Он снова подергал ручку и толкнул дверь плечом. — Я люблю тебя, Джинкс. Почему ты не впускаешь меня? — Сердце его свело от боли и тоски.

— Райль, — раздался совсем близко, по ту сторону двери, ее дрожащий голос.

Он застонал и прижался горячим лбом к прохладному дереву.

— Да?

— Ты… ты еще не говорил с отцом?

— Я хотел — но они с матерью уехали куда-то рано утром, пока еще никто не встал, а обратно еще не вернулись. Я поговорю с ним сразу же, как только он приедет, Джинкс.

— Нет, нет, не надо этого делать, — попросила она. — Пожалуйста, обещай мне, что не будешь говорить с отцом.

— Открой дверь! — Если Джинкс не хочет, чтобы он говорил с отцом, значит, она передумала. Теперь он понял, что случилось нечто ужасное. Рушились все его мечты о жизни с Джинкс, а он даже не знал, почему. Райль всем весом налег на дверь. — Открой! Открой дверь! — О, если б он только мог видеть ее глаза!

— Райль, — от двери классной раздался спокойный голос. Он обернулся. В дверях стояла мать. Ее лицо находилось в тени, поэтому он не мог понять, о чем она думает.

— Дай я поговорю с Джинкс, — сказала она, — а ты иди вниз. Я тут все улажу.

Она плавно подошла к нему, взяла за руку и осторожно убрала ее с дверной ручки.

— Иди, Райль. Я поговорю с Джинкс. Ее прохладные карие глаза следили за тем, как он выходил из комнаты. Потом Джо тихо сказала:

— Открой дверь, дорогая. Нам надо поговорить.

Больше он не увидел Джинкс. Весь день он прослонялся по холлу, глядя на дверь в торце верхнего балкона, но никто не выходил из нее — ни Джинкс, ни даже мать. Вместо этого туда вошли Сюзанн, а за ней — Пенфилд. Сюзанн вышла оттуда с охапкой платьев Джинкс. Райль ждал ее внизу, у служебной лестницы.

— Что происходит? — спросил он. — Что ты делаешь с ее одеждой?

Сюзанн бросила на него сердитый взгляд:

— Вы и не поверите. Я должна выгладить их — и немедленно! Эта чертовка разбросала свою одежду по всему полу, и теперь я должна все почистить и погладить. И почему-то это не может ждать до утра. Нет, необходимо сделать все сей же момент!

Райль понесся обратно на свой пост, находившийся около камина, но, должно быть, он пропустил что-то, потому что, когда Пенфилд появился, чтобы объявить о готовности ужина, тот вышел из буфетной.

Карр, Эдит и Киф спустились одновременно. Райль немедленно зажал Эдит в угол!

— Что происходит там, наверху? Она сойдет к ужину?

— Не знаю, — ответила Эдит, явно раздосадованная. — Мама даже не пустила меня в мою же комнату. Она заставила меня спуститься к ней и там приготовиться к ужину. Больше того, она и платье мне взять не позволила.

Карр встал между ними и взял сестру за руку:

— Ничего, Эдит, ты выглядишь просто великолепно. — Она улыбнулась ему, смягчившись. Райль все смотрел на дверь, ведущую на третий этаж.

— Ужин подан, — провозгласил Пенфилд.

— Но ведь Джинкс еще не пришла, и мама тоже.

— Доктор Джо и мисс Джинкс поужинают сегодня наверху. Доктор Джо просила вас сегодня извинить их. Она сказала, кроме того, что мистер Хэрроу задержался сегодня на одной из лесопилок и, вероятно, не приедет.

Райль не знал, как ему удалось выдержать ужин и бесконечный вечер. Он чувствовал на себе глаза остальных: Карр смотрел на него с удовлетворением, Эдит — с неодобрением, а Киф — озадаченно. Райль прождал отца до полуночи, но тот так и не пришел домой. А дверь на другом конце балкона так и оставалась весь вечер плотно закрытой.

Райль спал урывками и однажды проснулся от звука колес. «Должно быть, мать едет по срочному вызову», — подумал он. Голова его кружилась от тревоги и отчаяния.

Утром, спустившись к завтраку, он обнаружил, что все семейство обсуждает случившееся ночью. Оказывается, Джинкс и Джо встали в четыре часа утра, собрались и уехали в Миллтаун. Джо приедет завтра, сказал им Пенфилд, а мисс Джинкс будет наслаждаться продолжительным пребыванием у тети Эйлин и дяди Уилли.

Мир Райля взорвался, а он даже не знал, из-за чего уехала Джинкс. Он мог только предположить, что мать догадалась о том, что произошло в саду, и запретила Джинкс видеться с ним. Но разве Джинкс не сказала ей, что они любят друг друга, или, может быть, она больше не любит его? Что произошло? Мать, кажется, не думала о том, чтоб устроить брак Джинкс с кем-то еще, или думала? Ведь Джинкс не позволила бы ей это! Что, если она выйдет за кого-нибудь замуж и уедет, а Райль никогда больше ее не увидит? Сама мысль о том, что Джинкс может выйти за кого-то еще, была непереносимой, но мысль о том, что он может никогда больше ее не увидеть, — непереносимой втройне! Не видеть больше, как зажигается ее лицо, когда он входит в комнату, не слышать ее счастливого смеха, не наблюдать за сменой ее настроений, не обмениваться мыслями с ней, не писать больше ее портреты и не держать в своих объятиях? О, она так умела радоваться жизни и сама была такой живой! «О, Джинкс, — рыдало его сердце, — прошу, не уходи от меня!» В сентябре он поедет в Миллтаун учиться семейному ремеслу. В сентябре он снова увидит Джинкс. В сентябре он заставит ее сказать ему, что произошло. Он сумеет доказать ей свою любовь, и они будут вместе.

Как только он увидит ее глаза, все поправится. В сентябре…

КИФ

Июль — август 1886

На следующий после той ночи день, когда мама и Джинкс неожиданно исчезли, начался настоящий переполох. Пенфилд сказал, что они поехали в экипаже на станцию и что там они собирались сесть в папин персональный вагон и поехать в Миллтаун. Это и само по себе было просто ошеломляющей новостью, учитывая то, что мама поклялась, что ноги ее не будет на папиной железной дороге, а она обычно твердо держала данное слово.

В довершение всего этого Райль выглядел за завтраком так, будто ночью кто-то долго душил его, а когда он услышал, что Джинкс уехала, лицо его раз пятнадцать поменяло свою окраску, пока не приняло окончательно болезненно-желтый цвет. Карр выглядел как кот, предвкушающий поедание сливок, когда рассказывал Райлю новости. Райль не произнес ни слова, а просто повернулся и выбежал из комнаты. А Карр засмеялся. Ему всегда на всех наплевать, кроме себя самого и, может быть, еще кроме Эдит.

— Эй! — закричал Киф, выбежав за братом на дорогу. — Куда ты идешь?

Но Райль уже скрылся за конюшнями. Киф в недоумении вернулся в дом. Когда отец вернулся домой, то нисколько не удивился, узнав, что мать с Джинкс уехали в Миллтаун, но встревожился, услышав про Райля.

— Так вы говорите, что он утром увел Сонни и с тех пор не возвращался?

— Да, ушел перед самым завтраком, — сказал Киф, — и перед этим не съел ни кусочка. Как ты думаешь, что с ним, отец?

— Не знаю, сынок.

Но Киф все-таки думал, что отец знает. Он знал обо всем на свете.

— Ты ведь знал, что мама и Джинкс уезжают в Миллтаун?

— Да, мы с мамой говорили об этом вчера.

— Ты хочешь сказать, что мама знала об этом весь день и ничего нам не сказала?

— Вероятно, она понимала, что вы измучаете ее просьбами поехать с ними.

— Ну хорошо, а почему Джинкс должна была ехать, а мы нет?

— Потому что ты в следующем месяце поедешь в Массачусетс в школу. Райль и Карр поедут в Миллтаун, а Эдит ждет-не дождется приезда мисс Пенниройал, и только Джинкс остается вроде бы не у дел. Поэтому мы и придумали это для нее.

«Да, — подумал Киф, — для всех что-нибудь да придумали».

Он постарался не показать виду, что это ранило его, и, как только смог, пошел спать. Мама вернулась домой на следующий день, но Райль спросил ее о Джинкс только тогда, когда отец уехал в следующую деловую поездку. Был вечер понедельника, они ужинали, и Райль вдруг спросил маму:

— Почему ты отвезла Джинкс в Миллтаун, мама?

Киф открыл от удивления глаза широко-широко. Обычно Райль скрывал свои чувства к Джинкс, но теперь лицо его пылало, а в глазах вспыхнул голубой огонь. Мама как будто даже и не заметила этого. Она водила вилкой по тарелке.

— Я отвезла ее в Миллтаун, потому что ей надо было сменить обстановку, — сказала она.

— Но Джинкс не стала бы вот так внезапно уезжать, — настаивал Райль. — Даже не попрощавшись ни с кем.

Карр фыркнул:

— Джинкс? Да во всем мире вряд ли сыщешь человека столь же переменчивого, как Джинкс.

— Но это не касается действительно важных вещей, — ответил Райль Карру, все еще глядя на маму, которая подцепила кусочек баранины и отправила его в рот.

— Что ты сказала ей? Должно быть, что-то такое, что заставило ее уехать и даже не попрощаться.

Все перестали есть и уставились на Райля.

Он никогда никому не грубил и, уж конечно, не грубил маме. Она засмеялась коротким и нервным смешком, который прозвучал так, будто вышел со дна колодца. Что с ним? Киф не мог ответить на этот вопрос.

— Думаю, что действительно я сама предложила Миллтаун, — сказала она, разглядывая цветы на столе. Ее слова были столь отчетливы, как будто она произносила их перед зеркалом, выполняя упражнения для улучшения дикции. — Джинкс была очень несчастна. Она пришла в нашу комнату посреди ночи и разбудила меня. Она плакала. Я отвела ее в свой кабинет, где мы могли говорить, не тревожа отца. — Она подняла глаза и посмотрела в упор на Райля.

— Ты, вероятно, видел, что в моем кабинете горит свет, когда пришел той ночью.

Райль покраснел, потом снова побелел. Киф не имел представления о том, что мама имела в виду, но ему было совершенно ясно, что Райль это знает. Где он был, что мог видеть свет в мамином окне?

— Она так сильно плакала, что поначалу я не могла понять, что она говорит. В конце концов я поняла, что она не хочет больше оставаться здесь, в Глэд Хэнде. Она хотела куда-нибудь уехать. — Мама снова уставилась на вазу с цветами. — Она сказала, что ей необходимо сменить обстановку, что ничто здесь ее больше не радует. Все к чему-то стремятся, всех что-то ждет, сказала она, Райль и Карр едут в Миллтаун, Киф — в школу, и даже к Эдит приезжает мисс Пенниройал. Ведь Джинкс совершенно не хотелось, чтоб приезжала новая наставница, она любила мистера Хендерсона.

Киф знал, что в этом мама была права, — Джинкс действительно нравился мистер Хендерсон. Но то, что Джинкс сказала, что Киф рад ехать в школу, было абсолютной ложью. Джинкс прекрасно знала, что Киф не хочет ехать туда! «Что же происходит? — думал Киф. — Какова истинная причина отъезда Джинкс и почему все столь странно ведут себя?»

Мама все еще говорила:

— Я дала ей таблетку, чтоб она уснула, и сказала, что утром поговорю с отцом и что мы постараемся что-нибудь для нее придумать. Вот поэтому-то я с ней и поехала утром. — Она глотнула воды. — Отец сказал, что очень плохо, что у Джинкс здесь нет хорошего друга — кого-то, кто мог бы разделить ее интересы. Ну, слово за слово, и мы подумали об Эйлин и Уилли. Ваша тетя Эйлин ждет ребенка, знаете ли?

— Тетя Эйлин? — задохнулась Эдит. — Да ведь она такая старая!

— Всего лишь на пять лет старше меня.

— Ты знаешь, о чем я, — сказала Эдит, глядя на Карра уголком глаз.

— Воображаю себе эту старую козу, — пробормотал Карр.

— Ей сорок восемь, — прервала его мама, — и поэтому, конечно же, ей нелегко вынашивать ребенка. Вот поэтому-то для нее и будет хорошо, если поблизости будет Джинкс. И разумеется, Джинкс пора подумывать о замужестве, ведь ей почти шестнадцать.

Мама, должно быть, услышала судорожный вздох Райля, но глаза ее были устремлены только на цветы.

— В Глэд Хэнде совсем нет подходящих мужчин, а в Миллтауне есть Андерсоны, Юнты и Ван Аукены. — Она усмехнулась. — Конечно, если ваш отец захочет, мы отвезем ее в Портлэнд на весенний бал. Он думает, что ни один мужчина в Глэд Хэнде или Миллтауне не достоин Джинкс.

Теперь все смотрели на Райля — все, кроме мамы, — потому что он внезапно вскочил, и стул его отлетел в сторону. С минуту он стоял с белым лицом и сжатыми кулаками, казалось, что сейчас он кого-то ударит, может быть, даже маму. Потом он выбежал из комнаты и хлопнул дверью.

— Пенфилд, — сказала мама, — по-моему, мы можем приступить к десерту.

Позже, в этот вечер, Киф нашел Райля на балконе — он пристально смотрел в темнеющее небо.

— Эй, Райль…

— Привет, приятель.

— Слушай, я не знаю, что со всеми случилось, но… ну, с тех пор, как уехала Джинкс, тебе ведь не с кем поговорить, поэтому, если хочешь, поговори со мной. — Последние слова Киф проговорил почти скороговоркой.

— Спасибо. — Райль рассеянно похлопал Кифа по плечу. — Но ты никак не можешь мне помочь. Мы с Джинкс увидимся, когда я в сентябре поеду в Миллтаун, и через два месяца все снова будет хорошо.

Не успел отец вернуться домой из своей поездки, как в доме опять поднялся переполох, и, как обычно, Киф был последним, узнавшим его причину. Он чуть было не лопнул от любопытства и в конце концов загнал Райля, ведущего под уздцы Сонни, в угол. Райль ответил ему, что детям вовсе не обязательно знать о том, что произошло.

— Слушай, когда я поеду в школу, я услышу, вероятно, больше всяких пикантных штучек, чем даже ты слышал. Хэнк говорит, что в школе я узнаю за одну неделю больше, чем узнал за двенадцать лет, так что ты можешь сказать мне. Если ты не скажешь, то я просто-напросто спрошу Хэнка.

— Это касается Сюзанн, — нехотя ответил Райль, — но это не очень-то хорошо — говорить о девушках…

— Ты хочешь сказать, нехорошо говорить о том, что она позволяет парням проделывать с собой?

— Парням? Ты что, слышал об этом от Карра? Слушай, Сюзанн — хорошая девушка. — Но потом на лице у Райля появилось какое-то забавное выражение. — Ну, во всяком случае, насколько я знаю, она всегда была хорошей.

— Так что с ней тогда? Ну, Райль, давай же, говори, что с ней?

— Ну, говорят, что мама только ждет приезда папы, чтобы указать Сюзанн на дверь.

— А что она сделала? Почему они хотят, чтоб она ушла?

— Нет смысла задавать мне еще какие-либо вопросы, Киф, я все равно больше ничего не знаю.

Отец приехал домой в четверг, и, не успел он пробыть в доме и пяти минут, началось такое!..

Киф сидел, свернувшись калачиком, в библиотеке со своей новой книгой Марка Твена «Приключения Геккельберри Финна» и вдруг услышал, что дверь открылась и быстро закрылась. Из оконной ниши, где он сидел, ему было не видно, кто вошел в комнату. Кто-то из горничных? Киф услышал тяжелые шаги — Пенфилд? Потом он услышал, как кто-то сел в кожаное кресло отца. Так папа дома? Киф едва не выбежал с криком «бу-у!», как дверь снова распахнулась.

— Митч, у нас беда, — сказал мамин голос с какой-то несвойственной ему интонацией, визгливой, как у торговки рыбой в доках Миллтауна.

Дверь захлопнулась.

— Опять с Карром, конечно. Только на этот раз это серьезно. Митч вздохнул:

— Что же он на этот раз натворил?

— Сюзанн беременна.

— О Господи!

Киф прижал книгу к себе. Мама, похоже, совсем не удивилась реакции отца.

— Я говорила с девушкой. Она утверждает, что нет никаких сомнений в том, что ребенок от него.

— Пошли Карра ко мне, Джо.

— Что ты собираешься сделать?

— Откуда, черт побери, я знаю, что буду делать? Пошли этого негодяя ко мне.

— Митч…

— Черт возьми, есть же предел и моему терпению. Этот сопляк носит имя моего отца. Я не хочу, чтоб это имя вываливали в грязи только из-за того, что этот осел не в состоянии держать свои штаны застегнутыми. Я не потерплю того, что мой сын делает беременной каждую вторую женщину штата! Если ему угодно обращаться с женщинами как со шлюхами, то пусть к ним и катится!

Киф услышал звук резко открываемой и закрываемой двери и высунулся из-за портьеры. Это мама вышла из комнаты. Он снова спрятался. Теперь он не мог выйти, потому что в этом случае отец понял бы, что Киф подслушивал. Подслушивать — большего проступка и придумать было нельзя, и в то же время Киф так любил подслушивать! Он не хотел, чтоб у него отняли эту его единственную утеху. Он слышал, как отец ходит по кабинету. Отец был вообще-то не очень вспыльчивым, но Киф знал, что на этот раз Карру не поздоровится. Но насколько не поздоровится — об этом он даже и не догадывался.

Когда Карр вошел, Митч спросил его тихим, зловещим голосом:

— Ты не хочешь ли мне порассказать о том, как моему сыну удалось сделать беременной одну из горничных?

— Я… я не знаю, о чем вы…

— Так ты отрицаешь то, что наградил Сюзанн ребенком? Не лги, Карр Хэрроу! Господи, ведь в прошлом году ты уже сделал то же самое с дочкой Мэддокса, и мне пришлось отослать ее в Дэллс, чтоб это уладить. Не говоря уже о тысяче долларов, которых мне стоило успокоение ее отца. И в придачу к этому я вынужден был отпустить его — одного из лучших моих лесорубов!

Голос Митча становился все громче и громче. Карр молчал.

— Ты ведь дал мне обещание после этого первого случая! Ты поклялся в том, что будешь держать свои штаны застегнутыми! — Митч уже кричал. — Может быть, есть еще беременные девушки, о которых я просто не слышал?!

— Я… не думаю…

— Ах, не думаешь?! Со сколькими же женщинами, черт возьми, ты спишь?! Думаю, что та, другая, тоже твоих рук дело! Дочка Крупкшанков — городская дурочка? — На минуту он замолчал. — О, Боже, это так! Я вижу это по твоему лицу!

— Отец…

— Ты… ты — подонок! — кричал отец. — Ты оплодотворил этого ребенка! Как, черт возьми, это бедное создание будет растить своего малыша?!

— Ей не следовало этого делать! — возмущенно сказал Карр.

— Да! Но ребенок все-таки родился! Что же ты за чудовище такое? Как вообще смел ты прикасаться к той девушке?

— Если б вы только позволили мне войти в дело, как я просил вас! — крикнул Карр в ответ.

— Позволить тебе войти в дело! Господи, да я скорей умру, чем позволю твоим грязным рукам сунуться в мое дело. Что, черт возьми, происходит с тобой, парень?! Так вот что я тебе скажу, твои похождения окончены! Во всяком случае, со здешними женщинами. Ты думаешь, что поедешь в Миллтаун, чтоб стать магнатом? Черта с два! Завтра утром упакуешь чемоданы и уберешься в горный лесозаготовительный лагерь номер десять. — В стену что-то бросили, от чего Киф уклонился.

— Ты, чертово животное! — кричал отец. — Желаешь вести себя по-звериному, так можешь стать зверем! Стань лесной скотиной и посмотри, подходит ли тебе это![1]

Карр опять подал голос, но на этот раз он был явно напуган:

— Ты ведь не сделаешь этого, отец, правда? Ты ведь не пошлешь меня на лесозаготовки?

— Именно это я и сделаю, только что сделал! Завтра утром ты должен убраться из этого дома! Тебе еще повезло, что я не заставил тебя жениться на этой девушке.

— А я не смогу поехать в Миллтаун, как вы раньше планировали, отец? Я могу прямо завтра утром поехать в Миллтаун, а не ждать сентября. Пожалуйста, отец!

Послышались быстрые шаги по комнате, и Киф живо представил себе, как отец приблизился к Карру и наклонился к нему;

— От тебя одни только беды, с самого твоего рождения.

— Отец, я обещаю!

— Ты хочешь стать магнатом? Ты не знаешь даже, что это такое! Я скажу тебе кое-что, чтоб ты мог подумать об этом, пока будешь напрягать задницу, работая. Ты только что лишился золотой возможности! В данный момент я являюсь одним из крупнейших лесопромышленников всего западного побережья! Ты думал, что было бы неплохо открыть еще один завод в одном из северных заливов? А ты знаешь, кто скупил всю пригодную для этого землю во время и после войны? Я. А теперь слушай внимательно: ПОКА Я ЖИВ, ТЫ НЕ ЗАПУСТИШЬ СВОИ ГРЯЗНЫЕ РУКИ В «ХЭРРОУ И К°». Думай об этом, когда будешь увиваться вокруг очередной девушки! У тебя будет куча времени для того, чтобы подумать над тем, стоит ли все это того, что ты только что потерял.

— Отец, — заныл Карр, — клянусь!

— Твои клятвы — пустой звук. Послышался чудовищнейший шум, будто в стену запустили стулом.

— Отец, прошу вас!

Там, за портьерой, Кифа аж затрясло.

— Убирайся с глаз моих! — кричал отец, — и подальше!

На следующий день случился еще больший переполох, только на этот раз все было гораздо хуже.

Рано утром отец попросил Пенфилда, чтобы тот оседлал Принца. Пенфилд быстро пришел назад страшно расстроенный.

— Клайд говорит, что Принц не шевелится, сэр. Он думает, что ваш конь мертв, сэр.

Отец вскочил и побежал, и мама, и все дети — все тоже побежали, кроме Карра, конечно, потому что он наверху упаковывал свои вещи. Обычно им не позволяли покидать стол, не доев, что бы ни случилось, но сегодня никто этого даже и не заметил. Принц был мертв — около него виднелись следы пены. Киф почувствовал слабость в желудке. Мама выглядела так, словно ее сейчас тоже вытошнит, и Киф подумал, что это странно, потому что она лечила больных и ей часто приходилось видеть мертвых. Он не понимал, почему вид мертвой лошади так расстраивает ее. Отец — да, он мог понять, почему отец склонился над ним и легонько потрепал его. Отец очень любил этого жеребца.

— Бедный парень, — сказал он, — ведь это совсем не твоя вина.

И отец посмотрел наверх и встретился глазами с мамой, и они как будто бы без слов поняли друг друга, и то, что они поняли, очень их опечалило.

— Кто-то ночью вломился в мою аптеку, — сказала она. Он кивнул, и они снова посмотрели друг на друга.

Днем Карр уехал в лесозаготовительный лагерь. Отец не вышел даже, чтобы попрощаться с ним. Мама всем сказала, что Карр должен начать изучение бизнеса с лесозаготовок, что так решил отец. Может быть, позже он поедет в Миллтаун, сказала она.

— Но я по-прежнему должен в сентябре ехать в Миллтаун? — спросил Райль, встревожившись.

— Планы отца относительно тебя не изменились, — сказала мама.

— И мисс Пенниройаль все же приедет? — захныкала Эдит.

— Все останется по-прежнему, вот только Карр уехал на лесозаготовки на некоторое время. А теперь забудем об этом, ладно?

Через два дня Сюзанн уехала в свою семью в Клэтсонское графство, так сказала им мама, но Киф лучше знал о том, что произошло. Из своей оконной ниши он слышал, как отец позвал Сюзанн в свой кабинет.

— Я все устроил для того, чтоб ты поехала в Дэллс, где ты сможешь начать новую жизнь, — сказал отец. — Это поможет тебе.

Отвернув занавеску, Киф увидел, что на углу папиного стола лежит куча денег.

— И я устрою так, чтоб ты избавилась от ребенка. Но с одним условием, Сюзанн. Ты не должна ни с кем обсуждать это — в особенности с доктором Джо. Моя жена не одобряет аборты.

Потом треволнения кончились, и жизнь потекла своим чередом. Вот только Киф понимал, что проживает последние деньки своего детства. А потом, очень скоро, придет август, и он окажется в поезде, на пути в изгнание — в Массачусетс.

ДЖИНКС

Лето 1886

Лицо Райля преследовало ее… его широкая улыбка, сердечный смех, его золотые волосы, квадратные скулы, тяжелые и ровные брови над живыми глазами, так похожими на отцовские. На отцовские. Почему раньше она никогда этого не замечала?

И его мощная фигура — мускулистые ноги и широкие плечи. Он был так похож на отца и все же совсем другой! Лучше всего она помнила руки Райля — они так и стояли у нее перед глазами — большие, сильные, умелые руки с длинными пальцами. Она часто говорила ему, что у него настоящие руки художника, когда он заставлял ее сидеть без движения, рисуя с нее свои бесконечные наброски.

Всю дорогу в Миллтаун Джинкс думала о Райле и о той их последней встрече в саду — и чувствовала его руки на своих плечах, его тело поверх своего тела.

— Ну что, поела, а? — проревел дядя Уилли. Он был огромным мужчиной, каждый раз, когда Эйлин вновь оказывалась беременной, теряющим в весе. Так что теперь кожа мешком висела на нем.

— Как жаль, что ты не ешь горчицы. — Тетя Эйлин приобняла Джинкс. — Попытайся как-нибудь развеять свою тоску, дорогая. Мальчики будут жалеть, что не увиделись с тобой.

— Мне тоже очень жаль, — пробормотала Джинкс.

— Ты можешь занять комнату Уита. — Уит и Эрик были сыновьями Эйлин от предыдущего брака.

Джо сняла перчатки:

— Что от него слышно?

— Немного, — ответила Эйлин, взглянув на мужа. Она снова повернулась к Джинкс. — Ты устала, дорогая? Хочешь подняться в свою комнату — освежиться и отдохнуть немного?

— Да, было бы неплохо.

— Тогда Тайн проводит тебя наверх, а Берта будет тебе помогать. Она будет твоей личной горничной, пока ты гостишь у нас.

— Спасибо, тетя Эйлин. — Поднимаясь по лестнице вслед за тяжеловесным дворецким, Джинкс чувствовала на себе тяжелый взгляд матери. Интересно, какую историю состряпала она для ее тети и дяди? Вероятно, ту же, что и для папы, — что Джинкс нуждается в перемене обстановки.

Хотела бы она, чтоб мать перестала на нее пялиться. Она больше не задавала ей вопросов, но Джинкс была уверена в том, что мать подозревала, что между ними в саду случилось тогда что-то большее. Джинкс хотелось закричать во все горло: я люблю его! Мне наплевать, даже если он мой брат! Наплевать! Но она молча взбиралась по ступенькам.

Комната ее, как и весь дом, просторная, но темная, была обставлена угнетающе тяжелой мебелью из красного дерева. Там была отдельная ванная и маленькая боковая комнатка, где жила ее новая горничная.

Берте было четырнадцать лет, и она была хорошенькой, темноволосой и очень живой девушкой.

— Я в первый раз прислуживаю леди, — призналась она, распаковывая чемоданы Джинкс. — Я тут уже два года. Никогда не думала, что мне представится такая возможность — с одними-то сыновьями в доме! — Выражение ее лица смягчилось, когда она поймала взгляд измученных глаз Джинкс. — Вам надо отдохнуть, мисс Джинкс. Вы выглядите так, будто вот-вот свалитесь с ног. Давайте я помогу вам раздеться, чтоб вы могли лечь.

Как только Джинкс легла и уставилась в стенку, девушка тихо вышла, оставив Джинкс наедине со своими мыслями.

В следующие несколько недель она только и делала, что оставалась наедине со своими мыслями. Джинкс чувствовала себя одинокой даже в комнате, полной народа. Она пыталась отвечать на все дружеские предложения, но без Райля все ей казалось плоским и серым. Любовь к приключениям оставила ее. Конечно же, каждую неделю они устраивали музыкальные вечера. Ведь тетя Эйлин когда-то была органистом в большой церкви. И пикники, и званые вечера, и ходили в церковь на службу. В честь Джинкс устроили даже грандиозный бал, хоть был и не сезон. Четверг был их приемным днем, и Джинкс думала в такие дни, что умрет от скуки, поддерживая вежливые и бессмысленные разговоры. «Эдит чувствовала бы себя во время них как рыба в воде», — думала она.

По несколько раз в неделю им наносили визиты молодые ухажеры: Карл Андерсон, Амос Юнт и прыщавый Ван Аукен, чье имя она никак не могла запомнить. Ей хотелось, чтоб они оставили ее в покое. Все они были такими молодыми и бессердечными.

Ее мысли все время занимал Райль.

Тетя Эйлин старалась быть доброй с ней.

— Если что-то беспокоит тебя, дитя…

— Я просто не очень хорошо себя чувствую.

— Послать за твоей мамой? Может быть, было бы неплохо, если б она приехала и посмотрела тебя?

— Нет, не надо звать маму. Мне просто надо отдохнуть, тетя Эйлин. Правда, все наладится, когда я буду лучше спать.

Но будет ли она когда-либо спать лучше? Райль являлся к ней во всех снах. Каждую ночь приходил он к ней с протянутыми руками. Милое его лицо светилось любовью. Но стоило ей подбежать к нему, и он ускользал. Она бежала за ним, но как бы быстро ни бежала, не могла догнать его. В конце концов она просыпалась и, рыдая, понимала, что никогда больше не будет он обнимать ее и что грех их будет преследовать ее до конца жизни.

Поздно утром тетя Эйлин обычно приглашала Джинкс посидеть с ней за чашкой шоколада. Тетя бралась за вязанье, и длинные ее спицы так и сверкали в солнечном свете. Гостиная была самой уютной комнатой в доме, а Эйлин — легким собеседником, чутко улавливающим нужды других.

Для Джинкс это тоже было хорошее время, и постепенно она стала даже ждать этих утренних визитов. Она научилась вязать и быстро сделала очень неплохое розовое одеяльце с бордюром из белых розочек.

— Почему вы так уверены, что будет девочка? — спросила она как-то утром, когда Эйлин кончила вязать очередное розовое одеяльце.

— Я скажу тебе. На этот раз все не так, как с теми пятью. — Она улыбнулась. — Кроме того, давно пора родиться девочке. Девочки — это так приятно, когда стареешь. Не то что мальчики, сбегающие при первой же возможности. Не могу поверить, что Джим и Том уже уехали. Не могу понять, как им удалось убедить отца разрешить им уплыть на «Веселой вдове». Конечно, капитан Яатс уже давно в компании и Уилли доверяет ему, но, если мальчикам хотелось в южные моря, они могли бы подождать, покуда вернется Эрик с новым кораблем.

— А когда он вернется? — спросила Джинкс, выворачивая пятку на крошечной пинетке и думая о том, как мило было бы снова увидеть кузена Эрика.

Лицо Эйлин просветлело.

— О, он на днях приедет. Он уже больше месяца в Сан-Франциско, устраняет недоделки на корабле.

— А я думала, что корабль новый, ведь он же поэтому ездил в Германию — следить за строительством корабля?

— Да, но, приплыв домой, он обнаружил, что пару вещей еще надо доделать. Кажется, что-то связанное с безопасностью команды. Я не очень разбираюсь в таких вещах.

«Мужчины такие счастливчики, — подумала Джинкс. — Они могут просто сбежать куда-нибудь — хоть в море, да куда угодно».

— И как называется новый корабль Эрика?

— «Тихоокеанская колдунья».

— Неплохо.

— Он говорит, что корабль — настоящий красавец! Знаешь, ведь Эрик набрал свою первую команду! Это одна из причин, по которой он так гордится ею.

— Это ведь парусник, правда?

— Да. Глубоководный, для тихоокеанской торговли. К сожалению, он слишком большой, чтобы войти в наш залив, поэтому в этом году я его не увижу. Уилли с твоим отцом ездили туда три недели назад. И я хотела поехать, но твоя мать сказала мне, что мне в моем положении лучше не ездить. Конечно, Эрик заедет домой перед отплытием.

Она посмотрела на свою располневшую талию и покраснела:

— Знаешь, ведь я не видела его больше года. Надеюсь, что он не будет так смущен моим положением, как младшие братья. Думаю, что они так поспешили в море во многом из-за того, что стыдились меня.

Кузен Эрик приплыл на одной из шхун компании.

— Мама, ты хорошеешь с каждым днем! — Он сбросил кепку с козырьком, подхватил Эйлин и закружил ее.

Она счастливо засмеялась.

— Держись крепче, — прорычал Уилли, — а ты будь с ней поосторожнее! Что ты там делаешь?

Эрик опустил мать, отодвинул ее на расстояние вытянутой руки и поджал губы.

— Да, мама, и что же вы тут делаете? — Серые глаза его замигали, и он залился румянцем.

Затем он повернулся к отчиму, и поведение его стало подчеркнуто серьезным.

«Ну, он и лиса», — подумала Джинкс, улыбаясь про себя.

Когда он приветствовал ее, лицо его смягчилось. Серые его глаза так и буравили ее, и она не чувствовала его неискренности.

— А мне и не сказали, что ты здесь. Ах, что может быть лучше для усталого мужчины, чем приехать домой и обнаружить, что его ждет такой сюрприз!

— Я не видела тебя с тех пор, как ты стал капитаном, кузен Эрик. Прими мои поздравления.

Он взял ее руки в свои и прижал к себе.

— Что ты говоришь, Рыжая? Может ли кузен все же надеяться на то, чтоб получить поцелуй от прекраснейшей из девушек?

Раньше ей никогда никто не давал прозвища. Это ей понравилось. Она запрокинула лицо, ожидая, что усы его, как всегда, защекочут ей губы, но вместо этого губы его коснулись ее щеки. Борода Эрика была теплой и невероятно мягкой.

— Добро пожаловать домой, — сказала она, довольная тем, что он остался таким, каким она его помнила.

— Ты играешь на своей гавайской гитаре? Сыграешь мне?

— Ой, я не привезла ее с собой, — сказала она, подумав вдруг, что это так странно: то, что раньше было для нее важно, сейчас не имело ровным счетом никакого значения.

— Не привезла?

Но почему-то Джинкс чувствовала себя лучше от взгляда его дразнящих глаз. «И почему все говорят, что он задавака?» — думала она. Отец считал его легковесным, и даже Райль не находил в нем ничего хорошего.

Ну конечно же, Райль ревновал ее, но тогда она этого просто не понимала. Болезненные мысли о Райле стерли улыбку с губ Джинкс. Загорелое лицо Эрика светилось, а серые ее глаза не спешили перейти на отчима.

— Итак, сэр, полагаю, вы хотите узнать, насколько удачной была наша поездка в Гамбург.

— Да, конечно, я все хочу узнать о «Тихоокеанской колдунье».

Они ушли бок о бок, и Джинкс услышал? баритон Эрика, раздающийся из нижнего холла:

— Он совсем не похож на клипер, скажу я вам. Предназначен для больших грузов и не встает на волну, а протыкает ее. И все же из Нью-Йорка до Фриско мы дошли за шестьдесят три дня, что совсем неплохо, учитывая, что шторма преследовали нас. Путешествие было нелегким, сэр…

Эрик побыл дома примерно с неделю, и Джинкс начала осознавать, что потеря Райля не означает еще для нее конца жизни.

Она могла все так же смеяться и считать жизнь интересной штукой, несмотря даже на то, что в сердце занозой сидела незатухающая боль.

Кузен Эрик был интересным собеседником — он плавал по всему миру, на Восток к южным морям, в Европу и в Скандинавские страны, но рассказы его изобиловали не архитектурными подробностями, а историями о людях, которых ему доводилось встречать. Он смеялся, вспоминая славного старика, которого встретил в Париже. Тот придумал оригинальный способ помогать людям.

— И когда шел дождь, — рассказывал Эрик, — этот старый мошенник ехал на вокзал. При появлении женщины с ребенком он подходил к ней и дарил ей зонтик, приговаривая при этом что-то вроде: «Зонтичная компания „Юникорн“ приветствует вас, мадам. Пожалуйста, скажите своим друзьям, чтоб они вспомнили о нашей компании, когда в следующий раз соберутся купить зонтик».

— Так он и не служил в компании «Юникорн»?

— Нет, он даже не мог точно сказать, название какой компании использует. — Эрик рассмеялся. — И все это началось примерно пять лет назад в сильный дождь, когда он пожалел какую-то леди и, повинуясь внутреннему импульсу, отдал ей свой собственный зонтик. При этом он почувствовал себя так хорошо, что решил всегда так делать.

— Какой милый.

Делясь впечатлениями от Нью-Йорка, кузен Эрик стал рассказывать Джинкс о старухе, продававшей яблоки перед универмагом Стюартов:

— Она была старой каргой в платье с заплатами и седыми волосами, выбивающимися из-под линялого чепчика, — сказал он. — И она просидела на одном и том же стуле, на одном и том же месте много-много лет. Ну, старый Стюарт выстроил себе новый магазин — самый современный в городе. Горожане называют его «мраморным дворцом», он занимает целый квартал. Это шестиэтажное здание, с огромными стеклянными окнами, выходящими на Бродвей.

— И что ж, когда он построил новый магазин, старуха лишилась своего места? Эрик ухмыльнулся:

— Нет, мадемуазель, позвольте досказать. Сейчас Александр Стюарт умер, но тогда он был одним из богатейших людей Нью-Йорка. Знаешь, что он сделал? Он лично приказал, чтоб стул старой торговки перевезли и поставили перед входными дверями его новой империи. И, насколько я знаю, она до сих пор продает там свои яблоки.

— Тебя послушаешь, так мир покажется таким тесным, кузен Эрик. Ты рассказываешь о людях так, как будто они живут за соседней дверью. Даже и не знаю, нравится мне это или нет.

— Но мир такой и есть, Рыжая. Мир — это вовсе не гигантские секвойи на берегу озера Кратер и не Метрополитен-опера. Мир — это люди: девушки, танцующие канкан на Монмартре, моряки, борющиеся со стихиями, повар, который варит похлебку в кафе, и лесорубы в лесозаготовительных лагерях твоего отца. Мир состоит из людей, Рыжая.

— Тогда выходит, что, куда б ты ни поехал, всюду точно так же, как и там, где ты уже был, — сказала Джинкс, не в силах скрыть своего разочарования.

Он закинул голову и рассмеялся.

— Ты не поверишь! Но именно люди делают одно место не похожим на другое! Дай-ка я тебе вот что расскажу. На французском побережье Средиземного моря находится самое дорогое, исключительно дорогое место в мире. Именно там развлекаются самые богатые мира сего. Знаешь, что случилось там несколько лет назад? Джон Муседун, старый матрос, которому присуще больше озорства, нежели здравого смысла, обвел этих миллионеров вокруг пальца — и они до сих пор не знают, как это произошло. — Эрик вытащил табакерку и начал набивать трубку. — Как-то во время своих странствий Джону посчастливилось найти сундук с монетами — маленький сундучок, набитый золотыми и серебряными дублонами. Они не так уж много стоили, но старый Джон вообразил, что они помогут ему скрасить его последние годы. И вот он потащил свои старые кости на юг Франции, чтобы погреть их там на солнце. Но увидел мезонины с ровными лужайками и фантастическими подъездами и не смог устоять.

Джинкс в нетерпении наклонилась, так как Эрик замолчал, чтоб зажечь трубку.

Заклубился сладкий, пахнущий вишней дымок.

— Старый Джон зарыл несколько монет на берегу, там, куда богачи приходили на воды. Потом он сел в сторонке и приготовился наблюдать забавное зрелище.

— И что случилось?

— Ну, по городу поплыли слухи о найденном сокровище. «Это место принадлежало пиратам», — шептали вокруг. «Нет, — опровергал кто-то эту версию. — Здесь был некто иной, как Черная Борода». — Эрик рассмеялся. — Люди могут поверить во что угодно, если речь идет о деньгах. Во всяком случае, все в городе теперь искали золото, для чего перерыли весь берег и порушили все прекрасные лужайки и пляж. А старый Джон просто сидел и посмеивался.

Джинкс не смогла сдержать своего смеха.

— Какой ужасный старик, — сказала она. — Он и вправду это сделал?

— Вправду. Он исключительный прохиндей. Ему удавалось годами получать бесплатную выпивку в маленьком прибрежном бистро в Тулоне за счет рассказа об этой истории с привлечением пары газетных вырезок в качестве доказательства.

— Кузен Эрик…

— Просто Эрик, — мягко поправил он. — Ты не думаешь, что пора уж нам обходиться без этого слова «кузен»?

— Ну тогда Эрик. Что я хочу спросить; из всех мест, где ты был, какое лучшее?

Он долго молчал, а глаза его, изучающие ее, были необыкновенно серьезны.

— Лучшее — несомненно, здесь, — наконец сказал он, — и сейчас. — И он усмехнулся как будто для того, чтобы уменьшить серьезность сказанного. — Самое лучшее — всегда там, где есть ты, Рыжая. Вот такая она — жизнь, и каждый день в ней непременно самый лучший.

Она подумала было, что он сделал в некотором роде заявление, настолько серьезным он выглядел, но его смех и то, что он сказал в конце, разубедили ее. Джинкс не хотела бы, чтоб он влюбился в нее, подобно местным мальчишкам. Но, конечно же, с ее стороны глупо так думать. Кузен Эрик был бывалым человеком, повидавшим мир, на десять лет старше ее, и так как ей в ноябре исполнялось шестнадцать, значит, ему было уже двадцать пять. Она никогда не считала его старым. Но с ее стороны, конечно же, было глупо думать, что он имеет к ней романтический интерес, как и местные мальчики. Уголком глаза она наблюдала за ним. Он был красивым мужчиной ростом примерно 5 футов и 10 дюймов, коренастым, с коричневой бородкой и усами, загорелым дочерна, а в океане его серых глаз таилась какая-то загадка. Когда Эрик поддразнивал кого-то, в глазах его мерцал свет, пляшущий подобно солнечным бликам на волнах. Ей нравился Эрик больше, чем кто-либо, кого она знала, за исключением Райля, разумеется.

Воспоминание о Райле укололо ее.

Наверное, Эрик заметил, как она вздрогнула, потому что его взгляд заострился.

— Кем бы он ни был, — сказал он, — он чертовски везучий парень.

Тем воскресным днем они ускользнули с концерта Эйлин, чтоб глотнуть прохладного воздуха на боковой веранде. Если б кто-то иной, а не Эйлин, устраивал воскресный концерт, он вызвал бы на побережье скандал, но поскольку его устраивал лидер миллтаунского общества, приглашения были приняты с удовольствием. Джинкс томилась в своем бледно-зеленом шелковом платье с огромным турнюром, который уже выходил из моды, из-за чего она чувствовала себя ужасно неудобно. Эрик в своем темно-сером шерстяном костюме стоял у перил с неизменной трубкой в руке. Из гостиной лились звуки Баха в исполнении городского струнного квартета.

— Его длина триста девяносто четыре фута, — сказал Эрик Джинкс, — он из стали, а мачты его — в двести футов высотой, в три фута толщиной у основания.

Когда Эрик рассказывал о «Тихоокеанской колдунье», лицо его светилось гордостью и любовью, и Джинкс подумала, что он говорит о ней как о женщине.

— Она берет на себя пять тысяч тонн груза, — продолжал он, не обращая внимания на аплодисменты, раздавшиеся из комнаты, — и делает в среднем восемь узлов в час, даже в непогоду. Корабль — четырехмачтовый, с квадратными парусами впереди, стакселем и гафельным марселем на четвертой мачте. На нем шестнадцать кливеров, и опорами оснащены и нос, и корма. Площадь его парусности — пять тысяч квадратных футов.

— Ты говоришь о своем корабле как о человеке — как о женщине, — поддела его Джинкс. Но Эрик не рассмеялся:

— Он для меня действительно как женщина, прекрасная и капризная, одна из наиболее волнующих женщин, известных мне. — Глаза его буравчиками впились в глаза Джинкс.

— Поедем со мной во Фриско, Рыжая увидишь мою леди.

Она почувствовала себя заинтересованной.

— А мне можно?

— Почему ж нельзя? Отец едет. Нет причин, по которым тебе нельзя было бы ехать. Может быть, тогда грусть уйдет из этих прекрасных зеленых глаз? — Он сел рядом с ней. — Ах, Рыжая, если б ты хоть один раз почувствовала ветер на своем лице, а под ногами качающуюся палубу, увидела бы великолепную бездонность неба ночью, то…

Неожиданно ей безумно захотелось всего этого.

— Ну, все это мне, к сожалению, недоступно. Но если я поеду во Фриско, то по крайней мере смогу ступить на борт «Тихоокеанской колдуньи». И когда ты снова уйдешь в море, смогу представить тебя на капитанском мостике и в твоей каюте. — Она взглянула на него:

— Я буду скучать по тебе, Эрик, когда ты будешь в море.

— Моя каюта очень хорошо обставлена, — медленно сказал он, глядя ей прямо в глаза, — она в самом деле очень изящная, даже по сравнению с этим домом. Знаешь, немецкие капитаны частенько берут с собой в плаванья жен. Поэтому и моя каюта была оборудована с учетом этого.

Она нервничала, когда Эрик вот так смотрел на нее. Джинкс разгладила волосы.

— Хорошо, — сказал Эрик, неожиданно вскакивая, — если мы не хотим рассердить маму, то нам лучше вернуться внутрь.

После концерта ни разу не представилась возможность обсудить поездку Джинкс в Сан-Франциско. Тетя Эйлин очень плотно распланировала день. За концертом последовал маленький ужин, а за ним — декламация.

Джинкс думала, что умрет от скуки, но Эрик рассмешил ее своими угрозами ущипнуть, если она не перестанет зевать, прикрываясь веером.

— Не посмеешь, — прошептала она в ответ.

— А ты попробуй, — прорычал он, зловеще нахмурившись.

Когда гости разошлись, Джинкс быстро пожелала всем спокойной ночи и устремилась к вожделенной кровати. Но сон не шел к ней, а когда она наконец забылась им, ее посетило видение. Тетя Эйлин в нем давала костюмированный бал. Приехал в красных кальсонах Райль, одетый Люцифером, у него были огромные рога и длинный хвост. Над его золотыми волосами клубился дым, и когда он говорил, то изо рта его выбивалось пламя. Он поманил ее, и она с удовольствием последовала за ним, все глубже и глубже погружаясь в огненную феерию. Вот она как раз собиралась ступить с ним в самый жар пламени и тут услышала зов:

— Рыжая… Рыжая, не ходи туда. Если ты еще хоть раз согрешишь со своим братом, то будешь уже потеряна навсегда.

Она проснулась от собственного крика. Берта склонилась над ней.

— Мисс Джинкс, проснитесь!

Сон был таким реальным, что она боялась засыпать снова. «О Райль, Райль… — рыдало ее сердце. — Наша любовь была такой чистой. Как могло случиться, что она превратилась в такую муку? Как могло это быть грехом, если было столь прекрасно?»…

К утру она снова задремала, и когда Берта разбудила ее, чтобы идти к завтраку, Джинкс пришлось в спешке одеваться, что было нелегко, так как она опять чувствовала тошноту, и даже большую, чем раньше.

Она пришла в столовую как раз тогда, когда все сели завтракать, но от вида густого желтого масла, тающего на слоистых бисквитах, ей опять стало плохо.

Все обсуждали возможность ее поездки в Сан-Франциско.

— Ты не сможешь поехать с ними, — сказала Эйлин, поворачиваясь к Джинкс. — Мне очень жаль, дорогая, но утром мы получили телеграмму от твоей мамы. Твои родители привозят к нам Райля, чтоб он начал работать с Уилли, а тебе мама велит упаковывать вещи и готовиться к возвращению домой с ней.

До Джинкс только сейчас дошло, что ведь сейчас сентябрь и, следовательно, Райль должен приехать в Миллтаун.

«Я не готова к тому, чтоб увидеться с ним», — пронеслось у нее в голове.

Джинкс взглянула на Эрика, прекрасно понимая, что он ничего не сможет сделать, но надеясь на что-то. Он подмигнул ей:

— А почему бы нам не послать тете Джо телеграмму и не попросить у нее разрешения на поездку Джинкс в Сан-Франциско?

— Да, это можно сделать, — ответила его мать, — но, может быть, лучше просто отложить поездку? В конце концов, они ведь уже скоро будут здесь. Почему бы не подождать их?

Сердце Джинкс сдавило. Сейчас ее вытошнит. Она встала, как сквозь туман видя, что Эрик поднялся и обошел вокруг стола. Он так медленно подошел к ней, что она даже удивилась, когда почувствовала его руку на своей. Джинкс встретилась с ним глазами — с его стальными серыми глазами. Они приказывали ей стоять и не давать той пропасти, что разверзлась перед ней, увлечь себя. Эрик держал ее за руку.

— Может быть, пойдем прямо сейчас и пошлем телеграмму? Хорошо, мама? Мы можем послать тете Джо телеграмму и попросить у нее разрешения на то, чтобы Джинкс поехала с нами.

— Ты что, не можешь дождаться субботы? «Нет, скажи „нет“«, — молили глаза Джинкс.

— Дело не в этом. Просто мы скоро будем загружать «Тихоокеанскую колдунью», и я хочу к семнадцатому быть во Фриско.

— Безусловно, вы можете попросить у нее разрешения, но я очень сомневаюсь в том, что Джо позволит Джинкс поехать в Сан-Франциско без соответствующего сопровождения.

Эрик рассмеялся:

— Но ведь с нами будет отец! Разве можно придумать лучшего сопровождающего, чем он? — Он повернулся к Джинкс. — Почта на другом конце двора. Ты можешь даже не надевать шляпки. — Он повел ее к дверям.

Снаружи Эрик обнял ее за талию.

— Ты чуть не упала в обморок, Рыжая. С чего бы это? Может быть, нам стоит немного поговорить, прежде чем послать ту телеграмму?

Он отвел ее в сад к укромной скамейке за изгородью.

— Ну, а теперь, красавица, я хочу узнать, почему ты в таком волнении из-за приезда своей семьи.

Она попыталась было отвернуться, но он взял ее за подбородок и притянул к себе.

— Скажи мне, Рыжая, ты можешь мне довериться.

Рыдания охватили ее — совсем как в ту ночь, когда мать сказала ей, что Райль — ее брат.

— Я так отчаянно люблю его, — всхлипывала она, — мы хотели пожениться, но теперь… мы не можем. О, Эрик, я хотела бы умереть.

Его руки накрыли ее словно одеялом, мягкая борода коснулась щеки.

— Счастливчик, — пробормотал он.

Джинкс почувствовала его губы на своих волосах, щеках, веках. Она подчинилась ему и постепенно расслабилась в нежной теплоте его ласк, пропитанной знакомым вишневым запахом.

«По крайней мере хоть кто-то любит меня, — подумала она. — Хоть кто-то еще хочет прижать меня к себе».

Рыдания ее прекратились, и она затихла, прижавшись к нему.

— Лучше? — прошептал он. Она кивнула, и медные пуговицы его пиджака оцарапали ее щеку.

— Твоя семья не одобряет твоего молодого человека?

— Да. — Джинкс было проще, чтобы он так думал. Она ведь не могла рассказать ему, что Райль — наполовину брат ей, не могла поведать правду об отце и Гейл Толмэн. Джинкс уставилась на аккуратно подстриженную изгородь и поздно цветущие розы. Если она останется здесь, то все обо всем узнают. Она не может смотреть на Райля так, чтобы не обнаружить своих чувств к нему. Как сможет она удержаться от того, чтоб не броситься к нему в объятия и не объявить во всеуслышание, что любит его? Джинкс знала, что не сможет этого сделать.

Эрик непременно должен увезти ее в Сан-Франциско. Должен! Все что угодно, только бы не видеть Райля! Может быть, потом, когда-нибудь, но не сейчас. Эрик протянул ей платок.

— Не хочешь открыться, кто этот счастливчик?

Джинкс вытерла нос, удивленная тем, что не выболтала имя Райля, и обрадованная тем, что Эрик не догадался.

— Какое это имеет значение, — наконец сказала она.

— Наверное, никакого.

Она села, пригладила волосы и расправила смявшуюся юбку.

— Я намочила тебе рубашку. Эрик испытующе смотрел на нее:

— Он живет в Глэд Хэнде? Да? Она кивнула.

— И ты не хочешь возвращаться в Хэрроугейт, где тебе все время придется видеть его, да?

— Я не могу находиться рядом с ним и вести себя так, чтобы никто не догадывался о моих чувствах.

— А почему ты не хочешь просто-напросто остаться в Миллтауне? Мама была бы рада.

— Нет, я не могу, — прошептала она, — у твоей матери на руках будет новорожденный. И еще Райль тоже будет жить здесь, знаешь, когда будет учиться бизнесу у дяди Уилли. Джинкс сама удивилась тому, как просто из ее уст прозвучало имя Райля. — Твоей матери будет трудно, если здесь будут жить еще два человека. О, Эрик, давай просто пошлем маме телеграмму и попросим у нее разрешения на мою поездку в Сан-Франциско!

— Но ведь раньше или позже ты все равно увидишь его.

— Я знаю. Но я хочу поехать с тобой.

— И я хочу, чтоб ты поехала. — Он осторожно коснулся ее щеки.

— Если б только у меня было побольше времени, я заставил бы тебя позабыть того парня, кем бы он ни был. Если б только побольше времени… — Неожиданно он поставил ее на ноги и прижал к себе. — Ах, ты прекрасна. Я забываю о том, что ты все еще ребенок. Черт побери, Рыжая, от тебя у меня по жилам струится не кровь, а огонь. — И он закрыл ее рот своим.

