Пропавшие без вести

      — Я так и полагал. — Ратников протянул ему пистолет: — Держи. Правда, одного патрона не хватает, на тебя шкипер израсходовал. Ему пистолет ни к чему: сам убедился, как стреляет. Что-то у него со зрением неважно. — Шкипер, покосившись, промолчал. — Ну вот, считай, половина личного состава и вооружена, — сказал Ратников. — Может быть, и Маше придется повоевать, только другим оружием. Как, Маша?
      — Я готова, — смутилась Маша.
      — Но первое твое дело — хозяйствовать. Прикинем все до крохи. Норма минимальная. Для Аполлонова — усиленный паек, воды не жалеть. Понятно?
      — Понятно, товарищ командир, — ответила Маша, впервые назвав Ратникова командиром.
      — Ну и ну! — удивленно присвистнул шкипер. — Это что же, наподобие партизан, что ли?
      — Будем активно пробиваться к своим.
      — А где они, свои-то?
      — Вот с этого и начнем. — Ратников закинул за плечо автомат. — Постоянная готовность номер один. Сутки отдыхаем, Маша нас подкормит как следует — и завтра вылазка к селу. Быков поведет. Нужны медикаменты, еда, связь с местными жителями. И последнее. — Он оглядел всех, чуть жестче, чем на других, посмотрел на шкипера. — Дисциплина корабельная! Без разрешения — ни на шаг!
      И эти его слова были всеми приняты с молчаливым согласием, как приказ командира.
      В этот день они тщательно упрятали шлюпку среди камней, но так, чтобы ее в любой момент можно было легко спустить на воду и выйти в море. Соорудили еще один шалаш, попросторнее. В первом с Аполлоновым поместили Машу, чтобы она все время могла за ним присматривать, в другом поселились Ратников, Быков и шкипер. Определили запасы: продуктов и воды могло хватить педели на полторы при строжайшей экономии. Не больше. Значит, рассуждал Ратников, за это время надо найти какой-то определенный выход: или пробиться к своим («Где они, в самом деле, свои-то?»), или связаться каким угодно путем с партизанами («Где они, эти партизаны, и есть ли они вообще?»).
      Вечером, уединившись, Ратников с Быковым сели возле шлюпки, решили прикинуть, что можно сделать в их положении. Выходило, выбраться отсюда будет довольно сложно, а может, и вообще не удастся. Значит, придется действовать самостоятельно неизвестно какое время. Ни тот, ни другой говорить об этом вслух пока не решались. Человеку свойственна надежда, в каком бы положении он ни оказался, — это его поддерживает. Но если он теряет надежду, тогда дела его совсем плохи, он перестает бороться, заботится только об одном — выжить любой ценой. И, как правило, погибает. Ратников и Быков были далеки от таких безысходных мыслей. Сейчас их заботило главное — как пробиться к своим?
      — Даже не верится, что война идет, — сказал Быков. — Закат-то тихий какой.
      — У нас закаты не хуже, — произнес Ратников. — Да, теперь, боцман, отзакатилось все далеко.
      — Откуда сам-то?
      — Средняя полоса. Нету ничего лучше на свете.
      — Хорошо… А я вот женился перед самой войной. Ездил в отпуск — и женился. Дернуло же!
      — Почему — «дернуло»? Здорово ведь.
      — Сердце болит. Жена с полугодовалым сынишкой в городе. Бомбят фрицы город, мало ли…
      — Все равно здорово, — упрямо повторил Ратников. — Придется в землю лечь — сын останется… А я вот один, из детдомовских, сиротой рос. Не успел жениться: призвали на флот.
      — Обидно, — пожалел Быков.
      — Что обидно?
      — Ни ты ласки не знал, ни твоей ласки не знали.
      — Почти так… Но время-то есть еще! Вернемся отсюда, война кончится…
      — Кончится когда-нибудь… Неужели немцы Москву могут… — Быков не решился договорить.
      — Ну, хватил, боцман! Даже подойти могут, но не больше.
