Штаб группы мы нашли по телефонным проводам, тянувшимся, к одному из домов. Здесь же стоял автомобиль, небрежно замаскированный ветками. В штабе, как и во всей деревне, царила обстановка невозмутимого благодушия.
      - Где генерал Ляпин? - опросил я у дежурного по штабу.
      - Генерал отдыхает, приказал не будить, - ответил дежурный.
      - Разбудить все же придется, - настаивал я, с трудом сдерживая негодование. - Где он находится?
      - Да тут, недалеко... в соседнем доме, - замялся было дежурный.
      Ляпин отдыхал со всеми удобствами, как в мирное время. Приходилось только удивляться истинно олимпийскому спокойствию этого человека.
      Когда генерала разбудили и он, торопливо одевшись, вышел к нам, я сообщил ему, что по приказу Ставки войска Волховской оперативной группы переходят в мое подчинение.
      - А вам предлагается сегодня же ночью отбыть в штаб фронта, - жестко сказал я.
      Нужно было действовать, не теряя ни минуты. Разобравшись в обстановке, я решил танковую бригаду, которой командовал полковник Зазимко, поставить позади боевых порядков отходивших войск, а зенитную артиллерию, прикрывавшую Волхов, использовать для стрельбы прямой наводкой по танкам противника.
      Капитана 1 ранга Чирокова, который не был мне подчинен, попросил снять пулеметы с большей части боевых кораблей Ладожской флотилии и вместе с расчетами на автомашинах перебросить в район Волхова.
      - Но, товарищ командующий, меня же строго накажут за разоружение катеров, - заметил Чироков.
      - Ответственность за последствия беру на себя, - сказал я. - Поймите, Виктор Сергеевич, если противник ворвется в Волхов, вам придется топить корабли. И тогда уж будет все равно, с пулеметами они пойдут на дно или без пулеметов.
      Наконец я написал приказ, который в самой категорической форме запрещал дальнейший отход.
      Помня опыт организации обороны под Ленинградом, я дал указание, чтобы работники политотдела армии отправились в войска, помогли людям лучше уяснить обстановку, понять свои задачи.
      За ночь удалось осуществить некоторую перегруппировку, привести соединения в порядок, подбросить продовольствие и боеприпасы. Отход прекратился. Полки и батальоны окопались на занятых рубежах.
      Капитан 1 ранга Чироков мое пожелание выполнил точно и своевременно. К рассвету моряки с пулеметами влились в боевые порядки стрелковых частей. Зенитная артиллерия заняла огневые позиции для стрельбы прямой наводкой.
      Дело как будто начинало налаживаться. Однако Ставка продолжала испытывать вполне законную тревогу за судьбу Волхова и не исключала возможности захвата его противником.
      Несколько дней назад штаб фронта представил ей план уничтожения в случае крайней необходимости военных объектов и Волховской ГЭС. И вот рано утром 12 ноября я получил такую телеграмму: "Командующему Ленинградским фронтом.
      Копия: Командующему 54-й армией.
      Ставка Верховного Главнокомандования утвердила Ваши указания по вопросам разрушения в Волховстрое алюминьзавода, Волховской ГЭС, железнодорожного моста и затопления патерны плотины с возложением ответственности за это, а также за определение времени взрыва на командование 54-й армии".
      К этому времени основное оборудование Волховской ГЭС было демонтировано и вывезено, а станция и плотина заминированы, так же как и некоторые объекты в городе.
      Я вызвал инженера армии генерал-майора Чекина, ознакомил его с телеграммой и приказал неотлучно находиться на Волховской ГЭС с группой подрывников.
      - Взрывать будете только по моему личному приказу, - подчеркнул я. - Ждите этого приказа, даже если враг будет находиться у самой станции. Ни в коем случае не торопитесь.
      Я, конечно, понимал всю ответственность, которую брал на себя. Ведь упустить время взрыва означало отдать ГЭС противнику. Но и взрывать электростанцию прежде, чем исчезнет хотя бы малейшая надежда отстоять ее, было бы преступлением.