Поцелуй его был совсем непохожим на поцелуй Райля, и все же тело ее отозвалось на него, и, когда он высвободил ее из своих объятий, она закачалась. Наконец Джинкс пришла в себя:

— Кузен Эрик, ты не джентльмен, ты знаешь об этом?

Он усмехнулся:

— Вокруг тебя хватает джентльменов, Рыжая. Что тебе больше всего нужно, так это чтобы кто-нибудь показал тебе наконец, что такое настоящая жизнь.

Сдержанность оставила ее, и она прижалась к нему, воспоминания о той ночи затопили ее.

— Ты опоздал, — прошептала она, уткнувшись ему в грудь.

Эрик отодвинул ее и посмотрел на нее проникновенным взглядом:

— Сомневаюсь, дорогая. Очень сомневаюсь в этом.

Телеграмма Эрика была длинной, подробной и ужасно убедительной: «Из Уилли получится великолепная дуэнья, — писал он. — А Джинкс вернется через две недели».

— Ты будешь там и проводишь меня в море, — прошептал он, подписавшись под телеграммой. Глаза его так и буравили Джинкс. — Если б только ты была на пару лет старше, клянусь, я бы взял тебя с собой.

Сердце ее подпрыгнуло. Что, если… правда? Неужели он и вправду взял бы ее с собой?

Если она поедет с ним, ей не придется встречаться в субботу с Райлем, но если она уплывет с Эриком на «Тихоокеанской колдунье», то ей вообще не придется видеться с Райлем — и долго. Она умрет, если не увидит его, и все же никогда больше не должна она его видеть!

Уплыть с Эриком — это все бы решило.

— Ты ведь хотела бы уплыть на «Колдунье», правда?

Он подмигнул ей, когда она отдавала телеграмму, и громко сказал служащему:

— Пошли это прямо сейчас, Абнер. И принеси ответ сразу же, как только он будет. — Он взял Джинкс за руку.

На улице Эрик затащил ее под навес и посмотрел прямо ей в глаза:

— Сколько тебе лет, Рыжая?

— Шестнадцать. — Она почти не соврала ему.

— Ты поехала бы со мной, если б была старше?

Сердце ее сжалось:

— Ты спрашиваешь меня, вышла бы я за тебя замуж, если б была старше? Он рассмеялся:

— Я не из тех, кто женится, не хочу, чтоб у тебя были какие-то иллюзии на этот счет. Я спрашиваю тебя о том, уплыла бы ты со мной на «Колдунье», если б была старше, — хотела бы ты быть со мной, чувствовать на своем лице дыхание океана, ветер и меня — в своей постели.

— Не знаю, поехала бы я с тобой, если бы была старше, — ответила она. Сердце ее сильно забилось. — Но я поеду с тобой сейчас, если ты попросишь меня об этом.

В глазах Эрика сверкнула молния. Джинкс в замешательстве отступила.

— Если ты поедешь со мной, то будешь в глазах света погибшей женщиной, ты ведь знаешь это, правда? Ни один приличный мужчина никогда уже не женится на тебе.

Она горько рассмеялась:

— Ни один приличный мужчина и сейчас не женился бы на мне, если б знал.

Что-то промелькнуло в его глазах, но он быстро отвернулся и посмотрел на берег залива, туда, где разгружались подводы с лесом. Внизу, в крошечной бухте, болталась «Лесная нимфа», сильные волны раскачивали ее. Джинкс едва удерживала юбку, колышущуюся под свежим ветром Тихого океана, и смотрела на чаек, снующих над побережьем. На маленьком песчаном пляжике искала чем бы поживиться одинокая цапля. Сердце Джинкс защемило.

— Так ты возьмешь меня с собой, Эрик? Я знаю, что по сравнению с тобой я все еще ребенок, но я не… ну, я не… так уж невинна.

Глаза Эрика теперь были прикрыты.

— Твой отец закует меня в кандалы в первом же порту.

Она пожала плечами:

— Ты можешь сказать ему, что мы женаты. А потом, когда устанешь от меня, скажешь, что я просто сбежала, как говорит Карр о первой жене Уилли. Она тоже сбежала с морским капитаном.

— Ах ты маленькая дурочка, ты понимаешь, что говоришь? Ты предлагаешь мне загубить всю твою жизнь. — И он встряхнул ее — грубо и зло. — Кем бы ни был этот мальчишка, он не стоит этого! — Он уронил руки:

— Ах, забудь то, что я сказал тебе! Выбрось это из головы! Мой Бог! И о чем я только думал!

Эрик резко повернулся и пошел через двор, усыпанный листьями. Джинкс смотрела ему вслед, а в зеленых ее глазах была тоска. Теперь она твердо решила, что будет на борту «Тихоокеанской колдуньи», когда та отплывет от берегов Сан-Франциско. Ведь Эрик хочет, чтобы она была там, так же сильно, как и она сама, пусть по другой причине, но это ровным счетом ничего не значит. Она помнила, как Эрик целовал ее волосы, лицо, рот, и прекрасно понимала, что если сможет попасть с ним во Фриско, то сможет уплыть с ним 17 сентября.

Через пять часов пришел ответ от матери. По мере того как Джинкс читала его, в ней нарастало волнение от того, что весь мир рушился для нее. Если она уедет с Эриком, мосты будут для нее сожжены. Возможно, она никогда больше не увидит мать с отцом, не увидит Хэрроугейта. И, о Господи, никогда не увидит Райля!

С другого конца комнаты Эрик смотрел, как она читает телеграмму. Она медленно подняла на него глаза. И улыбнулась.

РАЙЛЬ

13 сентября 1886

И вот наступила суббота — день, когда Райль должен был ехать в Миллтаун, чтобы начать учебу, — день, когда он увидит Джинкс. Он нащупал у себя в кармане маленькую коробочку. Внутри нее в гнездышке из ваты лежали сережки, сделанные из орегонского нефрита, — подарок для его возлюбленной. Эти кусочки жада он нашел в русле Гремучей реки еще два года назад. Он хотел подарить их ей, но не осмеливался. В последние два месяца он работал над ними постоянно, изготавливая для них оправу из серебра. Мысленно он видел серьги на Джинкс, видел, как они раскачиваются и сверкают в ее ушах, видел в них отражение ее смеющихся зеленых глаз. Нефрит был таким живым камнем, и серьги из него очень подошли бы смелой и стремительной Джинкс. Райль ждал-недождался, когда сможет подарить их ей. Он не знал, что случилось с ней в тот последний день, но что бы там ни было, Джинкс никогда долго не сердилась на него.

Они сидели в лодке и плыли по течению к Миллтауну, и тут Митч сказал то, что заставило Райля вскочить.

— Надеюсь, Джинкс нравится во Фриско, — сказал он. — По крайней мере она, вероятно, справилась со своими проблемами.

Джо улыбнулась.

— Я же говорила тебе, что она нуждается только в смене обстановки. Наконец Райль обрел голос:

— А что Джинкс делает в Сан-Франциско?

— А разве мама не говорила тебе? Она поехала туда с Эриком и Уилли, чтобы посмотреть на новый немецкий парусник.

— Ну вот, все Джинкс да Джинкс, только она развлекается, — пробормотала Эдит.

— Ничего, дорогая. — Джо потрепала дочь по руке. — Мы поедем в декабре за подарками к Рождеству, и ты сможешь купить себе новые платья. Ну как, вдохновляет тебя такая перспектива?

— А Карр приедет? Он приедет на Рождество домой, мама?

Райль, занятый борьбой со своими чувствами, не слышал, что ответили Эдит на этот вопрос. Целых два месяца он ждал сегодняшнего дня. Это помогало ему сохранить разум в течение мучительнейших пятидесяти девяти дней — и вот теперь это.

Он не увидит ее. Она уехала.

— А когда Джинкс вернется? — несколько грубовато спросил он.

Он увидел, что отец как-то странно смотрит на него, и только тут заметил, что судорожно сжимает и разжимает кулаки на коленях.

Он глубоко вздохнул и вытянул их. Райль почувствовал, как напряжены мышцы его ног.

— Она пробудет в Калифорнии две недели, — ответил Митч. Он выглядел озадаченным и встревоженным.

Глаза Райля были устремлены в сторону долины, но не видели ни шершавых скал, ни бегущей воды. Митч снова заговорил, но Райль не повернулся к нему. В ушах его звучали слова Карра, которые тот произнес, зайдя в комнату Райля перед отъездом в лагерь на лесозаготовки:

— Полагаю, теперь-то ты думаешь, что унаследуешь весь бизнес? — съязвил Карр. — Ты думаешь, что из-за того, что отец злится на меня, он оставит тебе компанию? Так можешь не рассчитывать на это, приятель. Моя мать хоть и растила тебя как сына, от этого ты не перестал быть незаконнорожденным.

— Уходи, Карр. У меня и так слишком много проблем, чтоб разбираться еще и с твоими.

— Да уж, проблем у тебя хватает. Хочешь узнать, почему Джинкс уехала посреди ночи? Так я скажу тебе.

Теперь Райль внимательно слушал его.

— Она узнала про отца и его шлюху в Сан-Франциско — твою мать. Джинкс поняла, что ты — наполовину брат ей. Вот почему она сбежала.

— Ты лжешь! Карр зло засмеялся:

— А если отец когда-либо узнает, что ты путаешься со своей собственной сестрой, он оставит тебя без гроша.

Райль был ошеломлен услышанным. Он настолько ужаснулся от мысли, что может быть братом Джинкс, что не слышал больше ни слова из змеиных речей Карра.

И теперь, работая над сережками для Джинкс, Райль жил в страхе, что Карр сказал правду. «О, пусть это будет ложью, — молил он. — Она не может быть настоящей сестрой мне. Карр солгал. Карр всегда врет».

Но что, если это было правдой? И что, если Карр сказал об этом Джинкс, и это заставило ее уехать?

Сначала Райль хотел поехать к отцу и прямо спросить его об этом, но последние слова Джинкс, в которых она умоляла не говорить с отцом, остановили его. Теперь для того, чтобы поговорить с кем-то об этом, или даже для того, чтобы начать поиски истины, ему необходимо было снова увидеться с Джинкс.

Она любит его. Он знал это. Он знал также, что может сломать все препятствия на пути к их браку. Если он действительно наполовину ее брат, то нет никакой надежды.

Он не мог смотреть на отца. Ему едва удавалось спокойно сидеть в лодке. Он так рассчитывал увидеться сегодня с Джинкс. Теперь он должен ждать еще две недели, пока она вернется из Сан-Франциско.

В гостиной Эйлин собирались гости на воскресный концерт, когда Митч знаком показал Райлю проследовать за ним.

— С тех пор, как мы здесь, мы ни на миг не оставались одни, — сказал Митч, закрывая за ним дверь. — Садись, сын. Думаю, нам надо поговорить.

Райль уселся в черное кожаное кресло, а Митч вынул сигару и облокотился на каминную полку.

— Ведь тебя что-то гложет, сын, и я очень хочу помочь тебе, если только могу. Комок застрял в горле Райля.

— Так ты хочешь поговорить со мной о твоих проблемах?

— Я бы рад, отец, но…

— Что-то связанное с Джинкс? Вы поссорились?

— Нет, не ссорились. — Райль не знал, что сказать. Джинкс заставила его пообещать не говорить с отцом об их помолвке, но неожиданно он понял, что должен сказать о ней. Ведь она убежала от него и тем самым нарушила все обещания, ведь так?

— Я люблю Джинкс, сэр. Я хочу жениться на ней.

Лицо Митча засветилось от удовольствия. Он быстро пересек комнату и схватил Райля за руки.

— Ты не мог бы обрадовать меня больше, — заявил он, сжимая руки Райля. — А что она думает по этому поводу?

Райль заколебался;

— Точно не знаю.

Ему пришла в голову мысль, что если бы то, что сказал Карр, было правдой, то отец не радовался бы этому, — наоборот, он был бы в ярости. В момент, когда он осознал, что Карр, как обычно, солгал ему, Райль почувствовал себя так, как будто перед ним расступилось море.

Он улыбнулся.

— Я думал… ну… когда она убежала в середине ночи… я думал, что когда мы приедем в Миллтаун… Но теперь она уехала…

— Черт подери! Почему ты не сказал нам, откуда дует ветер? Джо не стала бы так настраивать Джинкс, если бы знала о ваших взаимоотношениях!

Митч засмеялся счастливым смехом.

— Так вот в чем было дело!

— Так вы не возражаете против того, чтобы я ухаживал за Джинкс? И против того, чтобы… если она согласна?

— Возражаю? Черт, сын, я не мог бы быть более обрадованным.

Райль вытер влажные ладони.

— Есть только еще одна вещь, которую я хотел бы выяснить, если вы не возражаете, сэр. Ходят сплетни… то есть… я слышал, что…

Митч нахмурился.

— Что ты слышал?

Он отщипнул кончик сигары, зажег ее и пристально посмотрел на Райля — О вас и… моей матери.

— Твоя мать была замечательной женщиной, Райль. О да. — Он выдохнул дым. — Наверное, мне следовало бы рассказать тебе то немногое, что я знаю, но ты никогда не спрашивал меня.

Райль в тревоге смотрел на то, как Митч выпустил облако дыма.

— Я познакомился с ней во Фриско на одной из вечеринок Лилли Койт. Гейл — твоя мать — пела на ней. — Он усмехнулся. — Не то чтобы она была очень хорошей певицей, но миссис Койт старалась помочь ей. Видишь ли, твоя мать тогда уже носила тебя, а ее муж — твой отец — ушел от нее.

— Так это не правда, что вы — мой… мой…

— Что я твой настоящий отец? — Митч закинул голову и рассмеялся. — Неужели кумушки все еще судачат об этом?

— Но если вы не отец мне, зачем же привезли меня в Хэрроугейт? Почему я не остался жить с дядей Алексом?

— Потому, что жена Алекса очень болезненно тебя воспринимала. И потому, что в то время у нас был только один ребенок. И потому, что мне очень нравилась твоя мать. — Он положил Райлю руку на плечо. — Я был бы очень рад быть тебе настоящим отцом, но ведь тогда вы с Джинкс не смогли бы пожениться, правда? А я очень хочу этого.

Райль с облегчением вздохнул, он почувствовал, как напряжение последних дней отпускает его.

— Я боялся, что это правда… что, может быть, Джинкс узнала об этом и потому уехала.

— Ну, если она и слышала что-то об этом, то я скоро сумею ее разубедить. Не знаю даже, с чего начались эти слухи, но, наверное, просто люди любят судачить. Я только воспитал тебя, Райль, так что не волнуйся больше об этом.

— Есть еще одна вещь…

— Какая?

— Есть ли какая-нибудь причина, по которой мать стала бы возражать против того, чтобы я женился на Джинкс?

— Джо? — Митч рассмеялся. — Боже, конечно, нет. Она будет рада до смерти. Она любит тебя так же сильно, как и я. Черт, мы не могли бы любить тебя больше, если бы ты был нашим собственным сыном. — Он нежно обнял Райля. — А теперь ты и будешь им. Если, конечно, тебе удастся убедить мою упрямую дочь, чтобы она сказала «да».

— О, я сумею убедить ее, не стоит беспокоиться об этом.

Теперь Райль знал наверняка, что случилось. Карр добрался до Джинкс. Он соврал ей так же, как соврал и Райлю. И она поверила этим глупостям об отце и матери, поверила, что она — его сестра! Бедная Джинкс! Дорогая… Что ж она, должно быть, выстрадала за последние два месяца!

— И еще одно, сэр, — не могли бы мы сохранить наш разговор в тайне до того, как я поговорю с Джинкс?

— Как скажешь, сын. Я не скажу никому ни слова — даже Джо не скажу. Мне будет трудно смолчать, но я это обещаю.

Теперь Райль ждал, когда Джинкс приедет из Сан-Франциско, ждал с радостью, уверенный в том, что все у них будет хорошо.

ДЖИНКС

Осень 1886

«Тихоокеанскую колдунью» загрузили в четверг, на один день раньше намеченного, но к тому времени все вокруг было затянуто густым белым туманом.

— Будь наготове, — предупредил ее Эрик, — мы отплываем, как только рассеется туман.

— А как мы ускользнем от дяди Уилли?

— Очень просто. Скажи только, что ты не в настроении, и иди наверх в свою комнату. Я пошлю матроса за твоим чемоданом.

— А ты не уплывешь без меня?

Его глаза смотрели на нее с нежностью.

— Ты же знаешь, что нет. Ты приворожила меня. Рыжая. В тот момент, когда я поцеловал тебя, я пропал.

Противоречивые чувства снедали ее, но она ослепительно улыбнулась ему. Она знала, что ветер растрепал ее аккуратно уложенные волосы, но в зеркале увидела, что он, кроме того, придал ее медовой коже великолепный румянец. Джинкс была в новом платье, которое Эрик помог ей выбрать и которое, она сознавала это, очень ей шло. Платье имело очень низкий вырез и было слишком смелым для того, чтобы появиться в нем к завтраку, не говоря уж о том, что Джинкс не было еще и шестнадцати лет. Но она видела, как смотрит Эрик на ее грудь, и поняла, что потеря интереса с его стороны ей не грозит.

К счастью, дядя Уилли почти все время с тех пор, как они приехали, был не в настроении и находился у себя в комнате. Вот и сейчас он просил, чтоб они завтракали без него, так как ему немного нездоровится. Джинкс надеялась на то, что туман скоро рассеется и они смогут уплыть до того, как он поправится.

Ее чемоданы уже не единожды упаковывались и были готовы к отплытию. Она написала короткую записку дяде Уилли и длинное письмо матери и отцу. В записке Уилли говорилось только о том, что она уплывает с Эриком на «Тихоокеанской колдунье» и что они собираются пожениться на Гавайях. Письмо изобиловало многочисленными деталями, касающимися убранства корабля, и содержало в себе просьбу о родительском благословении.

«Эрик говорит, что через неделю мы будем в Гонолулу, — писала она. — Там мы поженимся». И заканчивала письмо тем, что просила передать всем привет, и сообщала, что не увидит их теперь уже долго, хоть и будет думать о них каждый день: «Уверена, что так будет лучше».

Последняя часть предназначалась ею для Райля, и она была уверена в том, что он поймет это. Он не узнает, почему она оставила его, но поймет, что, хотя между ними и все кончено, она никогда его не забудет.

Письма она спрятала в верхнем ящике тумбочки в отеле. Дядя Уилли найдет их, когда они уплывут на корабле.

Туман начал рассеиваться к полудню. Дядя ее все еще оставался в своей комнате.

Эрик улыбнулся ей.

— То, что отец позволил себе лишнего вчера вечером, оказалось очень удачным для нас. К четырем туман совсем рассеется. Иди сейчас в свою комнату и собирайся.

Когда Джинкс встала, чтобы уйти, он схватил ее за руку и посмотрел ей прямо в глаза.

— Ты уверена, Рыжая? Ведь повернуть назад будет невозможно, когда ты окажешься на борту корабля. Ты будешь делить со мной каюту, и о тебе будут говорить как о женщине капитана. Ты уверена, что хочешь именно этого?

Сердце ее заколотилось, перед глазами встал Райль — такой, каким он был той ночью, — с растрепанными золотыми волосами, с выражением безграничной любви. «Навсегда», — сказал он. Ноги едва держали Джинкс, но голос прозвучал спокойно.

— Да, я уверена, — сказала она. Ступив на борт «Тихоокеанской колдуньи», Джинкс как бы разорвала узы, связывающие ее с Хэрроу. Теперь она стояла, закутанная в шерстяной плащ, на палубе и пыталась побороть чувство неуверенности в правильности своего решения, переполнявшее ее. Если уж «Колдунья» отчалит, будет слишком поздно что-либо делать. Как говорит мама: «После драки кулаками не машут».

Корабельный колокол прозвонил, и тут на палубе возникло смятение. С кораблем поравнялась лодка, и Джинкс увидела, что дядя Уилли прыгнул на борт, даже не дождавшись, пока ему спустят трап. Она набросила капюшон и быстро побежала по палубе. Послышались громкие крики и топот ног. Глянув через плечо, она увидела, что вокруг корабля кишмя кишат полицейские. Она втянула голову в плечи, побежала — и наткнулась на смуглого мальчика, появившегося как будто из-под земли.

— Миссис капитанская леди! — крикнул он, очевидно испугавшись, что столкнулся с ней.

— Крау, — задохнулась Джинкс. — О, Крау, ты должен спрятать меня.

То был двенадцатилетний высокий и жилистый житель нью-йоркских трущоб. Он бросил быстрый взгляд в сторону средней палубы, на которой стоял Эрик, разговаривая с оживленно жестикулирующим дядей Уилли. Рядом стояли несколько полицейских в форме. От их внимания невозможно было укрыться.

— Идите сюда, миссис капитанская леди, — Крау повел ее в трюм.

— Они найдут меня. Они знают, что я здесь. Они обыщут весь корабль. — Глаза ее скользнули по фонарю, ряду узких банок и остановились на серой рубашке, небрежно брошенной на столе. Рубашка была как будто послана в ответ на ее молитвы. Мама как-то сбежала в такой, вспомнила Джинкс рассказ матери о том, как, переодевшись мужчиной, она смогла удрать от злого пациента.

Джинкс расстегнула пуговицы и сбросила свой плащ. Она повернулась к мальчику:

— Найди мне быстрее одежду — матросскую одежду. Мне нужны брюки и рубашка. — Она подумала немного. — И куртка. И что-нибудь, чтобы спрятать волосы.

Мальчик насмешливо улыбнулся:

— Миссис капитанская леди желает одеть мои штаны?

— Миссис капитанская леди будет рада всему, что подойдет ей. Не стой же! Они будут здесь с минуты на минуту.

Он притащил ей морские штаны, линялую майку, голубую рубаху и гороховую куртку. С верхней полки достал ярко-голубую ленту.

— Чтобы спрятать волосы, — сказал он. — Я подожду наверху. Вам следует поторопиться, миссис капитанская леди. Те копы не будут дожидаться приглашения.

— Спасибо, Крау.

Джинкс быстро разделась и нарядилась в принесенную одежду, при этом она чуть не подавилась от смеха, глянув на свою грудь, выпирающую под голубой рубашкой. Мешковатая гороховая куртка, которую она нацепила сверху, помогла ей скрыть фигуру. Затем Джинкс завязала волосы, надела пиратскую ленту и шляпу, которая висела на гвоздике над одной из скамеек.

Голые ступни выдавали ее — слишком белые, слишком чистые. Она вывозила их в пыли на полу, потом зачерпнула немного грязи, чтоб замаскировать руки и лицо.

Глубоко вздохнув, Джинкс пошла к Крау на палубу. Он чуть не присвистнул от удивления, увидев ее, но вовремя спохватился и осторожно огляделся. Полицейские уже обшаривали спасательные шлюпки.

— Пошли, миссис капитанская леди, — прошептал он, — лучше всего, если вы побудете на корме с моим дядей.

И он привел ее туда. Они уже почти пришли, когда у мостика раздался голос Эрика:

— Слушайте, Крау, идите на кухню и скажите коку, что мне для моих гостей нужен горячий кофе.

— Господи Иисусе, как ты можешь думать о кофе в такой момент? — Это был дядя Уилли, вид у него был жалкий. — Митч убьет меня. Но что я мог поделать, если меня тошнило, а? Она должна быть где-то здесь! Куда еще она могла деться? А я-то доверился тебе, Эрик! Как, черт возьми, ты мог уйти и оставить ее одну?

Тут Джинкс вошла в кормовую каюту и перестала слышать, о чем они говорят. Она лихорадочно соображала. Так дядя Уилли еще не нашел ее записки! Он не знал, а только догадывался. Должно быть, он ходил в ее комнату и обнаружил, что одежда исчезла, поэтому-то и приехал к «Колдунье», чтоб проверить, нет ли на ней Джинкс.

Джинкс сожалела, что он так расстроился. Но когда он вернется в отель, то найдет ее записку, и все будет в порядке.

Меньше чем через тридцать минут дядя Уилли и полицейские уехали. Корабль двинулся и вскоре покинул гавань.

Они плыли по заливу, гонимые легким ветерком, волны набегали одна на другую, и тонкие белесые облака медленно перемещались по одну сторону от этой бесконечной синевы. Джинкс посмотрела на удаляющуюся землю и вздохнула-с облегчением. Только теперь она поняла, в каком напряжении находилась, когда полиция обыскивала судно, особенно в тот момент, когда один из них практически смотрел ей в глаза.

— Миссис капитанская леди выглядит просто бесподобно в брюках, — послышался смеющийся голос Эрика.

Она быстро обернулась:

— Я так испугалась. Перед моими глазами так и стояла картина того, как меня за волосы тащат на берег.

— За всю свою жизнь мой отец ни разу не таскал женщину за волосы, могу в этом поклясться.

Она хихикнула:

— Может быть, но ведь раньше его племянница никогда не сбегала с матросом.

— Я не матрос, моя красавица. Я капитан, — он улыбнулся ей. — Иди скорей в мою каюту, Рыжая, а то команда вывернет себе шеи, стараясь рассмотреть твои ножки в этих облегающих штанах.

Она снова издала смешок, на этот раз довольно нервный, и отправилась вслед за ним в его апартаменты. Каюта была просторной и светлой благодаря большим иллюминаторам, над круглым мраморным столом висело несколько газовых фонарей. В ней была мраморная полка с зеркалом и что-то вроде камина. Джинкс приятно удивилась, увидев на полке вазу с живыми цветами. Стол окружали четыре удобных кресла, а в углу каюты в ожидании стояла огромная кровать. На кровать было наброшено белое меховое покрывало. Джинкс поспешно обернулась в другую сторону.

— Наверное, тебе следует переодеться к обеду, пока я буду распределять вахты.

Джинкс уже заметила, что в каюте было только два места, где можно было хоть как-то уединиться: крошечный туалет и маленький японский экран, встав за которым она едва могла прикрыть свою грудь. Да, все будет для нее гораздо труднее, чем она себе представляла.

— Можно мне помыться? — спросила она.

— На ночном столике есть кувшин и таз. Думаю, тут есть все, что может тебе понадобиться. Если тебе что-то будет нужно, позови Крау. Я спущусь, как только смогу.

Он посмотрел на нее так, как будто хотел еще что-то сказать, но, очевидно, раздумав, повернулся и вышел. Она закрыла дверь и быстро разделась. Джинкс хотела, чтоб все, что должно произойти, произошло бы в первый же вечер. Эрик был таким зрелым и опытным. Она не понимала, как сможет вести себя с ним так же, как с Райлем, но осознавала, что именно этого Эрик и ждет от нее. Сама мысль о том, что она может делать с кем-то другим те вещи, которые делала с Райлем, вызывала у нее отвращение. Но она твердо решила не вести себя сегодня по-детски — не плакать и не смеяться истерическим смехом, как она делала иногда, когда нервничала. Джинкс очень хотела, чтобы то, чему суждено было случиться, случилось скорей.

Через полчаса, завязывая черную бархатную ленту на шее, она почувствовала, что ее тошнит. Джинкс схватилась за край стола, чтоб не упасть. Пол под ее ногами качался — вверх-вниз, влево-вправо. Джинкс схватила таз как раз вовремя, потому что шоколадный кекс, который она ела во время ленча, покинул ее бренное тело.

Джинкс сумела только вытереть рот и лечь поперек кровати, когда ручка повернулась и послышался тихий стук:

— Рыжая?

— Уходи, я умираю.

— Открой дверь, дорогая, и мы умрем вместе.

— Я не могу шевельнуться.

Она услышала, как он усмехнулся:

— Только не говори мне, что у меня на руках человек, страдающий морской болезнью.

— Я умираю, а ты смеешься, — запричитала она.

Потом она услышала скрежет в замке, и ключ со стороны каюты упал на пол.

Она открыла один глаз как раз вовремя для того, чтоб увидеть, как он входит в комнату.

— Не смотри на меня, — вяло сказала она, — я ужасно выгляжу.

— Это верно.

— Ты не джентльмен, — простонала она.

— А ты, уж не знаю, осознаешь это или нет, не леди. Если бы это было не так, тебя бы здесь не было.

Она слышала, как он возится с чем-то в углу. Потом услышала снова стук в дверь, простонала и отвернулась к стене. Так он позвал Крау, чтоб тот убрал на ночном столике. Как он мог так унизить ее?

Потом корабль качнуло, и она познала еще большее унижение, так как остаток ее ленча оказался на белом меховом покрывале.

Джинкс тошнило почти два месяца — и она не могла есть, спать и покидать постель, кроме как в случае необходимости. Эрик подвесил для себя койку в другом конце комнаты, предоставив ей кровать. Он был таким отвратительно здоровым и веселым, и она ненавидела его за это. Тем не менее ее удобство занимало его чрезвычайно, и он делал все, что ей было нужно, кроме одного — не убирал последствия ее рвоты, это он оставлял Крау. Через неделю все это уже перестало ее волновать, и она радовалась только тогда, когда они причаливали и Эрик надолго исчезал.

Она видела мельком в иллюминатор Гонолулу и подумала, что это чрезвычайно убогое и уродливое место.

А через три недели она не воспользовалась шансом увидеть Санта-Круз, где команда выгрузила гавайский сахар и взяла на борт другой груз для компании Хэрроу.

— Иди хоть подыши свежим воздухом на палубе, — сказал ей Эрик. — От него тебе будет лучше.

— О, к черту свежий воздух, — простонала она, — дай мне просто умереть с миром.

Ее шестнадцатый день рождения прошел незамеченным. К тому времени, как она смогла сидеть и есть, они уже во второй раз отплыли от Гавайских островов. Она сбросила девять фунтов веса. Ее бедренные кости стали острыми, как бритвы. Похоже, только ее грудь не пострадала. Она была такой же большой, может быть, даже полнее. Джинкс не понимала, как это так может быть.

Через несколько дней Джинкс в первый раз оделась и уложила волосы так, что лицо ее оказалось как бы в огненном ореоле. Сидя за столом напротив Эрика, она поняла, что силы к ней возвращаются и жизнь начинает светить для нее новым светом. Но тут Джинкс поняла, что что-то внутри ее не в порядке — что-то совсем не связанное с тошнотой, так мучившей ее в последние месяцы.

Она положила руку на живот. Что такое она почувствовала? В недоумении она постаралась вспомнить, что же происходило с ней в последнее время. У нее давно уже не было месячных. Обычно они приходили к ней регулярно — каждые 28 дней, так четко, как ходят дорожные часы Райля, которые отец подарил ему на его десятый день рождения. И если б она не была так погружена в свои страдания, то непременно сразу же заметила бы отсутствие месячных. Последний раз они приходили к ней третьего июля! Она точно помнила дату, потому что четвертого июля страдала от сильного кровотечения и мама не хотела пускать ее на парад в Глэд Хэнд. День был удивительно жарким, и мама, конечно же, как всегда, была права. Джинкс сумела тогда выдержать ленч и церемонию посадки дерева и даже несколько патриотических речей, после чего жара сломила ее. Райль отвез ее домой, так что им пришлось пропустить все самое интересное — соревнования по катанию бревен и залезанию на деревья. Так у нее не было менструаций с начала июля! Теперь Джинкс ломала себе голову, стараясь вспомнить, не говорила ли мама что-нибудь о том, что морское путешествие может нарушить цикл, но ничего подобного не шло ей на ум.

Эрик облокотился о стол, внезапно встревожившись.

— Надеюсь, тебя не тошнит снова, ведь так?

Она покачала головой, глаза ее стали огромными, до нее наконец дошло, что могло стать причиной ее состояния. О, Боже!

Глаза ее горели. Рот как будто заложило песком. Она отхлебнула воды.

— Что, черт возьми, происходит с тобой, Рыжая? Ты выглядишь так, будто белены объелась.

— Я только сейчас поняла, что беременна. — Тихий ее голос прозвучал для него громом небесным.

Глаза Эрика сузились.

— Райль Толмэн, — сказал он. Она в шоке уставилась на него:

— Откуда ты узнал?

— Этот подонок уже давненько глаз с тебя не сводит. — Он встал из-за стола так стремительно, что тяжелый стул опрокинулся. Он стоя смотрел на нее, с выражением холодного бешенства, кулаки его сжимались и разжимались.

— Мне так жаль, Эрик, — сказала она, стараясь смотреть на вещи его глазами и потерпев в этом неудачу. Почему он так взбудоражен этим? Ведь это у нее, а не у него будет ребенок.

Он отвернулся от нее.

Корабельный колокол пробил восемь. Она услышала плеск воды за кормой и завывания ветра. «Ребенок Райля», — подумала она. Сердце ее забилось сильнее, и она осторожно положила руку на живот. Было ли это всего лишь игрой ее воображения или действительно ее обычно тонкая талия слегка раздалась? Сколько же времени осталось до рождения ребенка?

Они с мамой поехали в Миллтаун восемнадцатого июля. Она точно помнила это, потому что в тот день тетя Эйлин отмечала в календаре дату приблизительного появления на свет собственного ребенка.

Это было в воскресенье. А с Райлем она была в пятницу ночью — в пятницу, шестнадцатого июля. Джинкс загнула пальцы, подсчитывая: август, сентябрь, октябрь, ноябрь.

Эрик наблюдал за ней, стриженая его борода ощетинилась от злости оттого, что все его планы рушились.

— Ну, так и на каком же ты месяце?

— Примерно на пятом.

— На пятом. — Слова его прозвучали осуждающе.

— Извини. Если б я знала об этом, то никогда бы не поехала с тобой. Он не ответил ей.

— Но я все так же готова выполнить договор, Эрик! — взорвалась она. — Если ты из-за этого так сердишься, то не сердись. — Она замолчала и уставилась на него. — Так что если ты по-прежнему хочешь меня…

— Если я по-прежнему хочу тебя? Неужели ты думаешь, что я бы спал на подвесной койке и нянчился с тобой эти два месяца, если бы не хотел тебя?

Он прижал ее к себе и требовательно впился губами в ее рот. Наконец он отстранил ее от себя. Глаза его были такими же серыми, как небо Сан-Франциско, и такими же пустыми, как склон горы, с которой вырублен лес.

— Ну что, ответил я на твой вопрос? — Он повернулся на каблуках и вышел, захлопнув за собой дверь каюты.

Медленно, очень медленно начала Джинкс стаскивать с себя платье. Она заключила соглашение и она сдержит свое слово. Ведь она обещала спать с Эриком — быть его женщиной. И он так терпеливо ждал.

Джинкс закрыла глаза, когда атласное платье накрыло ее ноги бледно-голубым облаком. Мама учила ее, что обещание — это священный договор, что его нельзя нарушать. И Джинкс не могла нарушить своего обещания.

«Но ведь ты же обещала ждать Райля!» — рыдало ее сердце. «Да, но тогда я еще не знала, что он — мой брат. Я не могу выйти замуж за собственного брата. И то, что я делала тогда с Райлем в саду, было греховно». Неожиданно она вспомнила ту сцену в маминой комнате, когда мама сказала ей, что Райль — ее брат, и как она пятилась назад, натыкаясь на стулья и столы. «Нет, нет, нет!» — противился ее рассудок сказанному. Джинкс думала, что не слышит маминых слов, но теперь они всплыли в ее памяти:

«Есть причина, по которой братья и сестры не могут жениться, дорогая. Джинкс, слушай! Если женщина спит — вступает в сексуальные отношения — с близким родственником, то это называется „инцест“. И из-за него случаются ужасные вещи. Дети от таких союзов часто бывают идиотами или больными. Мне тяжело говорить тебе такие вещи, дорогая, но ты должна это понять. Это не я не хочу разрешить тебе выйти за Райля: закон запрещает тебе это. Ведь ты не хочешь, чтобы у тебя родился больной ребенок, правда, дорогая?»

Джинкс отбросила воспоминания и открыла глаза. Невидящим взором уставилась она на качающийся фонарь. Неужели она носит в себе больного ребенка? Нет. Никогда. Не может то, что разделила она с Райлем, привести к рождению уродливого ребенка. Бог не позволит случиться этому.

Она сложила свою одежду и повесила платье. Потом прикрутила фитили на лампах и легла обнаженной поверх белого мехового покрывала. Она не хотела, чтоб между ними возникло какое-то непонимание. Она сдержит свое слово. Когда Эрик войдет и увидит ее обнаженной, он сразу поймет, что Джинкс намеревается сдержать свое слово. Потом, если уж он не захочет заниматься с ней любовью из-за ее беременности или из-за того, что она не девственница, это будет уже его решением.

Она оглядела свое тело. В полумраке груди ее были неприлично большими, как огромные шары медового цвета.

Ей не пришлось ждать долго.

Послышался звук поворачиваемого ключа, и дверь открылась. Он постоял с минуту, пока глаза его привыкали к темноте. Потом вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

Она его лица не видела. Он бросил куртку, поджег растопку и раздул огонь. Пламя оживилось, затанцевало, осветив ее округлые груди, бледные скулы и темные глазницы.

— Боже, ты прекрасна, — сказал он, глядя на нее. Его глаза заскользили по ее телу, остановившись на тонкой талии и на длинных грациозных ногах.

Эрик подошел к кровати, лег рядом с ней и наклонил свою темную голову к ее груди.

— Боже, ты прекрасна.

«Райль, — рыдало ее сердце. — О Райль, Райль!»

КИФ

Рождество 1886

Киф приехал домой на каникулы и увидел, что за время его отсутствия все изменилось. Детская в башне опустела, и Эдит переехала на второй этаж. Никто ничего не говорил о Джинкс.

Отец был очень сердечным, а мама — хрупкой, словно тонкий фарфор. Они с Эдит только что вернулись из Сан-Франциско, где, как сказал папа, кутили и тратили деньги. Они только и говорили, что о новых модах, магазинах и театрах. Похоже, юбки теперь носили уже, а воротнички выше, что-то в этом роде.

Эдит все болтала о каком-то зеленом шелковом платье, которое она приберегла для сочельника, и о красном — из тафты — для Рождества.

— Карр приедет домой! — закричала она вне себя от счастья.

— Расскажи нам о школе, — попросила Джо Кифа, — из твоих писем не слишком-то много узнаешь.

«Из твоих тоже», — хотел ответить Киф, но смолчал.

— Особенно не о чем рассказывать.

— Ты только учишься там, сын, — спросил отец, — или н спортом немного занимаешься?

— Играю немного в бейсбол.

— В бейсбол… — сказал Митч. — Отлично, у нас в пятом лагере есть бейсбольная команда. Я тебя как-нибудь возьму туда, чтоб посмотреть, на что ты способен.

— Тебе будет интересно посмотреть на то, что отец соорудил в сарае, — сказала Джо.

— Я покажу тебе после ужина, сынок. Я поставил туда кое-какие атлетические снаряды. Там настоящий гимнастический зал.

— О! Неужели это правда, отец?

— Ну, я набрал немного лишнего веса за последние годы.

Джо снисходительно улыбнулась, когда Митч похлопал себя по плоскому животу.

— Просто он хочет сказать, что был недавно на лесозаготовках и там обнаружил, что не может больше тягаться с молодыми мужчинами.

Эдит приподняла изящную бровь:

— Ты не смог тягаться с Карром, отец?

— Ну, Эдит…

— Ничего, ничего, Джо. — Митч жестом успокоил ее.

— Я действительно не так хорошо умею справляться с двуручной пилой, как когда-то с топором.

Глаза Эдит засверкали:

— Так Карр молодец, ведь так, отец? Я знала, что так и будет. — Она надулась. — Вы думаете, что раз он маленький, так уже и не мужчина, но это не так. Он молодец, ведь правда, отец?

— Удивительно, но да, — признался Митч с печальной улыбкой, — я вынужден отдать ему должное. Для такого маленького мужчины, как он, Карр просто отлично справляется. «Ух», — подумал Киф, а вслух он сказал:

— Я бы очень хотел взглянуть на твой гимнастический зал, отец.

— Пойдем туда сразу после ужина. Потом в комнате повисла какая-то напряженная тишина, как будто всем было нечего сказать. Киф так и хотел крикнуть, что он ведь отсутствовал только пять месяцев. Неужели за это время он стал чужим? Но он только спросил:

— А где Джинкс и Райль?

— Райль в заливе Кус по делам. Он теперь моя правая рука, Киф, но он приедет домой на Рождество — по крайней мере, я на это надеюсь. Он целиком погружен в дела, даже забросил свое рисование.

— А я думала, что это Карр целиком погружен в дела, — пробормотала Эдит, но Киф не обратил внимания на этот комментарий.

— Никто ничего не говорит о Джинкс. А где она?

Все в комнате затихли. Отец посмотрел в окно. Мама уставилась в пол, а пальцы ее теребили кончик платка. Киф переводил взгляд с одного на другого, а сердце его бешено заколотилось. Что-то случилось с Джинкс, что-то ужасное. Затаив дыхание, он ждал, пока кто-нибудь скажет ему, что.

— Неужели никто не писал тебе об этом? — удивилась Эдит. По ее слащавой улыбке Киф понял, что он не напрасно волнуется. — Как же, ведь Джинкс сбежала с кузеном Эриком в море, и с тех пор мы ничего не знаем о ней.

— Джинкс с кузеном Эриком? — Киф ждал, что родители опровергнут слова Эдит, но они молчали.

Он чувствовал себя так, будто получил пинок под зад. Джинкс ведь особенная, а кузен Эрик… Ну, он ничего особенного из себя не представлял, уж это точно.

— Когда это случилось? Когда она убежала?

Джо откашлялась:

— В сентябре, дорогой. Эрик привез из Германии новый парусник отца, потом заскочил ненадолго к себе домой, а когда уехал, Джинкс поехала вместе с ним.

— И вы не могли остановить ее? Сказать, чтоб она не делала этого?

— Мы узнали об этом только тогда, когда было уже слишком поздно. Она уже уехала.

В мамином голосе Киф услышал скрытую боль, но это было ничто по сравнению с его собственными чувствами… Джинкс и кузен Эрик — такой странный альянс. Этот старик, притворяющийся ребенком…

— А Райль знает об этом? — Задав этот вопрос, он сразу понял, какую глупость спросил. Конечно же, Райль знает — ведь это произошло три месяца назад.

Только Кифу не рассказали об этом.

— Просто я хотел спросить, как Райль… как…

Ему ответил Митч:

— Райль в порядке. Он полностью окунулся в дела.

Киф почувствовал себя так, как будто в живот ему налили расплавленного свинца. Джинкс никогда б не уехала, если бы ее не заставили это сделать.

Карр приехал домой в Сочельник. Эдит была в своем новом зеленом шелковом платье, украшенном цветами и лентами. Волосы ее были завиты, и выглядела она так, как будто вот-вот должна была лопнуть от радости. Карр отрастил бороду и усы, и они придали ему солидность.

— Расскажи мне о своих делах, скорее, — потребовала Эдит. Он усмехнулся:

— Ну, благодаря отцу я научился многому. Сначала я укладывал в ряд поленья, потом стал направляющим за три доллара в день, а теперь работаю вальщиком.

— Ты хорошо поработал, Карр, — сказал Митч.

— Спасибо, сэр, стараюсь. — Глаза его выражали искреннее почтение.

Киф с трудом мог поверить в то, что это его братец Карр. Он выглядел таким загорелым здоровяком с этой аккуратно подстриженной бородкой. Почему-то даже его глаза изменили цвет — они больше не казались желтыми. А потом Киф увидел, что ногти Карра все так же обкусаны. «Карр все такой же, — подумал Киф, — даже если он превратился в мужчину с невинными, ангелоподобными глазами».

Киф подумал, что его вырвет, когда отец, очевидно одураченный Карром, сказал:

— Ты так хорошо потрудился, Карр, что я подумываю о том, чтоб посадить тебя на паровоз. Похоже, ты умеешь делать практически все — и делать хорошо. Я очень ценю это качество в мужчине. Ты хочешь быть инженером-путейцем?

— Да, сэр!

— Отлично, тогда я посмотрю, что можно сделать в этом направлении, когда ты после Рождества поедешь на лесозаготовки.

Киф увидел, как рука Карра неожиданно сжалась, но лицо его было по-прежнему безмятежным.

— Благодарю вас, сэр, — сказал он.

— Ну, а теперь, полагаю, мы все идем смотреть гимнастический зал. Попробуете мои штанги.

Киф подумал, что отец в первый раз на его памяти попросил Карра пойти куда-нибудь с ним.

Он заметил и еще одну перемену. Его мать очень постарела — выглядела какой-то уставшей и рассеянной, как будто мечтала о чем-то. Мама была не из тех, кто мечтает. Она всегда говорила, что в мире происходит слишком много всего, чтоб тратить время на пустые мечты.

Теперь мама почти все время была дома, сначала Киф подумал, что из-за праздников. Но со временем он понял, что не праздники были причиной этому. Она передала большинство своих пациентов своему новому ассистенту, доктору Уоррену, кроме того, в больнице появился еще один врач. Теперь Джо было сорок три, но она всегда была такой активной, деятельной, что Киф никогда не считал ее старой. Неожиданно он заметил морщинки вокруг ее глаз. Смешливые лучики, как их обычно называл отец. Теперь они превратились в морщины. Роскошные ее волосы тронула седина.

Утром в день Рождества Киф нашел ее сидящей в одиночестве на веранде. На ней была подаренная отцом кашемировая шаль, глаза устремлены на озеро, лицо ее было задумчивым, а руки спокойно лежали на коленях.

— О чем ты думаешь, мама? Она грустно улыбнулась.

— Вспоминаю, как в первый раз провела Рождество без отца и матери, думаю, не одиноко ли Джинкс, все ли с ней в порядке, был ли у нее рождественский ужин?

— Что заставило ее убежать, мама? Ведь она не перестала любить нас, правда?

— Нет, дорогой. Если уж говорить о любви, то Джинкс любит даже слишком сильно.

— Тогда почему?

— Наверное, Эрик был нужен ей больше, чем мы. По крайней мере, она так думала.

— Ну, наверное, она в спешке ошиблась. Ведь она любит нас — тебя, и меня, и отца. Но никого она не любит так, как Райля. Это из-за нее Райль не приехал домой на Рождество? Из-за того, что здесь нет Джинкс, да, мама?

— Ты задаешь мне такие вопросы, дорогой, на которые у меня нет ответов. — Она снова улыбнулась грустной улыбкой и похлопала по сиденью рядом. — Садись, расскажи мне о школе, — сказала она.

Но когда он рассказывал ей о будущем, о том, как станет врачом и приедет работать в Глэд Хэнд, глаза ее снова блуждали, а когда он кончил рассказывать, она не заметила этого.

Карр должен был вернуться на лесозаготовки на следующий после Рождества день, но сумел убедить отца, и тот задержал его еще на неделю.

Киф подумал, что Карр невероятно мастерски манипулирует отцом, он помнил еще, как отец прорычал:

— Пока я жив, ты не сумеешь запустить свои жадные руки в компанию Хэрроу!

А ведь это было всего лишь пять месяцев назад, и вот уже он снова сумел завладеть вниманием отца!

— Как хорошо, что ты снова с нами, Карр, — сказала как-то мать за ужином. — Сколько времени ты пробудешь с нами?

— Это зависит от отца, — скромно улыбнулся Карр.

— Может быть, потом он чаще будет дома, — значительно ухмыльнулась Эдит. Карр затих, и Киф понял, что случилось нечто нехорошее.

— Каким это образом? — быстро спросил он. — Как Карр сможет чаще бывать дома?

— Карр займется одним делом, — сказал Митч, — и, если оно получится, мы сможем видеть его чаще. Вероятно, об этом Эдит и говорила.

Больше об этом не говорили, и, наверное, Киф так бы ничего и не узнал, если бы Райль наконец не приехал домой.

Райль изменился. Киф сразу это увидел.

Может быть, он чуть-чуть раздался в плечах. На нем были макинтош, черный галстук и начищенные туфли. И его бледно-золотые волосы больше не спадали, как раньше, на лоб.

Но он изменился и в другом смысле — он уже не был таким смешливым, не шутил, забросил палитру и краски. И в голубых его глазах больше не было блеска.

Но он по-прежнему был рад видеть Кифа и тряхнул его за плечи так же, как и в старые добрые времена.

Он сел и рассказал Кифу о бизнесе Хэрроу, спросил о школе и по-настоящему выслушал его. Затем он дал ему несколько советов, в которых и правда был смысл, как-то:

— В следующий раз, когда твой сосед по комнате начнет задирать тебя, хлопни его хорошенько по губам!

Киф сразу представил себе Мелвина с открытым ртом и вышибленными зубами. Он рассмеялся.

— Слушай, Киф, если ты не хочешь ехать обратно в Массачусетс, я поговорю с отцом об этом.

— Нет, не надо. — Он взглянул на Райля, набираясь мужества, чтоб спросить его о Джинкс. Но Райль прикрыл глаза и замкнулся в себе. Момент был явно не подходящим для подобных вопросов, но Киф просто должен был знать правду! Он выпалил:

— Она вышла за него замуж, Райль? Джинкс и кузен Эрик — они поженились?

Райль и не посмотрел в его сторону и так долго не отвечал, что Киф уже подумал, что он и вовсе не ответит ему. Но наконец он сказал:

— Нет, она не может быть замужем. Все они думают, что да, замужем, но она вернется, вот увидишь. Она приедет домой и будет в точности такой же, как и всегда.

Киф так хотел, чтоб Джинкс приехала домой, чтобы Райль оказался прав. Но почему-то он не стал чувствовать себя лучше после того, как получил такой ответ.

Только в конце этой недели, когда его каникулы уже почти промелькнули, ему удалось еще раз поговорить с Райлем с глазу на глаз.

Тем утром отец, Райль и Карр надолго заперлись в библиотеке, и, устав их ждать, Киф пошел в конце концов в бильярдную, чтобы забросить в лузу несколько шаров. Он пробыл там совсем недолго, когда, смеясь, туда вошли Карр и Митч. Митч похлопывал Карра по плечу.

— Хочешь поиграть с нами, Киф? — спросил отец.

— Нет, спасибо, я как раз собирался уходить.

.

Он нашел Райля в библиотеке: безутешный, тот смотрел в окно в сад.

— Привет!

Райль медленно повернулся к нему, и Киф поймал выражение глаз брата.

— Эй, у тебя все в порядке? Райль поморгал, вздохнул и улыбнулся закрытым ртом.

— Все о'кей, — сказал он, подражая отцу. — А что ты задумал, приятель? Хочешь покататься верхом в горах?

— Конечно. Но сначала я хочу кое о чем спросить тебя.

— Валяй, спрашивай.

— Ну, никто мне ничего не рассказывает. Все пишут мне письма, но ничего не говорят в них.

Глаза Райля скользнули от окна на Кифа.

— Я буду писать тебе теперь, если хочешь. Извини, я как-то совсем упустил это из виду.

— Это ничего. Ведь ты — ну, занят. Райль снова посмотрел в сад.

— Так о чем же ты хотел узнать?

— Я хочу узнать, что собирается делать Карр. Он пытается убедить в чем-то отца, и я хочу узнать, в чем.

Райль как будто встревожился.

— Отец думает, что Карр изменился, — настаивал Киф. — Но это не так. Он никогда не изменится.

— Ну, лагерь номер десять превратился в довольно-таки оживленный городок. Они даже называют его Кэмптеном. И Карр подумал, что было бы неплохо построить железную дорогу, ведущую в Орегон и Калифорнию. Ты же знаешь, как отец относится к железным дорогам. Он говорит, что благодаря их строительству в стране появится много миллионеров.

— Наверное, мне не нравится эта идея только потому, что она принадлежит Карру, — неопределенно сказал Киф. — Я не доверяю ему.

Райль улыбнулся.

— Отец умнее, чем десять таких Карров, и его не очень-то проведешь. В Кэмптене есть завод по переработке леса, а ты же знаешь, что в горах осталось еще много леса, да и к тому же еще и отличный ручей, чтоб сплавлять его. По мне, так тоже идея с железной дорогой хороша. Но если она не оправдает себя, то отец не станет связываться. Если отцу идея понравилась, то можно не сомневаться в том, что она хороша, даже если и подал ее Карр.

— Да, наверное, ты прав. — Киф не очень-то был убежден в этом, но почувствовал себя лучше. Теперь он может спросить Райля о Джинкс, он скажет ему правду. Но не успел он задать ему вопрос, как в библиотеку ворвался отец, в руках он держал письмо.

— Где ваша мать? — крикнул он. — Позвоните Пенфилду и скажите, чтобы он нашел вашу мать! Это письмо от Джинкс!

Киф побежал к колокольчику, а Митч надорвал конверт. Глаза его жадно читали написанное.

Внезапно улыбка его потухла, а голубые глаза помрачнели.

— Она беременна, у Джинкс и Эрика будет ребенок. — Он взглянул на Райля.

Райль побелел как полотно и схватился за ручку кресла, чтобы не упасть.

ДЖИНКС

Январь 1887

«Колдунья» поймала хороший свежий ветер, и команде был отдан приказ развернуть дополнительные паруса. Джинкс смотрела, как мужчины карабкаются по веревочным лестницам, и чувствовала, как ветер пронизывает ее насквозь. Ей нравилось глубоко вдыхать бодрящий морской воздух, и она жалела, что хоть ненадолго не может стать мужчиной.

Эрик подошел сзади, и она прислонилась к нему и потерлась щекой о его бороду. Сегодня было довольно прохладно, и прежде чем выйти на палубу, она набросила на себя легкую шаль.

Руки его скользнули ей под платье.

— М-м-м-м. Отличное ощущение, — сказал он, и она почувствовала, как он навалился на ее бедро.

— Ты грязный старик, — засмеялась она. Его пальцы нащупали ее соски и начали нежно массировать их.

Он нежно покусал ей ухо.

— М-м-м. На вкус тоже неплохо. — Его руки двинулись вниз к ее округлившемуся животу.

— Я написал для тебя стихи, — сказал он.

— Стихи? Для меня? — Она накрыла свои руки его руками и взглянула ему в глаза.

С горящими глазами он начал читать:

— Ах ты, дьявол! — засмеялась она. Но ей пришлось отвернуться, чтобы он не увидел боли в ее глазах.