      — Я вот все думаю, — продолжал Быков, — каждый человек пожить дольше хочет. А разобраться — зачем? Сколько проживешь — тридцать лет или сто, — неважно, в конце концов. Все равно придет пора каждому.
      — К чему это ты? Думаешь, не выберемся?
      — Да нет, не о том…
      — Народу много в селе? — помолчав, спросил Ратников.
      — Сотни три наберется. Фронт, должно, далеко, укатился. Немцы вольготно живут, винцо попивают, с девками заигрывают, сволочи, — тошно глядеть.
      — Маловато нас. Был бы твой Аполлонов на ногах, пару автоматов еще и хотя бы десяток гранат, мы бы им показали — вольготно. Ночь, внезапность — в полчаса все можно обделать.
      — А потом?
      — Потом лес, горы — ищи-свищи. Отряд сколотим. Багровый огромный диск солнца тонул за горизонтом, поверхность там густо кровянела, казалось, море вот-вот вспыхнет гигантским пламенем — таким оно виделось раскаленным. Но солнце все глубже и глубже погружалось в воду, как бы остывало в ней, и все потихоньку тускнело вокруг, даже румянец поблек у горизонта. Потом осталась только иссиня-темная полоска вдали. Накатывались на берег, шипели, просачиваясь сквозь гальку, плоские волны. Очень уж мирным, покойным стоял вечер, и Ратников, точно боясь нарушить этот покой, тихонько повторил слова Быкова:
      — Да, даже не верится, что война…
      Быков помолчал, прислушиваясь к вечерней тишине. Как бы невзначай сказал:
      — Не нравится мне твой шкипер.
      — Мой? — Ратников усмехнулся. — Он мне уже пощекотал нервы. Уголовник бывший, у немцев работал. Маша в положении от него, вот ведь еще какое дело.
      — Жена она ему, что ли?
      — Сам не пойму. Темное тут дело. Ненавидит она его. За ним — глаз да глаз. Выкинуть может что угодно.
      — Трус?
      — Не скажу. Придется за ним приглядывать.
      — Не пожалеть бы потом…
      — Я его предупредил: по законам военного времени…
      — Что ж, тебе видней. Вот еще что. Немцы каждый вечер новый наряд к водохранилищу посылают. Из четырех человек. Я проследил.
      — С Аполлоновым особенно не развернешься.
      — Переправим его с Машей поглубже в лес. На немцев, если подкараулить у тропы, одной очереди хватит. И четыре автомата наши. А?
      — Нашумим. Собаки есть у них? Разузнать надо. От собак не уйдешь, сразу след возьмут. И не забывай: немцы кругом, на десятки, может, на сотни километров…
      — Ускользнем. Не тайком же собираемся пробираться.
      — Может, и ускользнем… Надо выяснить обстановку, — заключил Ратников. — Завтра вылазку сделаем. Прошу тебя, и ты за шкипером — в оба. При первом же случае в деле его проверим.
      Пока Ратников ни в чем вроде бы и не соглашался с Быковым, но и не возражал ему, прислушивался, понимая, что тот человек нетерпеливый, горячий. Он не хотел ничего делать сгоряча, потому что не раз уже обжигался второпях. «Завтрашний день покажет, — подумал. — Надо посмотреть, что в этом селе делается».
      Как же сладко спалось Ратникову этой ночью! После минувшей, горькой недели, которая, казалось, длилась вечность — маленький плацдарм у реки, гибель ребят, Панченко, проклятый унизительный плен, несколько дней в концлагере, побег на барже, — эта ночь в шалаше была для него немыслимо прекрасной. Запахи моря и хвои, сочный лесной воздух источала эта ночь, и он спал как убитый, даже во сне ощущая, как возвращаются, приливают силы. Наверное, он смог проспать бы не одни сутки кряду. Но после вахты, которую он отстоял, сменив шкипера, прошло только чуть больше двух часов, и кто-то уже — он никак не мог сообразить: кто же это? — настойчиво звал и звал его, теребя за плечо.
      — Старшой, старшой, — торопливым шепотом будил его Быков, — немец на берегу. Немец, да слышишь же? Подымись!
