За скалами грохотал шторм, могучее дыхание его смешивалось в памяти с отдалённым десятилетиями гулом, и Сергеев стоял так несколько минут, прислушиваясь к этому грохоту и к этому несуществующему гулу, к самому себе прислушиваясь, к своему сердцу, которое тоже говорило ему сейчас о прошлом и настоящем, об этой очень отдалённой, но, несомненно, существующей между ними связи. Он стоял так несколько минут, совершенно забывшись, не думая, зачем он здесь, пока водитель нетерпеливо не засигналил ему.
          — Садитесь же! — крикнула переводчица, распахнув дверцу. — Вы насквозь промокнете.
          — Ничего, — ответил Сергеев. — Ничего, это хороший дождик.
          Он улыбнулся ей, и ему вдруг стало немножко обидно: сейчас автобус укатит с причала, а она так почти ничего и не рассказала туристам о десанте, лишь походя упомянула: «Во время войны советские моряки высадили...», не назвав при этом ни дня, ни даже года. Быть может, подумал он, это не входит в программу маршрута или переводчица на самом деле больше ничего не знает. Скорее всего, второе. Но Сергееву всё же стало обидно. Он хотел было сказать этой милой переводчице, что никакого причала тут не было и прыгать в воду приходилось метров за двадцать от берега — катера не могли подойти ближе из-за осадки. Но, глядя в её чистые, ещё по-настоящему не тронутые, жизнью глаза, он понял вдруг, что она, в сущности, совсем юное существо, родилась, должно быть, много позже войны и было бы несправедливо укорять её в том, что она чего-то, слава богу, не видела, не испытала на себе... Сергеев только подумал с лёгкой грустью: «Ничего, пускай, по её понятиям, десантники высаживались именно на этот причал. Откуда ей знать, что тогда его и в помине не было. Да и какая теперь разница?..» Он спросил только:
          — Вы хорошо знаете этот городок?
          — Признаться, не очень, — вежливо улыбнулась она. — Я ведь из Бухареста, здесь бываю только проездом, с экскурсиями. А что вас интересует?
          — Особняк. Такой, знаете ли, старинный двухэтажный особнячок должен здесь быть неподалёку. Очень приметный. С башенкой. Улица немножко в гору, булыжником выстлана.
          — Вы разве бывали здесь? — с любопытством спросила переводчица.
          — Очень давно. Многое позабылось.
          — Нет, к сожалению, не видела такого особняка.
          — Жаль, — сказал Сергеев, — очень жаль.
          — Садитесь же, вы простудитесь. — Она заботливым взглядом тронула его поредевшие седые волосы. — Нам пора ехать в гостиницу, садитесь.
          — Вы поезжайте, я приду позже.
          — Не забудьте: завтра утром отправляемся дальше по маршруту.
          Сергеев дружески кивнул ей, поднял воротник плаща и направился в город. Автобус с туристами обогнал его через минуту, и переводчица приветливо помахала ему рукой.
          Все улицы здесь сбегали вниз, на набережную, как горные речки к морю. Та, которую он разыскивал, помнится, была правее, круче других поднималась вверх. «Кажется, вот эта», — неуверенно определил Сергеев, пройдя в самый конец набережной. Он не был убеждён, что это именно и есть нужная ему улица, но другие ещё меньше походили на ту, которая вроде бы запечатлелась в памяти.
          Он не спеша шёл по тротуару, с удивлением и беспокойством приглядываясь к высоким белым домам. В мокром асфальте отражались чуть шелестевшие под дождём каштаны, журчала в сточных решётках вода. Прикрывшись зонтами, торопливо проходили редкие прохожие. Нет, старинного двухэтажного особняка Сергеев не нашёл. И всё-таки сердце подсказывало: где-то здесь, на этой улице.