Не проходило и дня, чтоб она не думала о Райле. Ни дня, когда б она не вспомнила того, что произошло той июльской ночью и что он ее собственный брат, которого она никогда не должна видеть, чтобы не согрешить снова.

Эрик хорошо относился к ней, и он нравился ей, но она не любила его. Ей нравились вещи, которые они делали в постели, потому что он был отличным любовником. Он знал, как раздразнить ее так, чтоб она себя не помнила от желания, и как потом удовлетворить ее. Но несмотря на все мастерство Эрика, несмотря на его доброту и заботу, он не был Райлем. Райль был всем для нее — Райль и ребенок, которого она носила.

«О Боже, — молила она, — сделай так, чтобы ребенок не страдал из-за того, что мы согрешили. Не наказывай нас за то, что мы совершили неверный поступок по незнанию».

МИТЧ

Февраль — июнь 1887

Митч все пытался вспомнить, оглядываясь назад, с чего же все началось. Он решил, что с того, что Джинкс поехала в Миллтаун. Именно это было первым звеном в цепи событий, сделавших их несчастными. То июльское утро, когда Джо объявила, что она берет выходной.

— Пусть с моими пациентами произойдет что угодно, но я проведу этот день с тобой.

Она даже надела старые бриджи и куртку, которые были на ней в ту далекую зиму, когда они высадились в горах, где в первый раз любили друг друга.

«Да, — подумал Митч, — именно тем июльским утром и начались их мучения, утром того дня, когда Джо выглядела такой же красавицей, как и четверть века назад, — точно такой же молодой и привлекательной в своих уютных бриджах и с веснушками на носу».

И она сделала в то утро еще одну вещь, которая так нравилась ему, — распустила свои волосы так, что они прикрыли ее талию. Женщины обычно никогда не распускали свои волосы в общественных местах, и в последнее время Джо стала чересчур обращать внимание на условности. Но в то жаркое июльское утро она, сознавая, что это очень нравится ему, позволила своим рыже-золотым волосам свободно спадать на спину и флиртовала с ним как молодая девушка.

Они поехали в горы, где он занялся своим делом, а потом отпустили лошадей домой.

«Именно Джо, — вспомнил он, — предложила остановиться, чтобы быстро искупаться в пруду».

— Помнишь, как мы частенько плавали в Литтл Блу? — засмеялась она. — Ты — в одной бухте, а я — в соседней. Сейчас нам уж не придется так делать.

Он любил ее в воде, под пение птиц и шепот ветерка в деревьях. Ее текучие груди встречались с его губами, ноги обвивали его бедра, прижимая его во время толчков. Она заставила его забыть о том, что ему пятьдесят четыре года, заставила его почувствовать себя молодым и сильным. А потом, когда они отдыхали на берегу ручья, а мох ласкал их оголенную плоть, Джо завела разговор о Джинкс.

— Я волнуюсь за нее, — сказала она. — Она думает, что всех что-то ждет впереди, только ее — нет. Она взрослеет, Митч, и мы должны начать думать о подходящем замужестве для Джинкс. Я подумываю о том, чтоб позволить ей поехать в Миллтаун погостить у Эйлин и Уилли.

«Вот с этого все и началось», — подумал Митч. А потом все пошло круче и круче. Во-первых, эта глупая горничная, Сюзанн, забеременела, и Митчу пришлось отправить ее на аборт. И то была уже третья девушка, которую Карр вверг в беду, по крайней мере третья, о которой он знал. Может быть, были и еще. Он был прав в том, что отправил Карра на лесозаготовки. Это, и только это могло заставить мальчика измениться. Учитывая, что он был все таким же карликом, работал он удивительно хорошо. Митч подумал, что это неплохо, что он не исключил Карра из своего завещания, как обещал.

Но исправление Карра было единственным положительным моментом в их жизни.

Единственным ярким пятном за весь год было признание Райля в любви к Джинкс. Но не успел Митч насладиться открывающейся возможностью того, что Райль станет настоящим членом семьи Хэрроу, как эта идиотка Джинкс взяла и сбежала с Эриком Магилликутти, да еще и забеременела.

Первой реакцией Митча после побега Джинкс было послать за ними корабль, арестовать Эрика в Гонолулу и привезти Джинкс домой. Но Джо не одобрила этого.

— Ей ведь будет шестнадцать в следующем месяце, — сказала Джо. — Достаточно взрослая, чтобы иметь свое собственное суждение. Если она отдала свое сердце Эрику, она имеет на это право. Нет никакого смысла идти наперекор сердцу женщины, Митч, тебе следовало бы знать об этом.

Митч думал даже, что Джо была рада тому, как все получилось. Но вскоре он заметил перемену в ней и понял, что она совсем не обрадована.

Она с детства мечтала о том, что будет лечить людей. И если уж потеряла к этому интерес, значит, ее действительно глубоко ранило что-то.

Он попытался заговорить с ней об этом — ведь они могли всегда говорить о чем угодно. Но она выстроила между ними стену, преодолеть которую Митч был не в состоянии.

Райль тоже ушел в себя и целиком погрузился в дела, которыми занимался столь интенсивно, что времени на обдумывание своей сердечной боли у него практически не оставалось.

Митч от всей души хотел помочь ему, облегчить каким-то образом его боль, но ничего не мог сделать, кроме того как надеяться на чудо, что Джинкс вернется домой к все еще ожидавшему ее Райлю.

Но на Рождество их настиг последний удар — то, что Джинкс ждет ребенка от этого легковесного Магилликутти, — и, вероятно, даже не будучи за ним замужем.

А теперь вот Райль убежал, и куда — Бог знает.

Митч надеялся на то, что Джинкс хватит благоразумия, чтобы заставить Эрика жениться на себе, как она написала им в первом письме, но он все же сомневался в этом. Эрик был любителем женщин, и в каждом порту его ждала девушка. Джинкс ни словом не обмолвилась о замужестве во втором письме — написала только о том, что ждет ребенка и надеется на то, что дома все в порядке. Она писала о том, что скучает по Хэрроугейту, по всем им.

Самой большой ошибкой Джинкс было то, что она сначала делала что-нибудь, а потом думала о последствиях. В этом она не походила на свою мать, которая сначала обдумывала все до мелочей, но если уж принимала решение, то никогда его не меняла.

Митч зажег сигару, но забыл закурить, поэтому вскоре она погасла. Нет, он может поклясться в том, что они не женаты. Он уставился невидящим взором на потухшую сигару и на свежие цветы, которые Джо поставила ему на стол сегодня утром.

И куда исчез Райль? Он сложил вещи, оседлал Сонни и уехал на следующий день после того, как пришло письмо от Джинкс. Без денег и только с одним чемоданом. Он оставил даже сотни набросков и картин, которые писал с Джинкс.

В записке, которую он оставил под чернильницей Митча, говорилось:

Митч достал платок, промокнул им лицо и высморкал нос. Двое его самых любимых детей покинули отцовский дом. Да, двое, потому что, несмотря на то, что в жилах Райля и не текла кровь Митча, он был его сыном даже в большей степени, чем другие мальчики.

Как ужасно, что Джинкс и Райль разлучились! Если когда-либо два человека и были созданы друг для друга, то это были Райль и Джинкс. Внешне оба были как бы произведениями искусства. Джинкс — красивая, очень женственная, полногрудая и крутобедрая, с тонкой талией и длинными стройными ногами — была женщиной, которую любой мужчина был бы рад заманить в свою постель и в то же время был бы горд иметь в качестве жены. И Райль — высокий, мускулистый, гибкий и красивый. Спокойный и сильный. Умеющий верить и глубоко чувствовать.

И вот Джинкс бежит на этом чертовом паруснике куда-то в южные моря и ждет ребенка от другого мужчины!

Вся семья страдает из-за своевольной девчонки и сверхосторожного мальчика.

Джо никогда бы так не поступила. Митч очень хотел бы иметь возможность поговорить с ней об этом. Он хотел бы рассказать ей о том, как Райль относится к Джинкс. Когда пришло письмо, в котором Джинкс сообщала о том, что ждет ребенка, последние силы, казалось, покинули Джо. Она отгородилась от Митча, отгородилась от целого мира стеной, которая теперь стала поистине неприступной.

Всего лишь несколько месяцев назад все они были одной семьей. Теперь они с Джо и с Эдит бесцельно бродили по осиротевшему Хэрроугейту. Джо больше не занималась врачебной практикой и даже не ходила на вызовы по домам.

Может быть, ему следует привезти домой Карра и Кифа. «Но это несправедливо — выталкивать Кифа из школы посреди года, ведь так? Наплевать, — решил Митч. — Когда Киф приедет домой в июне, я поговорю с ним и спрошу, как он смотрит на то, чтобы остаться дома и заниматься с домашним учителем».

После того как исчез Райль, Митч постарался с головой окунуться в работу, чтобы не думать о своем одиночестве и не ощущать сердечной боли. Он снова расширил свое дело. Его «Тихоокеанская колдунья», «Тихоокеанская красотка», «Тихоокеанская принцесса» и «Тихоокеанская леди» — все парусные суда — бороздили теперь южные моря, совершали рейсы в Австралию, на Гавайи и в Южную Америку. Другие фирмы старались перейти на пароходы, чтоб сэкономить несколько дней на времени в пути, но он не считал необходимым это делать. Парусники могли плавать по тем же маршрутам, что и пароходы, но в них не было паровых котлов, которые неожиданно могли выйти из строя, и труб, подчас ломающихся в шторм. Путешествия на парусных судах были дешевле, ведь уголь и дрова для пароходов — дорогие, а ветер — бесплатный. Пускай другие гоняются за скоростью, думал он. А он будет только посмеиваться.

Несколько лет назад он владел одиннадцатью заводами, расположенными по побережью от Санта-Круза до Пуже-Саунда, плюс к тому семнадцатью плоскодонными парусными и паровыми шхунами, которые использовались в заливах, подобных миллтаунскому. С появлением железных дорог Митч начал перемещать и модернизировать свои заводы.

Имя Хэрроу больше не украшало все его владения, как это было раньше, с некоторых пор Митч озаботился рекламой своего бизнеса. Его пароходы бороздили океан под именем «Тихоокеанский страж».

Карру так хорошо удавалось строительство новой железнодорожной ветки в Кэмптен, что Митч начал всерьез подумывать о том, чтобы сделать его своим преемником в бизнесе. Он решил, что, когда строительство ветки будет завершено, он вплотную займется Карром.

Мальчик сумел реабилитировать себя. Он заслуживал этого. Митч не стал упоминать о том, что скоро отойдет от дел, но все же сказал как-то Карру:

— Ведь я не лишил тебя наследства, как угрожал, знаешь.

Карр посмотрел на него, желтые глаза его сверкнули.

— Я бы понял вас, если бы вы и вычеркнули меня из своего завещания, сэр, — ответил он. Он встретился глазами с отцом. — Но я благодарен вам за то, что вы переменили свое решение.

— Черт, уж я-то знаю, каково это, когда тебе так нравятся женщины, — сказал Митч. — Ничего ужасного нет в том, что у молодого парня кровь играет, плохо только, когда он начинает сеять свое семя в слишком большом количестве плодородных полей. Карр усмехнулся:

— Теперь я понимаю это, сэр.

— Да, уж наверное, ты понял. — Митчу нравился Карр, и он начал всерьез подумывать о том, чтоб удалиться от дел. Пора уж дать дорогу молодому поколению.

Митч поселился в своем номере в отеле «Палас» и связался по радиотелефону с Уиллоуби, который находился на «Тихоокеанском страже».

— Да, сэр, — сказал Уиллоуби, — у вас отличное расписание. «Тихоокеанская колдунья» причалила сегодня утром. Капитан Магилликутти сейчас здесь. Хотите поговорить с ним, сэр?

— Нет, — ответил Митч. — Только скажите ему, что я через пару часов прибуду на его судно, чтобы просмотреть счета за фрахт.

— Да, сэр, я скажу ему.

Митч повесил трубку, удивившись тому, что ладони его влажны от пота.

За последние месяцы он несколько раз мог увидеться с Джинкс, потому что всегда точно знал, когда прибудет в порт «Колдунья», но он почему-то не хотел встречаться со своей любимой дочерью, беременной от Магилликутти. Но в последнее время, глядя на бледное, изнуренное лицо Джо, Митч понял, что больше не может откладывать встречу с Джинкс. Он должен ее увидеть — неважно, в каком положении она находится, — чтоб иметь возможность рассказать Джо о том, что она действительно замужем, счастлива и что беременность протекает нормально.

Позже Митч надеялся на то, что сможет со смехом вспоминать этот день, но почему-то все же понял, что никогда не сможет этого делать На борту «Колдуньи» он нашел совсем не то, что ожидал. Он думал, что встретится с беременной и непокорной дочерью. Но вместо этого увидел счастливую молодую мать, баюкающую своего ребенка — прекрасное дитя с мягкими золотыми волосами, огромными зелеными глазами и подбородком, в котором нельзя было ошибиться. Митчу даже не пришлось отсчитывать месяцы, чтоб понять, что этот ребенок не Магилликутти. Этому маленькому золотоволосому сверточку было два месяца от роду, и он был точной копией мальчика, которого Митч привез домой жене почти восемнадцать лет назад. Без сомнения, этот ребенок был ребенком Райля Толмэна.

О Боже! Ничего удивительного, что мальчик едва не свихнулся, потеряв Джинкс. Они были любовниками.

— Разве она не красавица, отец? — Лицо Джинкс хранило выражение благоговейного трепета, но совсем не раскаяния и ни капли сожаления.

Неужели она больше не думает о Райле? Неужели отец ребенка ей теперь безразличен?

Вслух он сказал:

— Она красавица.

Подошел Эрик, рука его легко обвила талию Джинкс. Она улыбнулась ему тепло и чувственно. «Так вот оно что, — подумал Митч. — Она любит этого. Она забыла Райля и хочет, чтоб думали, что Магилликутти отец ребенка».

А он — неужели он тоже думал, что ребенок — его? Неужели Джинкс так скоро после приезда в Миллтаун стала спать с ним, что смогла одурачить его? Митч стал лихорадочно сопоставлять даты. Джинкс уехала из дома в середине июля. Эрик привез «Колдунью» в порт в июле и уехал в Миллтаун месяцем позже, вероятно, только через пару недель после того, как Джинкс забеременела.

Так Эрик думал, что ребенок — его? Он тяжело вздохнул. Может быть, Джо знает, что делает. Может быть, и ему следует делать то же самое — просто сидеть и наблюдать за происходящим. Он загнал свою минутную слабость внутрь и улыбнулся Джинкс:

— Как ты назвала ее? Как зовут мою внучку?

— Элисон.

Он кивнул, не в силах отвести глаз от ребенка. Как могут другие смотреть на него и не понимать, что он — Толмэн?

— Садитесь, сэр, — предложил Эрик, подвигая Митчу стул. — Вы хотите прямо сейчас ознакомиться с книгами?

Митч посмотрел на Эрика:

— Нет, — сказал он, — я хотел бы поговорить с дочерью — один на один. Джинкс быстро заговорила:

— Ты можешь говорить о чем угодно в присутствии Эрика, отец. У нас нет секретов друг от друга.

— Ничего-ничего, Рыжая. Я ничего не имею против этого.

В дверях он поколебался.

— Я только хочу, чтоб вы знали одну вещь, сэр. Я просил Джинкс выйти за меня замуж. Она отказалась, но я хочу, чтоб вы знали, что я ее люблю и намереваюсь заботиться о ней и о ребенке так долго, как она мне позволит.

«Не такой уж он, оказывается, легковесный», — подумал Митч. Но вслух сказал только:

— Понятно.

— Я не собиралась говорить тебе о том, что мы не женаты.

— Я так и думал.

— А что думает мама?

— Не знаю. Она не говорит, что думает.

— Я надеялась… Я думала, что, может быть, ты не узнаешь.

— Что ты не замужем?

— Да, — сказала она, не глядя на него, — и когда родился ребенок. Ты, вероятно, думаешь, что я шлюха.

Он снова подумал о Гейл Толмэн. То был единственный раз, когда он изменил Джо, но до сих пор это беспокоило его. «Если бы тогда Гейл Толмэн не была уже беременной, Райль мог бы запросто оказаться моим сыном», — подумал он. Митч вздохнул.

— Я сам не такое уж совершенство, чтобы судить других, — сказал он, — мы все ошибаемся.

Он увидел, как лицо ее исказилось от боли, и удивился этому.

Глаза его остановились на деревянной люльке в углу.

— Она красивая, правда, отец? — Джинкс спросила его так, как будто ждала, что он будет разубеждать ее в этом, и он удивился этому.

— Да, — сказал он, — пожалуй, более прелестного ребенка я и не видел. Снова ее лицо исказила боль.

— О Господи, ты хорошо себя чувствуешь? — быстро спросил он. — После родов, я имею в виду.

— Замечательно. Эрик говорит, что я легко до неприличия родила ребенка. В первые несколько месяцев я очень страдала от морской болезни, но потом все пошло прекрасно.

Он встал и подошел посмотреть на спящего ребенка. Золотые ее волосики были влажными, а пальчики сложены около ротика, похожего на розовый бутон.

— Исключительный ребенок, — решительно заявил он.

— Отец, могу я попросить тебя кое о чем?

— О чем угодно.

— Не говори маме о ребенке. Не говори, что Эли уже родилась. Скажи ей, что живот у меня огромный и я разрожусь с минуты на минуту.

— Ты же знаешь, что я не очень-то умею врать.

— Тогда вообще ничего не говори ей. Ох! Ведь ты не можешь этого сделать, правда? Она ведь знает, что ты собирался навестить меня.

— Нет, — медленно сказал он. — На самом деле она не знает. Я ничего ей не говорил. Лицо ее прояснилось.

— Тогда тебе не придется говорить ей, что ты видел меня. Ей не надо знать, что мы не женаты… или что… — она не смотрела ему в глаза, — что Эдисон родилась в апреле. — Она поспешила добавить:

— А в следующем месяце я напишу вам письмо и расскажу о ребенке, и она никогда не узнает, что ты был здесь. — Джинкс снова посмотрела в сторону колыбели, губы ее задрожали, как будто она вот-вот заплачет. — Именно так я и собиралась поступить, знаешь, но ты приехал и увидел ее. Я собиралась притвориться, что мы женаты и что Эли родилась позже на пару месяцев. — Она закусила губу.

— А почему вы не поженитесь, Джинкс?

— Не спрашивай, отец! Прошу тебя! Она засмеялась нервным смехом, и он подумал: она не может выйти замуж, потому что до сих пор любит Райля… или нет?

— Ты ведь всегда говорил, что не понимаешь женщин, — продолжала она, — поэтому ты, вероятно, не понял бы, даже если бы я объяснила.

Он взял ее руки в свои и попытался сделать так, чтобы его любовь передалась ей, чтобы она поняла, как сильно он тревожится за нее. И она, похоже, поняла это, потому что сжала его руки в ответ и сказала:

— Спасибо, отец.

— Я ничего не скажу твоей матери, — пообещал он, — но ты напиши нам, слышишь?

— Напишу, отец, напишу.

Они получили от нее письмо через две недели. Митч ожидал, что письмо будет большим и восторженным. Но оно оказалось коротким и сухим, написанным совсем не в обычном прыгающем стиле Джинкс.

«Хорошенькая малышка, — писала она. — 10 фунтов. С такими же, как у меня, зелеными глазами. Все обошлось хорошо, мама, хотя роды пришлось принимать Эрику».

Так роды принимал Эрик? Джинкс не говорила ему об этом. Он был разочарован письмом, но Джо перечитывала его снова и снова, как будто оно было образцом красноречия.

Каждый раз, перечитывая письмо, Джо восклицала:

— Она пишет, что ребенок красивый.

— Но ведь так и должно быть с красавицами мамой и бабушкой.

— И что девочка здорова.

— А почему бы ей не быть здоровой? — удивился он.

— Да нет, конечно. Я просто подумала… — Ее встревоженный взгляд снова упал на письмо.

— Джо, держу пари, ты уже знаешь письмо наизусть. В нем нет ничего, чего бы ты не прочитала уже добрую дюжину раз!

— Я знаю, — Она внезапно встала, обошла стол и поцеловала его.

— Ну, — обрадовался он, — что это на тебя нашло?

— Я уже так давно не говорила тебе, как сильно люблю тебя. — Она улыбнулась ему, в глазах появилось озорство. Как будто она сбросила тяжелый груз с души и теперь, как бабочка с мокрыми крылышками, выползла на теплый солнечный свет, чтоб просушить их.

— Киф приедет домой на следующей неделе и на все лето завладеет прудом. Что ты скажешь на то, чтоб ускользнуть сегодня днем и поплавать в нем?

— Но ведь сейчас только июнь, — запротестовал он, не веря своим ушам. — Вода еще ледяная.

— Помнится мне, что мы начинали купаться в Литтл-Блу аж в мае! Он рассмеялся.

— Ты неисправима, женщина.

— Да уж, надеюсь, ведь я так давно уже не была хоть кем-нибудь. А быть неисправимой — это даже интересно!

Он посадил ее к себе на колени.

— Так ты скажешь мне, в чем было дело?

— Нет. Все это уже в прошлом, Митч. Давай не оглядываться назад.

— Хорошо. Но скажи мне, если передумаешь. — Он не собирался тянуть ее за язык. Если она готова разобрать построенную ею стену, то он не собирается дуть в трубы и разбираться, кто прав, а кто виноват, он собирается забраться внутрь — и все.

— А теперь уйди с моих колен, женщина, и пойдем поплаваем.

Джо изменилась резко и полностью. Она стала терпеливее с Эдит, и вскоре благодаря Джо девочка успокоилась и перестала хныкать, что она делала непрестанно с тех пор, как уехал Карр.

Затем Киф приехал домой на летние каникулы, и Джо приветствовала его со столь очевидной радостью, что мальчик открылся и стал таким, каким и был до того, как начался этот кошмар. Киф искренне рассказывал о школе и даже осмелился предложить им найти какую-нибудь школу поближе к дому.

— Ты правда хочешь уехать в школу, дорогой? — спросила Джо. — Если не хочешь, то и необязательно это делать. Мы хотим для тебя только того, что сделает тебя счастливым, кроме того, мы так скучали по тебе весь год.

Митч немного опешил от неожиданного заявления Джо, но поспешил поддержать ее:

— Верно, сынок. Если тебе там плохо, конечно же, не надо возвращаться в школу.

Киф с недоверием перевел взгляд с отца на мать, а потом лицо его засветилось от радости.

КИФ

Лето 1887

Киф вернулся домой в первую неделю июня. Когда он узнал, что ему необязательно возвращаться назад в Массачусетс, то чуть не лопнул от радости. Дома было так хорошо, даже без Джинкс и Райля. Мама много улыбалась, а отец от души смеялся, как в прежние Дни.

Теперь, когда отец был дома, они вместе катались верхом и плавали по озеру Глэд Хэнд. Единственное, чего они не делали вместе, так это не ездили по отцовской железной дороге. Мама сказала, что она уже однажды попробовала и ей этого хватило. Они с отцом часто держались за руки и смотрели друг на друга как-то особенно. Киф подумал, что ему очень приятно видеть их такими. Пятнадцатилетняя Эдит сделала было жалкую попытку наладить с Кифом дружеские отношения, но ей, как обычно, было нечего сказать ему, кроме :

— Турнюры снова входят в моду, но более низкие, чем раньше. Разве тебе не нравится этот водопад из неразглаженных складок?

Она повернулась на изящной ножке, а он подумал, что она выглядит в точности как цыпленок с огромным горбом над задницей.

Карр теперь выглядел настоящим джентльменом. Он одевался, как и отец, в темно-серый костюм с жилеткой и носил золотые часы с цепочкой.

Впоследствии, оглядываясь назад, Киф понял, что основное различие Митча и Карра состояло главным образом не в огромной разнице их роста, а в том, как они преподносили себя. Митч, чье положение было прочным, вел себя спокойно и солидно, в то время как его сын, маленький и тщедушный, постоянно требовал внимания к себе, таким образом самоутверждаясь.

Карр приезжал в Хэрроугейт каждый вторник, чтоб встретиться с Митчем и кузеном Олли, который служил в компании счетоводом. Олли Хэрроу было двадцать четыре года, у него были желтовато-серые волосы и манера покашливать. Киф подумал, что кузен Эрик каким-то образом унаследовал весь материнский колорит, а бедному Олли и другим мальчикам уже ничего не досталось.

Олли всегда являлся первым на эти собрания, ровно в десять, со всеми своими блокнотами и книгами. Потом, в десять пятнадцать, приходил Карр со свертками планов. И точно в десять двадцать Митч уходил из библиотеки, где читал нью-йоркские и сан-францискские газеты, входил в свой кабинет со словами «доброе утро всем» и начинал собрание.

Уезжая на верховую прогулку, Киф видел их через широкое окно отцовского кабинета. Письменный стол отца был огромным. Карр раскладывал на нем свои планы, тыча в них обгрызенными пальцами, отец же заинтересованно склонялся над ними, а Олли пробегал с карандашом по длинной колонке цифр и ненавязчиво кашлял в платок.

Олли всегда оставался пообедать с ними, и Джо всегда пыталась разговорить его, но безуспешно.

— Как мама?

— Очень хорошо, спасибо, тетя Джо. Она говорит, что на прошлой неделе цена на говядину была аж десять центов за фунт на рынке.

— Что, интересно, тетя Эйлин делала на рынке? — спросила Эдит.

— О, я не думаю, что мама когда-либо в действительности была на рынке, — ответил Олли, осторожно покашливая в салфетку, — но я спрашиваю ее о ценах, просто чтобы она была в курсе. Ведь надо присматривать за прислугой, знаете, особенно в наши дни. Так что мама ведет хозяйственные книги. Масло на этой неделе опять подскочило в цене — три цента за фунт. — Он экономно помазал им рогалик.

После обеда Олли обычно возвращался в Миллтаун, а Карр сидел с отцом с полчаса на веранде, обсуждая строительство железнодорожной ветки от Розберга до Кэмптена. Киф не мог представить себе, где они брали материал для нескончаемых бесед по вторникам.

Как-то раз он услышал обрывки их разговора о «правах на путь», «судебных решениях» и «собственности на землю».

— Это узкое место, — сказал как-то Карр, — но на него пойдет не меньше тысячи телег с землей.

— Да уж, это проблема, — ответил Митч. «И почему они никогда не говорят об интересных вещах? — удивлялся Киф. — Например, о новом правиле, принятом в этом году Национальной лигой». Он пытался как-то объяснить это правило матери, и она сказала, что все поняла. Но Киф знал, что это не так. Отец сказал на это только:

— Я слышал, что игроки пытаются организовать в этом году Союз. Если они уйдут туда, то у владельцев не будет никакой прибыли.

Киф пытался также заинтересовать их новым своим фотоаппаратом. Райль послал ему его в школу, и Киф очень, гордился сделанными снимками, но отец сказал только:

— А где Райль? Он послал тебе свой адрес? И когда он выяснил, что Киф больше не знал ничего о Райле, они опять стали говорить на те же темы — о железных дорогах, ценах на сталь и о том, какую зарплату платить рабочим.

— Слушай, — сказал как-то Киф за обедом, — мне кажется, за это время вы могли построить уже с десяток железнодорожных веток. Та железная дорога, что вы строите, — она что, очень большая?

— Двадцать четыре мили. Мы кончим строить ее через несколько недель.

— Ты хочешь сказать, что на строительство двадцати четырех миль уходят целые месяцы?

— Мы делаем в среднем две мили в день только в некоторых местах.

— Боже, так что же вы делаете все это время?

— Обследование — покупаем землю и права на прокладывание пути. Не думай, я не бездельничаю! — Карр повернулся к брату спиной. — Отец, мы наконец утвердили тот последний, 5, 2 процента уклон. Нам ничего не остается, как только либо ввести его, либо взрывать тоннель в огромной скале, — сказал он. — Между прочим, сэр, я хочу привезти Тэдлока, инженера, а в следующий вторник обсудить это.

— Скажи ему, чтоб он привез все цифры, — сказал Олли.

— И еще, что он приглашен на обед, — добавила Джо.

— Как будет хорошо, если вы сможете закончить к четвертому июля, — сказал Митч, когда все они после ужина сидели на веранде.

Светила полная луна, и в воздухе носился запах лилий.

— Нет никакой надежды на то, что мы сумеем закончить так рано, сэр. Если все будет идти по расписанию, то мы пустим первую очередь восемнадцатого июля. Ведь вы планируете отпраздновать открытие ветки, не так ли?

Митч улыбнулся с гордым видом:

— Да, поскольку это твоя первая большая работа в компании, полагаю, надо отпраздновать это. А что ты думал по этому поводу?

— Я думал, что, может быть, вы могли бы приехать в Розберг в вашем частном вагоне, потом мы перевели бы вас на новую ветку и я мог бы встретить вас в Кэмптене в конце ее.

— И ты не хочешь совершить со мной первую поездку?

— Нет, сэр. Я хочу, чтобы только вам досталась такая честь. Я хочу ждать вас в конце ветки, — Мы все поедем, — сказал Митч, с надеждой глядя на Джо.

Она рассмеялась:

— О нет, увольте. Я не раз уже говорила, что не хочу ездить по вашим рахитичным железным дорогам.

— Джо, но ведь они уже совсем не такие, какими были прежде. Ты ведь ездила поездом на восток и ничуть не возражала против этого.

— Но те дороги совсем не похожи на веточные. На востоке уже давно строят железные дороги и знают в этом толк.

— Ты заставляешь своим поведением думать, что не веришь в работу Карра.

— Нет, это не так. Я бы и тебе не дала поехать, если б не верила в его работу. Но просто это не для меня, вот и все.

— Ничего, мама, — отозвался Карр. — Я прекрасно понимаю твои чувства. И твои тоже, Эдит. Я не жду от тебя, чтобы ты поехала.

Она пригладила волосы и расправила юбку.

— Мы как-нибудь поедем верхом в горы, чтоб увидеть твою железную дорогу, Карр, — ты и я. Но я тоже не хочу ехать по этим грязным рельсам, где кругом пыль и шлак. Надеюсь, ты не возражаешь.

— Я вовсе не хочу, чтоб ты ехала, — снисходительно сказал он.

— Ну, а я поеду, — заявил Киф, и Карр слегка улыбнулся ему:

— Да, я так и думал, что ты поедешь.

— Я одолжу тебе свой фотоаппарат, если ты будешь с ним хорошо обращаться. И ты сможешь сфотографировать нас.

— Спасибо, — сказал Карр. — Это будет прекрасно — останется воспоминание на всю жизнь об этом дне.

Так они это и оставили, и когда Карр приехал в Хэрроугейт на последнее перед пуском собрание, вопрос о том, кто поедет, уже не возникал.

— К тому времени, как я снова увижу тебя, пуск будет уже завершен, — сказал Карр Эдит.

— Ты уверен, что не возражаешь против того, чтоб я не ехала? Я поеду, если ты расстроишься из-за этого.

— Оставайся здесь и твори молитву, чтоб все прошло, как намечено. Киф спросил:

— Так ты не забудешь нас сфотографировать, когда мы в последний раз повернем?

— Конечно, нет, — обещал Карр. Он пожал руку отцу:

— Буду ждать вас в следующий вторник, сэр, — в конце ветки.

— Отлично! — Митч похлопал Карра по спине. — Я по-настоящему горжусь тобой, сын!

— Спасибо, сэр. Я так долго ждал этого. — Потом он повернулся к матери и обнял ее.

— Не расстраивайтесь из-за того, что не поедете, — сказал он, — я понимаю ваши чувства.

— Благодарю, — сказала Джо, уставясь ему вслед. — По-моему, я даже вспомнить не могу, когда Карр в последний раз обнимал меня.

Митч улыбнулся.

— Ну разве я не говорил вам, что мальчик исправился?

Все было приготовлено для того, чтобы отправиться в путешествие по новой ветке. Киф очень волновался по поводу предстоящей поездки, но отец — раза в три больше. Мама дразнила его, что он носится с этой поездкой как ребенок с новой игрушкой.

Затем в воскресенье за завтраком Джо сделала взволновавшее всех заявление:

— Я еду с вами, — сказала она. — Я думала об этом и решила, что просто не могу оставаться дома. По тому, как Карр обнял меня, уезжая во вторник, я поняла, что он расстроен, что я не поеду. Вероятно, он думает, что я не верю в него.

— О, мама! — воскликнула Эдит, глаза ее расширились от тревоги. — Ты полагаешь, он думает, что я тоже не верю в него? О Боже! — Она сжала свои губки. — Я тоже поеду, — заявила она мученическим тоном.

В день праздника Эдит надела ярко-красную юбку с турнюром и белую блузку. Джо разрешила по такому случаю сделать ей высокую прическу. Вокруг шеи Эдит повязала красный шелковый шарф.

— Карр подарил мне его на Рождество, — сказала она, — я в первый раз надеваю его. Он еще не видел мой новый наряд, я берегла его. О, это для него будет таким сюрпризом! Как вы думаете, я хорошо выгляжу?

В поезде она была настолько возбуждена, что едва могла усидеть на месте. В конце концов Эдит встала и пошла на смотровую платформу.

Они приехали в Розберг точно по расписанию, но что-то задержало их там, и Митч вышел посмотреть, чем вызвана задержка.

— Какие-то проблемы с переключением, — сказал он, вернувшись. — Боюсь, что мы задержимся еще на какое-то время. Я пошлю кого-нибудь вперед верхом, чтоб дать знать Карру, почему мы опаздываем. Не хочу, чтоб он волновался о том, что на линии авария.

Киф быстро подал голос:

— А можно мне тоже поехать, отец? Вы найдете для меня лошадь?

— Но тогда ведь ты не сможешь поехать по новой дороге Карра!

Но Киф уже устал от часов, механизмов и всех этих приспособлений, которыми была полна паровозная будка. Он не понимал их назначения и не находил их интересными.

— Я лучше доберусь до Кэмптена, чтоб сделать хорошие снимки. Карр не очень-то смыслит в фотоаппаратах. Не думаю, что он сможет правильно обращаться с ним.

— Что ты на это скажешь, Джо? Его мать рассмеялась:

— Ох, отпусти его, Митч. Бедный мальчик так скучает в Хэрроугейте, где нет никого, кто мог бы составить ему компанию в развлечениях.

— Спасибо, мама. — Он быстро поцеловал ее в щеку и в порыве нежности обнял.

Уже на платформе он задержался, чтобы помахать им. Мама улыбалась отцу, как юная влюбленная невеста, а по тому, как отец смотрел на нее, любой мог сказать, что он тоже любит ее. Потом они оба взглянули на Кифа и помахали ему. А он выпрямился на лошади, поняв, что они гордятся им.

МИТЧ

18 июля 1887

Перевод стрелок занял еще довольно-таки много времени, но в конце концов они снова тронулись.

Митч подумал, что частный вагон Хэрроу выглядит еще довольно сносно, несмотря на то, что за последние девять лет его очень часто использовали. Ему нравились обитые бархатом стулья, бархатные с бахромой шторы на окнах и персидский ковер в бледно-розовых тонах.

Сегодня весь поезд выглядел очень празднично. Все было украшено гирляндами — и снаружи, и внутри, а на столах стояли вазы со срезанными цветами.

— Да, мальчики здорово поработали, — сказал Митч. Он обнял Джо, и она приникла к нему.

— Ну как, больше не нервничаешь?

— Нет. Должна сказать, что железная дорога Карра совсем не кажется такой хрупкой, как та первая ветка между Миллтауном и Уэлкам Крик Кэмпом. Я рада, что поехала. Я бы плохо себя чувствовала, если б осталась дома, после того как он так здорово потрудился.

Митч рассмеялся:

— Посмотри на Эдит! Она волновалась о том, чтоб не выпачкаться в саже, а теперь так возбуждена, что не может даже усидеть внутри!

— Она и Карр очень любят друг друга. Знаешь, я всегда удивлялась, что она в нем нашла. Он ведь был таким несносным мальчишкой.

Митч снова рассмеялся:

— Но это в прошлом, ведь так? Она взглянула на него:

— Так ты тоже так думал?

— С самого его рождения, — признался он. Она удивленно покачала головой, улыбаясь своим собственным воспоминаниям.

— А я-то думала, что я ненормальная мать. Они обогнули кривую, и Джо крепко прижалась к Митчу. Он еще крепче обнял ее и сказал:

— А я всегда думал про себя, что я — какой-то людоед, а ты — просто ангел. Никак не понимал, как тебе хватает терпения.

Он поиграл рыжим завитком ее волос.

— Карр, Эдит, Киф — все они становятся хорошими, правда? — Он вздохнул и дотронулся губами до волос Джо. — Но никто из них никогда не возместит нам потерю Джинкс и Райля.

— Да. Но я так рада, что Джинкс вышла замуж за Эрика и что у них прекрасный и здоровый ребенок. Сначала я боялась…

Она осеклась, и Митч сказал:

— Лично я думаю, что очень плохо, что так случилось. Джинкс и Райль просто созданы друг для друга, Джо. Им следовало пожениться — я всегда так думал. — Он замолчал, потому что она отпрянула от него.

— Пожениться? Джинкс и Райлю? О Боже, что ты говоришь?

Он изумился тому, что она так шокирована его словами.

— Что с тобой, милая? Я просто сказал, что очень стыдно, что Джинкс сбежала как раз в тот момент, когда Райль собирался попросить ее выйти за него замуж. Я никогда не говорил тебе об этом, я знаю, но он приходил ко мне, и я благословил его на это. Если б только он сказал мне перед…

Пронзительный свисток заглушил его последние слова. Он выглянул из окна:

— По-моему, мы приближаемся к последнему склону, — сказал он. И только потом понял, что Джо по-прежнему смотрит на него непонимающими глазами.

— Что с тобой, дорогая?

— Ты разрешил Райлю жениться на Джинкс? Как ты мог? Как?

— А почему бы и нет? Он стал бы ей прекрасным мужем.

— Но ведь он наполовину ей брат! Боже, Митч, ведь он твой сын! — Она надолго замолчала, а лицо ее сморщилось. — Разве не так?

Под пронзительный звук свистка они смотрели друг на друга, она — как будто начиная что-то понимать, а он — в ужасе. О! Неужели все эти годы она так думала? Боже! Все эти годы… Как могут двое жить вместе и совсем не знать друг друга?

— Мама, отец! — кричала Эдит через открытую дверь. — Я вижу лагерь! О, слышите, как нас приветствуют?

— Джо, — Митч вытянул руку…

КИФ

18 июля 1887

Поездка верхом оказалась тяжелой. К тому времени, как они достигли конца путей, Киф был совершенно измотан.

Горный лесозаготовительный лагерь № 10 (Кэмптен) стоял в самой гуще елей. Это был однообразный грязный город с некрашеными домами, воздух его был заполнен звуками работающих пил и мычанием волов в загоне. Сегодня пилы молчали, потому что все мужчины сгрудились вокруг станции, ожидая поезд Митча Хэрроу.

Киф обрадовался тому, что ему пришла в голову мысль приехать сюда раньше, потому что Карр, конечно же, совершенно забыл про то, что должен фотографировать прибытие поезда. Карр налетел на Кифа и схватил его за пиджак. — Какого черта ты здесь делаешь? — спросил он. — Я думал, что ты в поезде. Что случилось?

— Не волнуйся. Поезд задержался в Розберге, вот и все. Отец послал нас вперед, чтоб ты не тревожился.

— А что случилось с поездом? Ведь он приедет, правда? Отец не сойдет с него?

— Нет, он приедет. Они просто не могли переключить стрелки, вот и все.

— О Господи!

— А где мой фотоаппарат? Почему ты не приготовился к фотографированию?

— Я не знаю, где он, — фыркнул Карр, желтые его глаза пристально смотрели на рельсы.

— Скажи мне, где он может быть, и я сам найду его.

— А что там было с этой чертовой стрелкой?

— Не знаю. Кажется, кто-то сказал, что она, может быть, одеревенела от мороза, но что-то непохоже, чтобы это могло случиться летом. Карр, где мой фотоаппарат?

Брат наклонился к нему:

— Ты когда-нибудь прекратишь приставать ко мне по поводу этого чертова фотоаппарата? — На секунду Киф подумал, что Карр собирается толкнуть его в бок кулаком.

— Я хочу только сфотографировать твою чертову железную дорогу! — крикнул Киф. — Скажи, где мне поискать его, и я отстану от тебя!

— Попробуй поискать в офисе! — Карр повернулся к бригадиру, канадцу Блуноузу. — Отведи моего брата в офис, может, он сможет найти там этот чертов фотоаппарат.

— Да, сэр. Пошли, малыш.

Фотоаппарат оказался прямо на столе Карра, как будто он собирался взять его, но в последний момент забыл. «Карр сегодня определенно очень беспокойный», — подумал Киф.

Киф вернулся на платформу как раз вовремя. Послышался паровозный свисток, видимо, поезд приблизился к последнему уклону.

— Они подъезжают!

— Я вижу дым!

Задули в свистки, и люди стали кричать и махать шляпами.

Киф подумал, что если сделает снимок вагона на последнем повороте, то как раз успеет зарядить фотоаппарат для еще одного кадра. Потом он сделает еще один, как отец и Карр жмут друг другу руки, а мама, Эдит и все остальные стоят на фоне поезда.

Карр теперь вообще ничего не говорил. Он кусал ногти, вглядываясь в путь, тело его было максимально напряжено. У него было такое выражение лица, как будто он знал, что должно случиться чудо, и сама мысль об этом чуде была для него почти непереносимой.

— Вот они!

В хвосте поезда Киф видел красный платочек, которым махали из стороны в сторону. «Эдит, — с усмешкой подумал он, — гордая от того, что сумела преодолеть отвращение к грязи и шлаку».

Киф взглянул в окошечко фотоаппарата и нажал затвор. В следующее мгновение мир перевернулся, потому что рельсы под поездом взорвались и частный вагон Хэрроу взлетел с горы в ярко-голубое небо.

Дул сильный, очень холодный ветер. Они бежали, пот струился по их лицам, и в голубом небе плавали крошечные частицы дерева и металла.

Достигнув места крушения поезда, они протиснулись сквозь горячий металл и разбитые зеркала и стекла. Киф чувствовал запах горящей плоти, на одной из его кистей был порез — так что все, к чему бы он ни прикоснулся, хранило след его крови.

Сначала он нашел маму. Он встал на колени перед ней и попытался взять ее руку.

— Мама, ох, мама. — Но она была мертва.

Киф вскочил:

— Отец, ты слышишь меня?

— Здесь машинист, — крикнул кто-то.

— Отец! Отец, где ты? — Киф метался, но не мог найти его. — Отец!

— Господи Иисусе, — сказали рядом.

Это был Карр. Он смотрел на маму, не веря своим глазам.

— Почему она здесь?

Но Киф услышал тихий стон.

Он протиснулся сквозь мешанину из металла, бархатных стульев и покореженных мраморных столов.

Отец лежал на спине, ноги его покрывала куча щебенки, а глаза были открыты.

— Отец! Сюда! Помогите кто-нибудь! Он жив.

Горло отца напряглось, ему необходимо было сказать что-то.

Карр подошел к ним, отпихнул Кифа и встал на колени перед отцом.

— Не пытайтесь разговаривать, сэр.

— Ки… Ки… Скажи матери… — Глаза Митча блестели от слез. — Скажи… она… не права! Райль… не… не… Джо… Тол… Толмэн… Рай… должен же… Джинкс… — Глаза его затянула пелена.

— Отец, — всхлипнул Киф. — Отец.

— Джо… Я люблю… тебя.

Он пытался сказать еще что-то. Карр наклонился к самому рту Митча.

Киф тоже склонился к нему, горячие его слезы полились на отцовское лицо.

— Что он говорит? Что говорит? Карр накинулся на рыдающего брата, желтые его глаза засверкали.

— Что делала мама в этом поезде? Какого черта ей здесь было надо?

— Она… она хотела, чтоб ты знал, что она… она доверяет тебе.

— Господи, встань с колен и перестань , распускать нюни!

Он взял Кифа за воротник и поднял его на ноги. Киф постарался взять себя в руки. И в этот момент на дне скалистой насыпи он увидел что-то красное.

— Эдит! — закричал он. — О Боже, это Эдит!

— Эдит? — Удивленные глаза Карра посмотрели туда, куда смотрел Киф. Далеко внизу на шлаке лежало что-то, выглядевшее как сломанная кукла, одетая в веселое красно-белое платье. Киф побежал было к ней, но Карр удержал его:

— Стой здесь, — бросил он. — Стой здесь. — И Карр заскользил вниз с горы.

Киф смотрел на него, а слезы заструились по его лицу, когда его брат склонился над сломанным тельцем Эдит и, взяв его в руки, закачался вперед-назад. Киф стоял так, плача, очень долго, не сознавая того, что плачет. Его охватила глубокая и цепенящая грусть. Из каньона раздался высокий и пронзительный вой раненого животного.

ДЖИНКС

Июль 1887 — апрель 1888

Когда «Колдунья» причалила, на почте ее ждало письмо.

— От мистера Хэрроу, — сказал Уиллоуби, протягивая конверт Джинкс. — И позвольте сказать вам, мадам, что мы ужасно сожалеем.

— От отца? — обрадовалась она. — Сожалеете о чем, Уиллоуби? — Она надорвала конверт и вытащила убористо исписанные листки.

Мужчина выглядел ошеломленным:

— Извините, мне следовало понять, что… Нет, письмо не от вашего отца — оно от вашего брата, мистера Карра Хэрроу.

— Карр — и пишет мне? С чего бы это? Она положила локоть на стойку и наклонила голову. Письмо было холодным:

Джинкс снова и снова перечитывала первые строчки письма, не в силах поверить написанному. Мама никогда не ездила по железной дороге. Этого просто не может быть! Она снова прочитала слова Карра, губы на ее бледном лице окаменели. Это выше ее понимания.

Мама, отец, Эдит — половина семьи унесена в небытие одним росчерком пера Карра! Нет. Этого не может быть.

18 июля. Больше двух недель назад. Ноги Джинкс задрожали. Она прислонилась к высокой стойке, думая о том, что, когда мать с отцом лежали уже в земле Хэрроугейта, она смеялась… ела всякие вкусности… танцевала с Эриком в каюте… прижимала Элисон к своей груди и чувствовала приятное посасывание ее крошечного ротика.

А в это время папа и мама… нет. Этого не может быть, убеждала она себя, она бы почувствовала это. Карр как всегда лжет.

В двери показался Эрик с трубкой во рту, морская шапочка его игриво сдвинута набекрень. Увидев ее белое лицо, он перестал улыбаться. Джинкс молча протянула ему письмо.

— О Боже, — прошептал он. — О Боже. — Эрик подошел к ней. — Все в порядке?

— Нет, — сказала она, — нет, не все.

Неужели это было наказанием Божьим за ее грех? Мама сказала, что Элисон будет уродом, но этого не произошло. Бог придумал другой способ, чтоб наказать ее. О! Они не могли умереть! Не могли. Глаза ее наткнулись на коробку с сигарами, и она потянулась к ней.

Эрик приподнял было руку, чтоб запротестовать, но сразу уронил ее, потому что она умышленно выпустила струю дыма в открытое окно.

Вопреки совету Эрика Джинкс послала доверенность Карру.

— Все равно он может делать с акциями все, что захочет, так что это не имеет уже никакого значения.

— Но ведь он может ограбить тебя так, что ты даже и не узнаешь этого, Рыжая. Хоть он и брат тебе, но я никогда ему не доверял.

Она оторвалась от письма, которое сочиняла. Джинкс писала тетушке Пэйшиенс. Писать Кифу было слишком больно, но она не прерывала связь с Глэд Хэндом благодаря переписке с тетей.

— Неважно, что делает Карр, — сказала она. — Я не могу даже и думать о деньгах.

— Но…

— О, оставь меня в покое! — закричала она. Она знала, что ведет себя по-детски, но это ее не волновало.

Он не понимал. — Убирайся и оставь меня одну!

Эрик пригнулся, и ее кожаная коробка для писем пролетела над его головой и ударилась о стену каюты.

— Ну что, теперь ты лучше себя чувствуешь? — мягко спросил он.

Она вскочила и хотела убежать, но он схватил ее, глаза его смотрели на нее сочувственно. Она попыталась высвободиться, пальцы ее впились ему в руку.

— Послушай меня, любимая. Я понимаю, что ты переживаешь, и весьма сочувствую тебе, но я не позволю тебе так себя вести. — Она высвободила свою руку, и на этот раз он не препятствовал этому.

— Тебе надо поплакать, Рыжая. Если б ты могла выплеснуть свои чувства наружу, тебе не было бы так больно.

Тяжелая морщинка пролегла между бровями Джинкс. «Райль бы понял меня», — подумала она. В углу зашевелилась Элисон, и Джинкс поспешила к ней.

— Привет, Эли, — проворковала она, хмурое выражение ее лица уступило место улыбке. — Привет, куколка. Ты голодная? — Она села на стул и расстегнула лиф. Эрик стоял неподалеку, Джинкс чувствовала на себе его взгляд и знала, что сейчас глаза его потемнеют от желания. Ненависть промелькнула в ней, ненависть к нему за то, что он не был Райлем.

Хлопнула дверь, и она почувствовала, что ее душа плачет.

Проходили недели за неделями, а чувство вины не покидало ее. Она не могла простить себя за то, что жила, любила и радовалась в то время, как родители ее лежали в холодных могилах. Как могла она не почувствовать, что что-то плохое происходит с ними? Она сбежала, бросила их, оставив им только сердечную боль. Никогда больше она уже не сможет сказать им: «Я все так же люблю вас». Мама так и не увидела свою внучку… «Ох, если б я хоть один разок приехала домой с малышкой, — думала Джинкс. — Только один раз, чтоб мама смогла увидеть, какой Элисон замечательный ребенок».

Прошло еще немало времени, прежде чем Джинкс стала снова радоваться ветерку на своем лице и солнечным бликам, пляшущим на волнах.

И Эрик вернулся к ней в постель, и она с жадностью приняла его ласки.

— Ты такой терпеливый со мной, — прошептала она, — порой я не знаю, как тебе удается выносить меня.

— Это стоит того, Рыжая. Ради тебя я готов выносить что угодно.

И он прижал ее к себе, и губы их встретились, в то время как ее тяжелые груди лежали на его груди.

Они покинули Сан-Франциско в серый ноябрьский день и поплыли на юг вдоль калифорнийского побережья. Эрик был каким-то притихшим. Она поняла, что таким он был с того самого момента, как поднялся на борт «Колдуньи». Обычно он был полон разных историй — в основном рассказами о разных людях. О бедных людях, которые занимались любовью, чтобы согреться, и от этого впадали в еще большую нужду, потому что у них рождались дети. И о ребятне из Чикаго, которая не ходила по деревянным тротуарам, а предпочитала лазать под ними в надежде найти монетку.

— А когда это ты был в Чикаго? — удивлялась она.

— Я не был там. Но, плавая по морям, поневоле знакомишься с людьми, и если слушаешь, о чем они говорят, то можешь совершать путешествия, даже не сходя на берег. Люди удивительны, Рыжая, надо только уметь слушать их.

Но теперь Эрик ничего не рассказывал ей. Он все время хранил сердитое молчание, за исключением моментов, когда они занимались любовью. В конце концов она не выдержала:

— Что, черт возьми, с тобой происходит? С тех пор как мы отплыли из Сан-Франциско, ты ведешь себя так, как будто тебе хвост прищемили.

— Хочешь знать, в чем дело? Так я скажу тебе. Нам приказано идти в Перу за гуано. Чувствую руку твоего братца.

— Не пойму, о чем ты?

— Я говорю о могущественном мистере Карре Хэрроу, который отправил нас к берегам Перу за грузом птичьего дерьма!

— Эрик!

— Ой, извини. Но это просто выводит меня из себя. Только флотское отродье возит гуано, Рыжая.

— А что он хочет делать с этим гуано? Зачем оно ему нужно?

— Это удобрение. Оно стоит кучу денег. Но моя «Колдунья»! О Боже! — Он стукнул кулаком по столу. — Один такой груз, и мы никогда не сможем избавиться от его запаха. Боже, ведь у него есть еще шесть таких парусников, но ему обязательно надо послать за этими экскрементами именно «Колдунью»! Трудно поверить в то, что твой брат может сделать что-то, чтобы умышленно понизить стоимость корабля, но, по-моему, это так.

— Ну, ты вполне можешь поверить в это, — сказала Джинкс, а ее зеленые глаза потемнели от гнева. — Деньги — бог, которому Карр молится, но месть для него слаще. По-моему, он расплачивается со мной таким образом за все те разы, когда я разбивала его нос.

Эрик внезапно улыбнулся:

— Ты что, и вправду разбивала ему нос?

— Много раз. Он заслуживал этого — был отвратительным маленьким тираном, постоянно доказывающим всем свое превосходство.

— Ну что ж, я буду думать об этом, когда придется копаться в птичьих фекалиях, — рассмеялся Эрик, — может быть, это поможет мне.

Они бросили якорь недалеко от берега в островах, где гнездились миллионы морских птиц. Она смотрела, как они кружат над головой, и ей казалось, что скалы шевелятся, так много птиц находилось на их поверхности.

— Они питаются рыбой, приносимой Гумбольдтовским течением, — сказал ей Эрик. Сузившимися глазами он смотрел на бесплодный остров.

Она повернулась, чтоб взглянуть на побережье Перу. Мягкий ветерок сбил желтый песок в кучки, а вдалеке высились Анды, коричневые их пики уходили в белые облака и немыслимо голубое небо.

Был конец ноября, и скоро небо стало пасмурным и солнце скрылось. Воздух пропитал тошнотворный запах гуано. Даже Элисон почувствовала его и сморщила носик.