      Дело заключалось не только в том, что эта крупная электростанция являлась очень важным военным объектом и представляла огромную материальную ценность даже и теперь, когда на ней действовали лишь две малые вспомогательные турбины. Волховская электростанция имени В. И. Ленина была гордостью советских людей. В трудное время первых лет Советской власти Владимир Ильич проявлял большую заботу о строительстве Волховской ГЭС и уже в 1918 году дал указание приступить к составлению сметы строительства.
      Едва отгремела гражданская война, как на Волховстрое закипела работа. В 1923 году в статье "Лучше меньше, да лучше" Ленин писал: "...Мы получим возможность ценой величайшей экономии хозяйства в нашем государстве добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии, для развития электрификации, гидроторфа, для достройки Волховстроя и прочее".
      19 декабря 1926 года состоялся пуск первых агрегатов станции. Это было настоящим праздником советского народа, своим трудом сделавшего первым крупный шаг по пути электрификации страны.
      Я помнил газетные сообщения того времени о небывалом энтузиазме строителей Волховской ГЭС, об их трудовых подвигах, о том, что на стройке электростанции закалялось, получало дальнейшее развитие новое, коммунистическое отношение к труду, как к делу чести, делу славы, делу доблести и геройства.
      И вот теперь враг тянул свою кровавую лапу к этому детищу советского народа, к этому памятнику гению Ленина. Нет, трудно, очень трудно было бы отдать приказ уничтожить Волховскую ГЭС! Но не могло быть и мысли о том, чтобы оставить ее врагу. Выход напрашивался один: не пустить фашистов к Волхову.
      Противник перешел в наступление часов в 10 - 11 дня. Тотчас же на его боевые порядки обрушила огонь наша артиллерия. Успешно действовала против наступающей фашистской пехоты и авиация. И все-таки на отдельных участках гитлеровцам удалось потеснить наши подразделения. Бой приближался к Волхову. Враг был уже в нескольких километрах от ГЭС.
      Наиболее остро складывалась обстановка в 310-й стрелковой дивизии, которой командовал мой старый товарищ и сослуживец по Дальнему Востоку полковник Замировский, Здесь, в направлении разъезда Зеленец, противник имел наибольший успех.
      Полковник Замировский доложил:
      - Бой идет на командном пункте. Что делать?
      Я понял, что он просит разрешения отойти, хотя и не высказывает свою просьбу в открытой форме. Но позади был Волхов, и допустить отход значило позволить врагу прорваться к городу, к электростанции. И я ответил:
      - Продолжайте драться. Не сумели удержать врага на допустимой дистанции, деритесь теперь на КП.
      Замировский молчал. Я слышал в трубке его дыхание и понимал, как ему тяжело. Он ждал от меня другого ответа, но я не мог его дать.
      - Есть! - наконец медленно и глухо проговорил он.
      Я положил телефонную трубку. А из головы не выходил все тот же вопрос: "Взрывать станцию или нет?".
      Натиск противника не ослабевал. Наша оборона нигде не была прорвана, но под ударами врага она выгибалась. Удержится ли Замировский?
      Я представил себе, как, должно быть, волновался сейчас генерал Чекин, находившийся в здании ГЭС, откуда наверняка уже слышна приближающаяся пулеметная стрельба. Наверное, он то и дело посматривает на молчащий телефон и требует от связистов проверки линии.
      Прошло два часа. И вот снова звонит Замировский:
      - Товарищ командующий, разрешите доложить обстановку.
      По уверенному и даже веселому его тону я понял, что положение у разъезда Зеленец улучшилось.
      - Отбросили противника на один километр от командного пункта, - доложил командир дивизии.
      Успех был пока невелик, но лиха беда начало.