          Городок был отстроен заново, не виделось ни одного старого дома — можно подумать, что это совсем другое место и никогда он, Сергеев, не бывал здесь. Не осталось никаких прежних примет, и если бы не узкий проход в бухту, в котором кипели волны и который он узнал сразу, можно и в самом деле усомниться: да здесь ли всё это было?
          Он зашёл в тихое, полупустое кафе, заказал крепкий кофе, но садиться за столик не стал. Пока усатый раздобревший буфетчик нацеживал в чашечку ароматный напиток, Сергеев спросил его, почти не надеясь, что тот понимает по-русски:
          — Вы давно живёте в этом городе?
          Но буфетчик, к немалому удивлению Сергеева, довольно бойко — видно, советские туристы были в этом городке нередкими гостями — объяснил, что живёт здесь целых двенадцать лет, с той поры, как из этого неприметного местечка сделали прелестный городок-курорт. А до той поры он с женой и четырьмя дочурками жил в ста километрах от Бухареста, но там ему нравилось меньше, хотя тоже жилось неплохо. Он был словоохотлив, скучал в полупустом кафе, добродушно поворчал на погоду — дескать, торговля идёт неважно, явно обрадовался случаю поболтать с заезжим русским туристом. И даже рассказал Сергееву, что дочурки его с удовольствием изучают русский язык — они называют его «советским».
          — Очень мило. И очень похвально. — Сергеев улыбнулся этому жизнерадостному добряку, с наслаждением отпивая кофе. Выдержав паузу, спросил: — Скажите, а что было на месте этой улицы до того, как здесь поставили эти высокие дома?
          — Тоже улица. И тоже были дома, только ниже ростом. Как это по-вашему? — Подбирая слова, буфетчик пощелкал пальцами возле виска. — Ах да, Гулливеры и лилипуты! — Он остался очень доволен своей меткой шуткой, раскатисто засмеялся.
          — Кажется, вот здесь, напротив, стоял двухэтажный особняк? — сказал Сергеев не совсем уверенно. — С башенкой. Вы не помните?
          — Княжеский дом! — воскликнул буфетчик. — Но вы ошибаетесь: он стоял на месте вон той гостиницы. Его снесли позже других. Жалели. Я ещё застал его: прелестный был особняк, хоть и очень старый. Он нарушал общий архитектурный ансамбль...
          — Понимаю, — сказал Сергеев, приглядываясь к восьмиэтажному белому зданию с изящным козырьком и широкими лоджиями. — В особняке кто-нибудь жил в последнее время! Не помните?
          — Там никто не жил, был маленький местный музей, — пояснил буфетчик, уловив волнение в голосе и на лице Сергеева. — А «Княжеский дом» — прозвище. Говорят, когда-то он принадлежал князю. Но ведь князей давно нет. И не похоже, чтобы они появились опять. Не так ли?
          — Да, это так, — согласился Сергеев. — Их время давно прошло и у нас, и у вас.
          — Теперь они только в сказках, — засмеялся буфетчик.
          — Пожалуй. — Сергеев поблагодарил его и отошёл от стойки.
          Он сел за свободный столик возле окна, откуда было хорошо видно здание гостиницы. Ему захотелось побыть одному.
          «Княжеский дом» — прозвище...», «Когда-то он принадлежал князю...». Вот уже как говорят. А пройдёт ещё столько, а то и меньше — и совсем позабудут. О самих обитателях и говорить нечего — будто и не жили на свете. Но неужели каких-нибудь тридцать лет — это уже «когда-то»? Точно в какой-то страшно далёкой дали. А ведь было-то это в сорок четвёртом году, осенью, рукой, кажется, подать...»
          Сергеев, вспоминая это не такое уж далёкое прошлое, смотрел на новое современное здание гостиницы. Отдалённый гул шторма докатывался сюда приглушённо, и гул этот опять, как и там, на причале, возле автобуса, напоминал Сергееву орудийный грохот, и ему вдруг почудилось, что вот сейчас он увидит врывающиеся в бухту катера с десантниками и вода в узком проходе закипит от взрывов...