Эли было семь месяцев от роду, она ползала по каюте и палубе, дотягиваясь до всего, чего только могла, и гордо вставала на толстенькие ножки. Она была красивым и активным ребенком с золотыми кудряшками и счастливой улыбкой. Глядя на нее, Джинкс всегда вспоминала Райля и благодарила Бога за то, что мать ее оказалась не права в том, что ребенок будет уродлив. Эли была такой красивой, такой здоровой…

В декабре дымка рассеялась, влажность снизилась и появилось солнце. Стало тепло, прямо как в лучшие летние дни дома в Орегоне.

Спали они под легкими одеялами, но дни были очень теплыми, поэтому, когда команда сходила на берег, Джинкс брала Элисон, и они плавали около корабля. Кожа у Элисон загорела, как у цыганки. Матросы начали грузить в судно гуано, и Джинкс подумала, что умрет от вони, ударившей ей в ноздри.

— Ба, — сказала Элисон и сморщилась в плаче. — Ба! Ба!

Они причалили в Сан-Франциско и начали разгружаться. Джинкс пошла с Элисон за покупками.

— Можешь выбросить всю нашу одежду, — сказала она Крау, — этот запах никогда не выветрится.

— Я промою корабль от носа до кормы, — пообещал Эрик. — Я уничтожу этот запах, не бойся. Что меня действительно беспокоит, так это то, что Карр снова пошлет нас туда.

— Он не посмеет. — Зеленые глаза Джинкс сверкнули в предчувствии сражения. — Я прослежу за этим.

Она уже так давно не ходила по магазинам, а в одиночестве вообще никогда не ходила по ним. Джинкс купила один наряд для себя и один для Элисон, а потом сняла номер в отеле «Палас».

— Мистер Хэрроу здесь? — спросила она клерка, заполняя регистрационную карточку.

— Нет, мадам, его сейчас нет. — Клерк взглянул на имя, которым она подписалась.

— Мы так счастливы, что вы снова с нами, мисс Хэрроу. Мистера Хэрроу сейчас нет, но мистер Оливер Хэрроу — здесь. — Она позабавилась тем, как по-разному клерк назвал их.

— Пожалуйста, соедините меня с мистером Оливером.

— Мистер Оливер как раз там, садится в лифт.

Она взглянула через плечо и увидела все того же бесцветного Олли, какого помнила. Слава Богу, некоторые вещи никогда не меняются. Она повернулась к клерку.

— Мне понадобится няня для дочери. — Ох, она же, не подумав, подписалась «мисс». Глядя в удивленные глаза клерка, Джинкс решила, что ей абсолютно все равно, что подумает о ней какой-то заштатный гостиничный клерк. — Так вы можете найти мне надежную няню?

— Я сейчас же позабочусь об этом, мадам.

— И я хочу поговорить с мистером Оливером по телефону. Прямо сейчас.

— Конечно, мисс Хэрроу. Вы можете сделать это отсюда.

Она устроила Элисон рядом с собой на диванчике. Джинкс никогда раньше не пользовалась телефоном, но видела, как это делал отец. Она подняла трубку. Сначала Джинкс услышала извиняющийся кашель, а потом слова, сказанные надтреснутым голосом:

— Оливер Хэрроу слушает.

— Здравствуй, кузен Олли. Это Джинкс. Я тут внизу, в холле, хотела бы видеть тебя.

— Джинкс, как здорово! — Голос его был взволнованным, и она опять услышала, как он тихо кашляет.

— Я сейчас спущусь.

— Мне надо сначала найти няню для Элисон. Карр в городе?

— Должен быть попозже.

— Пожалуйста, скажи ему, что я здесь и что хочу видеть его, как только он приедет. Но перед тем как увидеться с Карром, я хочу поговорить с тобой несколько минут.

— Конечно, Джинкс. Позволь выразить тебе свое… соболезнование.

— Спасибо, Олли. Большое спасибо. Именно это я и хочу обсудить с тобой — отцовское завещание. Как ты знаешь, меня не было, когда это произошло. — Она схватилась за ручку кресла. — Меня… меня не было, и я не читала завещания.

— Буду рад помочь тебе, Джинкс. У меня есть копия его — прямо здесь.

Сначала она подумала, что Карр не изменился, но постепенно до нее дошло, что этот маленький человечек, сидящий, попивая кофе, напротив нее, уже вовсе не тот несносный и злой ребенок, с которым она росла, а весьма опасный мужчина. Ощущение это возникло у нее совсем не из-за его бородки цвета имбиря, а из-за того, как он держал себя — дьявольские флюиды, казалось, сочились из каждой его поры. Джинкс вздрогнула, когда его желтые глаза впились в нее. Она поплотнее надвинула шляпу на свои рыжие кудри и приказала себе не быть смешной. В конце концов это всего лишь Карр, все тот же Карр, которого она однажды толкнула в грязь и по которому колотила кулаками до тех пор, пока Хендерсон не оттащил ее. Она снова вздрогнула.

— Чем могу быть тебе полезен, Джинкс?

Полагаю, тебе нужно что-то от меня, — сказал он, всем своим видом выражая нетерпение.

— Что заставляет тебя так думать? — спросила она.

— Ну как же, ведь между нами нет никакой близости. Так что давай — ближе к делу.

— Очень хорошо. Ты послал «Тихоокеанскую колдунью» за гуано. Я здесь для того, чтобы удостовериться в том, что больше этого не случится.

Джинкс думала, что лицо его выдаст радость по поводу того, что она вынуждена была прийти к нему. Но если он и был этому рад, то не подал виду.

— Как президент компании, — сказал он, — я осуществляю полный контроль над своим флотом. Мои корабли плывут туда, куда я пожелаю, и перевозят тот груз, который я им велю.

— Понятно. Ты захватил власть и намерен использовать ее.

Ведь Эрик предостерегал ее: Джинкс заставила себя успокоиться.

— Хорошо, Карр. Если ты хочешь играть в эту игру, то, конечно же, поймешь, почему я решила использовать мои права.

Он поднял брови.

— Я и не знал, что у тебя есть какие-то права, если только ты не передумала и не решила продать мне свои акции.

— Ничуть. Но согласно отцовскому завещанию мы с дочерью имеем право пожизненного проживания в Хэрроугейте. Ведь так написано в завещании, да, Карр?

Воздух вокруг них, казалось, сгустился от ненависти, которую они испытывали друг к Другу.

— Ты не сделаешь этого. — Глаза его сузились. — Ты не оставишь Магилликутти.

Ноздри Джинкс раздулись, и она сказала повышенным тоном:

— Если хоть один из наших кораблей — слышишь? Хоть один из них — снова повезет гуано, я вернусь в Хэрроугейт так быстро, что ты и головы не успеешь повернуть.

— А если я брошу торговлю удобрениями, то ты будешь держаться подальше от Хэрроугейта?

— Пока да. Но не думай, что я дам тебе опрометчивое обещание и на будущее, Карр. Пока я не появлюсь там. Но возможность моего проживания там всегда будет висеть над твоей головой. Поверь мне, я не откажусь от этого оружия.

Когда дверь за ним закрылась, ее затрясло от гнева.

В тот вечер с «Колдуньи» пришел Эрик и занял комнату, примыкающую к ее. Они от души посмеялись над поражением Карра и отпраздновали свою победу в элегантно обставленной комнате Эрика. Потом они занимались любовью, лежа на шелковых простынях под теплым светом янтарной лампы.

Джинкс предвкушала еще несколько таких же вечеров, пока «Колдунью» моют и делают пригодной для проживания, но на следующее утро Эрик сказал ей, что едет на неделю домой.

— Поедем со мной, Рыжая. Мама очень обрадуется тебе, и она умирает от желания увидеть Эли.

Он уже несколько раз делал ей подобные предложения.

— Ты плохо спишь, Рыжая, — говорил он. — Наверное, тебе надо поехать ненадолго домой.

За последние пятнадцать месяцев этот вопрос возникал уже несколько раз. В первый раз Джинкс сказала, что Элисон еще слишком мала.

— Мама сразу поймет, что она не от тебя. Но в последние пятьмесяцев, с тех пор как пришло письмо от Карра, сообщающее о гибели родителей, Джинкс решительно отклоняла предложения Эрика поехать домой.

— Зачем мне ехать в Орегон? — спрашивала она его. — Меня с ним больше ничего не связывает.

Но на этот раз он был настойчив.

— Поедем со мной в Миллтаун, Рыжая. Мама хочет посмотреть на ребенка. Ведь она думает, что Эли — ее внучка.

— Тогда лучше будет, если ты скажешь ей правду! Не говори ей, чей в действительности Эли ребенок, но дай матери понять, что у нее нет внучки!

— Джинкс, но так нельзя. Все думают, что мы женаты и что Эли — мой ребенок.

— Ну мы ведь не женаты и она — не твоя. И теперь, когда мама и отец… ну, больше не к чему притворяться.

— Так ты поэтому зарегистрировалась как мисс Хэрроу? Ты хочешь, чтобы все знали, что Элисон — незаконнорожденная?

— Нет. Я хочу только, чтобы ты все объяснил тете Эйлин. Эли не ее внучка, и несправедливо и дальше держать ее в неведении.

— Джинкс…

— Нет! Элисон только моя, и ничья больше! И я не хочу возвращаться в Орегон.

Эрик уехал в Миллтаун в среду утром. Как только они поцеловались на прощание, Джинкс оделась, поручила Элисон заботам няни и вышла на свет Божий. «Не о чем беспокоиться, — утешала она себя. — Ведь мама же жила одна с четырнадцати лет!» Но Джинкс тем не менее нервничала.

В отцовском банке ее приняли с преувеличенным почтением и обилием белозубых улыбок. Она подумала: встречали бы они ее так же, если бы знали, что она живет в грехе с одним мужчиной и родила незаконного ребенка от другого — своего собственного брата?

— Я не очень-то понимаю в делах, мистер Броктон, — сказала она банкиру.

— Тогда позвольте нам помочь вам, чем мы сможем. И позвольте сказать вам, что мы счастливы видеть вас снова, мадам. Я хорошо помню, как вы приходили к нам с отцом, упокой, Господи, его душу.

— Да, спасибо, мистер Броктон. Насколько я знаю, на мое имя был открыт счет, и я хочу узнать, как скоро я могу получать с него деньги.

— В магазинах будут рады открыть вам кредит, миссис Магилликутти. Глаза ее засияли.

— Я сохраняю имя своего отца, — жестко сказала она.

Он, по-видимому, удивился этому.

— Миссис… мисс — мисс Хэрроу?

— Да, именно так. Поэтому, пожалуйста, сделайте необходимые изменения сейчас же. — Она улыбнулась ослепительной и фальшивой улыбкой. — Ну, а теперь — как мне можно расходовать деньги, не имея при себе большого количества наличных? — Она чувствовала себя такой серой, понятия не имея о деловом мире.

Но напрасно она тревожилась. Как часто говорил отец, с деньгами все возможно.

Лицо Броктона засияло, как медный шар. — Позвольте, я объясню вам, как пользоваться чеками, миссис — извините, мисс Хэрроу Джинкс провела три восхитительных дня, покупая рождественские подарки и одежду. Она удивилась, как весело и приятно это — покупать. Как она презирала Эдит за ее любовь к красивым вещам! Бедная Эдит. Она знала так мало удовольствий в жизни.

Как это прекрасно — иметь неограниченное количество денег на расходы! Целых три дня Джинкс кутила, познав для себя совершенно новое удовольствие!

На четвертый день она открыла утреннюю газету, посмотрела на дату, и радостное настроение покинуло ее.

Десятое декабря — день рождения Райля. На какое-то время комната отеля перестала для нее существовать. Она видела озеро, яркое и блестящее от солнечного света, а над ним — Хэрроугейт. За своей спиной Джинкс почти ощущала холодок, идущий от кирпичей дома. Рядом с собой она мысленно видела Райля, склонившегося над рисунком, видела, как он быстрыми движениями кисти схватывает черты ее лица и красоту бегущих облаков, от которой ей хотелось плакать. Она слышала песню дрозда, доносящуюся из сада, чувствовала запах зреющих персиков… и руки Райля…

«Воспоминания навсегда останутся со мной», — подумала Джинкс.

И мама ошибалась в том, что у нас будет неполноценный ребенок. Элисон не могла бы быть совершеннее. Сначала Джинкс волновалась, что в ней может быть какой-то дефект, который сейчас просто не виден, который проявится позже. Но с каждым днем она все больше и больше убеждалась, что у Элисон совершенно нет недостатков.

Мама была не права. Если бы никто не знал, что они с Райлем брат и сестра, они могли бы пожениться. Они могли бы пожениться и быть вместе — и иметь красивую малышку-дочь, и в будущем еще красивых детей. Мысль о том, что они с Райлем действительно могли бы быть вместе, свербила ее. Она пыталась думать о других вещах, но эта мысль постоянно возвращалась к ней.

Теперь, когда мамы и отца нет, никто не знал о том, что Райль ей брат наполовину. Они могут быть вместе. Никто не знал об этом. Даже Райль не знал. «Никто, кроме меня», — думала она. Мысль эта стала неотъемлемой ее частью и постепенно проникла даже в ее сны.

В ночь с понедельника на вторник она очень плохо спала и проснулась с головной болью и твердой решимостью найти Райля. Она не могла спросить Карра адрес Райля, не могла доставить ему такое удовольствие. Она сама должна найти Райля.

Часом позже, одетая так, что ее почти невозможно было узнать, Джинкс шла по темному коридору, останавливаясь для того, чтоб прочитать таблички на дверях.

Наконец она нашла ту, что искала: «Джо Циннамон — частные расследования». Она повернула ручку. Офис был на редкость грязный, мебели в нем было совсем немного: письменный стол, два кресла и шкаф. Маленький человечек с большой сигарой оторвался от бумаг:

— Да, мадам? — Он двинулся к ней, показывая на кожаное кресло:

— Чем могу служить?

— Вы можете установить местонахождение пропавшего человека?

— Именно это — моя специальность. — При разговоре он странно подпрыгивал на носках.

Джинкс присела на край кресла.

— Его зовут Райль Толмэн, — начала она. Джинкс так давно не произносила имя Райля вслух, что поразилась тому, как спокойно прозвучал ее голос.

Эрик пробыл в Миллтауне целых две недели, а потом еще несколько дней занимался кораблем. В течение какого-то времени Джинкс думала, что они с Эдисон будут проводить Рождество вдвоем, но он пришел утром, нагруженный подарками, один из которых был просто чудом заморским. Джинкс не могла поверить, что Эрика пропустили в гостиницу с попугаем, на плече.

— Бу-бу-бу! — завопила Элисон, наступив второпях на подол юбки и свалившись.

— Эрик! — рассмеялась Джинкс, ставя ребенка на ноги. — Где ты его сумел раздобыть?

— Выиграл в покер.

— Бу! — кричала Элисон.

— Тише, дорогая. А как его зовут?

— Кэп'н Кидд. Говорят, он умеет разговаривать, но пока я от него не слышал ни слова. Он родом с Панамы, но последние несколько лет провел на пароходе, перевозившем нитраты Чили.

— Кидд! — завопил Кэп'н Кидд хриплым голосом. — Кидд!

— Кидд! — Джинкс смеялась до слез. Рождественский ужин они устроили в ресторане отеля. Эрик много рассказывал об Абнере, своем маленьком братике, который был на пять месяцев старше Эли, но едва ли таким же умным и активным.

— Он просто мешок с костями в сравнении с ней, — заявил Эрик.

Уходя из ресторана, Джинкс спросила его:

— Ты сказал матери, что Элисон не ее внучка?

Он помрачнел.

— Она знала уже, что мы не женаты. Олли доложил ей назавтра после того, как обнаружил, что ты зарегистрировалась в отеле под именем мисс Хэрроу. Так что мне пришлось только сказать матери о том, что ты была уже беременной, когда уехала из Хэрроугейта. Она была так расстроена, что даже не спросила, кто отец ребенка.

«Бедная тетя Эйлин, — подумала Джинкс, — она так хотела иметь девочку». Эйлин родила Абнера вскоре после того, как Джинкс уехала из Миллтауна, а Бренда, жена Уита, за последние четыре года родила только двух мальчиков — и ни одной девочки.

Эрик открыл дверь и положил шляпу на стол. Пока Джинкс провожала няню, он молчал. Когда дверь за ней закрылась, он оперся о каминную полку и вытащил трубку.

— Джинкс, почему ты зарегистрировалась как мисс Хэрроу?

Она изумилась, он называл ее «Джинкс», только когда особенно сильно сердился на нее. Может быть, он узнал о частном расследовании? Сердце ее упало, и какое-то время она была почти готова выложить ему всю правду, сказать, что не может больше ходить с ним в море, что не успокоится до тех пор, пока снова не найдет Райля. К чему приведут эти поиски — она не знала, но увидеть его хоть один только раз ей было просто необходимо. Но вдруг Джинкс подумала: ведь Эрик так хорошо к ней относился. Что стоит ей быть с ним и радовать его до тех пор, пока Райль не будет найден? Пожалуй, она останется с Эриком до тех пор, пока Райля не обнаружат.

— Я задал тебе вопрос, Джинкс. Почему ты…

— ..зарегистрировалась под своим собственным именем. Я слышала тебя. — Она стала расстегивать лиф.

— Ну?

— Потому что мы не женаты и никогда не будем. Потому что я не знала, как еще могу зарегистрироваться. Я сделала это не для того, чтобы причинить тебе боль, Эрик, а потому, что только так это и возможно было сделать.

Он рассмеялся горьким смехом:

— Наверное, если бы я предложил тебе сейчас выйти за меня замуж, ты подумала бы, что это из-за твоих денег.

— Ты ведь отлично знаешь, что это не так. Но неважно, я все равно ответила бы тебе отказом.

— Вот если сейчас в дверь войдет Райль — ты оставишь меня?

Как могла она ответить ему, если сама не знала ответа на этот вопрос?

— Эрик, давай не будем опять поднимать этот вопрос, — сказала она. — Мы ведь оба знаем, что наши отношения временные. Давай не будем портить время, проводимое вместе, взаимными обвинениями.

Он зажег трубку и взглянул на нее сквозь завесу дыма. Знакомый вишневый запах наполнил комнату.

Она достала из ящика ночную рубашку и повернулась к нему:

— Мы скоро отплываем?

— Завтра, если я смогу набрать команду.

— Набрать команду? — повторила она удивленно. Она знала, что многие матросы покидают парусники для того, чтобы плавать на более быстрых пароходах, где платили больше, но предметом особой гордости Эрика было то, что его команда рейс за рейсом плавала с ним в полном составе.

— А что случилось с твоей командой?

— Большинство матросов перешли на другие корабли сразу же после того, как мы причалили. Они не захотели плавать на судне, перевозящем удобрения. Я их в этом не виню.

— Но все это уже в прошлом. Карр больше не пошлет нас в Перу.

— Знаю, Рыжая, но команда разбежалась еще до того, как ты посетила льва в его логове.

— А что Крау? Неужели он тоже покинул нас?

— Нет, он с нами, и его дядя, и Тилсон, и еще несколько старых морских волков. Но мне пришлось заменить обоих помощников капитана.

— Я рада, что Крау не оставил нас. Не знаю, что бы я без него делала. Он прямо вторая мать для Эли.

Эрик улыбнулся:

— Держу пари, этот уличный пацаненок был бы рад услышать твои слова.

— А что — теперь «Колдунья» хорошо пахнет?

— Прямо как роза. Люди Уиллоуби хорошо поработали над ней. Джинкс обняла его:

— А куда мы пойдем теперь?

— Воаху.

— Отлично. Хоть немного солнца после тумана Фриско.

На следующее утро за завтраком Эрик сказал Джинкс:

— Если все будет хорошо, я пошлю за тобой днем нового помощника. Его зовут Мак-Леод. Он шотландец — пьяница, но человек хороший.

Мак-Леод не пришел ни в этот день, ни на следующий. Эрик позвонил ей и сказал, что он все еще пытается набрать команду.

— Твой братец хочет, чтоб я плыл с разными подонками, но я либо наберу нормальную команду, либо не поплыву вообще. — Он усмехнулся. — Карр удивительно терпелив после разговора с тобой.

— Я так и думала. Он хочет, чтоб я жила в Хэрроугейте не больше, чем я хочу жить там.

Джинкс почувствовала укол сожаления. Она очень хотела вернуться в Хэрроугейт. Но хотела вернуться туда с Райлем, а не с Карром, разыгрывающим из себя лорда.

— Слушай, Рыжая, все это может затянуться.

— Ничего. Мы с Эли наслаждаемся береговой жизнью. Эрик, ты и не поверишь — она сегодня сделала шажок. Первый шаг!

— Я давно уже говорю тебе, что Эли скоро пойдет!

Он не мог бы гордиться ею больше, если бы был ее собственным отцом.

— Но ведь ей только восемь с половиной месяцев. Няня говорит, что она пошла исключительно рано.

— Она и есть исключительный ребенок.

— Это правда.

— Слушай, Джинкс, похоже, что все это затянется еще на неделю или две. Ты не хочешь поселиться на корабле?

— Нет, мне тут весело.

— Хорошо. Так я пошлю за тобой Мак-Леода сразу же, как наберу команду. Груз уже на корабле.

— Я буду ждать.

По прошествии двух недель Джинкс снова навестила частного детектива, надеясь, что он уже узнал что-то о местонахождении Райля.

— Такие вещи требуют времени, мисс Хэрроу. Но я кинул на это дело еще людей, как вы и просили, и со дня на день мы все узнаем.

— Хорошо, привлеките еще людей, если понадобится. Надеюсь, вы понимаете, мне очень нужно, чтобы мистера Толмэна нашли. Я заплачу любые деньги.

— Я хорошо понимаю вас, мадам. Но, пока мы не нащупаем что-нибудь, нам и десять человек не помогут.

— Меня не будет несколько недель, мистер Циннамон, но сразу же по приезде я позвоню. Вы располагаете достаточной суммой денег?

— Тот чек, что вы дали мне, был весьма щедрым, — заверил он ее. — Мы непременно узнаем все к вашему возвращению.

Мак-Леод оказался высоким худощавым мужчиной с бакенбардами, усами песочного цвета и наглыми глазами. Голос его был хриплым, и Джинкс понравилось, как раскатисто произносил он букву «р».

— Мисс Хэр-р-роу, — сказал он, теребя в руках морскую шапочку. — Я — Мак-Леод, я пришел, чтоб забрать вас на корабль. Хотя должен сказать, что если бы я знал, какая красивая девушка — капитанская леди, то поднял бы мятеж и сделался бы сам капитаном «Тихоокеанской колдуньи».

Она рассмеялась, но от его открытого восхищения ей стало не по себе.

Она почувствовала облегчение, когда он поставил ее багаж в каюту и приподнял, уходя, шляпу.

— Спасибо, Мак-Леод, — вежливо поблагодарила она.

— Не за что, мадам. Это доставило мне удовольствие, — сказал он, и она почувствовала, что он глазами раздевает ее.

Дул попутный ветер, и «Колдунья» подняла все свои паруса. Как грациозная белокрылая птица неслась она по морским просторам, оставляя позади себя шлейф из пены. Чайки кружились над ней, и крики их врывались в тишину, нарушаемую только плеском волн.

Эдисон бродила теперь по палубе корабля как пьяный матрос. Она очень много падала, и Джинкс относила это на счет качки и слабости нетренированных мышц малышки.

Попугай Кэп'н Кидд стал теперь неотъемлемым членом семьи. Он был примерно с фут длиной, тело — зеленое, а голова — желтая. Перья хвоста отливали голубым, зеленым и пурпурно-красным. Эрик объяснил ей, что обычно попугаев очень трудно научить говорить, но что, очевидно, Кэп'н Кидд умнее, чем большинство попугаев. Он часто улавливал слова и вставлял их в разговоры, вызывая этим всеобщее веселье.

Когда бы они ни поднялись на палубу, Кэп'н Кидд приветствовал их, слетая со своего насеста и выкрикивая: «Черт подери, черт подери!»

Эрик был доволен своими новыми помощниками, особенно Мак-Леодом.

— Мак тяжелый человек, — сказал он, — но справедливый.

Младшие члены экипажа не так радовали , его, на борту было уже две драки, но Мак быстро и спокойно разнял дерущихся. Крау сказал Джинкс, что один из членов команды был уже закован в кандалы.

— А что он сделал? — спросила она. На борту их корабля никогда раньше не было такого.

— Хотел ударить ножом мистера Мак-Леода. Мак-Леод хлопнул его по голове дубинкой и заковал его в кандалы, пока он не очухался.

— О Боже! — Никогда раньше помощники капитана на их судне не носили дубинок.

Джинкс старалась избегать Мак-Леода, но он, казалось, был вездесущим. Даже когда его не было видно, она чувствовала на себе его задумчивый взгляд, и от этого ей было не по себе.

Но время бежало быстро, и не успела Джинкс оглянуться, как на горизонте уже показались Большие Острова.

Несмотря на то что они часто посещали Гонолулу, Джинкс так по-настоящему и не осмотрела Острова. В первые несколько раз ее мучила морская болезнь; потом срок ее беременности был уже слишком большим; потом Элисон была чересчур мала, а в июне вооруженное восстание против короля Калапауа помешало ей осмотреть их. И только теперь она наконец познала красоту Островов, от которой захватывало дух.

Эрик сводил ее в район вулканов и к королевскому двору, где главным образом сосредоточивалась культурная жизнь Островов, но больше всего ей понравился уединенный уголок, который они обнаружили, потому что там они могли наслаждаться солнцем и плаванием.

К сожалению, Эрик чаще всего бывал занят, и Джинкс, которой наскучил вид гавани и грязного города, начала осваивать Острова вместе с Эдисон.

Вскоре она уже до краев насытилась экзотической красотой Островов — голыми скалами, падающими к коралловым пляжам, шумом голубого прибоя, алыми коврами тюльпанов и горными вершинами, купающимися в золотой дымке, которую гавайцы называли «жидким солнцем».

«И конечно же, самыми замечательными, — думала она, — были благоухающие олеандры, чьи нежные бледно-зеленые листья и желтые цветы мерцали в солнечных бликах, еле слышно подрагивая на ветру».

Чувственное язычество золотокожих полинезийцев устояло против пятидесятилетней миссионерской деятельности белых, и их праздная томность была очень заразительной.

— Островная лихорадка, — назвал ее Эрик. — Все туристы заболевают ею. Она рассмеялась:

— Ну, я не собираюсь поддаваться этой чепухе. Я просто буду наслаждаться жизнью. — Она переняла у них приспособление — что-то вроде цветного зонтика, который можно было быстро раскинуть над головой в понравившейся лагуне.

Там, на усеянном пальмами пляже с белым песком и прозрачнейшей водой, она могла купаться, не боясь, что ее побеспокоят, как в детстве — в Хэрроугейте.

Как раз в такой лагуне, неподалеку от Коко Хэда, когда она чувствовала себя необыкновенно счастливой от мыслей о том, как она соединится с Райлем и все трое они заживут в любви и спокойствии, Джинкс и заметила в первый раз, как часто падает Элисон.

По мере того как малышка практиковалась в ходьбе, походка ее не улучшалась, и теперь уже ее падения нельзя было списать на счет корабельной качки. Наблюдая за ней, Джинкс начала бояться, что дело было вовсе не в слабых мышцах или в отсутствии координации. Эли, казалось, сама себе подставляла ножку.

Она попыталась было уговорить малышку походить еще, но Эли хотела спать и отказалась подчиниться ее просьбам. В конце концов дочка уснула в тени маленькой пальмы, а Джинкс стала осматривать изящную маленькую ножку. Это нормально, что у лодыжки она так изгибается? Элисон встала в пять месяцев, а пошла — в девять. Конечно, если бы что-то было не в порядке с ее ножками, она не встала бы и не начала бы ходить так рано. Но почему правая ножка изогнута больше, чем левая?

С тревогой в груди Джинкс легла поодаль от ребенка.

— Иди сюда, дорогая, — позвала она Эли, когда та проснулась. — Иди к маме. — Она вытянула руки в поощряющем жесте. Эли поковыляла к ней по пляжу. Она вытянула ручки, на личике ее сияла улыбка. Но взгляд Джинкс был устремлен только на крошечную ножку. Постепенно ее тревога переросла в ужас. Правая ступня девочки была как бы изогнута вовнутрь, и она шла, наступая на край ступни. Левая нога в результате наступала на правую, и малышка падала.

«Ох, малышка моя, — заныло у Джинкс внутри. — Что я с тобой сделала?»

В последний месяц Джинкс мечтала о том, чтобы быть с Райлем, мечтала о том, чтоб выйти за него замуж и иметь с ним еще детей. Она так старалась не придавать значения тому, что Райль — наполовину брат ей, что почти убедила себя, что они смогут быть вместе и что когда она найдет его, все будет хорошо. В конце концов, не было ли совершенство Эли доказательством того, что Бог не против их любви? Но теперь, увидев недостаток дочери, Джинкс поняла, что мать была права. Бог пометил невинное дитя, наказав тем самым злодеяние Джинкс. У ребенка была деформирована ступня. Этого нельзя было не заметить. Под вечер Джинкс пришла на «Тихоокеанскую колдунью». Эрик еще не возвращался. Она оделась и быстро упаковала необходимые вещи. Письмо Эрику далось ей нелегко:

Джинкс положила записку на стол и в последний раз окинула каюту взглядом полным слез.

Когда Джинкс вошла, Джо Циннамон подпрыгнул, и бумаги попадали с его захламленного стола.

— Мисс Хэрроу! — воскликнул он. — А я не знал, как связаться с вами. У меня есть для вас новость. — Он схватился за папку. — Я нашел вашего человека. Нашел Райля! Он в…

— Я не хочу знать об этом, — прервала она его. — Я просто зашла сказать вам, чтобы вы прекратили поиски.

— Но я нашел его. Он…

— Мистер, — холодно сказала она, — вероятно, я недостаточно четко выразилась. Мне больше не нужна эта информация.

— Хорошо, хорошо. Но по крайней мере может быть, вы хотите знать, что…

— Мистер Циннамон!

— Хорошо. Ну, это в любом случае ваше. — Он протянул ей папку. — Вы заплатили за это.

— Да, заплатила. — Она осторожно взяла папку. — Спасибо, я очень ценю вашу работу.

Через час она изорвала непрочитанные бумаги в мелкие кусочки и сожгла их в камине отеля. Затем она спустилась и покинула отель.

РАЙЛЬ

Апрель 1888

— Все только и говорят в городе, что о фотографиях Толмэна, — сказал Кэин Райдю. — Жена грозится, что снимет с меня скальп, если я не привезу тебя к ужину. — Кэин был управляющим редактором «Уорлд мэгэзин», и маленькие ужины, которые устраивала его жена, были еще одним нью-йоркским развлечением.

Райль был столь же удивлен этим приглашением, сколь тем, что «Уорлд» поместил столько его фотографий на своих страницах. «Интересно, — думал он, — какая же из них привлекла внимание миссис Кэин?»

Он проиллюстрировал уже с дюжину материалов, начиная с материала о смерти немецкого императора и кончая пожаром в Манхэттене, уничтожившим два городских квартала и унесшим жизни более чем четырехсот жителей. Но Райль сомневался, что именно эти иллюстрации вызвали интерес у миссис Кэин. Должно быть, интерес к его персоне зародился у нее из-за его развертки в последнем номере — о бельгийском конкурсе красоты. Посмеиваясь, он начал одеваться, чтобы предстать перед миссис Кэин во всей красе.

Поместье Трилайн находилось в Старой части Вестбери, а Джин Кэин оказалась худощавой леди, имевшей страсть к разным знаменитостям. Райль не бывал в подобных кругах, за исключением тех случаев, когда фотографировал кого-нибудь из них. Оглядевшись, он понял, что слава гостей, собравшихся за столом, затмевает блеск золотой посуды. Даже в Хэрроугейте ему не случалось видеть такое сборище.

Райль прибыл из просторного Орегона и не был готов к лицезрению блеска и развращенности города, двадцать тысяч жителей которого ютились в доходных домах. На узком островке Манхэттена можно было быть только либо богатым, либо бедным. Третьего не дано. Положение Райля как подмастерья фотографа — а ему еще посчастливилось, что он получил это место — автоматически превратило его в «бедного», и он жил в комнате района, где ели, работали и спали двадцать пять тысяч его обитателей, не имевших или имевших очень мало возможности для уединения. Ему постоянно приходилось наблюдать то, как они борются за свое существование. И борьба эта подчас включала грязь и преступления.

Когда ему казалось, что больше он уже не выдержит, он вытаскивал единственный портрет Джинкс, который взял с собой, и черпал силу из воспоминаний о годах, проведенных вместе с ней.

Художественный талант Райля сослужил ему хорошую службу в фотоателье, где он работал, и, хотя его жалованье и было мизерным, он все же ухитрился скопить деньги и купить себе фотоаппарат.

Новый фотоаппарат был поистине спасением для него. Как-то декабрьским днем по дороге домой он наткнулся на пожар в многоквартирном доме и сделал несколько снимков. Нелли, швея, живущая этажом ниже, подала ему мысль продать фотографии.

— О, — сказала она, — они выглядят прямо как картинки из «Харпер'з Уикли»! От них плакать хочется!

Райль не спал тогда всю ночь, продумывая развертки из фотографий.

«Грэфик», единственный иллюстрированный ежедневный журнал, взял две его фотографии. Потом «Лесли'з Уикли» купил целые серии. Но только Фулмер Кэин из «Уорлд мэгэзин» увидел истинную коммерческую ценность фотографий Райля.

— Мы больше не будем давать рисунки, — сказал Кэин, — используем настоящую вещь! Мы будем помещать твои фотографии рядом с новостями, как делал Мэтиус Брэди в гражданскую войну. Будем посылать тебя в те места, где наклевывается хороший материал. Эти твои фотографии прямо-таки берут за душу, а женщины обожают поплакать. — Он похлопал Райля по плечу. — Мы завоюем новых читателей!

Через пять месяцев пророчество Кэина оправдалось, и даже в большей степени. Фотографии Толмэна стали неотъемлемой частью журнала, удвоили его тираж и способствовали приглашению Райля на этот ужин наравне со знаменитейшими и могущественнейшими мира сего.

Его неугомонный взгляд скользнул по присутствующим и остановился. Молли Джарвис — за здоровье которой поднимали тосты на двух континентах — была, пожалуй, наиболее часто фотографируемой женщиной планеты. Она прославилась в прошлом году выступлением в главной роли в пьесе Пайнеро. Пьеса уже сошла со сцены, но Молли продолжала блистать звездой на небосклоне Нью-Йорка. Он внимательно рассмотрел ее лицо.

Она старше его — ей по меньшей мере лет тридцать, подумал он. Кожа ее была бледной и ровной, как густая сметана. Пожалуй, только кожу ее и можно было назвать красивой. Ее волосы какого-то каштанового цвета были грубыми и прямыми, как конский хвост, и выглядели неухоженными. Глаза были черными, маленькими и непослушными, как у озорного ребенка. Рот ее был слишком большим, губы слишком полными, а нос — слишком острым. Коренастое ее тело было затянуто корсетом из китового уса, что, должно быть, причиняло ей большое неудобство. Вероятно, на отдыхе эта женщина была уродливой, но в ее оживленном лице был какой-то бравший за душу вызов.

«Вот и Джинкс такая, — подумал Райль, — всегда готовая к чему-то новому — всегда пытается проникнуть взглядом за горизонт, чтобы увидеть невидимое».

Он часто рисовал ее, улавливая мириады ее настроений и всегда сознавая, что перед ним — волнующая, с богатым внутренним миром женщина, прячущаяся за приятной свежестью ребенка. Однажды он нарисовал ее в серебряном свете, с рыжими волосами, обрамляющими лицо, излучающее внутренний свет. Джинкс бросила на портрет взгляд, засмеялась и сказала:

— Если тебе нужно рисовать ангелов, то найди себе лучше другую модель.

Тогда у него не нашлось мужества — это было до той чудесной ночи в саду — сказать ей, что у него никогда не будет другой модели.

И дня не проходило, чтоб Райль не думал о ней. Иногда его воспоминания заставляли его смеяться, иногда — вздыхать, но всегда в них присутствовало чувство невозвратимой потери.

Он знал других женщин и думал, что до конца своих дней познает еще не одну, но единственной — первой и последней его любовью — была Джинкс Хэрроу.

Темные глаза Молли Джарвис смотрели на него. Человек, сидящий рядом с ней за столом, обратился к ней, и она нехотя отвела взгляд от Райля.

Глядя на Молли Джарвис, на то, как чувства преображают ее почти сатирические черты лица, он поймал себя на том, что думает, как можно было бы ее написать.

Он не прикасался к кисти почти два года и не думал, что когда-нибудь будет рисовать снова, и уж конечно, не думал, что будет рисовать женщину И все-таки перед ним была женщина, которая заставила его затосковать по запаху скипидара и масла и по ощущению кисти, лежащей в руке.

ДЖИНКС

Весна 1888 — весна 1893

Джинкс стояла на дороге и смотрела на дом своего детства. Когда она жила в нем, то никогда не думала о нем как об особняке. Для нее он был просто домом. Теперь, затуманенными слезами глазами, она смотрела на изящные башенки, вырисовывающиеся на фоне гор и чистого неба, — башенки-близнецы с длинными комнатами. На первом этаже размещались мамины врачебные кабинеты, на втором — родительские спальни и, наконец, на третьем этаже — детская, где жила она почти до шестнадцати лет. Башни и основной дом соединялись между собой на верхних этажах. В углу дома была веранда, казавшаяся несколько угловатой и все же являющаяся неотъемлемой частью архитектурного ансамбля. А под верандой был разбит сад, где так сладостно пахло созревающими персиками в ту июльскую ночь.

Джинкс приехала домой.

Она увидела Карра на другом конце главного холла. Он стоял спиной к пылающему огню, поэтому лицо его было в тени.

Он все так же носил короткую бородку и усы. Она знала, что они скрывают тонкие бескровные губы и узкий подбородок. Его невзрачные волосы были разделены на пробор. На нем были ботинки с высокими каблуками, он курил толстую, дорогую и зловонную сигару.

Холл, за исключением света, идущего от камина, был не освещен.

— Я думал, что мы с тобой договорились, — сказал он высоким от злости голосом. — Что тебе здесь надо?

— Я просто приехала домой, вот и все. Это мой дом, точно так же, как и твой. — Она с вызовом подняла подбородок, хотя в ней и не было вызова, а была только усталость.

— Магилликутти выкинул тебя?

— Тебя не касается то, почему я здесь. Мы приехали домой, чтобы жить здесь.

— Мы? — прицепился он. — Надеюсь, ты не привезла с собой свое отродье.

— Эдисон кормят на кухне.

— Ты не поселишь в моем доме орущее дитя!

— Я поселю мою дочь в моем доме. — Она на минуту прикрыла глаза от усталости. Внезапно из камина посыпался сноп искр. Ноги у Джинкс подкосились, и она плюхнулась на диван.

— Элисон не будет беспокоить тебя, — сказала она. — Она спокойный ребенок. — Голос ее прервался.

— Что с ней не в порядке? Джинкс взглянула на него, удивленная его чуткостью, плечи ее опустились.

Глаза Карра были как две желтые щели.

— Ведь с твоим щенком что-то не так, правда? Ведь поэтому Магилликутти выкинул тебя вон.

Она не ответила, и он подошел к камину и позвонил в колокольчик.

— Карр, прошу тебя.

Новый дворецкий, встретивший Джинкс два часа назад, уже стоял в дверях.

— Да, сэр?

— Приведи ребенка.

— Слушаюсь, сэр. — Он вышел. Джинкс вскочила.

— Не надо, Карр. Не впутывай Эли в это, она всего лишь ребенок.

В дверях снова появился дворецкий, за ним следовала молодая горничная, державшая Эли на руках. «Карр, очевидно, уволил всех старых слуг», — с горечью подумала Джинкс.

Он дернул выключатель в стене. Она зажмурилась, потому что яркий свет залил комнату. Свечи в огромном канделябре заменили на сотню лампочек. Их голый и грубый свет был как бы знамением судьбы.

— Отпусти ее, — приказал Карр. Горничная не замедлила повиноваться ему.

— Мама! — Элисон побрела к матери, и Джинкс подбежала, чтоб взять ее на руки, но опоздала. Малышка подвернула ножку, спрятанную за длинными юбками, и растянулась на каменном полу. Джинкс подняла Элисон и нежно прижала к себе, целуя ее глазки, из которых вот-вот грозили вылиться слезы.

— Мама поцелует бо-бо, и все пройдет, — прошептала она. — А сейчас ты пойдешь с красивой тетей и съешь пирожное, а мама через минутку придет.

Она протянула ребенка горничной, но девушка вопросительно взглянула на босса.

— Ради Бога, Карр! — взорвалась Джинкс, — можем мы поговорить наедине?

Он кивнул, и горничная с Элисон выскользнула из комнаты.

— Спасибо, Уилкокс, — сказал Карр дворецкому.

— Да, сэр.

Они снова остались одни. Теперь Джинкс стояла, глядя на него с вызовом, обрадованная тем, что длинные юбки Элис скрывали ее уродливый ботиночек. Джинкс намеревалась еще раз побороться с этим тираном, но на этот раз не с помощью кулаков, как в детстве, а с помощью разума.

Он двинулся к камину, глаза его недоброжелательно сверкали.

— Этот ребенок не от Магилликутти, — сказал он, — это толмэновское отродье. — Он засмеялся отвратительным смехом. — Так он все-таки добрался до твоего цветника.

Джинкс окаменела.

— Ты ведь была уже беременной, когда мама увезла тебя отсюда посреди ночи, не так ли, Джинкс? Ты таскалась с Толмэном и точно так же с Магилликутти.

— Что бы ты ни сказал, Карр, тебе не удастся выгнать меня отсюда, так что можешь и не пытаться. Хэрроугейт — мой дом, и я никогда снова его не оставлю.

«Ну убирайся же отсюда, — думала она устало, — дай мне передохнуть».

— Вместо того, чтоб на виду у слуг оскорблять меня, лучше подумай, как нам устроиться. Дом достаточно большой для нас обоих. Нам не придется даже видеть друг друга.

— И как же ты это себе представляешь?

— Апартаменты в башне не заняты. Я знаю это потому, что осмотрела дом до твоего приезда. Если мы с Эли поселимся в башнях, нам с тобой никогда не придется видеть друг друга. Я сделаю себе кухню в мамином врачебном кабинете. В других ее помещениях будет гостиная и все необходимое. Второй этаж будет моим, а на третьем Эли поселится в нашей старой детской.

Он скривился.

— Так ты уже все придумала.

— Я никогда не буду приходить в главное здание дома. Моим будет только башенное крыло, а весь остальной Хэрроугейт — твой.

— Что ты скрываешь, Джинкс? Что не в порядке с отродьем Толмэна?

— Что дает тебе основания думать, что она — его? — ушла Джинкс от ответа.

— Это же очевидно! — закричал он. — Ты думаешь, что можешь спрятать эти волосы и этот подбородок? Ты думаешь, что никто не заметит их?

— Так ты разрешаешь нам въехать в башенное крыло?

— Хорошо! Возьми себе башни! — Изо рта его вытекла слюна. — Но держи своего выродка подальше от моих глаз! Я не хочу видеть ни тебя, ни толмэновского выродка. Так что держитесь подальше от меня, слышишь?

Поначалу Джинкс думала, что не справится с воспоминаниями, охватившими ее в башнях Хэрроугейта. Она никогда не проводила особенно много времени в маминых кабинетах, поэтому эта часть дома не должна была бы возвращать ее к прошлому, но это оказалось не так. Каждый раз, когда она проходила через комнату, где когда-то больные ожидали приема у матери, в ушах ее звучал мамин голос: «Это называется инцест, Джинкс. От инцеста случаются ужасные вещи».

«Наверное, мне будет легче, если переделать комнаты, — думала Джинкс. — Но как справиться с этим?»

Позже, оглядываясь назад, она поняла, что не смогла бы остаться в Хэрроугейте без помощи Уилкокса, дворецкого Карра. Он был полным пожилым мужчиной, говорившим так, как будто рот у него был набит камешками, и ходившим так тихо, как ложится на землю осенний лист. Он появился в дверях в тот первый вечер с охапкой чистых простынь и одеял, пахнущих свежестью и солнечным светом.

— Послать кого-нибудь, чтоб застелили ваши постели, мадам?

— Нет, благодарю вас, Уилкокс, я сама управлюсь.

На следующее утро, после отъезда Карра, дворецкий пришел в сопровождении горничной, несущей поднос с едой — овсяной кашей и молоком для Элисон и беконом, яйцами и кофейником для Джинкс.

— Мадам будет есть в главной столовой? — вежливо поинтересовался он, как будто бы все слуги не слышали, как Карр накануне вечером орал на нее.

— Нет, Уилкокс. Я буду готовить здесь, как только… — Она поколебалась. — Надо будет внести некоторые изменения в комнаты.

— Не будет ли мадам возражать, если я приглашу необходимых рабочих?

Она взглянула на этого человека, который уставился в какую-то точку над ее головой с ничего не выражающим лицом. Джинкс попыталась было поблагодарить его, но слова застряли у нее в горле.

— Надо ли послать кое-кого из местных продавцов, чтобы мадам смогла выбрать обстановку?

— О нет, — пробормотала она, уставясь в пол. — То есть… Я не хочу никого видеть, не хочу, чтоб кто-нибудь знал, что я здесь.

— Так мадам предпочитает, чтоб я сам все устроил?

Она так и не поняла, кивнула ли она в ответ на это предложение, но вскоре появились рабочие, и Джинкс засела в детской, так как звук работающих пил и молотков загнал ее туда.

Хэрроугейт находился между озером Глэд Хэнд и озером Род. Башня со стороны дороги скоро превратилась в яркую кухню с черной четырехконфорочной плитой, ледником и шкафами из елового дерева. Пол покрыли ярким линолеумом.

Башня со стороны озера превратилась в нечто среднее между кабинетом и библиотекой. Комната, которая служила залом ожидания, стала удобной гостиной. Джинкс скоро привыкла к новой обстановке, но никогда по-настоящему не рассматривала ее. Она тосковала по Райлю, но когда бы ни взглянула на Элисон, в ней всплывало чувство вины и непрекращающийся ужас перед тем, что сделала она своей дочери и Эрику.

Но, несмотря на чувство вины, Райль всегда был с ней. И ночь за ночью лежала она в своей одинокой постели, вспоминая его руки, губы и слова любви, которые он шептал ей.

Она старалась забыться, постоянно занимаясь уборкой и чисткой комнат, но как только у нее выдавалась свободная минутка, чувство вины снова охватывало ее, и она снова вставала и принималась за дело.

Уилкокс продолжал снабжать ее всем необходимым. В леднике всегда был лед, а в шкафах — пища. В ее распоряжении всегда были чистящие порошки и мыло, которые она использовала больше с решимостью, нежели с мастерством. Методом проб и ошибок — с переменным успехом — училась она готовить. Как-то утром на кухонном столе появилась поваренная книга, но в ней ничего не говорилось о том, как варить яйца и предохранять гренки от пересушивания.

Появилось больше мебели и всякой кухонной утвари, новые простыни и занавески для детской и спальни Джинкс, игрушки для Элисон и корзина с готовой одеждой, из которой Джинкс выбрала то, что было необходимо ей с дочерью.

Как-то утром она нашла записку:

«Мадам, если вы будете оставаться в детской на весь день в течение недели, то ваши ванные комнаты будут модернизированы».

И это было сделано, так что вскоре все работы были окончены и все снова стихло.

Потом на книжных полках стали появляться книги. Некоторые она читала, некоторые — нет. За каждую из них она выписывала чек. Те, что ей нравились, Джинкс помещала в библиотеку. Те, что не нравились, Джинкс оставляла на кухонном столе, и на следующее утро они исчезали.

Она никогда никого не видела, но как-то услышала надтреснутый голос Карра и тихий, почтительный — Уилкокса.

Обычно, если что-то было ей нужно, достаточно было оставить записку на столе, и маленькие ее просьбы выполнялись. Она очень редко обращалась с просьбами, так как запросы ее были невелики, а желания — и того меньше.

Она занималась хозяйством без энтузиазма, с какой-то окоченелой апатией.

Джинкс больше не мучили воспоминания о прошлом, ее поразила какая-то бесстрастная оцепенелость, и она почти успокоилась, словно смирившись с совершенным ею грехом и наказанием за него.

Дни складывались в недели, весна сменилась летом, а лето — осенью. Когда кто-нибудь из садовников приходил в сад, а Элисон играла на крыльце, Джинкс уводила ребенка внутрь, подальше от любопытных глаз. Она не заметила, что расписание работы садовников внезапно было изменено и они больше не работали в южной стороне дома днем, но от ее внимания не укрылось то, что они часто работали в саду, когда она, уложив Элисон, сидела одна на балконе своей спальни. Она как-то не подумала о том, что это опять Уилкокс облегчил ее жизнь.

Дни становились все короче, а ночи — длиннее. Как-то утром она обнаружила на столе новые одеяла и счет. Она выписала чек.

Каждое утро стали приходить газеты. Ее не интересовал внешний мир, и она ни разу не раскрыла газету. Вскоре ей прекратили их доставлять. Никакой шум не проникал к Джинкс с первого этажа, но каждое утро она слышала, как на втором этаже убирают. Один или два раза до нее донеслись голоса и женский смех, высокий и неискренний.

Дорога проходила мимо ее окон, и Джинкс всегда знала, когда Карр был у себя, потому что его карета с помпой проезжала по ней. Обычно он приезжал ближе к вечеру с мужчиной или женщиной. Джинкс всегда в таких случаях отходила от окон. Но когда на следующее утро его экипаж выезжал из Хэрроугейта, она не могла не услышать высокий фальшивый смех и не увидеть вспышку медно-желтых волос.

Карр никогда не бывал дома днем, и в это время Джинкс и Элисон обычно гуляли.

На второй год своего пребывания здесь, когда деревья покрылись маленькими бледными листочками, трава зазеленела, а солнышко согрело ее лицо, Джинкс стала открывать калитку и отваживаться отходить довольно-таки далеко от своего крыльца. Укрытые кустами от любопытных глаз, они сидели на траве, и Элисон радостно играла рядом.

Джинкс к тому времени было уже почти двадцать лет, а ее дочери — два с половиной года.

В один прекрасный августовский день, когда воспоминания все так же мучили Джинкс, она задержалась в саду дольше, чем обычно. Элисон, разморившись на солнце и свежем воздухе, уснула, свернувшись на траве в клубочек. Джинкс засмотрелась на нее, видя не ее высокие скулы и тонкий овал лица, обещавшие, что из девочки выйдет красавица, не светлые волосы, кудряшками обрамляющие нежное лицо, а бедную ножку в уродливом ботиночке.

Она не услышала скрип ворот и шорох колес по грязной дороге и увидела экипаж Карра только тогда, когда он уже проезжал мимо нее. До нее донесся мужской голос:

— Слушайте, Хэрроу, это что — ваша сестра, о которой ходит столько слухов? Она настоящая красавица! Я ее увижу за обедом, а?

«Должно быть, они выходят из экипажа», — подумала Джинкс. Она опустила голову и не услышала, что ответил на это Карр.

— ..по крайней мере это-то вы можете сделать, — сказал мужчина.

— Моя сестра не очень хорошо чувствует себя. Я действительно боюсь… — и голос Карра затих, потому что они вошли в дом.

Она подхватила спящего ребенка и понеслась через луг, вверх по каменным ступеням. Ей не следует выходить из башни. Джинкс решила, что больше никогда не будет этого делать.

Через пять минут раздался стук в дверь гостиной.

— Это Уилкокс, мадам.

— Да, Уилкокс, что вам надо?

— Мистер Хэрроу просит вас выпить с ним бокал вина, мадам. У него важный гость — с железной дороги, который хочет познакомиться с вами.

— Скажите брату, что я нездорова.

— Мистер Хэрроу просил передать, что он не задержит вас надолго, мадам. Он дал понять, что желания этого гостя очень важны для него.

— Я нездорова, Уилкокс.

— А если мистер Хэрроу не примет этот ответ?

— Тогда скажите ему, что я уже отдыхаю. Скажите, что дверь оказалась запертой и что я ничего не отвечала. Скажите ему что угодно, только чтобы он оставил меня в покое.

Позже, когда Джинкс, купая Эдисон, оставила ее ненадолго, а сама побежала наверх за чистой рубашкой, Карр пришел в ее спальню. Желтые его глаза сверкали, а на губах блуждала ухмылка.

— Так вот почему ты прячешь ее, — тихо сказал он, — твой недоносок еще и калека. Она быстро подняла ребенка.

— Как ты сюда попал?

— Через заднюю дверь и вверх по лестнице. Ты что, думала, что если я никогда не хожу так, то и не знаю, что эта дверь всегда открыта для Уилкокса? Неужели ты думаешь, Джинкс, что я не знаю, что происходит в моем собственном доме? Или что Уилкокс мог все это делать для тебя без моего ведома? Я разрешил ему сделать так, чтобы тебе было удобно — чтоб ты не стояла на моем пути.

— Это твой дом, — сказала она, — но это — мое крыло. А теперь убирайся отсюда.

— Мама? — Лицо Элисон скривилось — было видно, что она вот-вот заплачет.

— Тише, дорогая, все хорошо. — Она схватила полотенце и быстро накинула его на ребенка, пряча его от злорадного взгляда Карра.

— Ты тут находишься, потому что я позволяю тебе это, — сказал он, повысив голос. — Я тут хозяин! — Он сунул обгрызенный палец ей в лицо.

Элисон заплакала.

— Ш-ш, ничего, все хорошо, дорогая.

— Так твой драгоценный братец одарил тебя калекой!

Губы Джинкс пересохли.

— Почему ты все говоришь, что она — Райля?

— Я знаю обо всем, что когда-либо происходило здесь. И я знаю все о матери Толмэна. Она была всего-навсего бродяжкой. Мама знала с самого начала, что Райль — отцовское отродье.