      - Хорошо. И если за каждые два часа ты будешь отбрасывать врага на километр, то к наступлению темноты твой командный пункт окажется на нормальном удалении от переднего края. Желаю успеха.
      На душе стало легче. Хотелось позвонить Чекину, сказать ему, что приказа взрывать ГЭС не последует, но я удержался от соблазна: бой пока не кончился, угроза еще полностью не миновала.
      Из других дивизий ко второй половине дня также стали поступать приятные сообщения. Противник явно выдыхался, его атаки становились слабее.
      К ночи гитлеровцы, остановленные упорством и организованностью наших обороняющихся частей, прекратили наступление. А на следующий день из докладов командиров соединений мне стало ясно, что противник отказался от наступления непосредственно на волховском направлении, перегруппировывает свои силы и готовится нанести удар где-то в другом месте.
      Это означало, что мы добились успеха. Однако опасность не миновала, нужно было разгадать замысел противника и подготовиться к отражению новых ударов.
      А тут, как назло, у меня страшно разболелись зубы. Не утихающая ни на минуту боль мешала сосредоточиться. Я пытался заглушить ее табачным дымом, держал у щеки бутылку с горячей водой, полоскал рот водкой - ничего не помогало.
      Вконец измученный этой напастью, я сказал адъютанту:
      - Найди мне зубного врача.
      - Пожалуй, поблизости не найдешь. Хирурги есть, разные там терапевты тоже имеются, а зубного врача нет. Придется поехать в госпиталь или в какой-нибудь медсанбат, - пустился в рассуждения лейтенант Рожков. Но, заметив, что я не расположен выслушивать его разглагольствования, моментально исчез и часа через два вернулся с военным врачом 3 ранга, пожилой, полной и с виду очень решительной женщиной. Она бесконечно долго мыла руки теплой водой, а потом так же долго вытирала их, каждый палец в отдельности.
      Разложив на столе набор разных металлических крючков и щипцов, от одного вида которых становилось не по себе, врач подошла ко мне и низким, почти мужским голосом приказала:
      - Откройте рот, больной. Шире, пожалуйста.
      Поковырявшись у меня в зубах какой-то железной штукой, она заявила:
      - У вас с правой стороны три поврежденных зуба. Который болит?
      - Откуда же мне знать? - рассердился я. - Сами видите, всю щеку разнесло. Рвите все три подряд Некогда тут с зубами возиться.
      - Но можно бы попробовать полечить, - возразила она.
      - Нет уж, рвите. Только быстрее.
      Врач пожала плечами, однако спорить больше не стала. Действовала она своими щипцами уверенно и умело. Вскоре все три мои зуба лежали в тазике.
      Боль понемногу начала стихать, и я подсел к столу просмотреть кое-какие бумаги, держа у щеки полотенце, смоченное горячей водой.
      Не успел погрузиться в работу, как услышал в соседней комнате шум: кто-то настойчиво упрашивал Рожкова пропустить его к командующему.
      - Генерал занят, к тому же у него болят зубы, - упорствовал Рожков.
      - Но я только хочу посмотреть, тот это Федюнинский или нет? - настаивал посетитель.
      Я заглянул в соседнюю комнату и увидел уже немолодого капитана в ватнике и солдатской шапке-ушанке. Заметив меня, он радостно улыбнулся:
      - Здравствуйте, Иван Иванович, виноват, товарищ командующий!
      Это оказался Никита Шамшуров, или Ника, как его звали лет двадцать назад, когда мы вместе служили в Даурии. Я тогда командовал ротой, а он был командиром взвода. Потом Шамшуров уволился в запас, работал где-то в военкомате. В начале войны его снова призвали в армию, и теперь он был начальником 4-го отделения штаба одной из дивизий.
      Я был рад встрече. Мы разговорились, вспомнили молодость. Потом я пригласил Шамшурова позавтракать. Мы прошли в столовую Военного совета. Но тут сообщили о прибытии представителей ВВС Балтийского флота, которые хотели договориться о совместных действиях по прикрытию Ладожского озера.