          ...Он, командир взвода морской пехоты лейтенант Сергеев, не знал, кто в ту ночь сумел развести боны при входе в бухту — наши ли разведчики, местные ли партизаны. Но он знал, насколько сложно и рискованно выполнить такую работу, и потому, когда катера без ходовых огней, под вспомогательными двигателями подошли к проходу, мысленно поблагодарил этих неизвестных людей и порадовался за них. Всё шло пока хорошо, значит, сработали ребята превосходно, своё дело сделали, и теперь слово за ними, за десантниками. Катера призрачно скользили по тихой воде узкого прохода, стиснутого тёмными скалистыми берегами, но было ясно, что вот-вот немцы обнаружат их, не могут не обнаружить, и тогда наступит та критическая минута, которая может решить судьбу всего десанта.
          Но немцы хватились слишком поздно, когда уже была наполовину пройдена горловина. Разрывая ночную тишь, мощно взревели главные двигатели, и катера рванулись на полных оборотах вперёд. Но тут же с берега, пронзая предрассветную темь, кинжально хлестнули навстречу прожекторы, плотно ударили орудия. А катера, точно стая гончих, уже мчались, врывались в бухту, и в ней стоял сущий ад — вода кипела у бортов, дыбились в огненных отблесках фонтаны, слепили, судорожно метались над поверхностью нервные щупальца прожекторов, расчерчивали темноту колючие трассы пулеметных очередей. И невольно хотелось вжать поглубже голову в плечи, точно они могли защитить, точно были бронированными.
          Катер, на котором был Сергеев со своим взводом, вырвался вперёд, но внезапно сбавил обороты, и Сергеев почувствовал, как проскребло килем по грунту. До берега оставалось метров двадцать-тридцать. У самого борта ухнул снаряд, катер круто завалило на левый борт, и тут же командир рявкнул что есть мочи с ходового мостика в мегафон:
          — Давай, ребята, а то накроет! Глубина полтора метра!
          — Поше-е-ел! — крикнул своим Сергеев и, вскинув над головой автомат, первым прыгнул с бака в воду.
          Они и на берег, на осклизлые прибрежные валуны, выбрались первыми. Рванулись было с ходу вперёд, но вскоре залегли: дальше продвигаться было опасно — неподалёку полыхнул взрыв, раздался чей-то отчаянный крик. Сергеев понял: дорога заминирована. Буквально на какую-то долю секунды он оглянулся назад и обомлел: десантники с других катеров, выбравшись на берег, лапиной бежали следом. «Дорога заминирована, другого прохода нет, — обожгла мысль. — Что же делать? И здесь оставаться нельзя, сметут фрицы огнём как пить дать».
          Сергеев хотел уж было крикнуть: «Ложись!», понимая, что тогда атака захлебнётся и неизвестно, что станет со всем десантом, но в это самое мгновение взгляд его скользнул по едва приметной мокрой тропинке. «Значит, по ней ходят, раз протоптана! Не зря же её на дороге протоптали!» Он знал, что и в этом случае риск слишком велик. Но надо попытаться исключить его хотя бы для других...
          — Дорога заминирована! — крикнул он, обернувшись. — За мной, по тропинке! Ни шагу в сторону! — И кинулся вперёд, резким рывком уходя от товарищей: если он подорвётся, они поймут, в чём дело.
          Десантники теперь уже цепочкой бежали следом за ним.
          Словно обнажённое, колотилось сердце: только бы миновать эту страшно длинную тропинку, только бы она не подвела! Ещё каких-нибудь пятнадцать-двадцать шагов, всего лишь пятнадцать-двадцать шагов по этой тропинке, а там поворот за угол дома — и конец дороге, там можно расслабиться, хотя бы шаг в сторону сделать...
          Из темноты навстречу хлестнуло вдруг пулеметной очередью.
          — Ложись!