— Ты лжешь. Ты ничего об этом не знаешь.

— Нет? Тогда откуда я знаю, почему ты сбежала той ночью в Миллтаун?

— Убирайся, — прошептала Джинкс, — убирайся из моих комнат.

Он отодвинул засов и открыл дверь на балкон второго этажа, потом в последний раз повернулся к ней, и она поразилась мертвенной белизне его лица.

— Позволь мне сказать тебе кое-что, ты, шлюха, отец сказал, что ты можешь жить здесь, но не оговорил условий. Не попадайтесь мне на глаза, слышишь? Ни ты, ни твое отродье, а не то я запру вас в комнате для прислуги!

Она стояла в дверях и смотрела, как он идет по балкону.

Потом она закрыла дверь, задвинула засов и прислонилась к стене, тяжело дыша.

— Тише, тише, — сказала она хнычущему ребенку. — Тише, дорогая, тише.

КИФ

Апрель 1894

Тринадцатого марта Кифу исполнилось двадцать лет. В апреле на весенних каникулах он сел на поезд в Бостоне и поехал на Запад. Не будучи еще совершеннолетним, он пренебрег приказами Карра, но ему было наплевать на это.

Он не видел Хэрроугейт почти семь лет — и не видел Джинкс с тех пор, как мама увезла ее тайком тем летом 1886 года, восемь лет назад. Из письма тети Эйлин он понял, что Джинкс стала безнадежной отшельницей. Письмо это придало решимости Кифу поехать домой перед завершением образования. У него будет всего лишь несколько дней. Шел последний год его обучения, и ему надо было вернуться в Бостон на экзамены, но также ему необходимо было помочь Джинкс.

Он достал письмо тети Эйлин и перечитал его снова:

Киф не понял эту последнюю фразу, но решил, что она означает, что так как Джинкс никого не хотела видеть, то у те! и Эйлин не было возможности общаться с внучкой.

Тут она писала об Уилли, о том, каким хорошим мужем и отцом он был и как она тосковала по нему и ненавидела свое одиночество. В конце письма она еще раз упомянула Джинкс:

Бедная, прекрасная, измученная Джинкс, подумал Киф. Какая может быть жизнь у нее, если она сидит взаперти с Карром? Карр поддерживал с Кифом связь только через Олли, от которого Киф получал длинные и сухие послания. Олли сообщал ему о том, насколько выросло состояние Кифа. Но хотя сейчас он стоил около 8 — 9 миллионов, его материальное содержание изменилось мало. Расходы его держались на уровне, установленном отцом, — около 5 долларов в неделю, Кифу даже пришлось занять денег, чтоб купить билет домой.

Никто не знал, что Киф приедет, если только колледж не уведомил Карра, что было вряд ли возможно. Определенно, никто в Сигма Каппа Ню не стал бы писать его брату. Киф откинулся назад, прикрыл глаза и подумал о письмах Райля. Знал ли Райль, что Джинкс заперлась в Хэрроугейте? Он знал, казалось, все о жизни Кифа, хотя они и не виделись с Рождества 1886 года.

Райль писал ему письма без обратного адреса, но крайне регулярно, и Киф поэтому думал, что пишет он ему из чувства долга, хотя послания Райля и были всегда теплыми и полными новостей и он явно очень интересовался всем тем, что делал Киф. Конечно, сами письма приходили нерегулярно. Из-за медлительности почты бывало, что письма от Райля не приходили очень подолгу. Потом приходило сразу три или четыре письма, и Киф с жадностью перечитывал их. Последнее письмо было с маркой Вирджинии.

Так трудно было вести одностороннюю переписку, Киф хотел бы спросить брата о его жизни и также много хотел рассказать о своей.

Райль, очевидно, следил за успехами Кифа, потому что он поздравил Кифа, когда тот закончил прескул первым в классе, когда его приняли в Гарвард, когда он перешел в Сигма Каппа Ню и когда он начал играть в бейсбол и выиграл одиннадцать игр за сезон.

Откуда узнал Райль про его медицинские устремления? Киф не знал. Откуда он столько всего знал о том, что делает Киф?

Киф думал: а что, интересно, сделал Райль со своим наследством и стал ли он, как хотел, художником?

Киф все раздумывал, что делает Райль, что приводит его в такие экзотические места, как Кайро, Париж или Багдад. Но в этом году Киф купил как-то «Уорлд мэгэзин» и увидел подпись под фотографией: Райль — фотограф. Он выглядел точно так же, как и раньше, но только старше и, возможно, более уставшим.

Киф отложил тогда журнал, собираясь показать его Джинкс. Сейчас он вытащил его и стал рассматривать фотографию Райля и сделанные им снимки — горе рыдающего китайского мальчика, склонившегося над умирающей матерью, убитой в Порт-Артуре при победе Кореи и Японии над Китаем. В тексте говорилось о том, что сражение выиграно, а фотографии пестрели ужасами, сопровождающими эту победу. В другом номере журнала были помещены фотографии гордого Альфреда Дрейфуса, обвиненного в шпионаже на судебном процессе. Статья обсуждала доказательства, а фотографии Райля разоблачали человека. В своих фотографиях Райлю удавалось за поверхностью явлений разглядеть самую их суть, и все же Киф не переставал удивляться, зачем Райлю понадобилось бросать живопись ради этого.

Какое-то время Киф носился с идеей о том, чтоб написать Райлю на «Уорлд мэгэзин» или чтобы занять денег и поехать в Нью-Йорк — повидаться с братом, но он не был уверен в том, что Райль захочет встречаться с кем-нибудь из семейства Хэрроу.

А теперь мысль о том, что ему снова придется увидеться с Карром, вызвала у него приступ злости. Киф не хотел видеть Kappa — ни сейчас, ни вообще когда-либо. Но ему придется ради Джинкс.

Поезд, выпуская черный дымок, бежал через долину Гремучей реки, что несет свои воды у подножия горы Глэд Хэнд. Хорошо, что Карру, по крайней мере, не удалось переименовать реку или гору, подумал Киф с хмурой улыбкой.

Была половина второго. Поезд уже опаздывал на полчаса.

На станции было безлюдно, звуки доносились только из Салуна. Киф отряхнул брюки от сажи. Наемных экипажей поблизости что-то не было видно. Пешком путь будет неблизким — через город к реке, через мост и вниз к озеру Род. Тут Киф увидел пожилого мужчину, нагружающего коробками деревянную тележку.

— Привет! Вы не могли бы подвезти меня в город?

— А куда вы едете, мистер? Вы не остановились в отеле?

Киф взглянул на трехэтажное здание, стоящее около станции.

— На самом деле я еду через озеро в Хэрроугейт.

Мужчина замолк, садясь на сиденье кучера и берясь за поводья.

— Хорошо, запрыгивайте, — сказал он наконец. — Теперь уж немного визитеров бывает в Хэрроугейте, а те немногие, что бывают, приезжают на частном поезде и встречает их частный экипаж мистера Хэрроу. Как я понимаю, у вас дела с мистером Хэрроу.

— В действительности я еду к молодой миссис.

— Миссис? Вы имеете в виду мисс Хэрроу? Ненормальную с калекой ребенком? Никогда не слышал, чтобы кто-нибудь навещал ее раньше. — Он подвинулся и дал место Кифу. — А вы кто — адвокат или что-то в этом роде?

«Ненормальная? — подумал Киф. — Калека?»

— А почему вы думаете, что она ненормальная? — спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы голос его звучал бесстрастно.

— Я вожу туда разные вещи. Приходится оставлять все у крыльца, потому что она никогда не открывает дверь. Сомневаюсь, что она впустит вас, молодой человек.

Он бросил задумчивый взгляд в сторону Кифа.

— Пару раз я видел ее подглядывающей из-за занавески. А целиком я ее ни разу не видел — видел только ее глаза, и этого мне было достаточно, чтоб понять, что она ненормальная.

— А вы когда-нибудь видели ребенка?

— Калеку? — Он покачал головой. — Я думаю, она тоже ненормальная. А кто б не стал ненормальным, сидя взаперти с сумасшедшей? — Снова он искоса взглянул на Кифа. — А откуда вы, молодой человек?

— Из Массачусетса.

— Да? Мои предки родом из Массачусетса — из Бостона, я родился в Трэйле — есть такое местечко в Канзасе. — Он натянул поводья. — Если хотите, я повезу вас в Хэрроугейт.

— Я заплачу вам за беспокойство.

— Никакого беспокойства. Я в любом случае должен кое-что отвезти этой ненормальной — от доктора из Бостона. — Он показал пальцем на коробку. — Не знаю, что в ней, но он шлет им что-то каждые шесть месяцев.

Киф поднял коробку. Она была тяжелой и в ней что-то перекатывалось. На ярлыке было написано: «Др. Эмметт Тилсон» и адрес.

— У вас есть что-нибудь, на чем можно писать? — спросил он. — Я хочу записать этот адрес.

— Оторвите просто ярлык. — Мужчина дотянулся до коробки и оторвал его. — Она и не заметит ничего.

Киф положил в карман кусочек картона.

— Сейчас остановлюсь здесь у миссис Коннор на минутку, чтоб забрать ключ от Хэрроугейта.

Мужчина исчез в маленьком желтом домике. Киф воспользовался этой возможностью и осмотрелся по сторонам.

Они были на Фронт-стрит. Несколько магазинов он узнал, но большинство — нет. Улицы были грязными, но деревянные тротуары кишмя кишели женщинами, идущими под зонтиками. Улицы города были тенистыми из-за дубов и кленов, вязов и тополей, но гора Глэд Хэнд — совершенно ободрана. Всю сосну срубили, и гора стала голой и уродливой и была такой, какой, как поклялся когда-то отец, она никогда не будет. Хэрроувэйл уже больше не был тем красивым городком, каким его помнил Киф. Теперь он был грязным и замусоренным, как и любой другой промышленный город, каких в стране было множество. Из огромных труб струился дым, окутывающий долину черным покрывалом.

Он поискал глазами больницу, которую построили его мать и тетя Пэйшиенс. Когда-нибудь он приедет сюда, чтобы заняться медицинской практикой. Он надеялся на то, что больница осталась прежней.

— Почему вы останавливаетесь здесь, чтобы взять ключ? — спросил он кучера, когда тот снова забрался на козлы.

— Эунис Коннор — телефонный оператор. У нее хранится ключ от ворот дома, чтобы мы могли доставлять туда разные вещи. Ненормальная не выходит в город, все необходимое доставляют ей прямо на дом. Мистер Хэрроу теперь тоже в основном держит ворота на запоре. — Он рассмеялся. — Все в городе знают, что у миссис Коннор есть ключ, но никто без особой надобности туда не пойдет. Никто не хочет задевать мистера Хэрроу.

Киф увидел гигантскую каменную крепость, стоящую на другой стороне озера, фундамент Хэрроугейта почти касался воды, а башенки гордо уходили в прозрачную синеву неба. Киф заметил, что небо по другую сторону долины было ярким и до неприличия голубым, как будто черный дым не осмеливался пересечь озеро и осквернить хозяйские владения. Мост через реку был тоже новым, а озеро Род — недавно вычищенным.

Человек соскочил с козел, чтобы открыть знакомые кованые ворота с инициалами, и повозка медленно двинулась по дороге по направлению к башням. Киф с удивлением подумал, что раньше никогда не видел повозку на дороге Хэрроугейта. Когда он был ребенком, то как-то не задумывался о том, каким путем им доставляют вещи, а сейчас вспомнил, что просто доставки производились только с другого входа, через служебное крыло дома, а основная дорога использовалась членами семьи Хэрроу и их гостями. Так было всегда. Зачем теперь все менять?

— Я захвачу ваш пакет, — предложил Киф, спрыгивая с повозки.

— Премного благо дарен. — Кучер коснулся фуражки и натянул поводья. — Удачи, молодой человек, полагаю, вам она понадобится.

Киф медленно поднял глаза, чтоб взглянуть на дом своего детства. Как и говорила тетя Пэйшиенс, около башен появилась изгородь. На крыльце стояли плетеные стулья, но вид у них был заброшенный. Балкон второго этажа был закрыт, но балкон детской открыт навстречу солнцу, и на нем стояла прекрасная девочка с копной платиновых волос и блестящими зелеными глазами. Она смотрела на него всего лишь мгновение, а потом ушла. Киф не шевелился, ошеломленный красотой ребенка, с ощущением того, что лицо это ему знакомо. Она была похожа на Джинкс — но в то же время на кого-то еще, на кого — он не мог сказать.

Стараясь освободиться от непонятного чувства, нахлынувшего на него, Киф поднялся по широким ступеням. Ворота были закрыты. Он перелез через изгородь и оказался на крыльце. Его пронизало ощущение того, что он оказался на другой планете. Все купалось в мягкой, подкрашенной розовым тени. Почему-то Киф подумал о старом кружеве и мягкой стареющей плоти. Сухие прошлогодние листья лежали на камнях, как убитые солдаты. Он коснулся диванного валика, и из него посыпалось облако пыли.

Он постучал в дверь. Неужели она никогда не выходит? Он снова и снова перечитывал тогда письмо от тети Эйлин, но так до конца и не поверил в это. Как могло случиться, что такой полный жизни человек, как его сестра, оказался выключен из жизни? Ведь Джинкс всегда переполняла радость от того, что она живет, и вот теперь — это?

Он снова постучал, и ему показалось, что по другую сторону двери раздался тихий шорох. Может быть, это слегка отодвинули занавеску? Киф почти прислонился к стеклу.

— Джинкс, — тихо позвал он. — Это Киф, Джинкс. Я приехал домой и нуждаюсь в тебе. — Он не знал, почему сказал именно это, когда приехал как раз, наоборот, для того, чтобы помочь ей, по что-то подсказало ему, что на его нужду она откликнется скорее, чем на свою собственную. — Ты нужна мне, Джинкс, — снова сказал он.

Занавеска зашевелилась. Он услышал звук отодвигаемого засова.

Сначала он увидел зеленые глаза в запавших глазницах, почти прозрачные веки, а потом услышал шепот:

— Киф?

Он изо всех сил старался говорить спокойно:

— Мне надо поговорить с тобой, можно войти?

— Ты один?

— Совсем.

Она была одета в серое платье, а движения ее были замедленными и запинающимися, так же как и ее голос.

Киф вошел в дверь. Она стояла спиной к нему. Он видел, что талия ее все такая же тонкая, а волосы — все такие же феерически рыжие, и хотя они и были убраны в аккуратный пучок на затылке, выбившиеся из прически кудряшки шевелились на ветру. Как часто приходилось ему видеть Райля, дергавшего Джинкс за эти кудряшки, подумал Киф. Он закрыл за собой дверь.

Комната была удивительно уютной, несмотря на плотно задернутые шторы. В камине горел огонь. Киф увидел, что все в комнате очень чисто и аккуратно, и вздохнул с облегчением. После всех этих историй он просто и не знал, чего ему ждать.

Джинкс медленно повернулась к нему. Она была все такой же красавицей, но красота ее была какой-то опустошенной. Щеки запали и в глазах появилась боль.

Не глядя ей в глаза, чтобы спрятать свое удивление, он положил пакет на ближайший стол.

— Возничий привез это тебе, — сказал он.

Не надо, чтобы она видела его жалость. Несмотря на перемены, происшедшие в сестре, Киф знал, что она по-прежнему гордая; он видел это по тому, как прямо, с высоко поднятым подбородком, она держалась, — она была побита жизнью, но не сломлена.

— Ты хорошо выглядишь. — Хрипловатый ее голос стал тише и потерял свою былую торопливость. Он снова подумал о старых кружевах и увядающих цветах.

Киф посмотрел ей прямо в глаза.

— Неужели так долго отсутствовавший брат не заслуживает даже, чтоб его обняли?

Она подошла и прикрыла глаза, когда он привлек ее к себе. Когда наконец она высвободилась из его объятий, Киф увидел, что она старается нащупать платок.

— Я сейчас принесу чаю, — сказала Джинкс не таким уже слабым голосом.

Он проследовал за ней в комнату — старый мамин кабинет — и увидел, что он превращен в кухню — с большим круглым столом и стульями вокруг него. Стол был накрыт на двоих, на нем стоял подсвечник с двумя свечами и лежали кольца для салфеток.

— Я не вовремя, — сказал он и сразу понял, как смешно прозвучали его слова. Она, должно быть, подумала то же самое, потому что губ ее коснулась улыбка.

Она нарочно занималась хозяйственными делами: поставила кипятиться воду, заменила тарелки фарфоровыми чашками и блюдцами, достала из ледника масло и хрустящие хлебцы.

— Садись, Киф.

Он сел на стул с высокой спинкой и скрестил ноги. На кольце для его салфетки было выгравировано: «Элисон».

— Почему ты ни разу не написала мне?

— А о чем было писать?

— Что с тобой все в порядке, что ты жива-здорова.

— Да, наверное, так. — Она заменила салфетки на новые — белоснежные. — Просто мне и в голову не приходило, что это может быть кому-нибудь интересно.

Она села напротив и налила чай.

— Я много думала о тебе, Киф, я хотела написать. — Но она избегала смотреть на него.

С того самого момента, когда она так открыто посмотрела на него, она избегала его взгляда. Он хотел взять ее руки в свои и сказать ей, что все хорошо, утешить ее, отогнать все ее боли и напасти, поцеловать так, как целовала когда-то мама, так, что от ее поцелуя проходили синяки и ушибы. Но что-то подсказало ему, что он должен быть осторожен. Он не хотел думать о Джинкс как о слегка тронутой, но, должно быть, она была не в себе, если скрывалась от всех таким образом.

— Ты сказал, что тебе нужна помощь, Киф.

Ты попал в беду?

— Нет, не в беду, — сказал он, быстро соображая. — Просто мне нужен совет. Через несколько месяцев я закончу колледж, и тогда я должен решить, что мне делать в жизни. — Он давно уже знал, что будет врачом, как мама, но в данный момент ничего больше не мог придумать.

— Как странно, — медленно отозвалась Джинкс, — что кто-то может решать сам, что ему делать со своей жизнью. — Она отпила чаю. — Я никогда не думала, что это возможно.

— Но ведь у нас у всех есть выбор, разве не так? — Он затаил дыхание, надеясь, что она ответит.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Помнишь мамину яблоню?

Она часто говорила: «Жизнь подобна яблоне, и каждое яблоко — это возможность». А потом она сказала, что мы должны быть уверены в том, что срываем самые прекрасные яблоки, какие только можем найти.

— Я помню. Но я помню еще и слова, которые говорила бабушка Гэйтс, — что нет смысла плакать над мулом, если он лежит уже на дне залива. — Джинкс нарезала кусочки темного хлеба ножом с серебряной ручкой. — Я не думаю о возможностях, Киф. Мой мул лежит на дне залива уже много лет. Он утонул еще до того, как я узнала, что он пошел купаться. — Она горько засмеялась и посмотрела на брата. — Но если на твоей яблоне есть яблоки, то я очень рада за тебя. Какой выбор ты можешь сделать, Киф? Что хочешь ты от жизни?

— Ну, существует семейный бизнес. Рука ее внезапно дернулась, и чай пролился на стол. Она вытерла его салфеткой отрывистыми и нервными движениями.

— Тебя расстроила мысль, что я могу пойти в семейный бизнес?

— Это твоя жизнь, Киф. Но — как долго ты не видел… не видел Карра?

— В последний раз я видел его на похоронах.

— Да, он изменился. Он всегда был настоящим дьяволом, но сейчас… стал еще хуже.

Киф удивился откровенной горечи, которая звучала в ее голосе.

— Если он делает твою жизнь ужасной, то почему ты остаешься здесь?

— О, я никогда не вижу его, только слышу разные вещи. — Она взглянула на дверь, ведущую в основную часть дома. — Особенно наверху. Я слышу, что происходит за стенами наверху, и подчас заболеваю от этого.

Киф с улыбкой вспомнил, что в детстве в таких случаях говорил, что его вот-вот вырвет, но последние воспоминания о Карре — эти мучительные воспоминания о взрыве, который он устроил тогда… Оборвав свои собственные воспоминания о том аде, он спросил:

— А что ты слышишь через стены? Она пожала плечами.

— Женщин. Дикие вещи, о которых я не хочу думать, а еще меньше хочу обсуждать.

— Тогда почему ты остаешься здесь?

— А почему ты хочешь вернуться сюда? — задала она встречный вопрос.

— Ну, это только одна из моих возможностей. В действительности я хочу быть врачом.

Она взглянула на него, и глаза ее засияли неожиданным светом. И он подумал: «Так все-таки жизнь теплится за этим медленным увяданием».

— О, Киф, — воскликнула она, — как бы мама обрадовалась!

Он наклонился, не желая терять той ниточки, которая возникла между ними.

— Я думал, что, может быть, вернусь сюда в Глэд Хэнд — Хэрроувэйл то есть, чтоб заниматься медициной. Думал, что когда получу медицинскую степень, смогу вернуться сюда в больницу, которую построила мама.

— Она бы так гордилась тобой!

— Ведь Карру не принадлежит больница? — Нет. Она принадлежит тете Пэйшиенс. Мама отдала ее ей, когда перестала практиковать, как раз перед несчастным случаем.

«Да, — подумал Киф. — Тетя Эйлин тоже назвала это несчастным случаем». Неужели он один знает? Неужели никто больше не подозревал Карра в том, что это сделал он? А если кто-то и подозревал, стал бы он молчать об этом, как Киф все эти годы? Но что мог сделать один тринадцатилетний мальчик? Кто бы поверил ему?

Внезапно, глядя через стол на Джинкс, он понял, что она бы поверила ему. Если бы он мог сказать ей об этом семь лет назад, она бы поверила. Но она была с Эриком в море.

— Так я поговорю с тетей Пэйшиенс, — сказал он, — ты так помогла мне, Джинкс. Мне надо было знать, что ты одобришь это. Я так и хотел поступить, но мне было просто необходимо услышать от тебя, что я прав.

Она положила руку на его руку, пальцы ее дрожали.

— Ты всегда так хорошо относился ко мне, Киф, а я знаю, что в последние годы не заслуживала такого отношения.

— Ну, теперь все это позади. Мы ведь можем держать связь, правда? А потом, когда я закончу медицинскую школу и вернусь, мы снова будем близки. Я так скучал по тебе, Джинкс.

— И я скучала по тебе. По тебе, по маме, папе, Эдит и… — Она запнулась, и он понял, что она собиралась сказать «и по Райлю».

— Он пишет мне, — сказал Киф тихо. — Он пишет мне с тех пор, как я учился в прескул. — Он хотел было показать ей журнал «Уорлд мэгэзин», который привез с собой, но решил, что сейчас не время.

Она резко встала, глаза ее были прикрыты:

— Пойдем в гостиную?

Киф прошел за ней в другую комнату, не зная, как восстановить ушедшую доверительность. Было совершенно очевидно, что она не хочет говорить о Райле. Каким-то образом он был частью ее проблемы.

Киф сел в голубое кресло. Она остановилась перед камином, чтоб подбросить полено в огонь, а потом села в такое же кресло напротив.

— Ты действительно веришь в то, что у нас нет выбора, — что мы не властны изменить наши собственные судьбы? — спросил он, стараясь возобновить прерванную беседу.

— Нет, мы сами выбираем себе судьбу, — медленно ответила она, — но я также думаю, что иногда… мы… оказываемся в ситуациях, в которых не можем выбирать. И еще — и это действительно так — иногда мы не знаем всего, а потому не можем решить, какое яблоко — самое лучшее. — Взгляд ее говорил о том, что ею владели несчастливые воспоминания. Она больше разговаривала сама с собой, нежели с ним. — Некоторые вещи — некоторые чувства — просто слишком поглощают, подавляют. Они не оставляют пространства для выбора. И что-то просто… происходит, и нет никакой возможности остановить это «что-то». Оно просто… происходит вне зависимости от наших желаний. — Она замолчала, глаза ее уставились на огонь.

Спустя довольно долгое время она продолжила:

— Понимаешь, я думаю, что чувство может быть таким сильным, что ему просто необходим выход, и неважно, к какому несчастью этот выход может привести. И иногда — хотя, возможно, только единожды в жизни — сокрушительная эмоция просто берет нас в плен и не оставляет никакого выбора.

— Какая эмоция, Джинкс?

. — Любовь. — Она пожала плечами. — Возможно, ненависть.

Перед глазами Кифа возникла картина, которую он видел сквозь окошечко фотоаппарата в тот жаркий июльский день, — картина разрушения поезда и осколков, взлетающих в яркое летнее небо.

— Так ты полагаешь, что ненависть может извинить дьявольский поступок, который невозможно простить? — спросил он.

— Нет, не извинить, нет. Объяснить причину, возможно.

— И ненависть не оставляет выбора? — Он вскочил. — Ненависть может позволить человеку совершить зверство, а потом сказать: «Я не имел выбора, потому что ненавидел?» — Он не хотел давать выход своим чувствам, но не мог смолчать. Ничто не могло извинить или объяснить поступок Карра. Ничто. Как смеет она предполагать, что Карром овладела слишком сильная эмоция и он не смог совладать с ней?

Снова она пожала плечами:

— Я не очень-то много понимаю в ненависти. Я только думаю, что ненависть может подчас быть очень сильной. Про любовь я точно это знаю. Наверное, существует много эмоций, которые могут взять человека в плен, — жадность, злость, страх.

— Ты хочешь сказать, что сильные эмоции разрушают человеческую жизнь?

— Нет, о нет. Просто чем сильнее эмоция, тем больше вероятность того, что ты можешь сорвать не то яблоко с маминого дерева и получить по ошибке гнилое.

— А как же инстинкт? Интуиция? Не думаешь ли ты, что инстинкт помогает нам принять верное решение? Что он может увести нас с неверной тропы? — Он заходил по комнате. — Инстинкт и воспитание. Мне кажется, что это очень важные факторы в жизни. Уметь отличить хорошее от плохого — ведь это необходимо, Джинкс. Я не хочу сказать, что мы не поступаем иногда плохо. Но, делая неверный шаг, мы знаем, что он неверен, и больше уже не повторяем его. Ведь только так мы взрослеем, не правда ли? — Голос его стал жестче. — Только мне кажется, что некоторые люди взрослеют и все-таки не понимают разницу между хорошим и плохим.

— Да, наверное, ты прав, — сказала она, — но тут есть еще один момент, Киф. Что, если то плохое, что ты сделал, ты не мог не сделать? Если недостаточно просто сказать: «Я никогда не сделаю этого снова?» Что, если уже слишком поздно?

Он подумал: что же за ужасный грех она совершила, что никак не может себе простить? Он снова сел напротив нее и стал смотреть, как блики от огня танцуют на ее прекрасном изможденном лице.

Наконец она, похоже, сумела справиться с охватившими ее чувствами. Она наклонилась вперед и улыбнулась ему.

— Ну, я имела достаточно времени, чтоб подумать об эмоциях, Киф. А охватывала ли тебя когда-либо сильная — действительно сильная — эмоция?

— Я познал горе, — сказал он, — горе столь глубокое, что я думал, время никогда не залечит мою рану.

— О, Киф, извини. Конечно.

— Но время залечило рану. Потеря мамы, и отца, и Райля образовали в моей жизни пустоты, которые никогда не будут заполнены, но я научился радоваться, несмотря на . потерю. — Он посмотрел прямо ей в глаза и понял, что она также чувствовала глубокое горе. — И я познал ненависть, — продолжил он, голос его упал почти до шепота. — Ненависть, которая чуть было не поглотила меня. Но и с ней я научился справляться. Я понял, что если не справлюсь с ней, то она покалечит меня так же, как покалечила ненавистного мне человека. — Он замолк, боясь, что слишком много сказал, но она, по-видимому, опять была поглощена своими мыслями.

— А любовь, Киф? — мягко спросила она. — Ты уже понял, как сильно может покалечить любовь?

— Покалечить? Она не ответила.

— Если ты имеешь в виду, есть ли у меня девушка, то ответ — нет. Но я люблю тебя и всех, кого мы потеряли. — Руки ее теребили платок. — И я благодарю Бога за то, что Райль не был для меня полностью потерян в последние годы — он, по крайней мере, пишет. — Он специально бросил ей приманку, стараясь спровоцировать реакцию, и преуспел в этом.

Она быстро взглянула на часы, стоящие на полке камина, и вскочила.

— Я как раз собиралась покормить Элисон ленчем, когда ты пришел, — сказала она, вертя платок в тонких пальцах. — Как мило было с твоей стороны зайти, Киф, было так приятно поговорить с тобой.

«Зайти, сказала она. Как будто он не проехал три тысячи миль, чтобы увидеть ее!»

Она вежливо протянула руку, словно говорила «до свидания» случайному знакомому.

Он взял ее тонкую руку и с намерением посмотрел ей в глаза.

— Ты ведь не отошлешь меня, не дав даже увидеть Элисон, правда? Не дав мне увидеть мою собственную племянницу?

Она отняла у него руку и сказала с горечью:

— Ты точно такой же, как и все, правда? Ты что — думаешь, что она чудо природы? Ты что, тоже хочешь смотреть на нее и хихикать? — Голос ее сорвался, и она быстро повернулась к нему спиной. По ее поникшим плечам и легкому наклону головы он понял, что она борется со слезами.

— О, Джинкс, что случилось с тобой, что ты обвиняешь меня в том, что я могу смеяться твоему горю?

— Уходи, Киф. Просто уйди и оставь нас в покое.

— Почему, Джинкс? Почему? — Он коснулся ее плеча. — Ты помогла мне. Дай я помогу теперь тебе.

Она обернулась, и он увидел муку и отчаяние на ее лице.

— Уходи! — крикнула она, невыразимая боль слышалась в ее голосе. — Оставь меня, я сама наказала себя. Никто ничего не может сделать для меня. Я ничего не хочу и мне ничего не нужно.

Она открыла дверь на крыльцо. Ему было нечего больше сказать. Она не смотрела на него, когда он уходил. Дверь за ним закрылась.

В это время Киф услышал, как по дороге едет экипаж. Карр? Киф глубоко вздохнул. Потом он сошел с балюстрады, обошел вокруг башенного крыла и подошел к входу в дом.

Покрытый эмалью экипаж остановился. Кучер в высокой шляпе открыл дверцу с серебряным крестом и опустил ступеньку.

Карр был одет в черное честерфильдовское пальто с бархатным воротником и брюки в полоску, в руках он держал трость с набалдашником из слоновой кости. Он казался выше, чем раньше, хотя едва мог достать до плеча Кифа. О, так он носит туфли, в которых кажется выше! Если бы это был другой человек, то Киф пожалел бы его, но старания Карра казаться выше, чем он есть, были всего лишь еще одним признаком его острого желания быть больше и лучше всех.

Киф не чувствовал к нему ничего, кроме презрения. Он глубоко вздохнул.

— Привет, Карр. Голова Карра дернулась.

— Киф?

— Он самый.

— А почему ты не в школе? Неужели тебя вышибли?

— А ты был бы рад, если бы меня вышибли? Киф проследил за взглядом Карра. В дверях дома стоял внушительный мужчина около шестидесяти лет — новый дворецкий Карра. Киф с болью вспомнил, что Пенфилд уже не служит здесь.

— Добрый вечер, сэр.

— Скажите мисс Эмми, что через пять минут в холл подадут напитки.

— Слушаюсь, сэр. — Дворецкий посторонился и дал им пройти. — Зажечь огонь, мистер Хэрроу?

— Да, конечно! — Карр снял пальто и взглянул на чемодан Кифа. — Похоже, мой братец собирается провести здесь ночь. Помести его в голубую комнату третьего этажа, в конце коридора. — Желтые его глаза зловеще сверкнули.

Киф про себя улыбнулся, поняв, что Карр ждет его возражений. В голубую комнату третьего этажа мама никогда не помещала гостей. Гигантская ель росла слишком близко к дому и отбрасывала ветки так, что из окна комнаты казалось, что это привидение растопырило свои пальцы. Мама все клялась, что срубит дерево, но это так и не было сделано. Киф заметил, что брат его слегка прихрамывает.

— Спасибо, Уилкокс.

Дворецкий повесил пальто и шляпы, потом наклонился, чтоб развести огонь в камине.

— Бренди, Уилкокс, — приказал Карр. Он пригладил усы своими обкусанными пальцами.

— Да, сэр. А вы, сэр?

— Я бы хотел холодного эля, если у вас есть.

— Да, сэр, — Мужчина вышел. Карр встал спиной к камину и наклонился, чтоб помассировать ногу.

— Так ты приехал к Джинкс и она тебя не впустила.

— Я видел Джинкс. Мы приятно провели вместе время.

Карр с подозрением взглянул на него и повернулся к камину.

— А почему ты никогда не говорил мне, что Джинкс здесь живет? — требовательно спросил Киф.

— А какое тебе до этого дело?

— Она моя сестра, в конце концов! Она живет здесь как отшельник! Как ты можешь допускать это?

— Не смей в моем доме повышать на меня голос! — закричал Карр, брызгая слюной. — Вспомни, что я пока твой опекун! Ты еще несовершеннолетний.

Наверху хлопнула дверь. На губах Карра появилась сардоническая усмешка.

— Ну, мой петушок, — раздался женский голос. — Ты привез мне нового партнера?

Киф посмотрел наверх, и рот его открылся. С балкона свешивалась женщина, и большая часть груди ее грозила выпасть из платья. Даже с расстояния от груди казались огромными. Такой пышной женщины Киф в жизни не видел. Талия ее была затянута, бедра — широкими, юбка с оборками открывала одну ногу. Медно-золотые ее волосы украшало перо, а лицо было густо разрисовано. Должно быть, она была красивой, потому что черты лица ее были приятными, но из-за лавандовых теней, густой черной туши на ресницах и ярко-красной краски на губах лицо ее выглядело почти карикатурно.

Глаза Карра сверкнули:

— Спустись, Эмми, познакомься с моим братом.

— С твоим братом! — завизжала женщина. — Ну, у тебя и семейка! — Сопровождаемая шорохом юбок, она прошла по балкону и скрылась на лестнице.

Киф повернулся к брату.

— Что, черт возьми, все это значит?

— Мисс Эмми? — улыбнулся Карр. — Ну, она самая дорогая шлюха Фриско. Прямо из парижского особняка мадам Марсель.

— Как ты посмел осквернить память нашей матери, привезя в дом такую женщину! — Киф осекся, потому что медная блондинка вошла в холл.

Она двинулась прямиком к нему, груди ее того и гляди покинули бы свои тесные гнезда. Он поднял глаза и увидел, что она смеется над ним, язык ее соблазнительно ходит по алым губам.

— Воох, — выдохнула она со стоном. — Ну разве он не прелесть? — Она провела ногтем по скуле Кифа. Потом, продолжая смеяться, порхнула к Карру и задрапировала собою его тщедушное тело. Карр стал рассеянно ласкать ее, глядя на Кифа.

— Мой братец считает, что я порочу память матери, Эмми.

— О Боже, — сказала она. Улыбка ее была похотливой, а в голосе слышался смех. — Твоей матери тоже?

Киф сжал кулаки.

— Когда ты кончишь свои забавы, Карр, и будешь готов к разговору со мной, то сможешь найти меня в библиотеке. — Он повернулся на каблуках и почти выбежал из комнаты.

Киф долго просидел в библиотеке, борясь с желанием вернуться и вытащить своего брата за шкирку.

Наконец послышался стук в дверь. На пороге стоял дворецкий с подносом.

— Я подумал, что, может быть, вы голодны, сэр. Я принес вам ужин.

— Это очень мило с вашей стороны, Уилкокс. А мой брат поел?

В этот момент раздался визгливый смех и звук разбитого стекла.

— Нет, сэр. Мистер Хэрроу сейчас занят наверху. — Дворецкий и глазом не моргнул. Снова послышался грохот и женский хохот. Уилкокс поставил серебряный поднос на библиотечный стол. — Что-нибудь еще вам понадобится, сэр?

Где-то с шумом открылась дверь, и балконная стена пошатнулась. Потом Киф услышал, как кто-то побежал, раздался еще один взрыв смеха, и голос Карра, хриплый и пьяный, сказал:

— Вернись сейчас же, сука! — За этими словами последовали звуки борьбы и хлопанье двери.

Киф подумал о Джинкс, чья спальня находилась в конце балкона. Он повернулся спиной к дворецкому, не в силах смотреть на него.

— Это часто бывает?

— Да, сэр.

Киф откашлялся.

— Они не… не пытаются… войти в крыло мисс Хэрроу?

— Нет, сэр. Мистер Хэрроу не проявляет никакого интереса к своей сестре. — Он наклонился, чтобы поправить салфетку. — Мисс Эмми, однако… — Он слегка сдвинул вилку. — Мисс Эмми задает много вопросов.

— Уилкокс.

— Да, сэр?

— Если я дам вам мой адрес, вы не дадите мне знать, если станет хуже? Если я понадоблюсь мисс Хэрроу?

Дворецкий выпрямился, глаза его устремились куда-то повыше плеча Кифа.

— Мне жаль, сэр, но меня не будет здесь. Мистер Хэрроу уже предупредил меня.

— Понятно. — Внезапно Киф почувствовал себя таким юным и беспомощным. Когда ему было тринадцать, он не мог устоять против брата. Теперь ему почти двадцать один год, а ничего не изменилось.

— Не могли бы вы снести мой багаж и заказать карету для меня, Уилкокс? Я не останусь здесь на ночь. Возможно, мы еще встретимся в карете.

Через десять минут, когда экипаж огибал дорогу, Киф попросил кучера:

— Остановитесь на минуту, пожалуйста.

— Джинкс, — позвал он, когда перелез через изгородь, — Джинкс, это Киф. — Он осторожно постучал. — Джинкс! — Мелькнула тень, и он понял, что она стоит, прислонившись к двери. Он приник ртом к стеклу и заговорил:

— Джинкс, ты должна уехать отсюда, увезти дочь. Здесь не место для вас.

Ответа не последовало.

— Джинкс! Ради Бога, разве ты не видишь, что вам невозможно оставаться здесь? Поедем со мной. Я подожду вас. — Он подергал ручку. — В этом месте нельзя растить ребенка. Что бы ни случилось в прошлом, ты должна думать о дочери. Джинкс!

Он подождал, но услышал только шорох деревьев.

Наконец он сошел с крыльца.

Уже сидя в карете, он в последний раз оглянулся на любимый дом своего детства. Хэрроугейт сурово и гордо смотрелся на фоне темнеющего неба.

На балконе детской он увидел тень — белое лицо и масса светлых волос, через мгновенье призрак скрылся.

Киф закрыл дверцу.

— Поехали! — сказал он.

ПИСЬМА

1894 — 1899

Сигма Каппа Нью Кембридж Май 1894 г.

Дорогая Джинкс!

Мне так трудно начать это письмо. Я хочу написать тебе так, чтобы ты ответила мне, но не знаю, как надо написать для этого.

Мне так больно видеть, какую отшельническую жизнь ты ведешь, ты, которая всегда была такой жадной до жизни. Я так отчаянно хочу, чтобы вы уехали от Карра. Но так как я также очень хочу, чтобы ты ответила мне, я не буду писать об этом.

Что касается выпускных экзаменов, то с этим все в порядке, и я надеюсь, что смогу окончить в десятке лучших.

Я принят в Бостонскую медицинскую школу и жду-недождусь, чтобы приехать туда.

Так как я самый младший в семье, я не очень хорошо знаю, во что любят играть маленькие девочки, но надеюсь, что Элисон еще не слишком велика для подарка, который я послал ей к ее седьмому дню рождения.

Пожалуйста, напиши! С любовью к вам обеим

Киф.

Дорогой дядя Киф!

Спасибо за куклу. Я каждую ночь сплю с ней и назвала ее Бетс — в честь Бетс из «Маленьких женщин».

Надеюсь, Вам нравится ее имя.

Еще раз благодарю Вас.

Искренне Ваша племянница Элисон Хэрроу.

P.S. Очень сожалею, что мы незнакомы. Похоже, Вы хороший.

Понедельник вечером

Дорогая Элисон.

Я рад, что тебе нравится кукла. Думаю, ты очень красиво ее назвала. Я встретил молодую леди, которую тоже зовут Бетс, и она говорит, что хочет подарить немного платьев своей тезке. Как ты и твоя Бетс смотрите на это?

Премного любящий дядя Киф.

P.S. Мне тоже очень жаль, что мы не встречались, ты тоже очень милая!

Бостон, Медицинская школа Полдень субботы 12 декабря 1895 г.

Дорогая Джинкс!

Ты не написала и, возможно, не захочешь ничего от меня слышать, но если я сейчас не поговорю с кем-нибудь, то просто взорвусь.

Я думал, что Бостонская медицинская школа действительно хорошая, но это все просто фарс!

Ею управляют несколько врачей, соединивших свои средства и снявших помещение. Каждый сам по себе выдающийся врач, но все они совсем не умеют учить и еще меньше имеют на это времени.

Каждый из них читает лекции по одному часу в неделю — и все!

Все остальное время заполняется «профессорами», которые учат по книгам и которым приходится зубрить всю ночь напролет, чтоб знать хоть немного больше нас! Лаборатории просто ужасны, и школа не имеет никакой связи с больницами. Это просто немыслимо!

Наверное, нас одурачило то, что школа требовала от поступающих наличие степени бакалавра. Только немногие школы требуют степень, и я думал, что те, которые требуют, на самом деле лучшие.

Как вспомню о том, что мама так здорово лечила, не имея вообще никакого образования! Что все ее медицинское обучение свелось к тому, что она практиковалась с доктором в Ст. Луисе около полутора лет! Кто знает, может быть, такое образование в тысячу раз лучше! Потому что эта школа — просто мыльный пузырь!

Извини, что выливаю это на тебя, но меня постигло просто крушение!

Посылаю тебе несколько книг — назовем их рождественскими подарками, ведь сейчас декабрь. Мне понравились обе — «Пленник Зуенды» и «Осень Патриарха». «Маугли» Киплинга — конечно же, для Эдисон, но, держу пари, тебе она тоже понравится.

Поцелуй ее за меня. И, прошу тебя, напиши!

Счастливого Рождества!

Киф.

Хэрроугейт, 31 января 1896 г.

Дорогой Киф!

Не могу выразить словами, как понравились нам присланные тобой книги. Эдисон теперь убеждена, что все животные разговаривают, и она просит, чтобы мы выписали себе несколько из Индии. Ей, конечно же, тут очень одиноко, и мы обе взрослеем и стареем.

Кстати, ты осознаешь, что мне в ноябре уже стукнуло двадцать пять? И тебе — не могу поверить, что меньше чем через два месяца тебе исполнится двадцать один год. Я готовлю тебе подарок, надеюсь, что закончу его вовремя.

Проблемы с обучением здесь, на Западе, аналогичны. Я читала, что плохое качество обучения в области медицины — это чуть ли не национальная трагедия. Возможно, тебе следует подумать о том, чтобы сменить школу.

Тут у нас многое изменилось с прошлой весны. Уилкокса (дворецкого Карра) теперь нет, а те горничные, которых я знала, кажется, тоже ушли. Появился новый человек — но, кажется, не дворецкий. Он больше похож на телохранителя — мускулистая личность со сломанным носом и выбитыми передними зубами. Я зову его «предводитель собак».

Да, у нас теперь живут собаки. Мальчишки бьют окна, поэтому и завели этих черных монстров, которых выпускают на ночь. Как я вычитала из газет, они новой породы, вывезены из Германии. Порода эта называется доберман-пинчер, и я так понимаю, что выведена она специально для сторожевых целей. Они мне совершенно не нравятся, псы кажутся голодными и злыми.

Мисс Эмми все так же живет здесь. По-моему, ты видел ее, когда был здесь прошлой весной, потому что тем вечером я слышала особенно много шума. Конечно, я вижу ее только мельком, но и этого мне хватает с лихвой. И я все так же слышу ее визгливый голос. По-моему, они дерутся больше, чем раньше. Я постоянно слышу, как Карр орет на нее и на собачьего предводителя. Надеюсь, она скоро уедет.

Мне так нравятся твои письма, Киф. От них я чувствую, что снова живу. Я даже под писалась на несколько газет и начала интересоваться внешним миром. Я так благодарна тебе за это.

С любовью,

Джинкс.

Бостон Среда, вечер

Дорогой Киф!

Если ты так разочарован школой в Бостоне, то почему ты (как говорит мой резкий брат) не уберешься оттуда?

Извини, но я просто не могу видеть, как взрослый мужчина убивается над чем-то, что он отлично может исправить.

Я о тебе думала лучше.

Бетс.

P.S. Я скучаю по тебе, хотя ты, наверное, сочтешь, что с моей стороны довольно неприлично говорить об этом.

Бостон 12 февраля 1896 г.

Дорогая тетя Пэйшиенс!

Извините, что так долго не писал Вам. Хочу Вам сказать, что я несказанно рад, что той весной посетил Вас. Очень жаль, что визит мой был таким коротким, но, как Вы знаете, мне было необходимо вернуться к экзаменам.

Ну, а теперь главная новость! Мне наконец написала Джинкс! Похоже, настроение у нее улучшилось, хотя в Хэрроугейте на половине Карра все только хуже.

Я не упоминал об этом, когда был у Вас, но Вы, наверное, знаете, что с ним живет женщина — «мисс Эмми». Должно быть, это просто скандал для такого маленького городка, как Хэрроувэйл.

Я искренне верю в то, что Карр будет наказан за все, что он сделал, — либо в этой жизни, либо в последующей. Раньше я надеялся на то, что кара настигнет его в этой жизни и я смогу увидеть, как это случится, но с годами перестал быть таким мстительным. Теперь я только надеюсь вырвать из его когтей Джинкс и Элисон.

Конечно же, он совсем не хочет, чтоб они жили там. Хоть в этом вопросе наши желания совпадают. Поэтому если я когда-нибудь кончу учиться и вернусь в Хэрроувэйл, чтоб заниматься врачебной практикой, то постараюсь убедить Джинкс переехать.

Надеюсь, что с Вами все в порядке и что больница процветает и через четыре года у Вас найдется местечко для еще одного врача, а именно Вашего любящего племянника.

Киф.

Три письма Райля были посвящены спорту. Райль был в Латробе, в Пенсильвании, и фотографировал там первый профессиональный футбольный матч. Еще он спрашивал Кифа, знает ли он о том, что скоро должен проходить так называемый первый чемпионат по гольфу.

Как-то раз он написал ему из Индии о голоде, свирепствующем там. То письмо он закончил так:

«Мой друг сказал мне, что Бостонская медицинская школа не очень-то высоко котируется. Если это действительно так, как говорит Боб, возможно, тебе следует подумать о том, чтобы сменить колледж? В прошлом ноябре мне довелось поехать Джона Гопкинса, в Балтимор, и на меня произвела большое впечатление тамошняя медицинская школа. Они берут на вооружение совершенно новую концепцию медицинского образования. В ней дается два полных года академической учебы и лабораторных занятий, затем студенты проходят обучение в специально предназначенной для этого больнице. Эти последние два года, насколько я понимаю, включают еще и биохимию, препарирование трупов и все то, что покажется чрезвычайно интересным париям с таким луженым желудком, как у тебя. Если уж кому удается выдержать четыре крутых года в этой школе, то он становится полностью квалифицированным медиком.

Конечно, смена школы влечет для тебя потерю годового кредита, а ты, может быть, не захочешь этого, но я надеюсь, что ты все же примешь во внимание мое предложение.

Всего наилучшего, Райль».

Нью-Йорк Сити Ночь, воскресенье

С днем рождения, Киф!

Я знаю, что опоздал, но снова был на Кубе и не мог написать. На этот раз я старался ускользнуть от генерала Валериана Вейлера, одновременно пытаясь сделать снимки его концентрационных лагерей. Положение повстанцев в этих лагерях поистине плачевно. Я-то надеялся, что Испания прислушается к нашему совету и даст Кубе свободу, но из сегодняшних газет узнал, что предложения наши отклонены.

В любом случае с днем рождения! У меня совсем не было времени что-то купить, поэтому посылаю тебе подписку на «Уорлд», для которого я много работаю. Это отличный журнал, несмотря даже на то, что по своей близорукости они меня слишком часто печатают.

Завтра я снова уезжаю — на этот раз в Константинополь, где опять вырезают армян. Там, наверное, пробуду какое-то время, поэтому не жди от меня регулярных писем. Впрочем, в последнее время они и так не слишком-то регулярны.

Всего наилучшего, Райль.

Джон Гопкинс, Балтимор Ноябрь 1896 г.

Дорогой Райль!

Не падай от удивления в обморок! Очень долго я не знал, где найти тебя. Потом, увидев наконец твои фотографии в «Уорлд мэгззин», я подумал — ну, — подумал, что если бы ты захотел получить от кого-нибудь из Харроу письмо, то послал бы свой адрес. Но ты не сделал этого. Теперь, когда лед тронулся и ты упомянул свою работу, я адресую это письмо на журнал, надеясь на то, что, получив от меня письмо, ты не огорчишься.

Да, я так и сделал! Я теперь в школе Джона Гопкинса, работаю изо всех сил и наслаждаюсь каждой минутой пребывания там!

Кто бы поверил в то, что существует пять тысяч названий частей тела человека, каждое из которых необходимо знать! Теперь я понимаю, почему больше половины студентов здесь не выдерживают и уходит после первого года обучения.

Мы много занимаемся в лабораториях и еще больше сидим над книгами. Расписание изматывающее, но каков результат!

Как, интересно, мама все так хорошо знала, никогда не ходя в школу? Ведь она была отличным врачом, правда?

Твои письма так помогают мне на протяжении всех этих лет. До тех пор пока я снова не увидел Джинкс прошлой весной, они были для меня единственной связью с домом.

Я не хочу подвергать опасности нашу переписку, поэтому не буду писать тебе, если только ты этого не захочешь.

Киф.

Нью-Йорк Сити Понедельник

Дорогой Киф!

Нет времени на длинное письмо. Я еду в Судан, где Китченер начинает военные действия против Махди (Мухамед Ахмед), который, чтоб ты знал, последователь Магомета.

Я так рад был твоему письму! Очень доволен, что ты теперь в хорошей школе, где тебе придется здорово попотеть! Ты всегда работал лучше, если чувствовал, что тебе брошен вызов.

Как здорово, что ты написал мне! Я провел много времени, стараясь убежать от своих воспоминаний, и мне никогда не приходило в голову, что необходимость в этом уже отпада. Твое письмо оказалось для меня восхитительным сюрпризом!

Пиши еще.

Райль.

Бостон Июнь 1897 г.

Дорогая Элисон!

Посылаю тебе еще немного летней одежды для куклы — моей тезки. Мы ведь не можем ее кутать, как и зимой, в шерсть и фланель, правда?

Ты спрашиваешь меня о твоем дяде — он, наверное, так сильно занят в школе, что у него нет времени написать. Мы тоже нечасто получаем от него письма.

В Бостоне летом жарко, поэтому всей семьей — мама, папа, мой старший брат Марк (который был с твоим дядей Кифом в одном студенческом братстве в Гарварде) и мои младшие сестры — Элен и Грейс — едем на Лэндс Энд, где у нас есть летний домик на берегу маленькой лагуны. Там тихо и спокойно, и я думала, что Киф сможет приехать к нам на пару недель, но, очевидно, в этом году нам не придется его увидеть.

Элисон, ты никогда ничего не рассказываешь о своей семье и друзьях. Держу пари, у тебя куча друзей, правда?

Желаю тебе всего самого лучшего.

Твой друг

Бетс Холанд.

Хэрроугейт 11 декабря 1897 г.

Дорогой Киф!

Извини, что не связала все это к твоему дню рождения, но погода все равно была тогда уже слишком теплой. Очень надеюсь, что варежки окажутся тебе впору и прибудут к тебе вовремя, чтобы ты смог положить их под свое рождественское дерево, если таковое у тебя есть.

Хэрроувэйл становится теперь очень современным! У нас теперь есть велосипедный клуб! Я покупаю местную газету, поэтому знаю, что происходит на другом конце озера и в самом Хэрроувэйле.

Велосипеды теперь такие странные, с тормозами и резиновыми шинами — и обе шины одинакового размера! Мы с Элисон видим велосипедистов каждую субботу, когда они проезжают мимо озера Род.

И, как заметила бы Эдит, женщины-велосипедистки не надевают корсеты! Я до сих пор смеюсь, вспоминая Эдит. Боже, да благослови ее, она была такой щепетильной! Они оба — Карр и Эдит — никогда не делали ничего спортивного, правда? Ох, помнишь, как мы трое наслаждались ездой на велосипедах Да, это было так давно.

О чем я хотела написать тебе, так это о том, что Хэрроувэйл действительно идет в ногу с модой!

Какой-то дурак — человек по имени Мак-Гуар — нацепил бензиновый мотор на свой велосипед и ездит по городу с ужасающим шумом, который слышен даже нам В газетах пишут, что от его мотовелосипеда еще и плохо пахнет. Наверное, теперь кто-нибудь купит одну из этих безлошадных карет, о которых я читала, и очень может быть, что человеком этим будет Карр.

Береги себя и напиши, когда сможешь.

С любовью,

Джинкс.

Джон Гопкинс 17 марта 1898 г.

Дорогая Бетс!

У меня совсем нет времени, чтобы писать, но я часто думаю о тебе и очень рад твоим письмам — во всяком случае, когда ты в них не слишком надменная.

Я вспоминаю о времени, проведенном вместе с тобой, с какими-то смешанными чувствами. Мы вечно пререкались Если я скажу тебе, что рад, что Испания наконец отозвала этого убийцу Вейлера и теперь, возможно, кубинский вопрос будет решен, ты возразишь, что его отзыв и освобождение подданных США не понравится ни повстанцам, ни его сторонникам, и уж конечно, ни самим США.

Я не знаю другой такой женщины, которая всегда имела бы свое мнение по любому вопросу! Если мы только и делаем, что спорим, то почему мы скучаем друг по другу?

Но, конечно же, я уже не так подкован для споров с тобой, потому что все свое время трачу на учебу. Полагаю, Марк тоже сильно занят. Я давно уже не получал от него весточки. Передай ему привет.