      Пришлось расстаться с капитаном Шамшуровым. Больше мне его встретить не довелось: на другой день он был убит...
      Едва я закончил разговор с авиаторами, как позвонили из штаба фронта и сообщили приятную новость. Оказалось, что мое ходатайство удовлетворено и командиру 310-й стрелковой дивизии Замировскому присвоено воинское звание "генерал-майор". Я поспешил обрадовать старого сослуживца, с которым всего несколько дней назад пришлось говорить так круто и который все-таки с честью справился с трудной задачей.
      Замировского на КП дивизии не было. Я сообщил новость начальнику штаба и сказал, что завтра приеду, чтобы лично поздравить генерала.
      Утром следующего дня поехал в 310-ю дивизию, захватив с собой петлицы со звездочками и нарукавные генеральские нашивки для Замировского. Встретил меня начальник штаба.
      - Рад командир дивизии новому званию? - спросил я.
      - Еще как! - усмехнулся начальник штаба. - Вначале не поверил: брось, говорит, шутить. А потом на радостях так стукнул меня, что я едва на ногах устоял. Вы же знаете его привычку хлопать собеседника в грудь.
      Да, эту привычку Замировского я знал. Он был человеком плотным, крепким и, несмотря на полноту, очень подвижным. Рука у него была тяжелая, так что я искренне посочувствовал начальнику штаба.
      В течение нескольких дней мы вели разведку, но района сосредоточения войск противника обнаружить не удалось, хотя было ясно, что он производит какую-то перегруппировку. Оценивая обстановку, тщательно сопоставляя отрывочные и далеко не всегда точные данные разведки, я постепенно начал думать, что противник скорее всего может нанести новый удар западнее Волхова на войбокальском направлении. Полной уверенности в этом у меня не было, и все же решил значительную часть войск армии сосредоточить там.
      Ослабляя оборону непосредственно перед Волховом, я шел на известный риск, но считал его оправданным. В том, что прямо на Волхов гитлеровцы наступать больше не станут, мы почти не сомневались.
      Оставив под Волховом своего заместителя генерал-майора Микульского, поздно вечером 16 ноября я выехал в деревню Горка, где располагался командный пункт армии.
      Было уже совсем темно, а ехать пришлось по лесной дороге. Машина прыгала по корневищам, так что шофер с трудом удерживал руль.
      - Включи фары, - сказал я водителю, - а то еще врежемся в какой-нибудь пень.
      Лучи фар вырвали из темноты небольшой участок разбитой дороги и свисавшие над ней широкие заснеженные лапы елей. Машина пошла быстрее. Но вот лес кончился. Где-то неподалеку должен находиться совхоз "Красный Октябрь".
      Неожиданно на дороге появился высокий, уже немолодой солдат с винтовкой. Он шагнул из темноты прямо в свет фар и решительно поднял руку.
      - А ну, туши свет!
      Шофер выключил фары. Стало так темно, что я не мог разглядеть не только дорогу, но даже стоящего рядом солдата, до которого легко мог дотянуться рукой.
      В общем-то солдат был прав, но я знал, что до переднего края не меньше 2-2,5 километра, торопился на КП и поэтому сказал:
      - Ты верно рассуждаешь, и совет твой хороший, но сам посуди: как же я поеду в такой кромешной тьме? Тут и разбиться недолго.
      Солдат не видел, с кем разговаривает, и вообще был не очень стеснительным. Он потоптался, подумал, попросил закурить и уже довольно миролюбиво сказал:
      - Вот что, дорогой товарищ, ты здесь свет потуши, а проедешь подальше, там - как хочешь, шут с тобой.
      - Поехали, - приказал я шоферу...
      На командном пункте я пригласил к себе начальника штаба армии генерал-майора А. В. Сухомлина и члена Военного совета бригадного комиссара В. А. Сычева.