          Сергеев увидел: сбоку, недалеко за домом, почти на самом углу разворачивается грузовик, а из кузова на обе стороны выпрыгивают солдаты. Метнул гранату, приподнявшись на локте. Жарко дохнуло взрывом. Машина навалилась на борт, обнажив развороченное брюхо, окутываясь пламенем и дымом. Широко размахнувшись, швырнул гранату ещё кто-то, рядом. Приметил Сергеев: хороший бросок. Пулемет захлебнулся. Тёмные силуэты заметались впереди под губительным автоматным огнём.
          — Даёшь, ребята! Полу-у-у-ндра-а!
          А в бухте всё кипело от взрывов, метались лезвия прожекторов, горели несколько катеров — не понять, свои ли, чужие, — и было светло, хотя рассвет только ещё зачинался, и вода казалась маслянисто-чёрной, тяжёлой. Мелькали на узких улочках матросские бескозырки. Бой вспыхивал то в одной стороне, то в другой, но по всему чувствовалось, немцы, застигнутые врасплох, не выдерживают мощного натиска, откатываются на окраину, в сторону гор.
          Когда рассвело, местечко почти полностью было очищено, лишь небольшие группы гитлеровцев, отстреливаясь, пытались отойти к северной части, чтобы успеть скрыться в горах. Часам к десяти утра всё было кончено и пришла пора хоронить погибших: во взводе у Сергеева их было двое. Четверо были ранены...
          Узкой горбатой улочкой спускался Сергеев к бухте после похорон товарищей на местном кладбище. Тяжело было на сердце, тесно. Следом, поотстав, молча и печально шагали ребята из его взвода. В непривычной после боя тишине было слышно, как цокают по булыжной мостовой подковки сапог. Солнце в чистом утреннем небе стояло ясное, ласковое. Мирно голубело вдали море. Не верилось, что всего несколько часов назад на этой самой улочке шёл бой, гибли люди и кто-то уже не видит этого солнца, моря. Никогда не увидит...
          Сергеев шёл мимо старинного двухэтажного особняка с небольшой башенкой, когда из дома напротив ударили из автомата. По нему били, прицельно. Пули хлестнули по мостовой, возле самых ног брызнули осколки булыжника. Пригнувшись, успев всё же выпустить ответную короткую очередь, Сергеев высадил плечом дверь особняка, взлетел по лестнице наверх. Он очутился в какой-то комнате, припал к окну, наблюдая за улицей, за домом, из которого стреляли.
          Вскоре он заметил: в доме напротив, в чердачном окне, двое немцев устанавливают пулемет. Вот такие вещи Сергеев отказывался понимать — когда всё уже потеряно, бить из-за спины. Он вышиб прикладом стекло и с колена дал длинную очередь: немцы пропали. Решив, что с этим делом покончено, он хотел уже спуститься вниз, как вдруг услышал за спиной женский голос:
          — Что вы здесь делаете? Немедленно уходите!
          Сергеев обернулся и застыл, удивлённый. В комнату входила молодая женщина в длинном чёрном платье с наглухо закрытым воротом. Что-то иконописное было в её узком и бледном лице, это сразу бросилось Сергееву в глаза, хотя он и не мог бы ответить, что же именно. Чуть откинув голову, она медленно приближалась.
          — Кто вы? — спросил Сергеев, придерживая автомат.
          — Это я у вас должна спросить! — сердито произнесла женщина, приостанавливаясь. — Как вы здесь оказались?
          — Наследил я вам тут, — смутился Сергеев, потоптавшись на старом, но опрятном и чистом паркете, виновато оглядывая пыльные кирзовые сапоги. — И окно вот пришлось... Ничего не поделаешь: стреляют ведь...
          — Не смейте стрелять отсюда! — оборвала его женщина. — Здесь вам не каземат!
          Его удивило, что она так чисто, почти без акцента, говорит по-русски, и он, ободряя её улыбкой, словно показывая, что ей нечего бояться, спросил с открытым удивлением:
          — Вы что же, русская?