Твой друг,

Киф.

P.S. И не прекращай мне писать из-за того, что я так редко это делаю!

Хэрроугейт Понедельник, вечер

Дорогой Киф!

Видишь, я оказалась права! Когда я в первый раз увидела этот велосипед с бензиновым мотором, я поняла, что надвигается, и поняла правильно. Карр купил себе безлошадный экипаж! Ты ведь знаешь — он не может не быть первым и лучшим!

Наверное, ты, живя в большом городе, видел не один такой экипаж, но я все же расскажу тебе о нем, ведь это было такое зрелище для нас с Эли! Это немецкая машина — «бенц». Во-первых, на тот случай, если ты не видел такой, скажу тебе, что она очень похожа на нашу старую собачью тележку с третьим колесом впереди и большой штуковиной, которую вертят, по-моему, она называется «руль». И наконец, позади, как запущенный геморрой (надеюсь, мамина терминология не вгонит в краску такого многоопытного доктора, как ты), свешивается бензиновый мотор.

Карр и мисс Эмми носятся в этом сооружении по городу, одетые в белые тряпки: она — закутанная как мумия (слава Богу), а он в автомобильном шлеме и защитных очках. Это моторизованное насекомое пыхтит и стреляет, как пушка, пугая тем самым лошадей и людей. Даже сверхдоберманы Карра боятся!

Не помню уж, когда я так в последний раз смеялась, как тогда, когда эти ужасные собаки превратились в робких кошечек и постарались зарыться в кустах при виде Карриного «бенца».

Элисон ждет меня, чтобы играть в шашки, так что я закругляюсь.

Жаль, что так трудно учиться в медицинской школе, но я знаю, что ты ведь так этого хотел. Ты всегда был самым целеустремленным в нашей семье, за исключением Райля, конечно же. Но мне кажется, мы все были довольно-таки настойчивыми, может быть, только кроме Эдит. Она всегда была такой боязливой, никогда не хотела испробовать ничего нового.

Ну, на этом все пока, меня ждут шашки.

Любящая Джинкс.

Лэнд'с Энд 23 июля 1898 г.

Дорогой Райль!

Как ты понял из обратного адреса, я отдыхаю от своей учебы — уехал на несколько недель, чтоб позагорать и поплавать с Марком Холандом и его семьей.

Марк, если ты помнишь, был моим соседом по комнате в течение двух лет, когда я учился в прескул, а потом мы вместе поехали в Гарвард. Он собирается стать адвокатом и пытается убедить меня в том, что я сам должен позаботиться о своих деньгах, а не доверять Карру. Но я хочу, чтоб это дело шло так же, как и до сих пор, — по крайней мере до тех пор, пока я снова не окажусь дома. Тогда, возможно, у меня появится интерес к этому, во всяком случае, достаточный для того, чтоб посещать ежегодные собрания и хоть в какой-то мере следить за делами. Хотя по мне, так чем меньше иметь дело с Карром, тем лучше. Наверное, ты тоже так думаешь.

Первую неделю здесь, в Лэнд'с Эндс, я почти все время спал. Но теперь я снова на ногах и много времени провожу на теннисном корте.

Спешу сообщить, что я уже применяю свои медицинские познания. Собака Марка заболела чесоткой, и я лечу ее — и должен сказать, успешно. Так что, как видишь, я уже набиваю себе руку.

Кстати, о чесотке — ты помнишь, как у Карра выпадали волосы клочьями? Он прятался от всех целую неделю, а потом даже за столом сидел в кепке, за что мама наказала его. Я всегда удивлялся, почему его волосы тогда выпадали. Ну, наверное, это из меня прет будущий доктор.

По твоим фотографиям в «Уорлде» я понял, что ты опять на Кубе. Не приближайся слишком сильно к линии фронта, брат, я не хочу тебя потерять!

Киф.

Джон Гопкинс 22 декабря 1899г.

Дорогая тетя Пэйшиенс!

Вот я и кончаю учиться! Как трудно поверить в это! Ведь я так давно запланировал завершить образование и приехать домой заниматься медициной в больнице Глэд Хэнда. И вот теперь идет последний год моей учебы, а до меня вдруг дошло, что я никогда официально не спрашивал, примете ли Вы меня. Уверяю Вас, тетя Пэйшиенс, что я не всегда такой безответственный.

Мне предложили пройти интернатуру здесь, в больнице Джона Гопкинса, под руководством непревзойденного доктора Уильяма Ослера. Это большая честь, и я отказался с большим сожалением, но всем сердцем я хочу идти по маминым стопам. Я знаю, это будет нелегко, но все же хочу попытаться. Из-за того, что я искренне люблю людей, думаю, что стать практикующим врачом для меня — правильнее всего, я с удовольствием вспоминаю, как мама брала меня с собой в поездки к больным.

Вкладываю в конверт рекомендации, лист с оценками и т.д. Я хорошо сознаю, что Ваша больница — не учебная, но я положил пять лет на то, чтобы освоить эту профессию, и жажду начать медицинскую практику. Так Вы возьмете меня?

Киф.

Лэнд'с Энд 3 июля 1899 г.

Милая, милая Джинкс!

Я буду дома точно через неделю, не могу дождаться, когда наконец смогу познакомить тебя с моей невестой. Да! Бетс согласилась стать моей женой, и мы приедем жить в Хэрроувэйл. Она самая прекрасная девушка в мире, и я жду-недождусь, когда вы познакомитесь.

Ты, безусловно, знаешь, что Бетс и Элисон переписываются уже несколько лет — с тех пор как Бетс послала те кукольные платьица.

Джинкс, она самая прелестная, самая замечательная и заядлая спорщица во всем мире! Мы постоянно спорим и наслаждаемся каждым мгновением этих споров. У нее тонкий ум, и она не позволяет мне расслабляться.

Марк стал адвокатом, как и его отец, а Бетс и ее сестры — такими же воинствующими суфражистками, как и их мать. Если бы не широта взглядов, присущая членам этой семьи, мы бы никогда не смогли так быстро пожениться!

Завтра — 4 июля — произойдет это знаменательное в нашей жизни событие! Так что точно через одиннадцать дней — днем 14 июля — я хочу, чтоб вы с Элисон надели свои лучшие наряды, потому что мы приедем к вам с визитом! Мы остановимся у тети Пэйшиенс, но я очень хочу показать Бетс Хэрроугейт и познакомить вас. Так что будьте готовы — в три часа в пятницу четырнадцатого.

Знаешь, ведь в ночь перед свадьбой мужчина должен буквально погибать от одолевающих его сомнений. Но я, в противовес этому поверью, летаю от радости! Все, о чем я когда-либо мечтал, сбывается: у меня есть диплом, я еду домой работать в маминой больнице и Бетс сказала «да»!

Я чувствую себя способным достать звезду с неба!

До встречи,

Киф

ДЖИНКС

Июль 1899

Она снова перечитала письмо, на губах ее играла улыбка. Киф приедет домой и привезет свою невесту. Еще несколько лет назад — даже год назад — мысль о вторжении чужого в ее тесный мирок повергла бы Джинкс в ужас. Но сейчас она откинулась в кресле и постаралась увидеть поместье глазами жены Кифа.

Когда-то ухоженный лужок Хэрроугейта теперь весь зарос сорняками. Она удивилась тому, как это произошло. Должно быть, это происходило постепенно — так постепенно, что она даже не заметила этого. Траву необходимо подстричь, а кусты — подровнять. Мамины клумбы были полностью разрушены тремя псами, бродящими по округе ночью.

Какое-то подобие порядка соблюдалось только на дорогах поместья, они были вычищены, чтоб Карр и его мисс Эмми могли кататься в своих безлошадных экипажах, так называемых автомобилях. Карр теперь заполнил ими всю конюшню. У него были «даймер феникс», «олдс», вмещавший в себя четырех пассажиров, и его любимый — шумный трехколесный «бенц». Мисс Эмми тоже научилась водить машину, и в последнее время можно было часто видеть — и слышать, — как она безрассудно носится по округе с головокружительной скоростью, большей, чем десять миль в час.

Джинкс снова улыбнулась гордости, которую явно испытывал Киф при мысли о том, что покажет Хэрроугейт Бетс. «Но прошлого не вернуть», — подумала Джинкс. Хэрроугейт больше не был их родовым гнездом — теперь он стал их родовым несчастьем.

Не отдавая себе отчета в том, что собирается сделать, Джинкс помчалась вниз по лестнице. Уже с телефонной трубкой в руках она задумалась. Неужели она действительно позволит Кифу и Бетс приехать сюда с визитом? Неужели поддастся уговорам Кифа и сделает что-то такое, что поклялась никогда не делать?

Она решительно подняла трубку.

— Миссис Коннор, — сказала она, — я хочу нанять трех или четырех садовников. — И она пустилась в объяснения того, что хочет сделать и в какое время дня следует работать садовникам. — Пожалуйста, обратите их внимание на то, что они не должны приходить раньше ленча, а уходить позже окончания светового дня.

— Да, я знаю о собаках, которых держит мистер Хэрроу.

— И еще — они должны кончить работу до четырнадцатого июля.

— Хорошо, я поняла. Я позабочусь об этом, как и всегда.

— Спасибо, миссис Коннор.

Джинкс повесила трубку, зная, что по телефону теперь только и будут судачить о том, «что еще выдумала эта ненормальная».

Как-то по телефону она случайно услышала о себе сплетню. В Хэрроувэйле было всего 43 телефона, и Джинкс знала, что только Эунис Коннор могла пустить ее. Она отлично понимала, что если покупала какую-нибудь вещь чуть подороже коробка спичек, то весь город мгновенно узнавал об этом. Но она больше не обращала внимания на сплетни. Для нее было важно только оградить Эли от недоброжелательных взглядов и смеха.

Не подвергает ли она дочь опасности насмешек, принимая Кифа и его жену? Определенно, Киф не станет комментировать уродство Элисон, и она стыдилась того, что когда-то заподозрила его в этом. Но не станет ли насмехаться его жена? Какая она?

Джинкс отнесла письмо в кухню и села, чтоб снова перечитать его. Похоже, невеста Кифа может быть весьма откровенной.

— Мама.

Джинкс не услышала, как открылась дверь. Она посмотрела вверх и улыбнулась.

— Доброе утро, соня.

— Я оделась перед тем, как спуститься.

— Я вижу. Ты хорошо спала?

— Я видела сон, мама, что путешествую на большом пароходе. Только на этот раз сон был плохим. Я ездила на Кубу и видела, как стреляют друг в друга солдаты. — Элисон поскорее прижалась к матери.

Металлическая скобка оцарапала колени Джинкс.

— Мне не понравился этот сон, мама.

— Да, я думаю. — Джинкс прижала к себе дочь и пригладила ее пушистые волосы. — Обычно твои сны о путешествиях такие веселые, дорогая. Как ты думаешь, почему тебе приснился этот?

— Я читала новый журнал, который прислал дядя Киф.

— Я не знала, что дядя Киф присылал тебе журналы.

— Он вкладывает их в книги.

— Ну, тогда, может быть, тебе лучше не читать их — если от них тебе снятся плохие сны.

— О, но от них снятся и хорошие сны. Благодаря им я путешествую, чувствую себя так, как будто действительно бываю в местах, о которых рассказывается в них. Даже если фотографии заставляют меня грустить, все равно я чувствую себя действующим лицом событий, которые описываются в журнале.

Джинкс посмотрела на дочь.

— А ты не хотела бы, чтобы мы сделали тебе новое платье?

— Наверное, это будет неплохо. Джинкс рассмеялась, вспомнив о своем отсутствии интереса к одежде в этом возрасте.

— Ну, у меня есть для тебя сюрприз. Элисон отошла к окну и отодвинула тяжелую штору.

— Новое платье — это не такой уж сюрприз, мама.

— А как насчет того, что к нам приедут гости? Это — не сюрприз для тебя?

Она думала, что Эли радостно закружится, но девочка оставалась недвижима.

— Разве тебя это не радует, дорогая?

— Так вот почему ты хочешь купить мне новое платье?

Элисон повернулась и посмотрела испытующе на мать, выражение ее лица было слишком понимающим и взрослым для двенадцатилетней девочки.

— Ты ведь хочешь, чтоб я надела длинное платье, в котором не были бы видны мои скобки?

О Боже, подумала Джинкс, ну почему это дитя так чутко все улавливает?

— Приедет дядя Киф, дорогая. Он женился на Бетс Холанд, и они приедут навестить нас. Глаза Элисон засветились.

— Бетс? Приедет сюда? И дядя Киф? О, мама, ты действительно позволишь им приехать? — В ее голосе было столько надежды… — И новое платье? Неужели ты позволишь мне спуститься к ним? Правда?

Сердце у Джинкс упало. Неужели Эли видела в ней такое чудовище?

— Правда, — ответила она.

— Ох, ну, ох. Ведь у нас никогда раньше не было гостей. Только один раз, когда приехал дядя Киф и ты отослала меня наверх, чтобы он не мог меня увидеть.

Глаза ее затуманились, и она уставилась на юбку до колен, заканчивающуюся тяжелыми металлическими скобами, прикрепленными к высоким кожаным ботинкам. Она посмотрела на мать.

— Ты ведь не собираешься снова прятать меня, да?

— Дорогая, я прячу тебя не из-за того, что стыжусь тебя. Я делаю это для того, чтоб ты не слышала всех тех вещей, ну — знаешь, которые могут говорить злые люди.

— Но ведь не Бетс и не дядя Киф.

— Нет, конечно, не они.

— Тогда почему же ты отослала меня, когда приезжал дядя Киф?

— Потому что… О, Эли, это так сложно объяснить. — Сердце Джинкс защемило, когда она посмотрела на эту тоненькую, юную и такую ранимую девочку.

Губы Элисон сжались.

— Понятно, Бетс и дядя Киф не будут глазеть на меня и говорить злые слова, но ты все-таки сделаешь мне длинное платье — просто на всякий случай.

Джинкс попыталась засмеяться.

— Ох, Эли, как ты все усложняешь! Позже она усадила Элисон за стол и от, крыла свежий номер дамского журнала. Они выбрали фасон, и Джинкс пошла к телефону, чтобы заказать ткань на два платья — розовое и голубое.

Платье, как говорилось в описании, предназначалось для катания на коньках и не было длинным, но Джинкс планировала сделать к нему складчатую юбку до пола и рюши у выреза. Джинкс сделала выкройку из оберточной бумаги, и к тому времени, как доставили ткань, была готова начать. За долгие годы она напрактиковалась так, что стежки ее были аккуратными и выполненными профессионально.

Тем временем Элисон принялась чистить и мыть дом.

— Бетс захочет увидеть мои комнаты, — заявила она радостно, — и я не хочу, чтоб она подумала, что я такой же поросенок, как ее кузен Эдгар.

— Элисон!

— Но он и правда поросенок! Мне сказала об этом Бетс. Бетс считает, что на свете есть три типа людей: поросята, как ее кузен Эдгар, которые просто сидят в грязи, не желая ничего изменить в лучшую сторону; коровы, как ее кузен Хэтти, которые только и делают, что жуют свою жвачку и даже не знают, что могут изменить себя в лучшую сторону; и скакуны, как мама Бетс. Скакуны всегда впереди — всегда изо всех сил стараются преуспеть во всем. Конечно, Бетс — тоже из породы скакунов, хотя никогда этого про себя не скажет.

Эли столь же радовалась по поводу предстоящих гостей, сколь нервничала Джинкс.

Джинкс так долго жила в эмоциональном вакууме, но тем не менее, к своему неудовольствию, обнаружила, что способности волноваться не утратила.

Роковой день неумолимо приближался. Сначала до него оставалась неделя, потом один день, и внезапно он наступил — ждать приезда гостей оставалось всего несколько часов.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказала Джинкс Эдисон, — ну, а теперь давай сделаем прическу, чтобы из тебя получилась настоящая взрослая леди. — Она заколола ее волосы наверху так, что получилось что-то вроде короны, из-под которой водопадом струились золотые кудри. Потом Джинкс взяла ножницы и укоротила челку. У нее захватило дух, когда она оглядела Эдисон. С волосами, зачесанными назад, сходство ее с отцом было просто пугающе очевидным.

— Ты прелестно выглядишь, дорогая, — сказала Джинкс, быстро отводя от нее глаза. — Ну, а теперь беги вниз и дай мне одеться. Я спущусь через минуту.

КИФ И БЕТС

Июль 1899

Вокзал в Хэрроувэйле на этот раз не был пустынным. В Салуне было полно людей, и дверь его ежеминутно открывалась, впуская новых клиентов. От шумно работающих фабрик в небо уходил черный дым, а просторный холм усеивали аккуратные домики. Городок, пожалуй, процветал, хотя был и невероятно грязным. Вязы, клены и дубы во множестве росли на улицах, создавая густую тень. Киф помнил, как сажали эти деревья. Каждый год четвертого июля где-нибудь в городе проходила церемония посадки деревьев. Она всегда посвящалась памяти дяди Кифа — Сэма, мужа тети Пэйшиенс. Он умер в гражданскую войну, и именно он привез первые восточные деревья из Новой Англии аж в 1858 году. Июль был плохим временем для посадки деревьев, и много растений приходилось потом пересаживать, но церемонии в День независимости тем не менее продолжались. По мере того как городок разрастался, количество деревьев увеличивалось, и теперь они росли и у подножия холма, где жили самые бедные горожане. «Интересно, — подумал Киф, — сажают ли и сейчас деревья в День независимости». Если сажают, то, возможно, ему также следует посадить дерево в годовщину их свадьбы. Он улыбнулся своей молодой жене и продолжил осмотр города.

Улицы расширили, а центр города отодвинули от озера. Теперь в городе была Главная улица с троллейбусами и фонарными столбами, и в панораму города затесалось несколько двухэтажных кирпичных зданий Старые деревянные тротуары были такими же крепкими, может быть, только чуточку менее ровными. Самым большим сюрпризом для него явились отличные дороги, идущие от основных артерий города мимо аккуратных домишек, утопающих в цветах и кустарнике, греющемся на солнце, наверх к подножию горы Глэд Хэнд — туда, где в лачугах жили семьи лесорубов и фабричных рабочих.

— Эти улицы, должно быть, стоят целое состояние! — воскликнул Киф.

— Понятия не имею, — ответил кучер, согласившийся подбросить их до места. Он отрезал себе понюшку табаку и хлестнул лошадь.

— Мистер Хэрроу на короткой ноге со всеми этими политиканами. Они делают все, что он захочет. И в Хэрроувэйле все идет так, как хочет Хэрроу. С тех пор, как нас сделали административным центром.

— Административным центром! Когда?

— Пару лет назад. Мэру достаточно только намекнуть Хэрроу, что нам нужно, и можно считать, что это уже у него в кармане.

— Так, может быть, это мэр шантажирует шишек в столице, — предположила Бетс, — может быть, это вовсе и не Хэрроу.

— О нет, мадам. Эта чудесная дорога недаром называется Хэрроу Хайвеем. Нет, сэр. Эта дорога начинается здесь, в Хэрроувэйле, где у него большие дела, потом поднимается туда, где он живет, и идет через Кэмптен и через все его лесозаготовительные лагеря и городки. Дорога эта нужна ему не только, чтоб переплавлять по ней лес, но и чтоб ездить на быстрых авто. Удивляюсь, как это он не вымостил всю дорогу во Фриско, где построил себе этот дом за миллион долларов.

— Да уж. — И Киф замолчал, потому что впереди показалась больница.

Дом его бабушки, бывший теперь Инвалидным домом имени Сэма Хэрроу, и старая больница стояли когда-то на Фронт-стрит, окруженные прелестными лужайками и дорогами, ведущими к озеру. Теперь два старых дома были обнесены целым комплексом медицинских зданий и врачебных офисов, которые занимали целых два квартала. Когда-то обширное поместье поглотили улицы и магазинчики и хэрроувэйлская школа. Дальше, на Сэконд-авеню, находилась новая гимназия, Киф насчитал около нее четыре церковных шпиля.

— Пресвитерианский, методистский, баптистский и католический, — ответил кучер на вопрос Кифа.

На Мэйн-стрит, заметил он, было много стекла, и магазины выглядели очень нарядно.

Они миновали Долговой дом Хэрроу и новое здание суда с реющим американским флагом, окруженное тенистым парком, в котором сидел, вспоминая былое, старик в рубашке с короткими рукавами.

У подножия холма, на Фронт-стрит, по-прежнему размещалась телефонная компания, где работала Эунис Коннор, а рядом находился магазин компании Хэрроу, выглядевший теперь изрядно потрепанным. По нему расхаживали старики, и рассказывали они старые, как мир, небылицы.

Киф заметил, что солнце по-прежнему благоволит к той стороне озера, где раскинулся дом его детства.

— Вот Хэрроугейт, — сказал он Бетс, показывая на здание, стоящее на другом конце залитого солнцем водного пространства.

— Он точно такой, как ты описывал.

— Прогнил насквозь, скажу я вам, — фыркнул кучер, — я мог бы вам порассказать истории, что происходят там. — Он снова взглянул на Бетс. — Но они не для женских ушей.

Она было открыла рот, чтобы задать кучеру вопрос, но закрыла его с улыбкой паиньки, поймав предостерегающий взгляд Кифа.

— Так вы, наверное, его брат — новый врач, о котором говорит весь город?

— Верно. Я — доктор Киф Хэрроу, а это — моя жена.

— Очень рад, мадам. — Кучер приподнял фуражку. — Наверное, вы думаете, что я не смею так говорить о вашем брате. Но я его не боюсь, можете ему так и передать.

Не зная, что сказать на это, Киф был рад тому, что кучер продолжил разговор, не дожидаясь ответа.

— Что ж, бояться, что ли, что этот слепец выгонит меня из города, как и остальных? Голова Кифа дернулась.

— Слепец?

— Ну, может быть, он и не совсем слепой, но очень близок к этому, держу пари! Я видел, как он пару недель назад сходил с поезда. Уже стемнело, и он думал, что поблизости никого нет. Похоже было, что он не знал, где находятся его ноги. Ничего смешнее я в жизни не видел. — Кучер остановил лошадь. — Тпру, красавица, тпру. Вот и приехали.

Тетя Пэйшиенс занимала маленький домик рядом с больницей. Теперь ей было пятьдесят восемь, но она хорошо выглядела, несмотря на бледность и изможденный взгляд. Она так трогательно обрадовалась, увидев их!

— Киф, ты и представить себе не можешь, как это здорово, что я теперь не одна, что вокруг меня — семья, — сказала она. — Бетс, я счастлива встретиться с вами. В последние годы бывало так, что я… Ну, надеюсь, что вы никогда не узнаете, как бывает одиноко, когда никого из близких нет рядом! — И она снова обняла их обоих.

Дом ее был таким же теплым, как и ее приветствие. Стены с цветастыми обоями и яркие дорожки на полу являли собой контраст треснувшему деревянному столу и стульям.

— Это первый смотровой стол твоей матери, — сказала тетя Кифу. — Твоя бабушка накрывала его клеенкой. Джо так гордилась своим кабинетом.

У тети Пэйшиенс был тихий и спокойный голос, столь же располагающий к себе, как и ее дом. В нем не было никаких безделушек, которыми бывают полны большинство домов, и новобрачные были сразу же очарованы его необычной прелестью.

— Я отвела вам третий этаж, — сказала она, — так что вы сможете уединиться. Помню свои первые недели после замужества, — она запнулась и покраснела, потом быстро продолжила:

— Молодым нужно время, чтобы привыкнуть друг к другу. Ведь вы, наверное, планируете медовый месяц.

— Возможно, в следующем году, когда я обоснуюсь в больнице, — ответил Киф, улыбнувшись Бетс.

— Если будете ждать, пока обоснуетесь, то никогда никуда не поедете, — со строгостью, неведомой Кифу, сказала Пэйшиенс.

После обеда он спросил тетю о здоровье Карра.

— Думаю, не смогу рассказать вам больше, чем вы уже слышали от кучера, — протянула она. — Насколько я знаю, только мэр видит Карра регулярно, и, полагаю, Карр всегда сидит за столом, когда мэра Уильямса вызывают в Хэрроугейт на собрание. Он ничего не знает о том, слепнет Карр и не калека ли он. — Она взялась за вязанье. — Конечно, Олли видит его, но Эйлин говорит, что Олли ничего не рассказывает о том, что касается компании. Так что я слышу только сплетни, но и их стараюсь избегать.

Двумя днями позже молодожены взяли ключ у Эунис Коннор и поехали в Хэрроугейт навестить Джинкс и Элисон.

— Помни, я не знаю, что нас ждет, — предупредил Киф жену, наверное, уже в пятый раз.

— Ох, — воскликнула она, — ну перестань же наконец извиняться, ведь мы же еще даже не добрались туда!

— Просто я не хочу, чтоб ты разочаровалась, вот и все. Ты же знаешь, что у Джинкс не было времени ответить на мое последнее письмо. Так что в действительности она не приглашала нас. Боюсь, что она может не впустить нас, и ты будешь разочарована.

— Не впустить нас? Слушай, Киф, не выдумывай.

— Я просто хочу подготовить тебя.

— Я увижусь сегодня с Эли Хэрроу, и обсуждению это не подлежит. Если твоя сестра не откроет, я буду дуть изо всех сил, пока не сдую дверь и не влечу таким образом в дом. — Она улыбнулась ему, а он в который уже раз удивился своей везучести, способствовавшей тому, что столь удивительное создание стало его женой.

Прямо перед ними Хэрроугейт грелся в солнечных лучах. Лужайки были аккуратно подстрижены, а мамины цветочные клумбы засажены маленькими кустиками. Калитка была не заперта, и Джинкс не замедлила открыть им дверь.

— Видишь, — прошептала Бетс, — она ждет нас!

Шторы на окнах были раздвинуты, и комната купалась в солнечном свете. Все это было куда лучше, чем смел надеяться Киф.

Он гордо улыбался, представляя женщин друг другу. Он так хотел, чтобы все прошло хорошо. Они обнялись. Бетс в узкой юбке, блузе со стоячим воротничком и мужским галстуком выглядела великолепно. Но он не мог удержаться от сравнения наряда Бетс с женственной белой юбкой и полным лифом Джинкс. Какие они разные, подумал Киф, и в то же время каждая по-своему прекрасна! Бетс была худенькой, как тростинка на ветру, с длинной изящной шеей и иссиня-черными волосами. Джинкс — выше, полногрудая и крутобедрая.

— А где Эли? — спросила Бетс.

— Наверху. Я думала… Я подумала, что лучше будет, если мы сначала познакомимся.. Бетс улыбнулась.

— Благодаря ее письмам я чувствую себя так, как будто знаю Эли лучше, чем своих собственных сестер.

— А сколько у вас сестер?

— Две. Элен — семнадцать и Грейс — двенадцать, она ровесница Эли. И конечно же, от Кифа вы слышали о моем брате Марке.

Киф все думал, сколько же еще времени Джинкс намеревается прятать ребенка. За последние пять лет он несколько раз совещался с доктором Эмметтом Тилсоном, бостонским врачом, по-прежнему лечащим Элисон.

— Должно быть, ваша сестра увидела мое объявление в старом медицинском журнале, — сказал доктор Тилсон. Он был крепким пожилым человеком с большим носом и копной седеющих волос. — Я поместил рекламу, чтоб проверить свою теорию лечения (косолапости) «медвежьей стопы» у детей. Сейчас появилось очень много детей с таким дефектом, но родители стараются их прятать, как прокаженных или лунатиков.

— Так вы говорите, что у моей племянницы «медвежья стопа»?

— Должно быть, вначале она была очень небольшой, поскольку ее мать ничего не заметила до тех пор, пока ребенок не начал ходить. Но со временем дефект развился, потому что тогда, когда ваша сестра обратилась ко мне, это был уже значительный порок.

— А что вы можете сделать для Элисон и для тысяч ваших пациентов? Что вы шлете им в этих коробках?

— Металлические скобки. Я лечу Элисон Хэрроу уже шесть лет — дольше, чем всех остальных детей, — и никогда не видел ее. — Доктор Тилсон улыбнулся. — Но я видел, однако же, ноги Элисон благодаря новому фотоаппарату мистера Истмэна. Иначе я не мог бы сделать для нее скобки, мне пришлось убедить вашу сестру сфотографировать ее ноги и сделать необходимые измерения. — Он подошел к шкафу и вытащил несколько фотографий. — Она присылает мне каждые два месяца по восемь таких фотографий, и когда я считаю, что Элисон выросла из ее скобок или что надо изменить угол корректировки, я делаю ей новые. Конечно, это не бог весть какое приспособление, но, насколько я знаю, я — единственный, кто когда-либо пытался сделать что-нибудь подобное.

Киф рассматривал фотографии, а сердце его колотилось. Левая нога была не слишком деформирована — по крайней мере, на непросвещенный взгляд Кифа, но вид правой ноги заставил его сердце дрогнуть. Первые фотографии показывали почти полностью деформированную ножку — с огромной костью на одной стороне, поднятой пяткой и пальцами, смотрящими в пол. Бедная, бедная Элисон. Бедная Джинкс.

— Наверное, состояние ребенка ухудшалось, когда ваша сестра в первый раз написала мне. Чем больше Элисон ходила, тем больше сдвигались мягкие косточки. — Затем доктор разъяснил свою теорию, по которой благодаря скобке ступня мало-помалу приобретает нормальное положение и в конце концов должна полностью выпрямиться.

— Видите, так и получается, — сказал он. Киф просмотрел фотографии, обращая внимание на происходящие улучшения: левая ступня теперь выглядела совершенно нормально, а правая хоть и была еще искривлена, но значительно меньше, чем поначалу.

— А из-за чего бывает «медвежья стопа»? — спросил он.

— Родственники больных считают, что это наказание Господа. — Он пренебрежительно фыркнул. — Я же думаю, что это связано с положением ребенка при беременности.

Киф ушел тогда из офиса доктора Тилсона, погруженный в раздумья о том, прячет ли его сестра ребенка, чтоб оградить его от злых языков или чтоб скрыть грех, за который несет наказание.

Он обнаружил, что и сейчас, сидя в гостиной Хэрроугейта, думает о том же.

— Она не привыкла к людям, знаете. Тут живут очень тихо. Я просто не уверена…

— Она что — не хочет нас видеть? — требовательно спросила Бетс. «Что, черт возьми, могло произойти?» — удивлялась она. Письма девочки были такими открытыми и жадными до жизни, она так очевидно жаждала человеческого общения. — Я так хотела встретиться с ней. Джинкс тепло и понимающе улыбнулась ей:

— Конечно, она хочет встретиться с вами. Сходите к ней наверх, Бетс. Она убирает свои комнаты с того самого момента, как мы узнали, что вы приезжаете. Элис не хочет, чтоб вы подумали, что она такой же поросенок, как кузен Эдгар.

Бетс засмеялась печальным смехом.

— Вы, должно быть, думаете, что это ужасно — говорить так о родственниках, но, вероятно, вы знаете, что я не имею привычки скрывать свою точку зрения.

— Да, временами ты не скрываешь ее, — поддразнил ее муж.

— А ты сиди тихо, — улыбнулась она ему, — твоей сестре и так придется привыкнуть ко многому во мне, так что, пожалуйста, не усугубляй мои недостатки.

Джинкс тоже засмеялась, и сердце Кифа наполнилось надеждой на то, что она готова отказаться от своего отшельничества.

— Я останусь здесь, — сказал он, — а ты поднимись наверх, Бетс. Я знаю, вам с Элисон есть о чем поговорить.

Бетс взглянула на невестку.

— Можно?

— Конечно. Пройдите через кухню к лестнице и по ступенькам — на верхний этаж.

— Я тебе покажу, — вызвался Киф, но Бетс отрицательно покачала головой.

— Сиди спокойно, — сказала она, снимая свою широкополую шляпу и кладя ее на стол.

Киф смотрел, как она уходит, и на лице его отражались любовь и восхищение. Он повернулся к Джинкс:

— Ну, что ты о ней думаешь?

— Она прелестна. Он улыбнулся ей, удовлетворенный ответом.

— Расскажи мне о себе, — попросил он. — Твои письма в последние два года стали намного веселей.

— У нас все хорошо. Особенно не о чем рассказывать, все очень тихо.

— А почему, Джинкс? Почему ты все еще живешь затворницей?

Зеленые ее глаза неожиданно потускнели:

— Давай не будем об этом, Киф. Достаточно уже того, что ты и Бетс здесь, что я и так далеко зашла.

Послышался взрыв девичьего смеха и вслед за ним:

— Нет, ты не делала этого, скажи правду! — И снова взрыв смеха.

Джинкс вскинула голову, лицо ее просветлело от радостного удивления, как будто звук был ей в новинку, но она очень обрадовалась ему.

— Элисон так мило смеется, — сказал Киф.

— Они определенно поладили. Неужели печаль прозвучала в ее голосе?

— Бетс не с каждым сходится, — сказал он. — Она на все имеет свои собственные суждения. Ты знаешь, что мать даже отказывалась послать ее в школу? Она боялась, что там из нее выбьют уверенность в себе, как это случилось с Марком.

— А что — школа действительно лишила Марка уверенности в себе? — спросила Джинкс с улыбкой.

— Я бы этого не сказал, — рассмеялся Киф. — Если бы в нем было больше крахмала[2], вероятно, он мог бы наняться в прачечную на Фронт-стрит. Джинкс попросила его:

— Расскажи мне о больнице, о тете Пэйшиенс.

Он поколебался и решил пока не говорить Джинкс о своей озабоченности состоянием ее здоровья.

— Все хорошо, — сказал он, — руководит больницей железной рукой, но ее тем не менее все очень любят. — Он заметил, что голос его звучит чересчур сердечно, как отцовский, когда отец чувствовал себя не в своей тарелке. — Тетя Пэйшиенс — симпатичнейший тиран из тех, что мне приходилось встречать.

Джинкс печально улыбнулась.

— Да уж, совсем не похожа на Карра, это уж точно.

— Ты писала как-то, что Карр стал хуже. А как он сейчас?

— Я больше не слышу, что происходит в доме. Стены и двери укрепили, поэтому слышимость уже не такая, как раньше.

— О, Джинкс, неужели было так плохо? — Вспомнив, что довелось ему услышать тогда, сидя в библиотеке, Киф еще раз осознал, что пришлось вынести его сестре. Он спросил, глядя ей в глаза:

— Я слышал, что он стал калекой. Это правда?

Зеленые ее глаза широко раскрылись:

— Карр? Нет, я ничего не знаю. Я уже давно его не видела. Он обычно катался по округе в своих чудных автомобилях, но сейчас что-то не катается уже около месяца. Что с ним могло произойти?

— Ходят сплетни о том, что у него что-то с ногами.

Она махнула рукой.

— Наверное, он был пьян. Он слишком много пьет в последние годы.

— Вероятно, ты права. — Но Киф почему-то думал, что за этим кроется что-то более серьезное.

С верхнего этажа опять послышались раскаты смеха. Лицо Джинкс просветлело:

— Общение с Бетс будет так полезно Эли. Ваши письма так много значили для нее — для нас обеих.

— Я рад этому. — Он хотел было еще что-то сказать, но услышал, что они спускаются, и в ожидании повернулся.

Первой вошла Бетс, лицо ее светилось. Киф понял, что Элисон понравилась ей — по-настоящему понравилась.

— А где Эли?

— Спустится через минуту. О, Джинкс, она такая прелесть!

Они услышали медленные шаги на лестнице, потом более быстрые — по кухонному линолеуму.

Бетс поспешила к дверям, втащила девочку в комнату и встала рядом с ней с гордым, почти собственническим видом.

Элисон была высокой для своих двенадцати лет — выше, чем Бетс.

Рассказывая об их встрече потом, Киф говорил, что первое, что он увидел в ней, — это ее глаза — огромные зеленые звезды. Но в момент, когда она в действительности предстала перед ним, не ее глаза привлекли его внимание. У него возникло сильное ощущение, что раньше он уже видел Элисон.

Он сразу понял, что ее длинное платье, почти касавшееся пола, в эпоху, когда девочки уже не носили длинных платьев, было призвано скорее всего скрывать скобки доктора Тилсона. Осознание этого вызвало у него внезапную грусть. А знает ли Бетс, почему Эли подождала наверху и только потом в одиночку спустилась с лестницы? Поняла ли Бетс, что Элисон с трудом спускается с лестницы и поэтому не хочет, чтоб кто-то видел, как она это делает?

А потом светловолосая зеленоокая нимфа улыбнулась, и Киф забыл о скобках на ее ногах. Улыбка ее была такой широкой, открытой и искренней, а взгляд — таким дружелюбным, теплым и прямым, что Киф незаметно для себя придвинулся к ней, как мотылек к пламени свечи.

У нее были глаза Джинкс, но где раньше он видел это лицо?

— Неужели дядя не заслуживает того, чтобы его обняли? — спросил он, протягивая к ней руки.

— Я пока не очень сведуща в дядях, — ответила она, подходя к нему, — но люди, которых любишь, безусловно заслуживают этого!

Тельце ее было таким нежным, хрупким. Он отстранил ее на расстояние вытянутой руки:

— Ты похожа на мать, я это вижу, но будь я проклят, если могу сказать… — Он замолчал, по-видимому, в недоумении.

Джинкс быстро приблизилась к дочери.

— Она похожа сама на себя, правда, дорогая?

Мгновенье Эли выглядела смущенной, а потом принялась благодарить его — за книжки, письма, подарки — и в особенности за журналы.

— Дядя Киф! Они открыли мне целый мир! — Она рассмеялась:

— Фотографии в них совсем не похожи на те скучные снимки, что помещают обычно в книгах по истории и географии. Фотографии в «Уорлд мэгэзин» такие… такие живые. От них у меня ощущение, что я правда там — понимаете?

Киф взглянул на Джинкс.

— А тебе тоже нравятся фотографии в «Уорлд»?

— Я не очень-то много их видела — только пару последних номеров. Фотографии замечательные, конечно, но какие-то очень будоражащие душу. Эли говорит, что ты уже несколько месяцев посылаешь ей «Уорлд».

— И он послал мне еще целую пачку старых номеров, мама. Я побывала почти во всех уголках мира благодаря «Уорлду»! — Она снова рассмеялась.

Киф обрадовался:

— Так тебе понравились фотографии твоего дяди Райля?

— Моего… кого? — Элисон нахмурилась. Киф взглянул на Джинкс. Краска отхлынула от ее лица, а по тому, как вздымалась ее грудь, было видно, что она изо всех сил старается побороть охватившее ее волнение.

— Ты не получила номер с фотографией Райля? — спросил Киф. Неужели Джинкс никогда не рассказывала Элисон о Райле?

— Я специально отметил эту фотографию, так что ты не могла пропустить ее.

— Так это фотографии Райля, — тихо сказала Джинкс. — Мне следовало бы знать об этом.

Эдисон сказала:

— О, я видела фотографию мистера Толмэна, верно, и поняла, что вы пометили ее. Но я не знала, что он наш родственник. — Она замолчала и перевела взгляд с Кифа на мать и обратно. — Так кто он? — спросила в конце концов она. — Кто-нибудь скажет мне все-таки? Мистер Толмэн что — действительно мой дядя?

Киф вытянул руку — Джинкс. Наконец она сбросила оцепенение, охватившее ее.

— Эли, пойдем в кухню и разольем по бокалам лимонад, а потом дядя Киф расскажет тебе о твоем дяде Райле.

Эли глубоко вздохнула:

— Ох, хорошо! А то я уже думала, что он окажется паршивой овцой или чем-то в этом роде и мне не позволят больше и слышать о нем.

— Совсем нет, дорогая, — сказала ее мать с грустной улыбкой. — Райль Толмэн был замечательным и очень талантливым членом семьи Хэрроу.

Бетс, и никто иной, объяснила Кифу, почему Джинкс вся побелела, когда в разговоре всплыло имя Райля.

— Ты говорил мне, что он воспитывался в вашей семье, — сказала она, — но никогда не говорил мне о том, что твоя сестра любила его!

Киф вспомнил годы, проведенные в Хэрроугейте. «Идиот! — подумал он. — За все эти годы я так и не понял, что они любили друг друга. Этим объясняется то, что Райль уехал не попрощавшись, но не объяснялось, почему Джинкс сбежала в море с Эриком. Это так и оставалось загадкой».

КИФ

Июль-август 1899

Теперь они постоянно приезжали в Хэрроугейт по воскресеньям. Кроме того, раз или два в неделю, когда Киф уезжал на вызовы, Бетс проводила день с Джинкс и Элисон. Новобрачных; вместе или поодиночке, всегда встречали здесь с радостью, и Киф даже сделал ключи от ворот, но Джинкс все так же упрямо отказывалась выйти за порог башен.

— Я тревожусь о тете Пэйшиенс, — в конце концов сказал ей Киф. — Ей нездоровится, но она не соглашается на медицинское обследование. Разреши мне привезти ее навестить вас.

— Я еще не готова к тому, чтобы видеть кого-нибудь еще, — нехотя ответила Джинкс. — Но передай ей от меня привет. Скажи, что я люблю ее и что на днях позвоню ей.

Ему пришлось удовлетвориться этим. Июль был очень жарким — самым жарким на памяти Кифа. Было много дождей, и, путешествуя по округе, он был поражен сухостью хлебов.

Во время одной такой поездки в горы он как-то нехотя начал думать о Карре. Киф не видел его с самого возвращения в Хэрроувэйл, и это стало его несколько беспокоить. Он подумал, что если бы не та, первая, ссора, то он смог бы отринуть прошлое. Но дни складывались в недели, а Карр не появлялся.

— Где он прячется? — суетился Киф. — И почему?

Он услышал уже столько всего о Карре — о том, что тот построил роскошный особняк в Сан-Франциско — на Тэйлор-стрит, где члены «большой четверки» несколько лет назад выстроили себе викторианские дворцы. Без сомнения, пациенты Кифа знали о его брате гораздо больше, чем сам Киф, однако же они постоянно спрашивали его о доме Карра и вообще о нем.

Было неясно, видел ли кто-нибудь Карра в последнее время, но все точно знали, что он теперь совершенно хромой и ходит на костылях.

— Может быть, он сломал себе ногу, перебегая из одной ванны в другую, — острил один из голтсоновских мальчишек, — ведь говорят, в доме двадцать ванных комнат?

— Хотел бы я на это посмотреть, — сказал Мэйбл Крикшэнк, — между прочим, если б у меня был миллион долларов, я б не стал его тратить на какой-то там дом.

— Я читал, что когда в доме собирались пятьдесят человек, то все они усаживались за одним огромным столом — и оставались еще свободные места! И это всего лишь в главной столовой! Как вы думаете, док, это правда?

Но Киф ничего не мог сказать им на это, потому что знал только то, что ему рассказывали, и то, что читал в газетах.

Но он начал замечать, что город совсем не так уж процветает, как кажется на первый взгляд. Например, лососевая фабрика Глэд Хэнда — Киф помнил, как отец строил ее в конце 1870-х годов. Тогда на ней засаливали тысячи бочек лосося, которые потом отправляли в Австралию, Англию и Южную Америку. Теперь лосося было так же много, как и тогда, но фабрика работала вяло, и выход конечной продукции был низким по сравнению с прежними временами. То же самое происходило и с другими основанными Митчем Хэрроу отраслями промышленности. Оборудование устарело и вышло из строя, участились производственные травмы. Несколько раз на лесопилках случались пожары, а у Карра были нелады с рабочими. Люди не любили его так, как любили и уважали его отца. Многие уходили, и возросло количество драк между рабочими и управляющим персоналом.

Кифу не нравились все эти разговоры. И чем больше он слышал о том, что происходит в Хэрроугейте, тем больше ему хотелось встретиться с братом.

— Я совсем не вижу его, — отвечала Джинкс на вопросы Кифа. — Обычно тут ездят машины, но теперь не видно никого, кроме собачьего предводителя. Даже женщина Карра больше не колесит, как бывало, по округе.

— Ты полагаешь, он во Фриско?

— Нет, он точно дома, в своем здании. Я это знаю наверняка.

— Ты слышала его? Джинкс покачала головой.

— Через стены нам больше ничего не слышно, но я знаю, что он там.

Киф и так уже долго откладывал посещение родительских могил. В понедельник днем, в конце июля, он отпер ворота и повел свою кобылу к каменным столбам. Он пошел не по главной дороге к башням, а по нижней, мимо служебного входа, и через сад.

Болезненные воспоминания нахлынули на него, а внутри все похолодело, когда он тайком обогнул дом и привязал лошадь к дереву. Остаток пути Киф собирался проделать пешком. День был жарким. Он снял свой полосатый пиджак, галстук и плоскую соломенную шляпу, положил их на сиденье, закатал рукава и расстегнул тугой воротничок.

Место, которое Карр выбрал для кладбища, было намного ниже сада, на опушке леса, где Киф провел в детстве столько времени. Эдит была похоронена не здесь, а в отдельном склепе где-то в лесу. Киф не был на похоронах Эдит и никогда не видел ее одинокой могилы.

Сквозь могильные камни пробивались сорняки, и низкая кованая ограда почти не была видна в их зарослях. Стоя около черной витой решетки, Киф почувствовал, как в нем поднимается неудержимая ненависть к брату. Здесь, в царстве сорняков, лежали его родители. «Я не могу вот так прийти к ним», — подумал он. Он резко повернулся и ринулся в лес. Ослепленный гневом, не видя ничего перед собой, брел Киф по лесу. Напрасно он уговаривал себя: «Ты же врач! Должен уметь контролировать свои эмоции!» Но это было смешно — как будто быть врачом и уметь владеть своими эмоциями было одно и то же — что общего, черт возьми, было в этих вещах?

Внезапно он остановился. Впереди, за поворотом хорошо протоптанной тропы, стояло одинокое дерево. Киф пошел было дальше, но вдруг увидел, что там, под тополем, что-то блестит в солнечном свете. Огромный отполированный камень, как могильная плита, лежал на земле. Он подошел ближе. О Боже, это и в самом деле была могильная плита — могила Эдит. Он сел на мох, прислонившись спиной к тополю. Все вокруг было тихо, листья на дереве — недвижимы. Кругом царили сухость, покой и вялость.

В первый раз Киф вытащил правду на свет Божий и заставил себя взглянуть ей в глаза. Карр убил своего отца и попутно — еще и мать с сестрой. Он хотел убить только отца, но убил их всех. И все же Киф не мог доказать это. Убийство — это нечто, о чем читаешь в книгах или в газетах. Убийство не случается с тем, кого знаешь, и уж конечно же, не случается в твоей собственной семье. Неужели сейчас уже слишком поздно что-нибудь с этим сделать? Может ли Киф сейчас обратиться к властям? «Конечно, я могу сделать это, — с горечью подумал Киф. — И выставить себя посмешищем! И лишиться возможности работать в маминой больнице!» Никто не поверит ему. Или поверят, но ничего не смогут сделать. Слишком могущественным стал Карр, слишком всесильным. Такая сильная боль и ненависть пронзили его, что он затрясся, не в силах совладать с ними. «Я погублю свою жизнь, если позволю этой навязчивой идее овладеть собой, — подумал Киф. — Она может превратить и превратит меня в человека, пронизанного горечью, в человека, неспособного познать счастье. Вот о чем говорила тогда Джинкс, когда пыталась объяснить мне, что сильные эмоции способны перевернуть человеческую жизнь. Нет, — подумал Киф. — Карра настигнет кара Божья. Я должен верить в это, и я в это верю».

Киф прислонился к дереву, глубоко вдыхая свежий деревенский воздух и прислушиваясь к звукам лета. Вдалеке раздавался грохот порогов Гремучей. Над головой заливался дрозд. Киф поднял голову, чтоб посмотреть на птицу. Он улыбнулся. Не обращая внимания на свои летние брюки и скользкие подошвы, цепляясь за веки, он вскарабкался на верхушку дерева. Не так уж плохо для такого старого женатика, как он Только сидя на дереве, услышал Киф звук подъезжающего экипажа и медленные запинающиеся шаги «О Боже, — подумал он, — хорошо же я буду выглядеть, если меня застанут сидящим на дереве подобно петуху на насесте!» Он спрятался за толстым стволом дерева и увидел своего брата.

Вид у Карра был изнуренный, его едва можно было узнать. Он опирался на две трости, белое лицо его было искажено напряжением, с которым он пытался контролировать свои непослушные ноги. Когда Карр опустился на мраморную скамейку, стоящую возле могилы, в Кифе заговорил профессиональный медик. «Карр не пьян, — подумал он, — но безнадежно болен. Что с ним — хорея? Пляска Святого Витта? Нет, Карр находится на третьей стадии сифилиса!»

Перед глазами Кифа пронеслись картины того давнего лета, когда волосы его брата выпадали целыми клочьями, а на теле появились ужасные болячки, которые он тщательно прятал В то лето Карр заболел сифилисом Когда Карр снова исчез в лесу, Киф быстро слез с дерева и направил свои стопы к маленькому кладбищу, где лежали его родители. В высоких сорняках он встал на колени и положил ладони на нагретые солнцем плиты. Глаза его были сухими, а сердце болело.

БЕТС

Август 1899

В воскресенье днем у Кифа были неотложные дела в больнице, и Бетс пошла в Хэрроугейт одна. Они с Элисон и Джинкс сидели в гостиной, когда вдруг зазвонил телефон. Джинкс нервно вскочила, а Бетс осталась сидеть в недоумении от того, кто бы мог заставить ее невестку так нервничать. Эли дернула Бетс за рукав.

— Вот они, смотри. — Она открыла последний номер «Уорлд мэгэзин», там, где были помещены новые фотографии Толмэна. — Вот та, о которой я тебе говорила, — сказала она. — Они принадлежат к некоей антиамериканской группировке в Китае.

— Одну минутку, Эли. — Бетс наблюдала за тем, как Джинкс пересекает комнату и берет трубку. Лицо Джинкс побледнело. Она выслушала, затем произнесла несколько тихих слов. Бетс, стараясь расслышать что-либо за болтовней Элисон, уловила что-то вроде «вызвать полицию». Потом Джинкс бросила трубку и дрожащими пальцами разгладила юбку.

Бетс положила руку на плечо Эли.

— Что-нибудь не так, Джинкс?

— Нет, всего лишь глупый звонок. Элисон подняла голову.

— Это опять та женщина, мама?

— Да, дорогая. — Она нервно рассмеялась. — Этот телефон не звонил целую вечность до вашего приезда. А теперь так неожиданно…

— Ты расстроена, Джинкс. Кто она и чего хочет?

— Если не возражаешь, я бы лучше не стала говорить на эту тему. Она всего лишь неприятная женщина.

— Однажды мама из-за нее плакала, — сказала Эдисон.

Джинкс вспыхнула.

— Мы, несомненно, можем найти более приятную тему для разговора. Дорогая, сбегай, пожалуйста, наверх и принеси новый дамский журнал! Там есть одно платье, которое, как я думаю, могло бы тебе понравиться. Посмотрим, что скажет о нем твоя тетя Бетс.

Эли послушно пошла к двери.

— Еще чаю? — спросила Джинкс. Бетс покачала головой.

— А чем сейчас занимается Киф? Он обычно находит для меня несколько минут, но с прошлого воскресенья я его ни разу не видела.

Джинкс умышленно поменяла тему разговора, но Бетс даже обрадовалась такому повороту в их беседе, потому что ей хотелось обсудить кое-что о Кифе в отсутствие Эли.

— Я сейчас не очень-то знаю, как у него идут дела, — сказала она. — Он теперь все время что-то ищет в книгах. Наверное, какой-то новый больной озадачил его, но когда я спросила его об этом, он мне чуть голову не оторвал.

— Мой братишка все воспринимает слишком близко к сердцу. Он всегда таким был.

— Да, он очень беспокоится о людях, — согласилась Бетс, прихлебывая чай. — Но обычно Киф рассказывает мне обо всем. О нет, он не упоминает имен, но говорит о наиболее интересных больных.

— Но не на этот раз?

— На этот раз он не сказал ни слова.

— С тех пор, как вы побывали здесь в прошлое воскресенье? Ты ведь не думаешь, что я сказала что-то?

Бетс поставила чашку и нахмурилась.

— Вообще говоря, это началось на следующий день после того, как мы были здесь — в понедельник. Он ездил возложить цветы на семейные могилы.

— Киф взял цветы? Бетс кивнула.

— И в тот вечер он был необычно притихшим. Помню, он плохо ел и поздно лег.

— Киф такой чувствительный. Должно быть, поездка на кладбище так расстроила его.

— Но расстройство не усадило бы его за конспекты.

— Мама, — закричала сверху Элисон, — мама! Не могу найти журнал!

Джинкс с шутливым отчаянием покачала головой.

— Боже, я и не представляла себе, какие ужасные манеры у моей дочери. Я сейчас вернусь. — И она быстро вышла из комнаты.

— Мама!

— Тише, дорогая. Тебя через озеро слышно.

Бетс встала и подошла к длинным окнам. За изгородью лежало широкое поле травы, испещренное солнечными бликами. Рядом с ней зазвонил телефон. Она машинально сняла трубку. Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы достать до телефона.

— Але?

— Слушай, ты, рыжеголовая сука, не смей класть трубку! — Голос был хриплым, и, несмотря на злость, в нем слышались похотливые нотки.

— Кто это? — требовательно спросила Бетс На том конце провода возникла пауза, во время которой женщина, вероятно, осознавала, что говорит с кем-то иным.

— Вы — не она. А кто вы, черт побери?

— Я — Бетс Холанд Хэрроу. Ну, а теперь, может быть, скажете, кто вы?

— О, новая жена братца Кифа Я как-то видела вашего муженька, дорогуша. Он ничего себе — Кто вы?

— Не имеет значения, кто я. Просто передайте вашей ненормальной невестке от, меня весточку. И скажите об этом братцу Кифу, если хотите. Скажите им, что Карру становится хуже. Скажите им, что я сегодня вытряхиваюсь и Карр так ведет себя, что тут никого не останется, чтобы приглядывать за ним.