      Второго члена Военного совета - секретаря Ленинградского обкома партии Бумагина - в тот день на КП не было. Он вообще появлялся в штабе лишь на короткое время, так как занимался в основном организацией партизанского движения в тылу противника.
      В отличие от Бумагина бригадный комиссар Сычев был кадровым политработником. Он родился на Урале, в семье горнового Саткинского металлургического завода. Василий Андреевич и сам работал на этом заводе, пока в 1922 году не ушел в армию добровольцем. Во время боев на Халхин-Голе он был комиссаром 9-й мотомеханизированной бригады. Я тогда встречался с ним, но близко знаком не был. Только теперь, работая вместе, я смог высоко оценить этого опытного, грамотного в военном отношении политработника.
      Генерал-майор А. В. Сухомлин до войны был начальником кафедры оперативного искусства в Академии Генерального штаба. Теоретические вопросы он знал досконально. Сухомлин по праву мог считать меня своим учеником, но, несмотря на это, мое назначение командующим армией воспринял как должное, и мы с ним быстро сработались.
      - Давайте, товарищи, посоветуемся, как поступить в создавшемся положении, - обратился я к Сухомлину и Сычеву. - С резервами у нас туго, а противник вот-вот начнет новое наступление. И самое неприятное состоит в том, что мы пока почти ничего не знаем о его намерениях.
      Сухомлин и Сычев предложили сократить фронт армии на 10-15 километров за счет отвода войск в районе Тортолодо. По их расчетам, это позволило бы высвободить две-три дивизии для парирования ожидаемого удара.
      Но я не мог согласиться с таким предложением. На мой взгляд, оно было неправильным, потому что потом пришлось бы с боем занимать оставленный рубеж. "К этому прибавлялись и соображения чисто морального характера: ленинградцы ждали от нас помощи, рассчитывали, что мы не только остановим врага, но и прорвем блокаду, а тут речь идет об отступлении.
      - Нет, - сказал я, - такой вариант не подходит. Надо подготовиться к отражению удара, используя наши скудные резервы и войска, которые следует снять с волховского направления. Так будет вернее.
      Тут же доложил командованию Ленинградского фронта свои соображения и добавил, что начальник штаба и член Военного совета имеют особое мнение.
      Бригадный комиссар Сычев принялся излагать это мнение, но слушавший его А. А. Жданов перебил:
      - Военный совет фронта утверждает решение командующего армией как единственно правильное в данной обстановке.
      Итак, решение принято. Но для осуществления его не хватало точных сведений о противнике.
      Нужно было добыть "языка", и я подумал, нельзя ли использовать для этого танки. Неподалеку от деревни Горка располагались части 21-й танковой дивизии. Приехал туда и приказал собрать командиров машин. Понимая, что захват пленного - дело трудное и рискованное и что справиться с ним может только очень смелый и инициативный танкист, я хотел, чтобы кто-нибудь из офицеров сам вызвался на это. Кратко обрисовав обстановку, спросил:
      - Кто из вас добровольно пойдет в разведку в район совхоза "Красный Октябрь" и достанет пленного, лучше всего офицера?
      Минуту длилось молчание. Танкисты поглядывали друг на друга, прикидывали, обдумывали. Все они были смелыми людьми, не раз участвовали в боях, и в том, что среди них найдутся добровольцы, сомневаться не приходилось.
      Первым поднялся невысокий, коренастый младший лейтенант. У него были широкая грудь, крепкие руки. С хладнокровного, немного скуластого лица смотрели серые внимательные глаза.
      - Если надо, товарищ командующий, так я пойду, - очень спокойно, без тени рисовки, как о чем-то совершенно обычном сказал он. - Привезу вам пленного.
      Глядя на младшего лейтенанта, я почему-то сразу поверил: этот привезет. И не ошибся.
      Узнав, что пленный взят, я опять поспешил к танкистам.