          — Это дом князя Борисова, — властно произнесла она в ответ. — Немедленно уходите отсюда!
          — Вон оно что-о! — Сергеев недоверчиво, с ещё большим удивлением окинул незавидно обставленную комнату. Усмехнулся: — Что-то, простите, не похоже на княжеские хоромы...
          — Как вы смеете! — вспылила женщина. Но в её глазах, во взгляде, сверкнувшем высокомерно и гордо, не утаилось от Сергеева и досадное смущение.
          Конечно же он не поверил её словам: словно из какого-то странного и неправдоподобно далёкого времени прозвучали они, из какой-то другой, давно и безвозвратно ушедшей поры. Шутка ли, больше двадцати лет прошло после гражданской войны, всё прежнее вроде бы уж и быльём поросло — и на тебе! Но вот этому гордому и и то же время робкому, смущённому её взгляду Сергеев почему-то невольно поверил. И растерялся, не зная, что на это сказать и как ему быть. Он ещё раз рассеянно оглядел комнату и вдруг помимо своей воли, точно это было сейчас самым важным, почти сочувственно спросил:
          — Как же так? Разорились, что ли?
          — Уходите отсюда или... или я сейчас позову...
          — Вы что же, с тех самых пор вот так?.. Неужели ещё после революции из России сбежали? — Сергеев видел, как она сжимает в отчаянии кулачки, вот-вот готова заплакать, но не задать такого вопроса не мог — как-то само собой спросилось.
          Она не успела ответить. В комнату вошёл худой седобородый старик в застиранном, длинном до пят халате, когда-то, видимо, очень дорогом. Скользнул невидящим взглядом по лицу Сергеева.
          — Князь! — гордо, со значительностью произнесла женщина, будто представляя его Сергееву. И обратилась почтительно к старику: — Папа, вы, кажется, не совсем здоровы?
          — Нет, сегодня мне хорошо, — ответил старик. — На улице, по-моему, стреляли, мешали спать, а так всё хорошо.
          Его немножко пошатывало.
          — Папа, вы опять нездоровы, — уже утвердительно произнесла женщина, заметно нервничая. — Вам необходим покой!
          Старик ничего не ответил. Не обращая внимания на Сергеева, прошёл к разбитому окну. Заложил за спину руки, молча постоял так некоторое время, словно бы отрешившись от всего. И вдруг до Сергеева едва слышно донёсся слабый, наполненный тоской, слегка дребезжащий его голос — старик, покачиваясь, как бы про себя напевал:
 
    Замело тебя снегом, Россия,
    В белый саван одело поля...
 
          — Отойдите от окна, — резко сказал Сергеев, — вас могут убить! — Его удивляло, что старик не замечает постороннего человека, поёт эту странную заунывную песню. Ему даже показалось: не полоумный ли?
          — Папа! Папа, идите к себе! — взмолилась дочь. — Вам надо отдохнуть. — И с досадой и смущением взглянула на Сергеева.
          — Отойдите сейчас же от окна! — сказал опять Сергеев, поняв наконец, что старик не в себе.
          — Кто этот человек? — спросил старик, мельком взглянув на него, — Что ему здесь нужно? Это твой гость, Виктория? — И опять дребезжащий голос — вдогонку пропетым словам:
 
    Лишь холодные ветры степные
    Мне приносят поклон от тебя...
 
          — Это большевик! — с отчаянием произнесла Виктория. — Папа, они пришли и сюда. Утром на улицах был бой. Неужели ты ничего не хочешь понять? Господи, сколько же можно жить прошлым, этими снегами... Мне страшно!
          — Большевик? — скорее с любопытством, нежели с удивлением или испугом, переспросил старик, не оборачиваясь. — В таком случае позволительно знать: кто его сюда звал?!
          Виктория только вздохнула, всплеснув руками.
          Не дожидаясь ответа, с сердитым презрением взглянув на Сергеева, старик прошёл через комнату. Его заметно пошатывало.