— О чем вы говорите? Откуда вы вытряхиваетесь? Где вы?

— Слушайте, короткие штанишки, меня зовут Эмми Малон, и я друг Kappa. — Она хрипло засмеялась. — Достаточно близкий друг, чтобы напоследок приподнять его.

— В каком смысле «ему хуже»? Что с ним?

— Ничего такого, о чем вы бы хотели услышать. Но он теперь абсолютная развалина. Ох, черт, ведь ваш муженек — врач. Просто передайте ему, что я сказала Скажите, что ему лучше бы приехать сюда, пока . — Внезапно послышался звук, как будто кого-то волокли по полу. Потом Бетс услышала, как кто-то визгливо ругается, и в трубке возник другой голос — дребезжащий и злой.

— Не смей говорить ничего своему дерьму! — И трубку повесили.

— Я в самом деле слышала, как звонит телефон? — спросила Джинкс, входя в комнату.

Бетс медленно повернулась к ней, трубка все еще была зажата в ее руке.

— О! Ты сняла трубку?! Бетс положила трубку, лицо ее окаменело от шока.

— Снова мисс Эмми? Она может быть весьма грубой. — Джинкс отвела Бетс к дивану. — Что она сказала — если отбросить грубости, я имею в виду.

— Она сказала, что Карру хуже и что она сегодня уезжает — вытряхивается, как она это назвала. Вытряхивается откуда куда?

— Она живет с Карром.

— Здесь — в Хэрроугейте? — Бетс от удивления взвизгнула. — Так вот откуда ты знала, что Карр здесь, хотя его и не видно! Эта женщина звонит тебе!

— Что еще она сказала?

— Что Кифу лучше бы приехать, потому что Карру нужна помощь. О, какие ужасные, отвратительные люди! Я не хочу, чтобы Киф приезжал сюда.

Джинкс согласно кивнула, лицо ее побледнело, губы сжались от гнева.

— Потом послышались звуки борьбы, и я услышала, как они кричат и проклинают друг друга. А потом этот человек — наверное, твой брат — подошел к телефону и сказал, чтоб я ничего не говорила Кифу.

— Они не имеют права переносить свои сражения в мои дом! — Голос Джинкс дрожал. — Башенное крыло — мое. Таков был договор. Он не тронет нас до тех пор, пока мы будем оставаться в своих комнатах и не будем попадаться ему на глаза.

— Ты хочешь сказать, что это он держит тебя взаперти в башне? — Голос Бетс зазвенел. — Почему, зачем ему это?! Зачем ему это надо? И почему ты вообще согласилась на это чудовищное условие?

— О, Бетс, мне так жаль, что ты оказалась втянутой во все это.

— Я же теперь член вашей семьи, я — часть ее. И, наверное, нам следует позвать шерифа, вот что я думаю. Мне показалось, что там происходит что-то ужасное. Страшно подумать, но, по-моему, он ударил ее.

— Я думаю, что он все время ее бьет. Теперь Бетс была уже по-настоящему шокирована.

— А Киф знает об этом?

— Как-то он был здесь вечером, но не знаю, как много слышал.

— А когда это было? Когда Киф был здесь?

— Несколько лет назад, когда еще учился в Гарварде. Мисс Эмми живет здесь уже давно.

«Ничего удивительного, что Киф так не любит рассказывать о своей семье, — подумала Бетс. — Бедный, он стыдится ее!» Как-нибудь она расскажет ему о пирате, который есть в ее генеалогическом древе.

— Ну, — оживленно сказала она, — если мы не будем звать шерифа, то, наверное, нам придется послать сюда Кифа, чтобы он посмотрел, что у них творится.

— О, пожалуйста, не надо. Не посылай Кифа в этот кавардак.

— Но если твои брат оскорбляет ту женщину.

— Бетс, они все время дерутся. В этом нет ничего нового. Не подвергай Кифа… прошу тебя, не говори ему ничего.

По дороге домой Бетс все думала, должна ли она сказать мужу о том, что происходит в Хэрроугейте. Джинкс просила ее не говорить об этом, но та женщина Эмми… может быть, ей нужна помощь. Или Карру. Кто знает, на что способна подобная женщина? В конце концов, ведь он член их семьи. Так должна она говорить об этом Кифу или нет?

Потом Бетс стала раздумывать о странном поведении мужа в последнее время. Что, если он наткнулся в тот день, когда ездил на кладбище, на Карра или на его женщину?

К тому времени как Киф пришел в тот вечер из больницы, Бетс уже была убеждена, что его злой юмор и внезапный интерес к конспектам как-то связаны с его ужасным братом. Если б только она могла узнать, что так беспокоит Кифа, это помогло бы ей решить, говорить ему или нет о телефонном звонке, Сразу после ужина тетя Пэйшиенс извинилась и пошла спать.

— Я что-то немного устала сегодня, — сказала она.

— Может, я могу помочь? — спросила Бетс, идя за ней к лестнице.

— Спасибо, дорогая, но мне просто надо выспаться.

— Спокойной ночи, тетя Пэйшиенс. — Киф устроился в кресле с пачкой толстых книг.

«О Боже, — подумала Бетс. — Я совсем не умею интриговать. С чего начать?»

— Киф…

— М-м-м-м.

— Прошу тебя, закрой книгу. Я хочу поговорить с тобой.

— М-м-м.

— Это важно!

— М-м-м.

— То, о чем я хочу поговорить, связано с тем, что случилось с тобой в прошлый понедельник.

— Это мило.

— Киф Хэрроу! — крикнула она. — Не смей затыкать мне рот!

— Что? — Он посмотрел на нее поверх книги. — Бетс, что ты там кричишь?

— Я хочу сказать тебе что-то важное, а ты не слушаешь меня. Он вздохнул.

— Ну, теперь я слушаю.

— Это о Карре.

Голубые глаза его расширились.

— Откуда ты знаешь о Карре?

— Потому что со мной сегодня кое-что случилось.

Он встал с кресла и подошел к ней, лицо его горело тревогой и внезапной злостью.

— Ты видела его? О, дорогая, он не… о Господи! (Он подумал, что она видела Карра!) — Что с ним? — быстро спросила она, не отрицая того, что видела его.

— О, бедняжка, я… я…

— Ты перестанешь бормотать и скажешь мне наконец, что с ним?

— Он всегда был… но теперь, наверное…

— Киф!

— Хорошо, хорошо. — Он наклонил голову, не в силах смотреть на нее.

— У Карра… сифилис. Я уверен, что в конечной стадии.

— О Боже правый.

— Обещай мне, что больше не поедешь туда.

— А мы можем подхватить его? Или Эли с Джинкс?

— Нет, дорогая. Даже если б мы жили с ним, Карр теперь не заразен. Я просто не хочу, чтобы ты подвергалась его… о, Бетс, что ты делала там?

— Я ответила на телефонный звонок у Джинкс, вот и все. Та женщина, что живет с Карром, — та Эмми Малон, — она звонит Джинкс по телефону и говорит ужасные вещи.

Потом быстро, стараясь не думать о просьбе Джинкс не рассказывать об этом Кифу, она поведала ему обо всем, что сказала ей сегодня та женщина.

Бетс видела, как Киф расслабился, поняв, что Карр не попадался ей на глаза, и снова напрягся, подумав о положении, в котором находится Джинкс.

— Мы должны сделать так, чтобы она уехала оттуда, — сказал он наконец.

— Но как? Я говорила с ней. Она и слушать об этом не хочет.

— Ну хорошо, пусть хоть она никогда не выходит из башни.

— Да, ведь твой драгоценный братец пообещал, что запрет ее в служебном помещении, если она выйдет оттуда.

— Что?!

— Похоже, что согласно завещанию твоего отца Джинкс и Элисон могут жить в Хэрроугейте столько, сколько захотят. Но когда Джинкс вернулась, Карр сказал ей, что если они когда-нибудь выйдут из башен, то он даст ей комнату в служебном отсеке и запрет их там. Он говорит, что в завещании написано только о возможности факта их проживания в поместье, но не оговаривается на каких условиях.

— О Боже А я-то думал, что она заперлась, потому что… — Он осекся.

— Из-за ступней Эли? Вероятно, сначала так оно и было.

Он поднял голову.

— Думаю, нам надо сравнить то, что мы знаем об этом. Что ты знаешь о ступнях Элисон?

— Она заставила меня пообещать, что я никому не расскажу.

— Джинкс?

— Нет, Эли. Она показала мне свои скобки и рассказала о докторе из Бостона. Киф кивнул.

— Эмметт Тилсон. Я ездил к нему несколько лет назад и с тех пор переписываюсь с ним. Ты видела ступни Эли?

Бетс покачала головой:

— Нет, только скобки. Бедное дитя. Она говорит, что ее недостаток — в наказание за ее грехи, только, похоже, не знает, какие грехи совершила. Ох, Киф, все это такой кошмар. Я хотела поговорить с тобой об этом, но думала, что Эли не позволит мне.

Он обнял ее, и она прильнула к нему.

— Дорогой? — спросила она его в конце концов. — Почему ты так расстроился, подумав, что я видела твоего брата?

— Бетс, ты, конечно, очень эмансипированная молодая леди, но в Хэрроугейте происходят такие вещи, что даже тебе не надо о них знать.

Она резко отпрянула от него.

— Не смей так снисходительно относиться ко мне, Киф Хэрроу!

Он старался снова прижать ее к себе, но она сопротивлялась.

— Если существуют какие-то вещи, которых я не понимаю, я хочу, чтоб ты объяснил мне их. Ведь об этом ты читал в последнее время, не так ли? О сифилисе.

Он кивнул, чувствуя себя ужасно несчастным.

— Ведь это не… не болезнь, которой бывают подвержены все члены семьи, правда?

— Нет, — быстро отозвался он, — по крайней мере не в том смысле, что ты думаешь.

— Откуда ты знаешь, что я думаю? Скажи мне.

— Ну… новорожденные дети могут инфицироваться матерями, но в других случаях болезнь эта не наследственная.

— Ты вполне можешь рассказать мне. Уверяю, что весь город скоро будет болтать об этом, Киф, если уже не болтает. По крайней мере я буду знать, что правда в сплетнях, а что — нет.

Сначала он заговорил нехотя. Потом, увлекшись клинической стороной вопроса — как врач, — о болезненном и дорогом лечении, практически бесполезном на третьей и четвертой стадии сифилиса, какая, очевидно, была у Карра.

— Я бы сказал по тому, что видел, что у него теперь нейросифилис — tabes dorsalis, если быть совершенно точным.

— А что это значит?

— То, что затронут его спинной мозг и в связи с этим способность к движению. Его ноги и суставы плохо функционируют при ходьбе. А в темноте он, вероятно, вообще не может ходить.

Бетс содрогнулась:

— А это болезненно?

— Суставы у него очень сильно болят. И, по всей вероятности, мозг его тоже затронут сифилисом. Это называется «парезом», и это худшее, что бывает на третьей стадии люеса. Он будет совершенно безумным, если уже не потерял рассудок. Бетс в ужасе отпрянула.

— А существует ли хоть какое-то лекарство?

— О, есть соли ртути, мышьяка и висмута, но они не очень эффективны. И конечно же, нет никакого способа восстановить те повреждения, которые уже нанесены организму. — Киф обнял ее.

Бетс спросила:

— Как мы можем залучить оттуда Джинкс и Элисон?

— Не знаю.

Бетс подумала, что она никогда еще не слышала, чтобы в его голосе звучала такая вселенская грусть.

— Но ты ведь не позволишь, чтобы это сломило тебя, слышишь? Ты не несешь ответственности за своего брата! Ты ведь не подожмешь свой хвост и не станешь прятаться, так же как и твоя сестра!

Он улыбнулся:

— Я не смог бы этого сделать, даже если б хотел. Ты бы мне это не позволила.

— Ты прав, не позволила бы. — Она улыбнулась ему в ответ и смахнула слезы, поблескивавшие на ресницах.

— Мне следовало бы рассказать тебе обо всем этом до нашей свадьбы, но я боялся, что могу потерять тебя.

— Ну, не выдумывай, — сказала она, прижимаясь к нему. — Как-нибудь я расскажу тебе о пирате, который есть в моей семье. Но сейчас нам надо придумать, как вытащить оттуда Эли и Джинкс.

— Да.

— Киф, тебе следует написать Райлю Толмэну.

— Я думал об этом, но, наверное, не могу этого сделать. Джинкс не хочет видеть его. Бетс приподнялась:

— Но ведь она любит его. Стоит тебе только назвать его имя, как она…

— Знаю, но между ними произошло что-то ужасное. Это случилось тем летом, когда я уехал в школу. Даже тогда я чувствовал что-то, а ведь я был всего лишь ребенком. Что бы это ни было, но из-за этого она сбежала от него, от нас — и с тех пор все время убегает.

— А куда она убежала?

— Она вышла замуж за Эрика Магилликутти — отца Элисон. Эрик — сын тети Эйлин от первого брака.

Перед глазами Кифа встали золотые волосы Эли и ее милое лицо, и его неожиданно осенило — Эли вовсе не дочь Эрика! Она дочь Райля!

— Тогда, может быть, Эрик — муж Джинкс — мог бы убедить ее покинуть Хэрроугейт, — предположила Бетс.

Киф фыркнул:

— Эрик не хочет больше и слышать о Джинкс.

— Тогда остается только связаться с мистером Толмэном. Ведь нас Джинкс не станет слушать. Может быть, он сможет сделать что-нибудь.

— Нет, это не мое дело — просить его приехать, это дело Джинкс и Райля, я не должен вмешиваться. — Киф встал и зашагал по комнате. Вероятно, Райль даже не знал о том, что у него есть дочь.

— Вот что я сделаю, — сказал он наконец, — я напишу ему о собрании директоров. Я сам решил на этот раз посетить его, поэтому вполне могу попросить приехать на него и Рай-ля. А когда он приедет, будет только естественным, если мы заговорим о Джинкс.

— Собрание директоров? Что это за собрание?

— Оно состоится примерно через месяц. Со вчерашней почтой я получил уведомление. Ты же знаешь, что Хэрроу Энтерпрайзес принадлежит всей семье. Мой кузен Олли Хэрроу — ее ответственный секретарь. Он сообщает всем нам, как идут дела в компании. Но, по-моему, они с Карром — единственные члены семьи, посещающие эти собрания.

— А разве это законно? Разве большинство директоров не обязано посещать их? Кажется, Марк говорил…

Киф усмехнулся.

— Не думаю, что законность очень волнует Карра. Марк долго приставал ко мне с тем, чтобы я сам следил за происходящим в нашей компании, но мне всегда было проще предоставить Карру самому вести дела. Полагаю, что остальные члены семьи думают так же и посылают свои доверенности на голосование Карру.

— Так ты хочешь сказать, что он голосует за всех вас?

— Почти. Давай подумаем: если я правильно помню, то тетя Эйлин унаследовала семь процентов от дяди Уилли, три процента держит Пенфилд, наш старый дворецкий. Отец позволял ему покупать акции своих новых предприятий — как, например, когда мы занялись грузовыми перевозками.

— Как необычно! Киф улыбнулся.

— Отец и был необычным человеком. — Он посерьезнел, стараясь вспомнить то, что ему было известно о бизнесе. — Все держатели акций являются членами совета директоров, но только Карр, Олли и Пенфилд посещают собрания.

— А как насчет тети Пэйшиенс?

— Думаю, она продала их много лет тому назад, когда они с мамой открыли больницу в Глэд Хэнде.

— Так Карр, значит, делает все, что хочет?

— Ну, наверное, Олли голосует за тетю Эйлин, Пенфилд — за себя. А Карр голосует за остальных, потому что мы каждый год шлем ему доверенности.

— И Райль Толмэн — тоже?

— Олли говорит, что да, Райль же никогда не говорил об этом.

— Так ты собираешься…

— Определенно. Пора взглянуть в глаза Карру. — Киф вздохнул. — Я напишу Райлю и попрошу его тоже приехать.

— А если он не послушает тебя? Что мы будем делать с Джинкс, если он не приедет?

— Придется придумать что-нибудь еще. Райль Толмэн должен приехать, подумала Бетс. Но ведь он ни разу не приезжал на эти собрания, почему же он приедет на этот раз — только потому, что его пригласит Киф? Нет, решила Бетс. Письмо Кифа не будет для него достаточно побудительным мотивом.

И на следующее утро, как только ее муж уехал в больницу, Бетс села за стол, чтоб написать два письма — одно брату Марку, а другое — человеку, которого она ни разу не видела.

РАЙЛЬ

Сентябрь 1899

Молли Джарвис не была красавицей, но несмотря на это всегда приковывала к себе взгляды и привлекала всеобщее внимание. В любом помещении и каждую минуту мужчины, не принадлежащие к кругу ее знакомых, издали смотрели на нее, как это сейчас делал Райль. Ни один мужчина не мог устоять перед обаянием Молли.

Райль в который уже раз удивился ее необычайной привлекательности и на этот раз решил, что ею она обязана своему голосу, низкому и богатому придыханиями. Он слышал, как она говорит: «И она даже взглядом не удостоила его, передавая ему документы. „Вот ваши чертовы показания, — сказала она, — и поскольку в душе я деревенская девчонка, то скажу вам, как их следует использовать — в сортире, сукин вы сын!“

И жадные ее слушатели прыснули со смеху.

А может быть, дело и не в голосе — может быть, дело в ее остроумии, в том, как она не гнушается включать в речь непристойности. Если бы эти истории исходили из других женских уст, они были бы абсолютно неприемлемыми, но то, как рассказывала их Молли, делало их просто веселыми.

— Она сегодня в хорошей форме, — сказали у плеча Райля.

— Она всегда в хорошей форме, — ответил Райль, поворачиваясь к Кэйну, издателю «Уорлд мэгэзин».

— Если вы когда-нибудь устанете друг от друга, прошу вас, замолвите за меня словечко, — сказал Фулмер Кэйн, наблюдая за безупречным представлением Молли.

Райль посмотрел на хозяина дома — седеющие волосы, нос луковицей и насмешливый рот. Он подумал, что Фулмер и Молли неплохо бы смотрелись друг с другом, а жена Фулмера закрыла бы на это, как обычно, глаза.

— От Молли невозможно устать, — ответил он с улыбкой. — Приходится думать только о том, чтоб самому не истощиться и оставаться интересным ей.

Фулмер рассмеялся, все еще глядя на веер Молли и на нее саму — живую и неутомимую.

— Хотел бы я иметь такой источник вдохновения. И отчего вы такой счастливчик?

— Она прелестна, — согласился с ним Райль.

Фулмер фыркнул:

— Она совсем не прелестна, и вы прекрасно это знаете. Она некрасивая, но в то же время одна из наиболее привлекательных женщин, которых я когда-либо видел. Она — капля ртути, ненадолго закатившаяся в наше общество, — вот что она такое.

Он внезапно переменил тему разговора:

— Сделали для меня пару хорошеньких снимков на Филиппинах?

— Да, они вам понравятся.

— Что мне так нравится в вас, Толмэн, так это ваш неиссякаемый энтузиазм. — Он похлопал Райля по плечу. — Для вас тут пришла кое-какая почта, пока вы отсутствовали. Если б вы не были таким чертовски хорошим фотографом, я бы брал с вас деньги за корреспонденцию, которая приходит вам на журнал. — Из внутреннего кармана он вытащил два письма. — Вот.

Райль быстро взглянул на них. Судя по почтовым маркам, оба были из Хэрроувэйля, — одно от Кифа и одно без обратного адреса. От тети Пэйшиенс? Он получил письмо от тети Пэйшиенс единственный раз, когда вышла книга его фотографий. Она написала ему тогда короткую восторженную записку, в которой желала ему дальнейших успехов и высоко отзывалась о его таланте.

Молли огляделась, и он поймал ее взгляд. Он сразу понял, что она очень устала. Два представления, потом ужин — ничего удивительного в том, что она совершенно вымотана. Он достал карманные часы — почти два.

Повернувшись к издателю, Райль улыбнулся:

— Мы попрощаемся с вами, Фулмер, и спасибо за вечер. Мне лучше увезти Молли домой, пока вы не набрались храбрости, чтоб сделать ей предложение, которое она примет.

— Берегитесь, Толмэн, а не то я пошлю вас в Западную Африку, фотографировать каннибалов. Вероятно, единственный способ расчистить путь к самой популярной женщине Нью-Йорка — это избавиться от самого популярного нью-йоркского холостяка.

Райль дружелюбно похлопал Фулмера по плечу.

— Если Молли будет вам много улыбаться, то вы сбежите от нее, как молодая антилопа, старый вы мошенник.

— Не стоит быть так уж уверенным в этом. — Его умные глаза блестели от удовольствия.

Райль подошел к Молли.

— Ну, что скажете, леди, — не пора ли нам трогаться?

Она рассмеялась, белые ее зубы были слишком мелкими, чтоб их можно было назвать красивыми.

— Боишься, что я превращусь в тыкву?

— Нет, боюсь превратиться в шесть белых мышей.

В карете Молли положила голову ему на плечо, и он понял, что лицо ее сейчас расслаблено и на нем появились морщины. Он знал, что если бы мог сейчас увидеть ее в темноте кареты, то она предстала бы перед ним не как актриса, почитаемая всем Нью-Йорком, а как маленькая женщина с обезьяньим лицом, на котором можно было бы прочесть все ее сорок лет, и черта с два, если бы это сейчас ее беспокоило!

— Фулмер Кэйн говорит, что если ты когда-нибудь устанешь от меня, то он хочет, чтобы я замолвил за него словечко.

— Как мило. Я впишу его в лист ожидания. Он обнял ее, и она уютно устроилась на его груди.

— Твой лист ожидания и так уже длиной в тысячу миль, — сказал он.

— Не больше, чем в девятьсот пятьдесят. — Она потрепала его по щеке. — Но ты особенно не задавайся. Несмотря на свою молодость, тебе лучше вести себя как следует, а то я перейду к другому.

— Я сфотографирую родинку на твоем правом бедре и пошлю фотографию в «Нью-Йорк трибюн», — припугнул он.

Она зевнула за веером.

— Обещания, обещания.

Карета остановилась перед узкой Мэдисон-авеню. Они пересекли освещенный лунным светом тротуар и вскоре уже были внутри, бросив одежду столь же усталому, как и они, дворецкому.

— Вам не надо было так долго ждать нас, Уильям. Но благодарю вас.

— Ничего, ничего, мисс Джарвис. Я подумал, что вы и мистер Толмэн можете захотеть чего-нибудь.

— Я бы хотела горячего шоколада, если можно. В спальню.

— Да, мадам. — Он выжидательно посмотрел на Райля.

— Я выпью виски с содовой — в библиотеке, Уильям.

— Ты не пойдешь наверх, дорогой?

— Фулмер дал мне пару писем, которые пришли во время моего пребывания на Филиппинах. Я приду наверх, как только прочту их.

Она встала на цыпочки и быстро поцеловала его.

— Поспеши, а то я усну. Ты же знаешь, как я устаю в дни утренников.

— Я не буду тебя будить. С тебя хватит и двух представлений, — улыбнулся он, — так что не буду ждать от тебя третьего.

Она усмехнулась.

— Помню, было время, когда ты готов был выломать дверь, чтоб получить третье представление. Ты слишком привык ко мне, милый друг.

— Не жди от меня оправданий, — сказал он, — помню, было время, когда от одной мысли обо мне ты могла не спать часами.

Она притворно вздохнула.

— Это верно. Придется смириться с этим; экстаз первых встреч прошел. Нам придется либо признать, что ничего не поделаешь, и пожениться — либо найти новые земли для завоевания.

— Иди спать, — сказал он, смеясь. — Утро еще слишком раннее для философских обобщений.

В библиотеке Райль включил свет и устроился в глубоком кожаном кресле. Он как раз вскрыл письмо Кифа, когда Уильям тихо вошел в комнату и поставил около него поднос.

— Я осмелился принести всю бутылку и еще льда, сэр. Я подумал, если вы не возражаете, то я пойду отдохну сейчас — вам больше ничего не нужно?

— Нет, спасибо, Уильям. — Райль откинулся в кресле, чтоб в тишине насладиться письмом Кифа.

Мальчик, как всегда, имел кучу новостей — прелестная жена, интересные больные, прекрасная старая больница, беспокойство о тете Пэйшиенс. «Она не дает мне осмотреть себя, но я знаю, что с ней что-то не так! И потом, может быть, ты приедешь домой на собрание директоров компании в этом году? Оно состоится 15 сентября в 2 часа, но ты, наверное, получил уже уведомление от Олли. Поскольку в этом году собрание будет в Хэрроугейте, я собираюсь в первый раз посетить его. Было бы прекрасно, если б ты тоже смог приехать!»

«Собрание директоров? Зачем мне ехать на собрание директоров компании?» — недоумевал Райль. Он не имел ничего общего с Хэрроу Энтерпрайзес с тех самых пор, как уехал из Глэд Хэнда, и не контактировал ни с Карром, ни с Олли. Нахмурясь, Райль отложил в сторону письмо Кифа и взял другое. Запах, идущий от конверта, был тонким, но почерк — крупным, уверенным и незнакомым. Он вынул несколько убористо исписанных листков.

Хэрроувэйл 16 августа 1899 г.

Дорогой мистер Толмэн.

Меня зовут Бетс Холанд Хэрроу — я жена Кифа. Мы живем здесь, в Хэрроувэйле, уже больше месяца, и мечты Кифа о том, чтоб пойти по стопам матери, наконец сбываются.

Если бы он знал, что я пишу Вам, то решительно бы возражал против этого, но я чувствую, что просто должна рассказать Вам о ситуации, сложившейся здесь, и молить Вас о том, чтоб Вы приехали домой — хоть на день-два.

Вы, наверное, знаете, что по завещанию мистера Хэрроу Вы и любой из детей Хэрроу имеете право жить в Хэрроугейте, но я не знаю, писал ли Вам Киф о полной изоляции, в которой принуждают там жить Джинкс и ев дочь.

Когда Джинкс вернулась, Карр сказал ей, что если она и Элисон не будут безвылазно находиться в башенных комнатах — они занимают башенное крыло, — он запрет их в служебном помещении. Они могут жить в Хэрроугейте, сказал он, но только на его условиях. Не буду притворяться, что понимаю, почему Джинкс остается там, потому что она вправе сама решать для себя этот вопрос, но таким образом все обстоит вот уже двенадцать лет — Джинкс и Эли буквально заключенные!

Не знаю, как сказать об этом поделикатнее, — это само по себе ужасно: у Карра сифилис. Он едва может ходить, и Киф говорит, что это бывает на последней стадии заболевания и что болезнь, вероятно, уже поразила его мозг, так же как позвоночник и ноги.

Совершенно очевидно, что Джинкс и Элисон не могут оставаться там. Это вообще неподходящее для жизни место — тем более оно не для прелестной женщины и милого дитя. О, мистер Толмэн! Джинкс такая красивая, а Элисон — просто обворожительная, Киф называет ее нимфой.

Я пыталась уговорить его, чтоб он еще раз поговорил с Джинкс, но он считает, что она не послушается, и мы очень за нее боимся. Так что Вы остаетесь единственной надеждой.

Совершенно очевидно, что Джинкс Вы очень нравитесь. Она не говорит о своем прошлом, поэтому я и представления не имею о том, отчего она оказалась в таком положении, и о том, что заставляет ее влачить такое существование в Хэрроугейте. Я только знаю, что мы с Кифом не можем у говорить ее уехать и кто-то просто должны внушить ей необходимость покинуть Хэрроугейт, пока не случилось нечто ужасное.

О, мистер Толмэн, пожалуйста, приезжайте!

Я знаю, что Киф написал Вам письмо с предложением посетить ежегодное собрание директоров. Тем самым он просит Вас приехать. Он не хочет давить на Вас, поэтому прямо о причине, побудившей его просить Вас приехать, он не написал. Собрание директоров может послужить для Вас прекрасным предлогом приезда домой, если только Вы уже не послали Карру доверенность. В этом письме я постаралась живописать Вам всю картину происходящего, надеясь, что, прочтя это, Вы почувствуете необходимость приехать сюда.

Карр сейчас, очевидно, является не просто очень злым, но вдобавок еще и лишенным разума человеком. Случиться может что угодно!

Киф говорит, что Вы замечательный человек, и я надеюсь, что он прав. Возможно, мой поступок — то, что я написала Вам, — и нельзя назвать христианским, но я должна была написать и рассказать обо всем Вам, чтоб Вы почувствовали, как отчаянно в Вас здесь нуждаются.

Если Вам небезразлична судьба Джинкс — прошу Вас, приезжайте.

Искренне Ваша

Бетс Хэрроу.

Письмо упало ему на колени, а перед глазами проходили картины прошлого. Воспоминания о Джинкс хлынули через неукрепленные заграждения его души. Снова он почувствовал себя уязвимым, как восемнадцатилетний. Вот отец читает письмо Джинкс, в котором та пишет, что беременна, и снова Райль понимает, что она потеряна для него навсегда. Он ощутил такую же сильную боль, как и в тот день много лет назад. Если бы Джинкс вернулась к нему, даже с ребенком от Магилликутти, они смогли бы счастливо зажить вместе. Но только с большим опозданием узнал Райль о том, что она свободна. И даже тогда она не вернулась к нему, а уехала домой в Хэрроугейт. Он не знал, может быть, она пыталась разыскать его и не смогла?

Когда Киф впервые написал о том, что видел Джинкс, Райль почувствовал острое желание поехать к ней. Но она не хотела этого. Она ясно дала это понять. Возможно, ее решение было вызвано ложью Карра, но в любом случае оно состояло в том, чтоб жить одной.

Наконец Райль вернулся к действительности — к теплой комнате и налаженной жизни с Молли.

Оба — и Киф, и его жена — говорили так, как будто бы у Райля была какая-то причина посетить собрание директоров. Похоже, они думали, что у него есть сток в Хэрроу Энтерпрайзес, — что он член совета. Странно. Оба письма написаны шестнадцатого августа. Сегодня — первое сентября. Собрание директоров, о котором они пишут, будет через две недели.

Конечно, он может поехать. Хотя Райль и работал почти исключительно для «Уорлд мэгэзин», он все еще был свободным фотографом. Но дело не в этом. Дело в том, что он не хочет больше той боли, которая неизбежно возникнет в нем, когда он снова увидит Джинкс. К чему через столько лет теребить старые раны? Может быть, жена Кифа все преувеличивает. А если бы он даже и поехал, Джинкс скорее всего не захотела бы, чтобы он вмешивался в ее дела. Она всегда была очень независимой.

«Брось думать об этом, — приказал он себе. Ты похоронил это двенадцать лет назад. Не смей вытаскивать это на свет Божий и рвать тем самым себе сердце».

Он одним глотком допил свой виски с содовой.

Райль вышел из комнаты, задумчиво постукивая письмами по ребру ладони. Он закрыл дверь библиотеки и прислонился к ней Мало-помалу картины прошлого опять предстали перед его глазами. Она была в них такой реальной, такой близкой. Он старался отодвинуть свои воспоминания туда, где держал их так долго, но прежняя мука овладела им с такой же силой, как тогда, тринадцать лет назад, когда она уехала из Хэрроугейта.

Он быстро зашагал и почти ворвался в последнюю по коридору комнату. Лунный свет, струящийся из окна, обволакивал мольберт и незаконченный холст — ясное небо ночного Нью-Йорка. Райль, не глядя, поставил его на пол. В спешке он перебрал дюжину холстов, сложенных у стены, пока не нашел тот, который ему был нужен. Это была большая картина — портрет — единственный, который он привез с собой из Орегона. Райль установил его на подрамник и отошел подальше.

Лунный свет танцевал на великолепных рыжих волосах девушки, лаская белыми пальцами ее высокие скулы и дерзкий подбородок. Райль не мог отвести взгляда от ее зеленых глаз. В порыве он подошел к портрету, снял его и достал чистый холст. Воспоминания о другой лунной ночи захватили его. Уверенными мазками стал он заполнять чистую поверхность холста.

Он рисовал как одержимый, и вскоре изображение на холсте обрело форму. Это было лицо влюбленной женщины — томное, слегка пресыщенное, но все же страстное. Медовая ее плоть горела любовью, а живые глаза были как зеленые заводи, исполненные тайны.

Три дня Райль работал, ощущая настоятельную потребность перенести свою мечту, свой сон на холст. Он рисовал часами, потом, изможденный, падал на кушетку, спал и снова возвращался к работе. На утро четвертого дня он неожиданно для себя осознал, что кто-то стучится в дверь. Райль отложил кисть и палитру и сощурился от яркого утреннего света. «О Боже, — подумал он, — как я голоден!»

— Райль, открой дверь. — Это была Молли. — Это и так уже долго продолжалось. Открой дверь, а не то я попрошу Уильяма сломать ее!

Он откашлялся:

— Входи.

Она была еще в утреннем капоте, лицо ее сморщено от беспокойства. Он улыбнулся ей.

— Кажется, я вчера не ложился, да?

— Вчера! Ты не ложился спать уже три ночи! Я понимаю, что не должна мешать тебе, когда ты пишешь, но скажи, ради Христа, над чем ты работаешь? — Она пронеслась по комнате.

— Молли! — Он хотел было остановить ее, но было уже слишком поздно. Она уже стояла перед мольбертом. — Молли!

По ее лицу он увидел, что в ней борются противоречивые чувства.

— Это шедевр, — произнесла она, неотрывно глядя на холст. Она смотрела на портрет со смешанными чувствами — гордостью и каким-то грустным, болезненным сожалением.

— О, дорогой, я горжусь тобой! — Она прижала к себе и громко чмокнула его заросшее лицо, как это сделала бы мать, гордая тем, что ее маленький сынишка научился кататься на велосипеде. Потом глаза Молли опять приковала к себе картина.

— Кто она, Райль? Кто эта прелестная зеленоглазая нимфа?

— Я рос с ней.

— Понятно. Соседка.

— Нет, в действительности мы выросли в одном доме. Меня воспитывали ее мать с отцом.

Он никогда не рассказывал Молли о своем детстве и увидел, как она загорелась от любопытства, но вслух произнесла только:

— Должно быть, завтрак уже готов, ты ведь не ел несколько дней. Иди, освежись, и расскажешь мне о своей рыжеволосой прелестнице за беконом и яйцами, а может быть, даже за вафлями, приготовленными в том новом приспособлении, которое достал повар.

Только тогда осознал Райль, что уедет, что не может больше посвящать свою жизнь фотографированию людей, застигнутых болью. Он был по горло сыт человеческими несчастьями, — сыт тем, что фотографировал их на потребу читателям «Уорлда». Он хотел оставить после себя что-то светлое, а не только ужасы, которые фотографировал все эти годы. Он был прав, когда сказал Фулмеру, что тому понравятся снимки, какие он сделал на Филиппинах. Боль, страдания и разрушения способствовали повышению тиража. Тысячи людей будут плакать над его фотографиями, но одна только мысль о них заставляла болеть сердце Райля.

К тому времени как он сел за стол напротив Молли в залитой солнцем столовой, он уже понял, что должен сказать ей, понял, что слова его ранят их обоих, но другого выхода у него не было.

Она посмотрела на него, и глаза ее сверкнули, как глаза ребенка, разворачивающего подарок.

— Не говори, дай я попробую догадаться, — сказала она. — Ты наконец понял, каким талантом обладаешь. Я так хорошо знаю тебя, мой друг. Ты ведь хочешь бросить свою работу, правда? Все бросить и учиться рисованию. — Что-то промелькнуло в глубинке ее глаз. — Но ты не будешь учиться в Нью-Йорке, правда? Ты уедешь. — Она приподняла веер. Веер Молли, бывший постоянно у нее под рукой из-за частых приливов, стал ее неотъемлемым атрибутом.

— Ты увидела это в своем хрустальном шаре? — спросил он, стараясь поддержать легкость, с которой проходила их беседа.

— Ага! Так я угадала! Ты и вправду собрался окунуться в живопись с головой. Отлично, только знай, вода ведь может оказаться и холодной! — Она сказала это легко и непринужденно, но он почувствовал, что она взволнована. — Ты уже сказал об этом Фулмеру?

— Нет, скажу сегодня утром. Я должен еще оформить свои филиппинские сюжеты, это займет у меня остаток недели. А потом я уберусь отсюда и позволю тебе наладить свою собственную жизнь.

По лицу ее пробежала тень, уступившая место озорной улыбке.

— И никакого третьего акта? Никакого финала? Только «пока, Молли, я еду в Париж»? Ведь ты едешь в Париж, правда? Это единственное место, где может поголодать настоящий художник.

— Я как-то еще не думал о том, куда поеду, — ответил Райль, — я знаю только, что должен ехать. Извини, Молли.

— Ты ничего не должен мне, дорогой. Черт, все очень здорово. Я могу только надеяться на то, что тебе не придется ни о чем жалеть.

— Ты думаешь, я недостаточно талантлив?

— Я давно знаю, что ты очень талантлив. Ты будешь великим художником, мой друг. — Она задумчиво улыбнулась, и он внезапно осознал, как много у нее морщин. И все же она никогда не состарится, с облегчением подумал он. Не успеет он собрать свои чемоданы, как Молли займется кем-нибудь другим. Она любила его, может быть, больше, чем кого-нибудь другого, но Молли Джарвис была реалисткой, борцом за существование. Она снова заговорила:

— Я никогда не говорила тебе, но я влюбилась в тебя именно из-за твоего огромного таланта. Потом, конечно, я протянула к тебе свои щупальца и так крепко схватила, что талант твой стал загнивать и чуть совсем не задохнулся. Ах, мы, женщины, — эгоистичнейшие создания, Райль. Но я благодарна тебе за годы, что мы провели вместе.

— Да, это были замечательные годы, Молли, — согласился он и взял ее за руку.

Она отложила веер и взглянула на него, как бы впитывая в себя его черты, чтоб сохранить их навечно в памяти.

— А ты, мой друг, — ты поедешь в Орегон к своей рыжеволосой прелестнице?

— Нет, — ответ его был резким и определенным. — Как ты сама сказала, единственное место для голодающего художника — это Париж. В Орегоне меня ничего не ждет.

ДЖИНКС

7 сентября 1899

«Как приятно тут, на балконе, — думала Джинкс. — Даже псы, снующие по округе, неспособны нарушить покой летних вечеров в Хэрроугейте с этой лунной дорожкой, бегущей по озеру, и звездами, мерцающими подобно совиным глазам, прячущимся за деревом. Интересно, хоть иногда, глядя на луну, вспоминает ли Райль о ней? Думает ли он о ней бессонными ночами? Ее собственные воспоминания о нем до сих пор сохраняли ясность и мучительную остроту, руки жаждали ощущений его кожи, а тело горело желанием. А как же Эрик? — подумала она вдруг. — Живет ли он воспоминаниями о ней? Ведь она так ранила его, а он совсем не заслуживал этого».

Один из доберманов-пинчеров остановился под ее балконом. Он уставился на нее, желтые его глаза блестели в темноте голодным блеском.

— Убирайся, ты, старый черт, — сказала она ему. — Иди, глазей на Карра, где он там есть.

Она ничего не слышала о Карре с тех пор, как Бетс разговаривала с той женщиной по телефону, но видела, как уезжает мисс Эмми. Должно быть, Карр там один, если не считать предводителя собак. С годами прислуга, как и сам Хэрроугейт, мало-помалу хирела и разбегалась. Имя Карра снова появилось в калифорнийских газетах, но на этот раз его злой гений подвел его. Соревнуясь со своими соседями по Ноб-Хиллу, Карр и несколько других лесопромышленников присоединились к Шведской инженерной компании и заключили с ней трастовый договор, с тем чтобы избежать конкуренции в строительстве.

«Сан-Франциско экзэминер» сообщил, что они либо перекупили все конкурирующие фирмы, либо вынудили их отойти от дел. Подкуп государственных чиновников стоил Карру кучу денег, но взамен к нему текли миллионы. К тому времени, как об этом с негодованием написали газеты, на Западном побережье не строилось ни одного здания, подрядчиком которого не был бы Хэрроу. Похоже было, что Карру угрожал антитрастовый иск.

Именно Элисон обратила внимание на то, на что Джинкс не обратила внимания.

— Дядя Карр — нечто иное, как мошенник, мама. Он богат, потому что ворует. Не значит ли это, что мы — тоже мошенники, ведь мы владеем частью компании?

Устами младенца… — подумала Джинкс. Эли так гордилась своими двумя процентами компании. И именно из-за этих двух процентов она сейчас так и негодовала.

— Это и наша компания, — заявила она. — У него нет никаких прав впутывать нас в свои плутовские дела!

Джинкс подумала о том немногом, что знала о манипуляциях Карра, которые он проводил с тех пор, как компания была, по сути, отдана ему на откуп. Первым его поступком было объединение всех отцовских предприятий в один огромный конгломерат. Потом он попытался повернуть дороги Южной Тихоокеанской железной дороги так, чтоб они проходили через лесопромышленные города Хэрроу. Потерпев в этом неудачу, он с головой окунулся в строительство железных дорог и построил линию от Сакраменто до Розберга, где соединил ее с уже существующей дорогой, связанной с Миллтауном и Кэмптеновской вилкой.

Тогда пошли слухи, что компания находится в сложном финансовом положении, но, очевидно, она сумела противостоять штормам, потому что когда в 1894 году Армия Кокси потребовала от Вашингтона беспроцентное фондирование на строительство дорог безработными, Карр снова показал свою финансовую состоятельность. Он купил виллу на юге Франции и несколько сот акров земли на берегу залива севернее Бостона. Затем он купил яхту и объявил, что будет участвовать в гонках на кубок Америки, но ко времени гонок снова был на грани финансового краха. Именно тогда он и начал войну против китайских лесозаготовителей в Хэрроувэйле. Джинкс с горечью вспомнила тот период злосчастной карьеры Карра. Китайцы работали упорнее, дольше и за меньшее денежное вознаграждение, чем другие рабочие. Но на Западном побережье на них всегда смотрели с ненавистью. Периодически возникали бунты с требованиями «депортировать этих чертовых кули», но в Глэд Хэнде такое не происходило никогда. Митч Хэрроу платил им справедливое жалованье, не ущемляя их прав, и они жили вдоль Гремучей реки в гармонии с соседями. Но в 1897 году, через десять лет после смерти Митча, Карру срочно понадобились наличные деньги, и единственная хэрроувэйльская газета, собственником которой, конечно же, был Карр, неожиданно начала выплескивать ядовитые статейки, направленные против китайцев. Травля продолжалась до тех пор, пока однажды тихой безлунной июньской ночью китайцев не вытащили из постелей, не выгнали из домов, в которых они жили годами, не посадили в теплушки и не вывезли из города. Многие из них были тогда убиты, в том числе несколько детей и женщин. Джинкс хорошо помнила эту ночь. Она слышала крики и выстрелы, но в местной газете об этом не напечатали ни слова. Кровавыми подробностями этого события снабдила Джинкс Эунис Коннор, телефонный оператор, женщина, не гнушающаяся сплетнями.

Избавившись от кули, Карр нанял новых рабочих и продал им освободившиеся дома. Теперь он имел необходимые ему наличные, но столкнулся с другими проблемами. Новые рабочие были не столь надежны, как китайцы, и на фабриках и заводах Карра появилась постоянная текучесть кадров.

Прямое высказывание Эли о том, что Карр — просто мошенник, заставило Джинкс взглянуть на его дела под несколько другим углом. Разумеется, она всегда знала, что он нечестен, но не рассматривала его нечестность в том свете, в котором ее представила дочь.

Мысль о том, что она, может быть, частично ответственна за смерти тех китайцев, поразила Джинкс в самое сердце. Эли права. До тех пор пока они являются совладельцами компании, злодеяния Карра порочат их обеих.

К тому времени как пришло традиционное уведомление о ежегодном собрании директоров, Джинкс уже приняла решение: в этом году она скажет Карру, что продает 24 процента, которыми владеют они с Элисон. Она не знала пока, с чего начать их продажу, представления не имела о том, сколько они стоят и что будет делать с деньгами, но это сейчас не имело для нее значения. Для нее было важно только то, что она увидит Карра на собрании и скажет ему, что продает свою долю в компании, но вовсе не ему, как бы он ни просил ее об этом.

БЕТС И КИФ

15 сентября 1899

Утром того дня, когда должно было состояться собрание, Бетс сидела за столом напротив Кифа и завтракала.

— Дорогой, — сказала она, — может быть, ты все-таки не пойдешь?

Она повторяла это уже давно, поэтому ничего удивительного не было в том, что Киф раздраженно сжал губы.

— Ты только злишься, а ведь мы думали, что Райль Толмэн приедет и тебе не придется идти туда одному. Но он, по-видимому, не приедет, и у меня очень нехорошее предчувствие, что там сегодня произойдет что-то ужасное.

— Бетс, ну не будь смешной. Что такого может произойти? — Он бросил салфетку на стол. — Я пойду на собрание! Мне давно следовало встретиться с Карром. И сегодня я это сделаю, и кончим на этом!

— О, Святая Мария, ты упрям как осел! И зачем я только вышла за тебя замуж — не знаю.

Она встала и посмотрела на него сверху вниз.

— Ты сказал Джинкс, что идешь на собрание?

— Нет, ее это не касается.

— Ты просто боишься, что она скажет то же самое, что твержу тебе я, — что тебе следует держаться подальше от этого маньяка! — Она снова села и прошептала:

— Ох, Киф, как я жалею, что вообще сказала тебе о том телефонном звонке. Как я хочу, чтоб ты не ходил туда, ведь я говорила тебе о том, что сказала Эли…

— О том, что она слышала завывания? Ну, Бетс, брось, она слышала вой собаки, только и всего.

Бетс покачала головой.

— Я так не думаю. Хочешь знать, что я думаю? Думаю, что твой братец сходит с ума. Киф не смотрел ей в глаза.

— Ты знаешь, что это правда! Джинкс не сделала бы себе двойные двери, если б он не был сумасшедшим! Прошу тебя, не приближайся к нему!

— Он не смог бы проводить собрание, если б был так плох, как ты думаешь. Но может быть, ему нужен врач. Ты когда-нибудь думала об этом? — Он дотронулся до ее руки. — Я буду с ним не один на один, милая. Там будут Олли и Пенфилд.

— Все равно случится что-то ужасное! Я чувствую это.

Он вздохнул и закатил глаза.

— Как я могу реагировать на это? А что бы ты чувствовал, если б узнал, что Джинкс решила пойти на это собрание?

— Джинкс? — Он рассмеялся. — Она не пойдет туда.

— Но вдруг пойдет? Как бы ты чувствовал себя, если б узнал, что она будет находиться в одной комнате с твоим сумасшедшим братцем?

— О, Боже сохрани.

— Вот видишь? — Бетс пристально посмотрела на Кифа.

Он поставил чашку на блюдце.

— Это совсем другое! Неужели ты не понимаешь разницы между тем, что я пойду, и тем, что пошла бы Джинкс?

— А какая разница? Разве, — сказала она насмешливо, — Олли и как-там-его-зовут — Пенфилд — не будут там?

— Да. Но Джинкс — женщина, и в этом и состоит разница. Пожалуйста, перестань вести себя так, будто я ребенок, которого ты должна защищать. Я уже большой мальчик, Бетс. — Но сердце его колотилось, и он знал, что не только от злости.

— Твой брат — душевнобольной, ты сам это сказал. Вот поэтому-то я и не хочу, чтоб ты ехал туда!

— Бетси, пожалуйста, не возбуждайся ты так. — Он вскинул голову и посмотрел в сторону лестницы. — Ты ничего не слышала?

Она нахмурилась и покачала головой.

— А почему тети Пэйшиенс все еще нет? Она же никогда не опаздывает к завтраку.

— Понятно, ты пытаешься сменить тему! — Бетс поколебалась. — Но ты прав, конечно, она что-то припозднилась. Хочешь, я сбегаю наверх и посмотрю, в чем дело?

— Да, если можно. А то в последнее время я что-то волнуюсь за нее.

— Да, она не очень хорошо выглядит. — Бетс пошла к лестнице, но по пути остановилась и бросила через плечо:

— Но пока меня нет, подумай, пожалуйста, о том, что я сказала.

Киф посмотрел ей вслед — легкая и гибкая фигурка, которой каким-то образом удается источать целые потоки энергии. Если бы Бетс была мужчиной, подумал он с ухмылкой, ей наверняка удалось бы перевернуть мир. В одном ее мизинце было больше выдержки и решительности, чем…

Неожиданно Киф услышал пронзительный крик. Он вскочил на ноги.

— Киф! Быстро! Тетя Пэйшиенс! О, Киф, Киф!

Казалось, что утро длилось вечно. Бетс думала, что от ожидания она сойдет с ума. Дважды она звонила в больницу и дважды получала один и тот же ответ:

— Очень жаль, но никаких изменений, миссис Хэрроу.

Она хотела пойти к ним в больницу, но знала, что будет там только путаться под ногами.

Трудно было бороться против инфаркта. И все же Киф должен попытаться.

Бетс сделала на обед салат, но не смогла его есть. Она бродила по пустынным комнатам, взбивая подушки и поправляя картины на стенах. Часы на каминной полке пробили один раз. Внезапно она осознала, что собрание директоров начинается без Кифа. Бетс со стыдом подумала, что ее тревоги — ничто по сравнению с тем, что произошло с тетей Пэйшиенс.

Вот миновало еще полчаса. Она услышала поездной гудок — на станцию с лязгом и грохотом пришел поезд. Она снова взглянула на часы. Поезд, как всегда, опоздал.

С бьющимся сердцем пошла она позвонить по телефону еще раз.

— Извините, миссис Хэрроу, но никаких изменений до сих пор нет. И доктор Киф все еще у нее.

Внутри Бетс нарастало чувство грядущего несчастья. Она поняла вдруг, что оно не связано с тетей Кифа. Несчастье должно произойти в Хэрроугейте — она чувствовала, как тучи сгущаются над заозерной крепостью.

Звук тиканья часов в тихой комнате оглушал. Бетс подумала, что просто сойдет с ума, если не узнает, что происходит там. Она подняла трубку.

— Пожалуйста, семнадцатый, Эунис.

— Мы все молимся за сестру Хэрроу, — сказала женщина. — Она такая приятная леди. Сейчас даю семнадцатый, мадам.

— Спасибо, Эунис. — Бетс подождала. Должно быть, Джинкс наверху и не сможет сразу подойти.

— Этот город будет совсем другим, если что-нибудь случится с сестрой Хэрроу, — сказала Эунис. — Ведь ее муж помогал основать этот город. Его убили на гражданской, и, конечно, уже мало кто его помнит. Его звали Сэмом.

Ее голос все журчал и журчал, и сомнения Бетс сменила тревога.

— Извините, но вы уверены, что звоните по тому номеру?

— Звоню мисс Хэрроу в Хэрроугейт. Ведь вы ей хотите позвонить?

— И никто не отвечает?

— Забавно, правда? Никогда не слышала, чтоб она выходила куда-нибудь.

Бетс бросила трубку и побежала к окну, из которого можно было увидеть шпиль башни Хэрроугейта. Она смотрела на нее так, будто башня могла раскрыть ей секреты того, что происходило за ее стенами. Предчувствие несчастья, бывшее у Бетс всю неделю, усиленное инфарктом Пэйшиенс, резко перешло в страх. Там что-то произошло! Только истинное бедствие могло заставить Джинкс и Элисон покинуть башни.

Бетс побежала наверх за своим чепчиком и сумочкой. Она уже почти открыла входную дверь, и тут зазвонил телефон.

— Это Хелен из больницы. Я хочу сообщить вам, что в состоянии сестры Хэрроу наметился поворот к лучшему.

— О, спасибо, Хелен, за хорошие новости. Слушайте, вы не передадите кое-что моему мужу? Я не хочу беспокоить его, но если я ему понадоблюсь, то я — в Хэрроугейте.

ЭЛИСОН

15 сентября 1899

Эли стояла на верхнем балконе и смотрела на долину. Холодный воздух ранней осени сковал ветки деревьев во фруктовом саду. Горные свиристели все еще сновали в поисках пищи, но скоро все они должны были улететь. Рябины, ясени и тамариск начали опадать, а на низких склонах холмов между мрачными соснами там и сям алели клены. Красноголовка присела на мгновение на ближайшую ветку, а где-то на вершине холма залаял койот. Воздух в долине похрустывал. Пороги шумели, казалось, совсем близко.

Звук легких шагов заставил Элисон обернуться.

— О, ты оделась! — воскликнула она, глядя на прогулочный костюм матери. Глаза ее скользнули по плоской шляпе, которую та держала в руке. Элисон открыла от удивления рот. — Ты уходишь? — Мама никогда никуда не уходила. Никогда. На памяти Элисон нога матери никогда не ступала за порог их крыла. Ни разу.

— Только в основной дом, дорогая. Больше — никуда.

— Но я пойду с тобой?

— Нет, пожалуйста, останься здесь. Элисон начала было протестовать, но Джинкс успокаивающе похлопала ее по плечу.

— Слушай, дорогая, все точно так, как ты говорила: твой дядя Карр делает в компании такие вещи, которые… ну, не правильные, вот и все.

Глаза Эли блуждали по городу, горам и долине — уже совсем не такой уродливой теперь, когда быстрорастущий орегонский дуб заменил собою вырубленные деревья.

— Дядя Карр погубил не только наш бизнес, но еще и горы.

Джинкс облизала губы.

— Сегодня — всего лишь через несколько минут — в главном здании будет собрание…

— Я видела, как приехали два экипажа.

— В одном, должно быть, был твой кузен Олли. А кто был во втором — не знаю.

— И сколько людей придет?

— Не знаю. Собрание — для директоров компании.

— А ты директор, мама?

— Так мне сказали.

— Как же получилось, что ты ни разу раньше не ходила на них?

Джинкс улыбнулась и потрепала Эли по руке.

— У меня ведь не было взрослой дочери, чтобы напоминать мне о моих обязанностях.