      Меня провели в один из деревенских домов, у дверей которого стоял часовой. Посередине комнаты на табуретке сидел уже немолодой, заметно лысеющий обер-лейтенант с бледным, испуганным лицом. Увидев меня, немец попытался встать, но охнул и снова опустился на табуретку. Лицо его исказилось от боли.
      - Пусть меня простит господин генерал, я не могу встать - у меня повреждены ноги, - проговорил немец и поспешно добавил: - Но у меня нет никаких претензий к вашим танкистам, они обращались со мной вполне вежливо.
      Я прошел к столу, на котором лежали документы пленного и десятка два фотоснимков.
      - Сообщите ему, что с ним будет разговаривать командующий армией, приказал я переводчику, а сам стал мельком рассматривать фотографии. Вот мужчина и женщина смущенно глядят прямо в объектив фотоаппарата. Вот группа детей играет у дома. А вот несколько молодых людей в гражданских костюмах с веселыми беспечными лицами дружно поднимают бокалы. На следующем снимке пожилая женщина с седыми волосами, в аккуратном переднике.
      Чужая, незнакомая жизнь проходила у меня перед глазами. Люди растили детей, радовались своим маленьким радостям, жили своими надеждами, строили свои планы, пока не нагрянула коричневая чума фашизма, которая растлила души, ввергла миллионы немцев в кровавую бойню, сделала из них убийц, поджигателей и насильников.
      Ребром ладони я отодвинул фотографии на край стола. Мне требовалось знать немедленно и точно, где противник готовит удар. Но если сразу, в лоб спросить об этом пленного, он может или соврать, или отговориться незнанием. И я решил попытаться сыграть на психологии пленного, видя, что он опасается за свою жизнь.
      - Кому принадлежат эти фотографии? - спросил я.
      - Это мои фотографии, - ответил пленный. - Здесь сняты мои родные и друзья.
      - Переведите обер-лейтенанту, что по правилам все документы, письма и фотографии у военнопленных изымаются, - сказал я переводчику. - Но можно сделать некоторое исключение. Пусть он отберет снимки близких родственников и возьмет их себе.
      Немец отлично понял меня. Он справедливо рассудил, что раз советский генерал разрешает ему сохранить некоторые фотографии, значит, расстреливать его не собирается. Страх исчез. Бледные щеки пленного порозовели, в глазах блеснула радость. Резкий переход от подавленного состояния к радостно-возбужденному почти всегда делает человека, особенно слабого духом, сговорчивым и откровенным. Я постарался этим воспользоваться и задал обер-лейтенанту интересующий меня вопрос:
      - Где сосредоточиваются немецкие части, ушедшие из-под Волхова?
      Обер-лейтенант ответил быстро, не задумываясь:
      - Южнее поселка и станции Войбокало. - Он показал на развернутой мною карте район сосредоточения.
      - Откуда вам это известно?
      Пленный рассказал, что на днях командир полка собирал офицеров и проинформировал их о готовящемся наступлении на войбокальском направлении.
      Это походило на правду, но полученные данные следовало еще проверить. Мы провели успешную авиационную разведку в районе южнее Войбокало - Большая Влоя - Тобино, и сведения, сообщенные пленным, подтвердились.
      Через три дня противник начал наступление на важный населенный пункт Шум, где перекрещиваются шоссе на Ленинград и железнодорожная линия Мга - Волхов. Не считаясь с потерями, гитлеровцы ожесточенно рвались вперед.
      Несмотря на ряд заблаговременно предпринятых мер, войска армии с трудом сдерживали натиск врага. Бои продолжались несколько дней с переменным успехом.
      Против левофланговых соединений армии в районах Шум, Войбокало и Волхов вела наступление созданная 20 ноября группа "Бекман", которая имела в своем составе четыре пехотные дивизии и подразделения 8-й и 12-й танковых дивизий.