 
    Замело тебя снегом, Россия...
 
          — Он болен, — несмело, словно извиняясь за него, сказала Виктория, когда за стариком захлопнулась дверь. — Он очень болен.
          — Может быть. Но к тому же он пьян!
          Она покраснела, по гордо вскинула голову и повелительно произнесла:
          — Это не ваше дело. Немедленно уходите отсюда. Слышите?!
          — Вы что, с ума здесь посходили?! — закипел Сергеев. — Люди воюют, жизни свои кладут, а вы в какие-то княжеские игры играете! Бросьте валять дурака!
          — Как вы смеете разговаривать таким тоном?! — возмущённо произнесла Виктория. — Даже немцы обращались с нами почтительно...
          — Вот как?! — ещё больше обозлился Сергеев. — Хороши же у вас друзья!
          — Они видят в нашем роде потомков настоящих хозяев России! А вы...
          И тут, не удержавшись, Сергеев расхохотался:
          — Чёрт возьми! И вы поверили этим проходимцам? Ну, старик, понятно, из ума выжил: всё поёт вон... Ну а вы-то?! Что вы знаете о России? Хоть раз видели её своими глазами?
          — Уходите, ради бога, уходите! — взмолилась Виктория.
          — Да пропадите вы пропадом! — махнул рукой Сергеев. — Вместе со своими байками. — И уже с порога крикнул, оглянувшись: — Ушёл ваш поезд давно! На землю спускайтесь!
          И вдруг дробно и резко заговорил на улице пулемет. Зазвенели стёкла. Пули впивались в стену, во все стороны брызгало щепой.
          — Ложитесь! На пол падайте! — бросил Сергеев Виктории, сторонясь за выступ, приноравливаясь, как бы лучше выскочить в дверь. — Да падайте же, чёрт вас возьми, убьют ведь!
          Виктория как-то нехотя, нерешительно, глядя со страхом на него и, видимо, больше заботясь о том, чтобы не уронить в его глазах достоинство, неловко повалилась на пол. Сергеев хотел уже было рвануться на лестницу, как двери из соседней комнаты распахнулись и в них появился старик — точно портрет в полный рост стоял в огромной раме.
          — Назад! Назад, старик! — закричал Сергеев. Новая очередь со звоном пропорола окно. Старик, словно что-то вдруг вспомнив, схватился руками за голову. Затем отшатнулся назад и, пьяно покачнувшись, осел на закровяневший паркет.
          — А-а, чёрт! Кричал ведь вам!
          Пригнувшись, Сергеев кинулся через всю комнату к нему. Отнял руки старика от лица — верхняя часть его почти вся была снесена... И всё-таки Сергеев, надеясь на чудо, на то, что старик, возможно, ещё жив, выхватил перевязочный пакет и несколько раз обхватил голову бинтом. Бинт тут же промокал, густо кровянел. Сергеев оглянулся, хотел сказать Виктории, чтобы кинула какую-нибудь тряпку. Та, вся побелев, глядела из-за плеча остановившимися, безумными от ужаса глазами.
          — Не смотрите сюда! — крикнул он. — Киньте платок. Да не поднимайтесь же, пристрелят! — И вдруг почувствовал, как конвульсивно дернулась голова старика. Бросил ей, отползая: — Ничего уже не надо...
          Сгоряча Сергеев чуть было не выпалил Виктории злые и горькие слова: «Вот вас заступники как отблагодарили!» Но не решился, видя, как судорожно вздрагивают её плечи, — с неё было довольно и того, что произошло...
          Пулемет с короткими передышками всё бил и бил, но теперь уже не сюда; на улице слышались автоматные очереди, кто-то выкрикивал короткие команды.
          Сергеев, бросив взгляд на Викторию, выскочил рывком из комнаты, кинулся по лестнице наверх. На бегу подумал: «Из дома напротив опять бьют, значит, не доконал я их. А может, другой пулемет установили...»