— Меня?

— Угу, тебя.

— А что ты будешь делать на собрании, мама?

— Скажу твоему дяде Карру, что мы умываем руки. Продаем наш пай — но не ему.

— О, здорово. Я тоже хочу пойти, ведь я директор — у меня же есть пай.

— Ты еще не можешь голосовать, дорогая. Я контролирую твои два процента, пока ты несовершеннолетняя.

— Два процента — как-то не очень звучит, правда?

— О, но это очень много! Два процента от папиной компании представляют собой кучу денег! — Джинкс пришпилила шляпку к вьющимся рыжим волосам. — Я хорошо выгляжу?

— Ты просто красавица, мама, и всегда хорошо выглядишь. Джинкс рассмеялась.

— О, спасибо, дорогая. — Она наклонилась, чтобы поцеловать дочь.

— Ты надолго?

— Нет, должно быть, на полчаса, не больше.

— Ты откроешь дверь и пройдешь через дом? — спросила Эдисон с надеждой. Она никогда не видела того, что лежало за двойными дверьми.

— Нет, эти двери не отпираются, ты же знаешь. Я пройду через веранду и двор. Это всего лишь два шага.

— Покажи ему сама знаешь что, мама.

— Элисон Хэрроу! Где, скажи, пожалуйста, слышала ты это выражение? Твой дядя Киф когда-нибудь…

— Я прочитала его в газете, мама. А что оно означает?

— Неважно, — сказала Джинкс, смеясь, — скоро увидимся.

Эли перегнулась через перила и помахала матери. Солнце превратило яркие мамины волосы в горящий костер. Джинкс посмотрела наверх и улыбнулась, помахав Элисон. «Она такая красивая, — подумала Эли, — и стала еще красивей после приезда дяди Кифа».

Она надеялась на то, что мама действительно покажет дяде Карру, где раки зимуют.

Она не помнила, чтоб когда-нибудь встречалась с дядей Карром, но знала, что он бы ей не понравился.

Эли взяла журнал и приготовилась к ожиданию. Раньше она никогда не бывала совершенно одна, и одиночество приятно взволновало ее. Несмотря на то что мама была совсем рядом — в основном доме, — оставшись одна, Эли почувствовала себя совсем взрослой.

Где-то вдалеке она услышала, как по долине с ревом едет поезд, пронзительно и настойчиво свистя. Облако черного дыма медленно продвигалось вдоль Десятой улицы, ниже больницы, к станции. Иногда поезд не останавливался, но сегодня — остановился. Эли рассеянно отметила, что кто-то, должно быть, либо сел, либо сошел с него.

Немного потеплело. Эли открыла журнал и стала читать. Она услышала, как звонит телефон, и пошла было к нему, но поняла, что дойдет до него только тогда, когда он перестанет звонить.

Поздняя муха зажужжала под ее носом, и она отмахнулась.

Эли не знала, сколько времени прошло перед тем, как до нее донесся странный звук — рычание и хруст — и злой мужской голос: «Убирайтесь, паршивые псы!» Послышался вой. Хлопнула дверь. Элисон подождала, сердце ее учащенно забилось. Происходило что-то странное. Потом из-за угла дома показался пес, голодный и свирепый.

Эли наклонилась, совершенно ошарашенная увиденным. Псов никогда не выпускали днем! Как будто почувствовав ее испуг, черный доберман остановился и посмотрел вверх. Он открыл огромную пасть, язык его вывалился наружу, а слюна потекла на бурую траву. О, мама! — в неистовстве подумала Элисон. Как же мама придет теперь домой?!

ДЖИНКС

15 сентября 1899

День был великолепным. Джинкс шла по побуревшей траве к мощеной дороге, ведущей к главному входу. Осенний воздух, хрустящий и прохладный, был и тем же, что она вдыхала, сидя на веранде башен, и одновременно совсем другим, сладким и чистым, как свежевзбитое масло.

Ей захотелось снять шляпку и высвободить волосы, поднять юбки и побежать по полю, как она делала это с Райлем. Как хорошо было им вместе! Но она не хотела сегодня думать о Райле. Сегодня было не время для сожалений и горечи по поводу потерянной любви.

Она подняла было руку к дверному звонку, но уронила ее и повернула ручку двери. В конце концов, это и ее дом.

Огромный холл в три этажа выглядел почти так же, как и раньше. Яркий солнечный свет струился из окон на стены, облицованные английским дубом. Гостиная лесопромышленного короля Северо-Запада была отделана тщательно отполированным деревом, подчеркивавшим величие и воздававшим хвалу хозяину. Куполообразный потолок, отделанный красным деревом, контрастировал с сосной и ценными породами деревьев Южной Америки. Теперь в холле было жарко, стоял какой-то затхлый запах спертого воздуха. С потолка струился свет, который давали сотни электрических лампочек, а в камине горел огромный костер, жар которого только усугублял чудовищную жару, стоявшую в комнате.

Карр был почти полностью скрыт за огромным письменным столом с золотыми инкрустациями, стоявшим на возвышении сбоку от очага. Стол Митча Хэрроу давал Карру возможность ощущать себя монархом, снисходительно глядящим со своего трона на подданных своего маленького королевства. Даже издалека Джинкс был виден дьявольский блеск в желтых глазах Карра.

Поодаль от очага за длинным столом сидел кузен Олли, перед ним были разложены документы. Прикрывая одной рукой рот, чтоб приглушить кашель, другой он писал какие-то бумаги.

Почти подойдя к письменному столу, Джинкс заметила, что третий стул тоже занят. Она не сразу распознала в сидящем Пенфилда, их бывшего дворецкого. Пенфилд очень похудел и облысел.

Он посмотрел вверх и просиял.

— Мисс Джинкс, — воскликнул он, и его стариковский голос задрожал от радости.

— Здравствуйте, Пенфилд. — Она взяла его руки в свои.

— Как приятно видеть вас снова. Не успели они сказать еще и полслова, как раздался скрипучий голос Карра:

— Что, черт побери, ты здесь делаешь, а? Ты что, забыла, что я тебе сказал?

Она посмотрела на Карра. Брат ее не поднялся. Но, в конце концов, а чего она ждала? То, как его истощенное тело и маленькая голова выдавались из-за огромного стола, было поистине трагикомичным зрелищем. Голова его была как череп, обтянутый кожей, и только злые желтые глаза свидетельствовали о том, что их обладатель жив.

— А, добрый день, братец, — сказала Джинкс сквозь стиснутые зубы, — давненько не виделись.

— Не болтай чушь!

Она задохнулась от гнева. Пенфилд, стоящий рядом с ней, сжался. Олли за столом кашлянул и быстро затих, как бы боясь, что даже его кашель может быть воспринят неверно.

— Так вот почему ты не написала доверенность?

— пронзительно прокричал Карр. — Мне следовало понять, что ты что-то затеваешь, дура ты этакая.

— Мистер Карр, я протестую. — Выпуклые глаза Карра сверкнули, и чахлое его тело аж подпрыгнуло от гнева:

— Если вам не нравится то, как я говорю, можете убираться, Пенфилд.

— Ничего, Пенфилд, — сказала Джинкс. Она подняла гордый подбородок, мягко сжала руку старика и смерила брата уничижительным взглядом.

— Нет никакой необходимости оскорблять меня, Карр. Я просто пришла на собрание Совета директоров. — Она уселась в одно из кожаных кресел, стараясь выглядеть уверенной и усмирить дрожавшие губы.

— Пришла на Совет директоров! Пришла посетить Совет директоров! — передразнил он ее. — Кто звал тебя на него, а? Что общего у тебя с моей компанией? Это моя компания, слышишь? Скажи ей, Олли, чего теперь стоит моя компания. Скажи ей, что создал я из той жалкой компании, что оставил отец! — Слюна брызгала из его рта и стекала по подбородку. Олли откашлялся, но Карру не нужен был его ответ.

— Отец думал, что что-то из себя представляет! Да, так и думал! Но он был ничтожеством! Ничтожеством! Эх!

Да, он сумасшедший, подумала Джинкс, и внутри у нее все похолодело. Он сумасшедший. Как я могу держать Эли в одном доме с этим безумцем? Глядя на Карра, она не слышала его тираду. Она знала, что ее отшельнической жизни пришел конец. Она должна уйти отсюда. Не только из этой комнаты, но и из Хэрроугейта, и как можно быстрее. Все эти годы она считала, что наказывает саму себя. Но кто в действительности понес наказание?

Элисон.

«Эли не должна быть наказана за мой грех, — думала Джинкс. — Я поступила неверно, когда упрятала ее в этот умирающий дом. Если и должна я понести еще большее наказание за свой грех, то Бог позаботится об этом». Карр все еще проклинал отца, и Джинкс пришлось несколько раз назвать его имя, прежде чем он обратил на нее внимание.

— Что тебе нужно здесь, а? Что?

— Мне и в самом деле не нужно оставаться на собрании, Карр, — сказала она. — Я пришла только сообщить тебе, что продаю свой пай в компании. И свой, и Элисон.

— Я куплю их. — Он хлопнул рукой по столу. — Сколько ты хочешь? Олли, позаботься об этом и выведи ее отсюда.

Она почувствовала почти что жалость к нему. Но потом подумала о том, что он сделал с компанией отца, как грабит людей и топчет всех тех, кто оказывается у него на пути, и продолжила:

— Мы не продадим наш пай тебе, Карр Хэрроу. Я никогда не продам его тебе.

— Ты — сука! А кому, ты думаешь, продашь их? Я не хочу никаких посторонних в моей компании! Они не нужны мне! — В гневе он попытался было встать, но ноги отказали ему, и он упал в кресло, тяжело дыша.

Что с ним? — удивилась Джинкс. А вслух сказала:

— Это действительно все, что я хотела тебе сказать. — Она встала. — А теперь я уйду и дам тебе провести твое собрание.

— О нет! — завопил он. — Нет!

— Мне очень жаль, но…

Похоже, что он взял себя в руки, потому что поднял дрожащую истощенную руку и сказал:

— Подожди. Не… не уходи, Джинкс. Я… Мне не следовало так орать на тебя, да? Я… я сегодня сам не свой. — Он даже попытался улыбнуться, и она подумала, что он, вероятно, затевает что-то отвратное. Рука его потянулась к звонку, находящемуся сбоку от стола, и через секунду в комнату вошел предводитель собак. Карр что-то прошептал ему, и человек вышел.

— Выпьем по бокалу черри, а? — сказал Карр. — Вспомним старые времена, я не хочу, чтоб ты думала, что у меня есть обиды.

Она видела, что он очень старается сдержаться. «Что он замышляет?» — подумала она. Ну, она не станет дожидаться здесь правды.

— Я не буду пить с тобой, Карр! Пенфилд, Олли… — она направилась к дверям, но брат сказал ей вслед:

— Так ты хочешь продать свои доли чу жому, Джинкс? Отлично, это… твое право, конечно же, в конце концов.

Снаружи послышался шум, и с его лица исчезла гримаса дружелюбия.

Джинкс окаменела. И что теперь? Распахнулась дверь, и в комнату чуть не влетела свора рычащих собак.

— Убирайтесь, паршивые псы! — Собачий предводитель бросил палку на дорогу и захлопнул дубовую дверь перед самыми мордами доберманов, готовящихся к прыжку.

Карр взорвался безумным хохотом.

— Ну, а теперь послушаем, кому же ты собираешься продать свой пай, э-э-э, мисс Умнейшая ослица.

Он наклонился к ней, глаза его были как два раскаленных ненавистью шара.

— Ты не уйдешь отсюда — ты, сука, пока не продашь мне свой пай!

Джинкс бросила взгляд на Пенфилда, но старик съежился в кресле с раболепным видом, лицо его приняло землистый оттенок, а все тело как бы уменьшилось от страха. Она взглянула на Олли, но он избегал смотреть ей в глаза и тихо покашливал в платок. Джинкс подбежала к окну и подняла штору как раз вовремя для того, чтоб увидеть, что две черные фигуры бегут по дороге и скрываются за башнями.

«О Боже, — молча взмолилась она, — что будет делать Эли, если я не приду домой? Боже, прошу тебя, не дай Эли выйти из башен!»

РАЙЛЬ

Сентябрь 1899

Райль проспал двадцать два часа после своего трехдневного художественного порыва. Проснулся он с мыслью о Джинкс. Не в опасности ли она? Он взял письма и снова перечитал их. Райль решил, что жена Кифа преувеличивает. Если б Джинкс была в беде, Киф сказал бы ему об этом.

Райль пошел в редакцию «Уорлда», чтобы закончить филиппинскую развертку и сказать Фулмеру Кэйну о своем решении бросить фотографию и заняться искусством.

— Нам будет вас не хватать, — просто сказал Фулмер. — Куда вы поедете?

— Я пока не уверен. Может быть, во Францию, на Средиземное море, я устал от городов.

— Вы уверены, что именно это вам и нужно?

— Я должен выяснить, обладаю ли настоящим талантом, Фулмер. Я слишком долго ждал, когда смогу это сделать.

Повинуясь какому-то безотчетному порыву, по пути в художественный отдел Райль зашел в один из отделов журнала и попросил, чтобы ему подготовили подробное досье на Карра Хэрроу и Хэрроу Энтерпрайзес.

— Нам понадобится на это несколько дней, — сказала девица из отдела.

— Ничего, если меня не будет здесь к тому времени, как досье будет готово, я буду весьма признателен, если вы пошлете его мне домой.

Райлю понадобилось три дня на то, чтобы проявить и напечатать филиппинские фотографии и сделать оригинал-макет; к тому времени как он закончил все это, он уже забыл о запрошенном досье.

Досье из «Уорлд мэгэзин» было доставлено ему вечером. Райль уже почти собрался уходить, но досье было таким толстым, что это вызвало у него любопытство. Он расстегнул пальто и сел, чтобы прочитать его.

Карр отлично справлялся с ведением дел компании в течение первых лет после смерти отца. Потом он неожиданно стал растекаться во многих направлениях и в погоне за беспрецедентным расширением поставил компанию на грань банкротства. В 1892 году экономика страны стала приходить в упадок, и в разорении и финансовом крахе окружающих его людей Карр смог узреть выгоду для себя. Он использовал три банка, основанных отцом, для того, чтобы отобрать дорогостоящую недвижимость в счет неуплаты кредитов, ее он держал до тех пор, пока рынок не стабилизировался. Впоследствии от продажи этой недвижимости им была получена колоссальная прибыль. Он построил железные дороги, чтобы перевозить товары Хэрроу, и установил цены на ее использование на столь низком уровне, что вскоре другие дороги вынуждены были свернуть перевозки. Потом же, устранив конкурентов, Карр поднял цены на гораздо более высокий уровень.

Такой неявной политики он придерживался во всем. Теперь компания снова была в плачевном состоянии, так как ей грозил антитрастовый иск, однако же в приведенных фактах Райль не смог найти хоть какой-нибудь намек на грозящую Джинкс опасность и никакой причины, по которой он должен был бы поехать в Орегон.

Несколько расстроившись, Райль взял другой документ — копию отцовского завещания! Он удивился — как же журналу удалось завладеть ею? По мере того как он читал, на губах его появлялась улыбка. Он унаследовал двадцать два процента Хэрроу Энтерпрайзес, и это означало, что Карр все это время растрачивает его деньги! Конечно же, деньги могли бы быть положены и на его счет, но, зная Карра, Райль был абсолютно уверен в том, что тот присвоил его дивиденд и подделал его подпись.

Теперь у него была причина посетить собрание — оправдание для того, чтобы вернуться в Хэрроугейт.

Он сказал самому себе, что не увидит Джинкс. Нет никакой причины, по которой он должен видеть ее. Единственной причиной, по которой он возвращается, является желание спасти компанию. Так он убеждал себя. Сможет ли он успеть к собранию?

Поезд мчался через долину Гремучей реки. Райль смотрел в окно, все думая о том, правильно ли он поступил, приехав сюда. Может быть, ему следовало взять адвоката, чтоб тот все уладил. Наверное, это имело бы больший смысл. Но думал ли он когда-нибудь о здравом смысле, если речь шла о Джинкс? Первоначально он не имел намерений видеть ее, но по мере того как поезд огибал долину и перед его взором приближающийся город обретал очертания, он все больше сомневался в том, что сможет удержаться и не увидеть Джинкс.

Когда поезд приехал на станцию, Райль вытащил часы. Час сорок. Черт! Киф может быть уже в Хэрроугейте. Райль надеялся; что сможет провести до собрания пару минут один на один с Кифом. Но теперь у него оставалось только несколько минут для того, чтобы закинуть сумки тете Пэйшиенс и ехать. Он помахал первому попавшемуся извозчику.

— Вы ведь знаете дом сестры Хэрроу? — спросил он.

— Кто ж его не знает? — ответил тот.

Когда кибитка повернула на Больничную улицу, Райль увидел Хэрроугейт, стоящий на другом конце озера. Он уставился на него голодным взглядом.

Вид дома его детства разбередил все его старые раны; внезапно он понял, что никогда не сможет уехать отсюда, не увидев Джинкс. Прошло целых тринадцать лет, и он был не в состоянии больше ждать. Он так жаждал видеть ее, слышать ее голос, что никак не мог противостоять этому желанию. Ведь он так долго имел возможность видеть и слышать ее только благодаря своим воспоминаниям. Изменилась ли она настолько, что ее невозможно узнать? Конечно, она выглядит сейчас старше, но та женщина, та Джинкс, которую он любил и портреты которой писал, — найдет ли он ее в матери двенадцатилетней дочери?

Но вот Хэрроугейт скрылся за поворотом, и они оказались около маленького дворика, принадлежащего тете Пэйшиенс. Хорошенькая молодая женщина выбежала из него в тот момент, как они въезжали в него. Она была столь взволнована, что в спешке чуть не упала. Одернув льняной пиджак, Райль выпрыгнул из повозки и приподнял свою дорожную шляпу.

— Извините, — сказал он, — я ищу доктора Хэрроу.

Женщина обратила к нему встревоженное лицо и остановилась в изумлении.

— Мистер Толмэн? — выдохнула она. — Райль Толмэн? О Святая Мария! — Она вдруг улыбнулась сквозь слезы и схватила его за руку. — О, вы приехали как раз вовремя! С Эдисон и Джинкс произошло что-то ужасное — я это чувствую! У тети Пэйшиенс сегодня случился инфаркт, и Киф не смог пойти на собрание.

Бормоча, она затолкала его обратно в повозку и забралась в нее сама.

— В Хэрроугейт! — крикнула она извозчику, — и побыстрей!

ЭЛИСОН

15 сентября 1899

Сидя на верхней веранде, Эли видела, как псы бесшумно пробегали мимо башен. Почему их отпустили днем? Они выглядели более голодными, чем обычно. О, как же мама теперь доберется до дома?

Она кинула журнал на пол и побежала в дом. Эли так спешила, что скобки ее зацепились одна за другую и она чуть не упала на ступеньки. Раньше она никогда не пользовалась телефоном, но видела, как это делает мама. Поэтому Эли подошла к черной коробочке и сняла трубку.

— Назовите номер, пожалуйста, — отозвался дребезжащий голос. Элисон встала на цыпочки.

— Соедините меня, пожалуйста, с мистером Карром Хэрроу в Хэрроугейте, — сказала она, изо всех сил стараясь казаться взрослой.

— А кто это? — спросил скрипучий голос.

— Это Эли Хэрроу, миссис Коннор, мне необходимо прямо сейчас поговорить с кем-нибудь из главного здания.

— А твоя мама знает, что ты пользуешься телефоном? Маленьким девочкам не полагается играть в телефон.

— Моя мама в главном доме, и мне необходимо поговорить с ней. Прошу вас, скорее!

— Твоя мама ушла в главный дом? Ну и ну!

— Пожалуйста, скорее.

Элисон подождала. Почему никто не отвечает? Соединят ли ее?

Наконец послышался скрипучий голос:

— Хэрроугейт.

— Мне необходимо поговорить с мамой, с Джинкс Хэрроу. Пожалуйста, попросите ее подойти к телефону. Скажите ей, что это ужасно важно. — Сердце Эли дико стучало.

— Слушай, малышка. Тут у мистера Хэрроу идет собрание, и у меня и так куча дел.

Она узнала этот голос — голос собачьего предводителя!

— Мне просто очень нужно поговорить с моей мамой! Прошу вас! Собаки бегают по двору!

— Я знаю, малышка. Я выпустил их туда, потому что он приказал мне это.

— Но их никогда днем не выпускают, и мама…

— Ну, а сегодня все по-другому, сегодня он захотел, чтобы их выпустили.

Эли услышала, как кто-то заорал там, неподалеку от говорившего по телефону, она не смогла разобрать слова, но крик напомнил ей о страшных вещах, которые происходили давно, еще до того, как плотники укрепили двери и стены башни. Теперь Элисон и вправду испугалась.

— Алло, вы слушаете? Алло, алло. Послышался звук зуммера, и человек на том конце трубки больше не ответил.

Тогда она снова сняла трубку:

— Пожалуйста, позвоните моему дяде Кифу, доктору Хэрроу. Мне очень надо поговорить с доктором Хэрроу, который живет в доме тети Пэйшиенс.

— Его нет дома, мисс.

— Пожалуйста, все же позвоните туда. Я поговорю с тетей Бетс.

Она снова подождала. Наверное, ей следовало бы позвонить в больницу — дядя Киф, вероятно, там. Но где Бетс? Почему тетя Бетс не подходит к телефону?

— Не отвечают, — сказала женщина. — Видать, мисс Хэрроу тоже в больнице. У сестры Хэрроу сегодня утром случился инфаркт.

Эдисон медленно повесила трубку. У маминой тети Пэйшиенс инфаркт? О, все самое ужасное происходит сегодня! Из ее глаз хлынули слезы, но она быстро справилась с ними. Она не будет сейчас думать о тете Пэйшиенс. Ей надо каким-то образом дать знать маме о собаках.

Она уставилась на дверь, ведущую к главному входу. Плотники ничего с ней не сделали, и она по-прежнему запиралась на один замок, в котором торчал ключ. Но этим путем она не сможет выйти, так же как и не сможет пройти через веранду, потому что снаружи — псы. Элисон побежала обратно через кухню и вверх по лестнице. Стены ее комнаты и материнской гостиной были укреплены, так что они с мамой больше не могли слышать гадостей, происходящих в большом доме. Плотники сделали это три года назад, а до этого Эли слышала очень много плохого. Теперь она со страхом смотрела на дверь. Она никогда не была в главном доме — и даже никогда не видела его через открытую дверь. Ей строго запрещалось трогать какую-либо из дверей, соединяющих башенное крыло с главным домом.

Эли приблизилась к одной из таких дверей, повернула ключ и осторожно положила руку на огромный медный засов.

Ничего не произошло.

«Глупая, — сказала она себе. — Чего ж ты ждала — грома и молнии?» Осмелев, она отодвинула тугой засов. Затем медленно открыла дверь. И на секунду остановилась. Теперь она слышала бормотанье, скрипучее, как звук сломанного фонографа. Оно доносилось откуда-то издалека, а не прямо из-за двери.

На второй двери тоже был засов, но поменьше. И не было ключа. Затаив дыхание, Эли отодвинула легко поддавшийся засов и повернула ручку. Дверь послушно поддалась! Столь же медленно она приоткрыла ее и высунулась в щелку.

На мгновенье свет ослепил ее. Он струился из сотни лампочек, расположенных посредине потолка, и, когда глаза Эли привыкли к яркому свету, она увидела, что он исходит из огромной люстры. Она пожалела, что у нее нет времени на то, чтобы проследить за игрой света на хрустальных призмах и на панелях стен. Сейчас ей необходимо было найти маму.

Медленно пятясь вдоль балконной стены, Элисон всматривалась в окружающее ее пространство. То, что она видела, было очень похоже на картинки с изображением феодальных замков, которыми изобиловал ее учебник по истории. Около огромного камина на троне восседал король. Он казался карликом, у него были коричневая бороденка и усы, а голос его был пронзительным и неприятным. «Он не похож на человека, — решила она. — Он больше походит на животное. И это мой дядя Карр?»

— Закрой свой чертов рот! Я сломаю твой телефон, если захочу, чтоб он был сломан, слышишь? В своем доме я делаю то, что хочу! Ты приходишь сюда, говоришь, что продашь пай, но не мне! Думаешь, я буду просто стоять и смотреть, как ты всаживаешь нож мне в спину? — Его пронзительный крик эхом пронесся через огромный зал. Элисон испугалась. Ее дядя Карр — если это был он — подпрыгивал на своем троне, сощурив желтые глаза, а лицо его было красным и перекошенным от злости. Он стучал кулаками по столу. Глаза Эли расширились! Она поняла, что с ним. Он был похож на шакала из сказки Киплинга, на Табаки-лизоблюда. Табаки того и гляди мог подхватить дивани-бешенство, а индийские волки боялись и ненавидели его, потому что ничего хуже бешенства не может приключиться с диким зверем. Больной Табаки бегал бы по лесу и кусал всех, кого ни попадя, и все, кого он кусал, тоже заболевали бы бешенством. Эли знала, что это всего лишь сказка, но знала также и то, что бешенство, или водобоязнь, — реально существующая болезнь, и подумала, что, должно быть, ее дядя Карр уже заболел ею, раз он так себя ведет.

Ничего удивительного, что ее мама сделала двойные стены и двери! Она сделала это, очевидно, чтобы спастись от ее сумасшедшего дяди. Он являл собой пугающее зрелище. Эли не хотела больше смотреть на него.

Сбоку от него сидел другой мужчина — высокий и тощий, державший в руках белый платок и издававший смешные гнусавые звуки.

— Где же мама?

Девочка прижалась к стенке и продвинулась дальше по балкону. Оказавшись напротив камина, Эли не сомневалась в том, что, посмотрев наверх, «король» увидит ее, но он все еще изрыгал потоки слов. Она не понимала и половины из того, что он говорил, но знала, что говорит он низкие и подлые слова. Плохие слова. О, конечно же, он болен бешенством! С бьющимся сердцем Элисон прошла по всему балкону и увидела маму, почти зарывшуюся в большое кожаное кресло. Она сидела очень прямо и совершенно неподвижно и так смотрела на «короля», как будто бы только сейчас осознала, что он сумасшедший. Она слегка наклонилась вперед, руки ее были сжаты и лежали на коленях, из-под юбки виднелись туфли, а ноги стояли так, как будто она в любой момент была готова вскочить и побежать. «Если мама вскочит, — решила Эли, — я ей закричу, и она сможет побежать наверх, сюда. А потом мы ринемся в башни и запрем двери. В башнях мы будем в безопасности».

В кресле рядом с мамой сидел еще один мужчина — лысый старик. Глаза его были прикрыты, а лицо было белым. Лишь по дрожанию рук можно было определить, что он жив.

— Карр, прошу тебя, скажи своему человеку, чтобы он запер собак, — сказала мама таким голосом, каким говорит с Элисон, когда та споткнется о скобки или порежет палец, чистя картошку к ужину. — Прошу тебя, — сказала мама. — Если хочешь, чтобы я молила тебя, то я умоляю. Я сделаю все, что ты скажешь, только, пожалуйста, запри собак, чтобы я смогла добраться до Эли. Она там одна, пожалуйста, Карр.

«Король» откинулся в кресле и засмеялся безумным, дьявольским смехом.

Тощий мужчина, который сейчас не был виден Элисон, сказал:

— Карр, ты правда думаешь, что был прав, когда сорвал телефон со стены? Может быть… ты не думаешь, что… может быть… тебе следовало бы разрешить Джинкс позвонить дочери?

«Король» разразился новой тирадой — из ужасных слов, из которых Элисон не поняла ни одного. Тощий человечек начал кашлять в платок и очень скоро совершенно затих.

Мама взмолилась:

— Прошу тебя, Карр, прикажи ему запереть собак. Я прошу не за себя, а за Элисон. Она там совсем одна.

Эли чуть не крикнула: «Я здесь, мама, со мной все в порядке!» Но она не могла так крикнуть, ведь она ослушалась и прокралась в главный дом, так что мама будет сердиться на нее.

— Элисон, Элисон, — глумился «король», — толмэновское отродье! Ты думаешь, что я сделаю что-нибудь для толмэновского отродья? Не смеши меня! Так ты волнуешься из-за собак, да? Если бы мне попался этот щенок, я скормил бы его собакам, слышишь?

Элисон попятилась, в ушах у нее зашумело, а во рту пересохло.

Но вот поверх пронзительного его крика она услышала какой-то шум — снаружи. Подъехала карета. Она уставилась на наружную дверь, стараясь не думать о том, что сказал ее дядя Карр о том, чтобы скормить ее псам. Теперь она не слышала собак. Но их обычно и не слышишь до тех пор, пока они не схватят кого-нибудь, например кролика. И только после этого можно услышать, как тот кричит перед смертью и издает единственный за всю свою жизнь звук, а потом псы дерутся между собой и рвут на части животное своими огромными острыми зубами. А после они мчатся мимо башни и смотрят на нее, а с морд их все еще капает кровь.

На балконе было жарко, но Элисон начала дрожать.

Должно быть, мама тоже услышала, как подъехала карета, потому что она вскочила и посмотрела на дверь. Старик открыл глаза и повернул свою лысую голову.

В зале внезапно установилось молчание, так как все смотрели на дверь. Даже «король» затих. А потом до них донесся мужской крик, рычание псов и вопль женщины.

РАЙЛЬ

15 сентября 1899

Сидя в экипаже, Райль внимательно выслушал рассказ Бетс и мало-помалу стал успокаиваться. Эта истеричная молодая женщина совсем не имела доказательств тому, что в Хэрроугейте произошло что-то плохое, — она только подозревала это. А если Райль в бытность свою свободным фотографом и научился чему-нибудь, так только одному — не рассуждать умозрительно.

— Я сейчас открою ворота! — крикнул он извозчику.

— Подождите, — сказала Бетс, роясь в сумочке, — вот ключ.

Солнце все еще стояло высоко в небесах. Его ярко-оранжевые лучи ласкали каменные стены Хэрроугейта, подсвечивая их и придавая тем самым огненный блеск.

Райль оцепенел. Не он, а кто-то другой ехал сейчас по дороге, вьющейся между лугами и старыми дубами, одевшимися в золотой осенний наряд. Сердце Райля пылало так же, как и осенние листья, он был полон воспоминаниями о Джинкс. У ворот было холодно, и дул прохладный ветер. Но как тепло было здесь в ту ночь, когда он прижал ее к себе, чтобы поцеловать — в последний раз. Теперь она была в башне — так близко, в двух шагах от него. Райль вышел из экипажа, помог выйти Бетс и взял свой кейс.

— Пожалуйста, не ждите нас, — сказал он извозчику. — Я возьму с собой этот кейс, а остальной багаж отвезите, если можно, в больницу. Я заеду за ним попозже.

— Да, хорошо, сэр. — Извозчик приподнял шляпу и натянул поводья.

Райль взглянул на башенное крыло. Джинкс так близко. Он поборол желание пойти прямо к ней и послать к черту собрание. Но кейс, что он нес, содержавший досье на Карра с его мошенническими сделками, напомнил ему о том, что собрание уже началось. Он вздохнул. Он так долго ждал, когда сможет увидеть Джинкс, — он подождет еще несколько минут. Бетс поднялась по каменным ступенькам и встала у двери, рука ее потянулась к медному звонку. Идя за ней следом, Райль услышал какой-то странный звук — как будто что-то пронеслось в воздухе. Внезапно почуяв опасность, он обернулся, руки его инстинктивно выгнулись в защитном жесте. Именно это инстинктивное движение спасло ему жизнь. Что-то длинное и черное прыгнуло, чтобы вцепиться ему в глотку. Райль увидел только челюсти, по которым текла слюна, и безобразные желтые зубы. Он издал крик. Бетс завопила.

Маленький, но тяжелый кейс помешал псу вцепиться в горло Райлю, и пес только вырвал кусок ткани из лацкана его пиджака. Не успел Райль прийти в себя, как доберман снова налетел на него: он рычал, а в глазах его стояла холодная ненависть.

Бетс все вопила и колотила в дверь:

— Впустите нас!

Животное снова прыгнуло. Райль хотел бросить ботинок в брюхо псу, но попал ему в бок. Так как Райль стоял на ступеньке, псу пришлось прыгать выше, и он, не допрыгнув, упал на все четыре лапы, желтые его глаза, казалось, источали змеиный яд, а слюна стекала по челюсти.

— Откройте, черт возьми! — закричал Райль.

Собака снова бросилась на него, купированные ее уши были прижаты, а длинные зубы обнажены.

На этот раз ей удалось изловчиться, и челюсти ее сомкнулись вокруг руки Райля. Кейс упал. Клыки вонзились в мясо, продвигаясь к кости. Боль пронзила руку Райля. Он попытался было скинуть собаку, но та не отпускала его. Райль подумал, что пес сейчас вырвет ему руку. Горячая и нестерпимая боль заполнила все его существо. Тогда за дело принялась Бетс. Она схватила упавший кейс.

— Идите в дом, — прокричал Райль, но Бетс изо всех своих сил колошматила это черное чудовище.

И тогда Райль увидел, как к крыльцу скользнула еще одна черная тень, а за ней и еще одна. «Все кончено», — подумал он. Горячая боль в его руке была уже почти непереносимой. Райль только подумал с сожалением, что никогда больше не увидит Джинкс. Он прицелился для последнего броска.

Острый носок его ботинка попал в мягкое брюхо пса. Почти сразу же Бетс удалось сильно ударить животное тяжелым кейсом промеж глаз. Пес моргнул и ослабил свою хватку.

С рыком к ним приближались два других пса. В момент их прыжка дверь распахнулась, и Райль влетел в дом, втаскивая за собой Бетс. Дверь захлопнулась, и Райль услышал, как собаки ударились о дверь, взвыв от боли.

Он опустился на каменный пол хэрроугейтского холла. Тело его обрело какую-то странную легкость, а по левой руке разлилась пульсирующая боль. Райль обратил внимание на мрачный каменный пол, и у него мелькнула мысль, что когда он был мальчиком, пол никогда не был таким грязным. Позади него кто-то что-то бессвязно тараторил. С левой рукой Райля происходило что-то странное. Сквозь завесу тумана он увидел, что рукав его серого пиджака становится красным.

Кто-то встал рядом с ним на колени и снял с него пиджак. Он повернул голову. И взгляд его уперся в зеленые глаза, глаза цвета нефрита, глаза, которые он рисовал и о которых мечтал больше десяти лет. Годы отступили, он снова был молодым, и все же немолодым.

— Джинкс. — В порыве он протянул к ней руки.

— Не двигайся, а то истечешь кровью, дурачок. — В голосе ее слышались слезы. Он снова посмотрел вниз и увидел, как сквозь его белую рубашку струится кровь, стекая на ее голубую юбку. Перед глазами Райля замелькали черные точки, и сквозь это мелькание он увидел, что Джинкс снимает с себя пояс.

— Задери рукав, — сказала она, а Бетс встала на колени по другую его сторону.

Джинкс туго перевязала поясом его руку. Кто-то принес бинты и какую-то красную жидкость, обжегшую его.

— Кажется, наконец кровотечение прекратилось, — сказал мужской голос.

— Джинкс. — Райль вытянул руку ладонью кверху. Она посмотрела на него, и слезы блеснули на ее густых ресницах.

— Не сейчас, — прошептала она. — Моя малышка одна в башне. Я должна как-то добраться до нее.

Он кивнул. Голова его была как ватная. В ушах звенело. Райль огляделся.

Перед камином стоял письменный стол его отца. За ним сидел Карр. О Боже! Что с ним? Лицо его источало ненависть, а имбирного цвета бороденка промокла от слюны. По мере того как в голове у Райля прояснялось, он начал понимать бессвязный поток слов, исходивший из уст Карра.

— Ты — недоносок. Ты посмел вернуться сюда… Я однажды уже избавился от тебя, ты, выродок, убирайся из моего дома. Я — старший сын. Ты — ты даже не Хэрроу. Убирайся из моего дома! — Лицо его сморщилось, и он заплакал, рыдания его гулким эхом разносились по огромному залу, а тщедушное тело тряслось.

Райль попытался было встать, но ноги отказывались его слушаться.

— Мы должны доставить тебя в больницу, — сказала Джинкс громко, чтобы перекрыть бормотанье брата.

— Но как? — отозвалась Бетс. — Там же собаки! Как хоть кто-нибудь из нас выберется отсюда?

Райль по-прежнему пытался встать. Ему нужны были обе руки, чтоб опереться, но левая горела как в огне и не была ему послушна.

— Помогите же мне, черт возьми!

— Тебе нельзя вставать на ноги, — закричала Джинкс, схватив его за здоровый локоть, — но надо, чтоб твою руку посмотрел врач! И я должна вернуться к Эли.

— Я здесь, мама! Я здесь! — раздался сверху детский голосок, зазвеневший как колокольчик в огромном зале.

Поддерживаемый двумя женщинами, Райль поднял голову. На балконе на коленях сидела девочка с пушистыми разлетающимися волосами. Огромные зеленые глаза освещали ее лицо. Райль взглянул на нее, и сердце у него подпрыгнуло. О, небеса, ведь это его дочь!

— Оставайся там, Эли, — крикнула Джинкс. — Не спускайся. Я приду к тебе.

— Я открыла дверь, мама.

— Ничего, дорогая. — Джинкс на секунду встретилась глазами с Райлем. — Ты сможешь один подняться наверх?

— Я ему помогу. — На этот раз Олли не кашлял.

— Иди, иди, Джинкс, — сказала Бетс, — мы поможем мистеру Толмэну.

— Пенфильд? Вы пойдете с нами?

— Куда вы, туда и я, мисс, — ответил старик.

Бросив на Райля последний взгляд, Джинкс помчалась по каменному полу и ступенькам к Элисон.

Ком подступил к горлу Райля, когда он увидел, как Джинкс обнимает его дочь.

Рыдания Карра стихли, и он теперь сидел, сгорбившись, качая головой из стороны в сторону, будто не в силах удержать ее. «Какая грустная пародия на человека! — подумал Райль. — Всего тридцать один год, а выглядит как человек, стоящий одной ногой в могиле!»

Райль оперся на руки друзей. Теперь, когда он встал на ноги, силы потихоньку начали возвращаться к нему. Подойдя к столу, он увидел, что Карр сидит в кресле на колесиках. «Надо же, этот злой гений еще и калека», — подумал он.

Он хотел пройти мимо него, не говоря ни слова, но как раз в тот момент, когда Райль поравнялся с ним, Карр поднял голову, и выражение его лица заставило Райля остановиться. Как-то в детстве он увидел раненого ястреба. Тот был подстрелен и упал в чаще у реки. Одно крыло у ястреба было сломано, а из клюва сочилась кровь. Но стоило Райлю наткнуться на то место, где он прятался, ястреб взмахнул здоровым крылом, выпустил когти и вызывающе открыл клюв.

Вот и сейчас, глядя на Карра, Райль увидел в его горящих желтых глазах жажду крови и дикий гнев. Рот Карра перекосился, а из горла вырвались какие-то животные звуки.

— Попридержи язык, — сказал Райль, — никто больше не собирается выносить твои мерзости. Но у меня все же есть что сказать тебе. — Он склонился над столом. — Всю свою жизнь ты обманывал и лгал, Карр Хэрроу. За последние двенадцать лет ты погубил тысячи невинных людей. Ты почти уничтожил то, что отец строил всю свою жизнь. Но теперь этот период в твоей жизни закончился. Ты будешь голосовать свои двадцать два процента, но в остальном всякая деятельность в Хэрроу Энтерпрайзес для тебя заказана.

Глаза Карра заволокла пелена, и на секунду Райль подумал, что тот ничего не понял. Но через мгновение на лице Карра появилось все то же хитрое и злобное выражение, и он осознал, что Карр по-прежнему вынашивает какие-то жестокие планы.

— Ты незаконнорожденный, — выплюнул желтоглазый карлик.

— А вот в этом ты не прав, Карр. — Райль почти смеялся. — Эту ложь ты рассказал мне много лет назад, и я почти поверил в нее. К счастью, мне хватило ума спросить правду у отца. — Он взглянул на балкон и увидел, как Джинкс схватилась, услышав его слова, за перила, а зеленые ее глаза расширились.

— Нет, ты незаконнорожденный! Отец сказал мне об этом перед смертью.

— Ты бессовестно лжешь, Карр Хэрроу. И думаю, что это ты сказал Джинкс ту же самую ложь. Ведь это ты вынудил ее бежать с Эриком Магилликутти, правда? — Он не стал дожидаться ответа. — Отец знал, что Джинкс и я любим друг друга. Он благословил нас. Я сказал ему, что мы хотим пожениться, и спросил о своих настоящих родителях.

Райль поднял голову, и взгляд его встретился с взглядом Джинкс.

— Отцу нечего было скрывать. Он сказал мне, что будет очень рад, если мы поженимся. — На губах его появилась усмешка, а голубые глаза, не отрываясь, смотрели в зеленые глаза Джинкс. — Но Джинкс не знала этого и поверила тебе. Она подумала, что я ей брат наполовину, и убежала.

Джинкс перегнулась через перила. Слезы блестели на ее щеках.

— Это был не Карр, — тихо сказала она. — Это мама, бедная мама. Она действительно думала, что ты сын отца.

Карр взорвался безумным смехом. Из его рта посыпалась мерзкая белиберда.

Райль быстро повернулся к человеку, стоящему рядом с Карром.

— Вы понимаете что-нибудь в этих собаках?

— Да, я ухаживаю за ними.

— Тогда, если вы желаете себе добра, то сейчас пойдете и запрете их. Если их когда-нибудь снова спустят с цепи, они будут застрелены. Это ясно?

Олли взял Райля за здоровую руку.

— Позволь мне помочь тебе.

— Со мной все в порядке, иди. Бетс, Олли и Пенфилд прошли по балкону в комнаты башенного крыла.

— Пойдем, Райль, — сказала Джинкс. — Нам здесь больше нечего делать.

— Я иду.

На лестнице он остановился, чтобы взглянуть напоследок на Карра.

— Ты замарал память матери и отца, — тихо сказал он. — И слава Богу, ты столь незначителен, что вряд ли можешь изменить о них мнение людей. Память о Джо и Митче Хэрроу будет жить много лет — и не только в их детях! Их будут вспоминать как людей, возводивших великий штат Орегон. Ты слишком ничтожен, чтоб замутить добрую память о них.

Райль поднялся на балкон. Карр снизу смотрел на него своими горящими желтыми глазами, а в дверях, ведущих в башни, его ждали Джинкс и Эдисон.

Он посмотрел прямо в глаза Джинкс.

— Почему ты не сказала мне?

— Я думала, что ты мой брат, — просто сказала она.

Он посмотрел на Элисон, а потом снова на ее мать.

— Ты скажешь ей, — спросил он, — или мне сказать?

Она, не колеблясь, положила руку на плечо девочки и сказала:

— Эли, это твой отец — Райль Толмэн. — Голос ее при этом приобрел певучесть, которую Райль так хорошо помнил.

— Мой отец? — не веря своим ушам, переспросила Элисон, улыбнувшись одновременно радостно и робко. — Это вы — человек, сделавший те замечательные фотографии? — сказала она. — Я всегда чувствовала себя так, будто знаю тех людей на ваших снимках.

— Когда-то он еще и рисовал, Эли. — Джинкс взглянула на Райля, и глаза ее изумрудно заблестели. — Ты по-прежнему рисуешь?

Он кивнул, голос изменил ему.

— И что же вы рисуете? — робко спросила Эли.

— Если ты разрешишь мне, я нарисую тебя.

— О, мама, можно?

Джинкс рассмеялась, и звук ее смеха зазвучал для него прекраснейшей музыкой. Райль увидел, что она утратила восторженность юности, но приобрела спокойную и грустноватую безмятежность. Его укололо чувство горечи из-за потерянных лет.

— Джинкс, мистер Толмэн! — Их позвала Бетс, поднимавшаяся по ступенькам. — Что вы там делаете?

— Нам надо спуститься и позаботиться о руке Райля.

Экипаж, привезший Кифа, остановился у крыльца как раз в тот момент, когда Джинкс, Райль и Элисон спустились вниз. Киф и Райль тепло обнялись. «Киф стал красивым мужчиной и умелым врачом», — думал Райль, когда тот бережно перевязывал ему руку.

Райль с рукой на перевязи сидел в тени на кресле-качалке, откуда он мог видеть, как Джинкс ходит по комнате, доставая чашки и разливая кофе, а все остальные расселись вокруг кухонного стола.

— Что произошло? — потребовал отчета Киф.

— Для начала скажи нам, — прервала его Бетс, — как тетя Пэйшиенс?

— Ее сегодня здорово потрепало, но она выкарабкается. Вероятно, больше не сможет работать в больнице, но проживет еще несколько лет. — Киф огляделся. — Ну, а теперь — кто-нибудь — скажите же мне, что здесь происходит.

Бетс пустилась рассказывать ему о событиях дня и с помощью Джинкс и Элисон очень скоро поведала ему обо всем. Глядя на Джинкс, Райль думал о том, насколько красивей она стала по сравнению с тем, какой была ребенком. Ведь тогда она была ребенком, даже тогда — в саду. Из-за него она забеременела, но от этого они оба не перестали быть детьми. Взгляд Райля скользнул на дочь, и он увидел, что она наблюдает за ним. Она вспыхнула, но он улыбнулся ей, и она улыбнулась ему в ответ. Улыбнулась его улыбкой, его ртом. «Ох, Джинкс, — подумал он. — Почему ты не сказала мне?»

Разговор перешел на Карра, Хэрроугейт и Хэрроу Энтерпрайзес. Бетс сказала что-то о брате — именно этим и занимается Марк — улаживает всякие юридические дела для корпорации.

— Киф, по-моему, мы должны поехать в Бостон и поговорить с Марком. Он может все уладить — отстранение Карра от руководства компанией и антитрастовый иск…

— Прекрасная мысль, — сказал Райль. — Кажется, такой человек, как твой зять, нам и нужен, Киф.

— Но я не могу сейчас оставить больницу, тетя Пэйшиенс сегодня была молодцом, но за ней надо сейчас непрерывно наблюдать, и я не могу никому другому это доверить. — Он повернулся к Райлю:

— Ты можешь поехать? Райль колебался, взгляд его следил за грациозными движениями Джинкс.

— Наверное, я мог бы поехать. Я вообще-то собирался во Францию, но планы мои несколько изменились. — Он рассмеялся. — Ну а теперь, имея такие надежные тылы, я, наверно, могу позволить себе заниматься живописью там, где хочу, хотя я и не уверен, что отец одобрил бы, если бы знал, что его деньги расходуются таким образом.

Он увидел, что глаза Джинкс затуманились, и она быстро отвернулась от него. Неужели она подумала, что он поедет без нее?

Во время обеда, который Джинкс приготовила с молниеносной быстротой, они расспрашивали Олли о делах компании и договорились между собой, о чем должен говорить Райль с братом Бетс в Бостоне.

— Но переговоры с Марком займут какое-то время, — сказал Райль. — А мне не очень-то улыбается перспектива, остаться в городе надолго. Я уже сыт по горло городской жизнью.

— Вы можете остановиться в Лэнд'с Эндс, — предложила Бетс. — Это наш домик на побережье неподалеку от Бостона. Вы могли бы там и живописью заниматься. В это время года там чудесно. Вы когда-нибудь рисовали море, мистер Толмэн?

— Нет, но это очень заманчиво. — Он бросил быстрый взгляд на Джинкс. — Мне, кажется, по душе эта мысль.

Когда все наконец собрались уходить, Райль сказал:

— Я ненадолго останусь, чтоб поговорить с Джинкс и Эли, если они не возражают. — На лице его появилось вопросительное выражение, и Джинкс улыбнулась:

— Тебе у дастся поговорить со мной, но Эли должна сейчас идти спать. У нее был очень насыщенный день.

— Ну мамочка.

— Никаких «ну мамочка». Завтра будет новый день, и ты успеешь сделать все то, что не успела сегодня. Пожелай всем «спокойной ночи» и иди.

Джинкс и Райль, стоя на крыльце, помахали всем на прощание.

— Хочешь погулять? — тихо спросил он. — Цветущих персиков сейчас нет, но зато есть полная луна.

— Думаешь, нам так необходима луна? — Голос ее был сладким как мед. Луч света коснулся ее запрокинутого лица, и он почувствовал, что в горле у него запершило.

ДЖИНКС

15 сентября 1899

Они шли, а лунный свет плясал по листве деревьев, шелестящих у них над головами, придавая краскам осени серебристый оттенок — столь же мягкий и неявный, как биение ее сердца, охваченного ожиданием.

Воздух был пронизан прохладой. Джинкс глубоко вдыхала чистый аромат спящего сада и чувствовала, что сердце ее вот-вот замрет от нахлынувшего счастья. Но оно продолжало биться — сильно и уверенно. Джинкс всматривалась в дорогое лицо — высокий лоб, квадратный подбородок, так похожий на подбородок Элисон, светлые волосы, чистые и ясные голубые глаза и твердые губы, сейчас изогнутые в нежной улыбке.

— Так это правда? — спросила она. — Ты не отцовский сын?

— Правда.

Она поплотнее закуталась в шаль.

— Хочешь вернуться?

— Нет, все прекрасно. — Джинкс затеребила бахрому на шали и посмотрела на звездное небо.

— Помнишь, как мы в последний раз здесь вместе гуляли?

— Помню ли я? — отозвался он. — Да я не забывал об этом ни на минуту. Я не знал, почему ты уехала, почему вышла замуж за Эрика.

— Мы не поженились. — Она тяжело вздохнула. — Я сбежала потому, что мама сказала, что ты мой брат. Я думала, что мы совершили ужасный грех и что я больше никогда в жизни не смогу быть с тобой.

. А после, когда у Эли обнаружился дефект стоп, я решила, что это Бог наказывает меня за любовь к собственному брату.

— Дефект стоп? У Эли? Джинкс глубоко вздохнула.

— Теперь этого уже почти не видно. Она долго носит скобки.

— А я и не знал об этом.

— В Бостоне есть один врач. Я посылаю ему фотографии ступней и ног Эли. Он присылал мне обычно новые скобки каждые несколько месяцев, но сейчас усовершенствовал их таким образом, что я сама могу вносить в них коррективы по мере ее роста.

— А когда он в последний раз видел ее?

— Он ее вообще никогда не видел.

— И все делает по почте? — Райль умолк, потом повернулся к ней и взял ее руки.

— Поедем со мной, — сказал он, — вы не можете больше здесь оставаться. Поедем в Бостон, отведем Эли к тому врачу и поговорим с братом Бетс. А потом отправимся на Лэнд'с Энд и будем там вместе. — Мне не следовало отпускать тебя, Джинкс. Я должен был поехать за тобой, расположиться лагерем в Сан-Франциско и ждать того момента, когда «Тихоокеанская колдунья» снова придет туда.

Райль вынул шпильки из ее волос, и масса непокорных рыжих кудрей рассыпалась по ее спине. Он обнял ее и привлек к себе, губы его прижались к ее губам, и тело ее затопило желание.

— Боже! — сказал он. — А я-то думал, что теперь для меня все будет так просто — ведь я больше не мальчик. Но ты — от тебя кровь так и кипит в моих венах, Джинкс.

О Боже, как же я люблю тебя!

И губы его снова накрыли ее губы, а вспышки страсти внутри ее стали нарастать, пока наконец все ее тело не завибрировало от желания.

Райль тоже весь дрожал, так же как и тринадцать лет назад. Джинкс прижалась к нему и сквозь складки его одежды почувствовала, что он весь горит от желания.

— Кто сказал, что ты больше не мальчик?

Смеясь, она высвободилась из его объятий и побежала через сад. Джинкс услышала его ответный смех и шорох быстрых шагов.

Райль поймал ее на ступеньках башни и крепко обнял. Джинкс выгнула тело, чтоб он мог оставить дорожку из поцелуев на ее щеке, шее и внизу, в ложбинке между грудями. Она вся горела от желания — желания, которое вспыхнуло в ней столько лет тому назад.

Райль отстранил Джинкс и посмотрел ей прямо в глаза:

— Я люблю тебя, Джинкс, и хочу, чтоб ты стала моей женой. Но я не хочу брать тебя прямо сейчас, как тогда, когда мы были детьми. Я не буду дважды совершать одну и ту же ошибку.

— Ты считаешь Элисон ошибкой? Почему? Из-за ее ступней?

Он нежно засмеялся:

— О, дорогая, я вовсе не считаю Элисон ошибкой! О нет, я ни за что на свете не променял бы ее на кого-нибудь другого! По-моему, она просто совершенство! И нашу ночь в саду я тоже не могу назвать ошибкой, ведь так? Райль нежно пригладил ее волосы, растрепанные ветром. — На самом деле, мы сделали только две ошибки — и ты, и я. Твоя ошибка заключалась в том, что ты позволила маме увезти тебя. А моя — в том, что я не последовал за тобой.

— Ты сможешь меня когда-нибудь простить за то, что я сделала?

— Простить тебя? — Он крепко прижал ее к себе и прошептал:

— Слушай, Джинкс Хэрроу, я совсем не святой. Так что если ты принимаешь меня таким, какой я есть, то с меня этого довольно.

Его уста вновь сомкнулись на ее, и она почувствовала между ног настойчивое покалывание. Язык Джинкс коснулся его языка. Тело Райля пронизала дрожь.

— С тобой мне ничего не стыдно, — прошептала она. — Пойдем в спальню, Райль! Волна поцелуев накрыла ее.

— Как здорово, что мы больше не дети, — сказал он, и в голосе его прозвучали счастливые нотки.

Смех закипал в ней, когда, держась за руки, они поднимались по ступенькам башни.

1

Beast (бестия) — по-английски «скотина», «зверь» но так называют и рабочих на лесозаготовках.

2

Игра слов: starch — по-английски «крахмал., и „самоуверенность, чванство“.