      Дело усложнялось тем, что я не мог больше перебросить под Войбокало ни одного соединения. Три стрелковые дивизии, одна стрелковая и одна танковая бригады оборонялись на рубеже Липка - Лодва фронтом на запад, не допуская расширения синявинского выступа.
      К этому времени у побережья Ладожского озера уже образовался лед и создалась опасность обхода правого фланга армии по льду и появления противника в армейском тылу и на коммуникациях. Пришлось установить особое наблюдение за состоянием льда и ежедневно производить разведку на глубину до 15 километров от берега Ладоги.
      Правда, оборонявшиеся на восточной стороне синявинского выступа три пехотные дивизии 1-го немецкого корпуса большой активности не проявляли, но все же сковывали противостоящие им соединения 54-й армии.
      За несколько дней ожесточенных боев на войбокальском направлении противнику удалось лишь незначительно продвинуться - до деревни Бор, в полутора километрах от железной дороги и шоссе. Выйти на рубеж железной дороги, а затем дальше к Кабоне, на побережье Ладожского озера, и тем самым отрезать правофланговые соединения армии гитлеровцы не сумели. Натиск их ослабевал. Пленные показывали, что в ротах осталось по 20-25 человек.
      К 25 ноября наступление противника вовсе прекратилось, фронт стабилизировался в 6 километрах к югу, юго-востоку от Волхова и непосредственно у станции Войбокало.
      К этому времени уже начало развиваться наше контрнаступление под Тихвином. Ставка Верховного Главнокомандования, используя охватывающее положение наших войск и несколько изменившееся в нашу пользу соотношение сил, приняла решение нанести ряд ударов по сходящимся направлениям на Кириши, Грузине. Главный удар из района Тихвина на Будогощь - Грузино наносила 4-я армия, которой командовал генерал К. А. Мерецков.
      52-я армия под командованием генерал-лейтенанта Н. К. Клыкова должна была, взаимодействуя с Новгородской группой Северо-Западного фронта, разгромить противника в районе Малой Вишеры и перерезать его коммуникации у Грузино.
      Наступление началось в середине ноября, но на первых порах очень медленно. 20 ноября соединения 52-й армии в ночном бою, завязавшемся после успешно осуществленного обходного маневра, овладели Малой Вишерой. Войска 4-й армии вели бои на окраинах Тихвина, западнее и южнее города.
      Дивизии 54-й армии, остановив противника под Волховом и Войбокало, тоже должны были принять участие в наступлении.
      Как раз в эти дни мне сообщили любопытную "новость": гитлеровцы, так и не добившись осуществления своих планов выхода к Ладожскому озеру через Волхов и Войбокало, не придумали ничего умнее, как объявить по радио, что командующий 54-й армией генерал Федюнинский покончил жизнь самоубийством. Право же, мне до сих пор непонятно, какую, собственно, цель они преследовали таким сообщением. Меня могли убить, могли назначить на другую должность, но от этого, в сущности, ничего бы не изменилось. Нелепость же сообщения о том, что я будто бы покончил с собой из-за неудачной операции под Волховом, была вполне очевидна. Ведь Волхов-то остался в наших руках, так что ни о какой неудаче не могло быть и речи. Вернее всего, потери, понесенные противником под Волховом и Войбокало, были настолько значительны, что гитлеровцам требовалось хоть чем-нибудь подсластить очередную горькую пилюлю, которую они преподнесли немецкому народу.
      Я посмеялся над глупой выдумкой фашистских пропагандистов и быстро забыл об этом. Но вскоре мне позвонил А. А. Жданов.
      - Иван Иванович, слышали фашистские басни о вашем самоубийстве? - спросил он и шутливо добавил: - Значит, долго будете жить.
      А на следующий день меня срочно вызвали к аппарату ВЧ. Услышав в трубке голос жены, которая в то время находилась в Свердловской области, я вначале даже обеспокоился:
      - Что случилось? Почему ты звонишь?