          Он выбрался на крышу, сразу же увидел башенку, укрылся за ней. Заметил, в том же чердачном окне двое немцев хлопочут у пулемета. Улочка была узкой, Сергеев, припав к нагретым на солнце кирпичам башенки, размахнулся и швырнул гранату. Она взорвалась на крыше, но правее, пулемет захлебнулся было, но тут же заговорил вновь. Внизу на улице били из автоматов. «Мои, наверно, ребята», — подумал Сергеев. Звенели, расшибаясь о булыжник, выбитые стёкла. Сергеев выругался от злости, хорошо видя пригнувшихся за пулеметом немцев, бледную жалящую струйку огня. Он изловчился, вгорячах почти полностью выдвинулся из-за башенки и, опираясь на неё левой рукой, чтобы не соскользнуть по покатой крыше, метнул другую гранату.
          Взрыва Сергеев не услышал. Но совершенно отчётливо увидел, как из чердачного окна полетели обломки досок, повалили клубы дыма и пыли... Наверное, он не услышал взрыва. Из-за острой, обжигающей боли, заглушившей в нём все посторонние чувства. Правую сторону груди будто ошпарили крутым кипятком, но он, теряя равновесие, опёрся о башенку и всё-таки удержался на ногах.
          Пулемет умолк.
          «Теперь скорее вниз, пока не потерял совсем силы, там ребята помогут». Сергеев вспомнил, что перевязочный пакет истратил на старика, прижал ладонь к ране прямо поверх кителя, чтобы не хлестала кровь, но и спина стала сразу же горячей и мокрой. Понял, сквозное... Тогда он с трудом завёл левую руку назад и кое-как прижал тыльной стороной ладони то место возле правой лопатки, откуда вышла пуля.
          Сергеев понимал: так долго не продержаться, едва ли хватит сил спуститься вниз. Он хотел было крикнуть сверху на улицу, возможно, его услышат, но голос не послушался, вышло что-то похожее на хрип. Тогда он стал медленно, осторожно спускаться по крыше. Частые тяжёлые капли крови падали на оцинкованные светлые листы, и он вроде бы даже слышал, как они потукивают по звонкому железу, и от этого становилось не по себе. Ноги переставали слушаться, обмякли, в голове гудело, точно в машинном отделении катера, и, застилая свет, яркий утренний свет южного солнца, поплыла перед глазами сумасшедшая тёмно-фиолетовая круговерть.
          «Ведь вот он, совсем рядом, чердачный лаз. Главное, угодить в него, не промахнуться. Там лестница, если не хватит сил, можно сползти. Осторожно, не торопясь сползти на левом боку...»
          Сергеев нащупал головой и здоровым плечом узкий чердачный лаз, кое-как протиснулся в него, сделал ещё несколько шагов и, прижавшись к стене, сполз по ней, как ему казалось, на спасительные ступеньки лестницы...
          Лишь позже, когда ребята уже принесли его на катер, Сергеев, придя в сознание, узнал от отрядного медика, что получил немецкую пулю навылет в правую сторону груди. Он и сам догадывался об этом ещё там, на крыше особняка, возле кирпичной башенки. Он хорошо помнил это. Но вот чего Сергеев никак не мог припомнить: когда ребята несли его по лестнице особняка вниз, ему показалось, что дверь вдруг отворилась и появилась Виктория. Она с испугом смотрела своими иконными глазами на окровавленный его китель, на его лицо... и крестилась. Ему хотелось, чтобы именно так всё и было на самом деле. Неужели это только показалось?..
          ...Шторм в море не утихал, бушевал за скалистыми берегами, но отдалённые его раскаты докатывались и сюда, в полупустое кафе. За окном не переставал дождь. Звучала тихая музыка в приёмнике, далёкий пианист в эфире тонко, изящно импровизировал, и от этого было и светло и грустно на душе.