      — Какой немец? — проснувшись наконец, встрепенулся Ратников. — Ты что?
      — Идет, зараза, откуда-то с другой стороны. Берегом. Сел недалеко от шлюпки, переобувается.
      — Вооружен?
      — С автоматом. Брать будем?
      — Постой. — С Ратникова сон мигом слетел. Толкнул шкипера, и все трое осторожно выбрались из шалаша.
      Немец сидел на валуне, у самой воды, спиной к ним. Одну ногу, видать, уже переобул, но с другой что-то не торопился — не двигался, смотрел, как из-за моря вставало солнце. Может быть, что-нибудь вспоминал, пригретый ранними лучами. Автомат рядом, на камне.
      — Будем брать? — спросил опять Быков.
      — Хватятся, искать будут.
      — А если на нас напорется? Или шлюпку увидит?
      — Берегом идет, на могилу Федосеева наверняка наткнется, — сказал Ратников. — Черт его принес. Надо брать. Только тихо, без выстрела.
      Быков дернулся было вперед, из-за бугорка, но Ратников придержал его. Шкиперу взглядом приказал: «Давай!»
      Глаза шкипера, еще полусонные, нетерпеливо, азартно вспыхнули, сверкнула финка в руке. Тут же тело его скользнуло за бугор и пропало — только кустарник следом зашевелился.
      — Ловкий дьявол, — одобрительно заметил Ратников, прилаживая на всякий случай автомат.
      — Привычный, видать… — сдержанно сказал Быков.
      Шкипер миновал кустарник. Оставалось еще преодолеть метров тридцать прибрежной, почти голой полосы, покрытой галечником, разбросанными валунами. Он ловко полз, стелясь по земле, но хруст галечника мог его выдать. Но немец все еще сидел спокойно, точно вырубленная из камня скульптура. Если обернется и потянется за автоматом, Ратников срежет его одиночным выстрелом. Промаха не будет, а вот выстрел могут услышать, и тогда все пропало: с раненым Аполлоновым далеко не уйдешь.
      Шкипер поднялся и, ступая босыми ногами по гальке, пригнувшись, стал подбираться к немцу, скрываясь за валунами.
      — Черт его принес, этого фрица, — злился Ратников. — Топал бы своей дорогой.
      — Выудим что-нибудь, — произнес Быков.
      — Палка о двух концах: можно выудить, а могут и нас из-за него выудить.
      Рядом, в соседнем шалаше, вдруг застонал Аполлонов. Немец мгновенно обернулся, потянулся за автоматом.
      — Все! — с досадой шепнул Ратников. — Придется стрелять.
      Но в тот же миг из-за камня выпрыгнул шкипер, выхватил из-под руки немца автомат, ударил его в грудь босой ногой. Немец опрокинулся, раскинув руки, и с криком шарахнулся в воду.
      Ратников и Быков кинулись туда.
      — Не ори, зараза! — ругался шкипер, вытаскивая немца из воды. — Не хочешь подыхать — не ори!
      Немец, обомлев, удивленно таращил глаза на полуоборванных людей, каким-то чудом очутившихся на берегу. Судя по всему, этого он никак не ожидал. Его усадили в кустах, возле шалаша, успокоили, что, дескать, убивать никто не собирается, если честно ответит на все вопросы. Он согласно кивал, приходя в себя, на лице его даже улыбка появилась, и он в растерянности поглядывал то на шкипера, то на свой автомат за спиной.
      — Было ваше, стало наше! — пояснил шкипер и перевел ему это или что-то подобное на немецкий лад.
      Оказалось, шкипер довольно сносно владеет немецким («Нахватался у них, — подумал Ратников, — ишь как молотит!»). Он почти свободно объяснялся с пленным, то грозил ему пальцем, то подносил к носу увесистый кулачище. Но на лице у немца не было уже страха: видать, понял, что убивать его действительно не собираются. Закурить даже попросил.
      — Ах, сволота! — не утерпел Ратников. — Ну-ка, спроси, откуда шел.