      - Ничего не случилось, - ответила жена. - Мне вчера передали из райкома партии, чтобы я приехала в Свердловск для телефонного разговора с Москвой. Я приехала. А вызвали меня, оказывается, чтобы дать возможность поговорить с тобой.
      По-видимому, кто-то из штаба Ленинградского фронта решил, что надо успокоить мою жену, которая могла узнать о вымыслах гитлеровцев. Кто из товарищей проявил такую заботу и чуткость, я не знал, но был искренне благодарен ему.
      В последних числах ноября я выехал в штаб Ленинградского фронта для уточнения задач, которые предстояло решить 54-й армии в уже начавшемся контрнаступлении наших войск под Тихвином.
      Ехать пришлось по ледовой трассе, проложенной через Ладожское озеро. Эта "Дорога жизни", как ее называли ленинградцы, вступила в строй 22 ноября.
      Лед был еще хрупким и местами совсем тонким, но все же через озеро тянулись колонны автомашин с продовольствием для осажденного города. Автомобили шли с неполной нагрузкой, чтобы уменьшить опасность разрушения льда. С этой же целью к грузовикам прикрепляли сани, на которые укладывали часть грузов.
      Мы ехали по необозримой белой равнине. Кругом были только снег и лед. И по этой равнине, растянувшись почти до самого горизонта, бесконечной линией темных точек двигались автомашины. По обеим сторонам пути чернели вехи. Регулировщики, одетые в белые маскировочные халаты поверх полушубков, стояли на пронизывающем до костей ветру и флажками указывали дорогу.
      То здесь, то там виднелись поднятые к небу стволы зенитных орудий. Сами пушки, укрытые снежными кирпичами, были почти незаметны. Противник совершал частые налеты на Дорогу жизни. Об этом свидетельствовали разбитые автомашины и многочисленные воронки, затянутые тонким льдом.
      Тяжел и опасен был труд ладожских шоферов. Но они понимали огромное значение своей нелегкой работы. Ледовая дорога являлась единственной коммуникацией, связывающей Ленинград со страной, и ее роль была исключительно велика.
      Я не буду подробно рассказывать о Дороге жизни. Об этом с достаточной полнотой говорится в книге Дмитрия Васильевича Павлова "Ленинград в блокаде". Как уполномоченный Государственного комитета обороны по продовольственному снабжению войск Ленинградского фронта и населения Ленинграда, Павлов приложил немало труда и энергии, проявил незаурядные административно-организаторские способности, обеспечивая доставку грузов через Ладожское озеро в порт Осиновец и далее по железной дороге в Ленинград. О себе Павлов в книге не упоминает, но работал он много и добросовестно, особенно в дни, когда противник овладел Тихвином и была перерезана железная дорога Тихвин - Волхов - Мга.
      По ледовой дороге осуществлялось не только снабжение Ленинграда. По ней из города Ленина шло пополнение в части, сражающиеся под Волховом и Тихвином, поступала боевая техника. В 54-ю армию через Ладожское озеро были направлены две стрелковые дивизии и лыжный полк, которым командовал майор Щеглов (ныне генерал-полковник). Личный состав этих частей отличался высоким боевым духом, но физически люди были чрезвычайно слабы: сказывалось длительное пребывание в ленинградской блокаде. Доходило до того, что во время многокилометрового пешего перехода лыжники оказывались не в состоянии нести свои лыжи, и многие бросали их на льду Ладожского озера. Встречая ленинградцев, мы старались по возможности предоставить им хотя бы кратковременный отдых и хорошо накормить.
      По льду озера к нам были переправлены из Ленинграда даже тяжелые танки КВ. Башни с танков снимали и устанавливали на санях, чтобы уменьшить тяжесть многотонных боевых машин. Но все равно под гусеницами танков лед угрожающе трещал. От механиков-водителей требовалась большая смелость. Механик-водитель, которым первым провел KB по льду Ладожского озера, был награжден орденом Красного Знамени. Я сам вручал ему эту высокую награду.