          Недопитый кофе остыл. Капитан второго ранга Сергеев курил и всё смотрел на белое здание гостиницы, на месте которого стоял когда-то двухэтажный особняк с башенкой...
          «Вот и не стало княжеского дома, — подумал он. — Старый князь уже больше тридцати лет как на том свете. Так в чужую землю и лёг... А что же с его дочерью, с Викторией? Спросить разве? Но ведь как спросишь? Засмеют: нашёл, скажут, время князей искать. Да и вообще — какое это теперь имеет значение?..»
          Сергеев поднялся, поблагодарил добродушного буфетчика, пожелал, чтобы его прелестные дочурки ещё успешнее занимались «советским» языком, и вышел на улицу. Постоял несколько минут возле здания гостиницы. Мокрый асфальт по-прежнему блестел, был рябым от дождя. Стеклянные двери то и дело распахивались, из них, весело и беззаботно гомоня, прикрываясь разноцветными зонтами и накидками, выпархивали юноши и девушки. «Да, вот это самое место, здесь я стою...» — с некоторой неуверенностью и грустью подумал он, с улыбкой глядя на них.
          Все эти тридцать лет Сергеев ни разу не бывал за границей. Он любил свой отпуск проводить в средней полосе России, любил свою Москву, где родился и вырос и куда возвратился после увольнения с флота. Быть может, Сергеев несколько отяжелел с годами, стал не так лёгок на подъём, как прежде, — недаром в этом укоряет его жена. Но он и на этот раз, наверное, не взял бы туристскую путёвку за границу, не окажись в её маршруте вот этого маленького курортного городка.
          Сергеев был доволен поездкой, он будто не надолго, всего на несколько часов, вернулся в свою молодость, а этим, что тут ни говори, всё окупалось с лихвой. Но что-то всё же мешало ему испытать полностью удовлетворение, чего-то вроде недоставало. И вдруг он совершенно отчётливо почувствовал: ему жаль, очень жаль, что больше никогда не увидит старый особняк с башенкой. А ведь столько лет помнил о нём, даже не раз видел его во сне! И вот ничего не осталось... «Что ж, — подумал он, — время на свой лад всё перекраивает. Так всегда было и так будет — в этом закон времени...» Но он знал: всё, что было здесь, навсегда останется в его памяти, как на всю жизнь остались зарубцевавшиеся шрамы на правой стороне груди и на спине...
          Сергеев походил по городку, надеясь отыскать памятный обелиск или что-либо другое, напоминавшее о войне. Он попытался найти местное кладбище, где они похоронили погибших в десанте ребят, но ему пояснили, что кладбища того давно нет, а новое вынесено далеко за город. Нет, о войне здесь ничего не напоминало, словно её и не было...
          Забывшись, Сергеев вернулся на причал, хотя надо было идти в гостиницу. Он постоял, наблюдая, как клокочут, пенятся волны в узкой горловине бухты, ещё не совсем сознавая, что пришёл сюда попрощаться навсегда. И улыбнулся, вспомнив набитый туристами автобус и девушку-переводчицу, сказавшую им всего лишь несколько слов о десанте. К тому же не совсем точных...
          Конечно, Сергеев понимал: об их небольшом десанте мало кто мог знать или слышать, а теперь, за давностью лет, и вовсе никто, наверное, кроме самих участников, и не помнит — не Сталинградская же битва, на самом деле, не Курская дуга... Но Сергеев подумал, что надо будет, как придёт в гостиницу, непременно рассказать этой милой юной особе о том, как здесь всё тогда было. Пускай знает: ведь ей ещё сопровождать в автобусных поездках тысячи и тысячи туристов из разных стран...
          Вот только никак Сергеев не мог решиться: стоит ли рассказывать ей о себе, о том, что произошло с ним в этом местечке? Нет, об этом он, пожалуй, умолчит — не всякое сердце отзовётся на то, что близко и дорого тебе самому...

    ВПЕРЕДИ — ОКЕАН