      — С хутора Гнилого шел, говорит, — переводил шкипер. — Послали в село с устным донесением к коменданту: нынешней ночью на хуторе убит староста.
      — Кто же это его?
      — Спрашивает: «Не вы ли?» Значит, говорит, партизаны. На хуторе их, немцев, всего четверо, и его послали в село просить помощи у господина коменданта.
      — Сколько отсюда до хутора?
      — Три с небольшим километра. Берегом.
      — Связь с селом есть? Какой там гарнизон?
      — Нет, иначе зачем бы его послали туда… Гарнизон около пятидесяти человек.
      — Партизаны есть в этих местах?
      — Раз старосту убили, значит, есть. Он лично не знает.
      — Что будет с хутором?
      — Господин комендант строгий человек. Но он, — шкипер кивнул на пленного, — самый мирный из всех немцев. Так он уверяет. Воевать заставили, дома у него жена и двое малышей.
      — Спроси-ка, где теперь советские войска.
      — Фронт ушел далеко на восток — на сто пятьдесят и больше километров. Ближе нет.
      Ратников с Быковым тревожно переглянулись.
      — Где еще расположены немецкие гарнизоны?
      — В основном вдоль побережья. Но они значительно дальше этих.
      — Как к немцам относится наше население?
      — Кто же будет любить завоевателей…
      — Не хитрит, как думаешь?
      — Хрен его знает. Вроде бы нет. Спрашивает, кто мы.
      — Ого! Узнай, почему так открыто шел по берегу. Разве не боится партизан?
      — Партизаны если есть, то в лесах. На побережье не выходят — здесь иногда патрулирует дозорный катер.
      — Где он базируется?
      — Причал около водохранилища… Этот фриц толкует, что сам простой рабочий человек и готов нам помочь, он сочувствует русским. Не русские начинали войну. А на хуторе он всегда справедлив к нашим людям. Говорит, что демократ, ненавидит нацистов.
      — Когда он должен вернуться на хутор?
      — Во второй половине дня. Господин комендант должен послать с ним помощь.
      — Карателей? Хутор поджечь, жителей расстреливать?! — вскипел вдруг Ратников. — И ты с ними?
      — Нет, нет, нет! — Немец взмолился, вскидывая руки. Шкипер переводил: — Я не убил ни одного человека. И никогда не убью. Верьте мне.
      — Пусть не дрожит: противно. Что станет делать, спроси, если мы его отпустим.
      Шкипер недоуменно взглянул на Ратникова?
      — Шутишь, старшой?
      — Нет, не шучу.
      — Говорит, что немедленно позабудет об этой встрече.
      — Как же он вернется без автомата?
      — Пожалуй, скажет: уронил в море, когда лез через скалы. Такое местечко тут есть. Ему поверят.
      Немец заинтересованно, преданно смотрел на Ратникова.
      — Опять воевать будет против нас, когда вернется?
      — Если заставят, отказаться невозможно: он солдат. За нарушение присяги — расстрел. Но он все же постарается не воевать.
      — А разве он не нарушил присягу сейчас? — не утерпел Ратников. Ему хотелось знать, что ответит на это пленный. — Он же выдал нам секретные сведения.
      Немец помолчал, несколько смутившись от такого поворота в допросе. Он явно недопонимал, чего же от него еще хочет этот странный русский командир. Что-то забормотал, растерянно пожимая плечами.
      — Говорит, у него жена и двое малышей, — перевел шкипер. — Он должен жить ради них. Это выше присяги.
      — Вот у Быкова тоже жена и малыш. Он тоже должен жить ради них. Но ведь вы его хотите убить. За что, понимаешь ты это? А сколько тысяч русских уже убили…
      — Я маленький человек. Не я воюю с Россией. Будь моя воля, Сейчас бы домой уехал. Зачем мне эта война?
      — Что ему известно о потопленном неделю назад транспорте? — спросил Быков.
      — Говорит, что произошло это недалеко отсюда. На нем было около семисот солдат, подобрать успели лишь несколько десятков, остальные погибли. Но у них не любят говорить об этом.
      — Не понравилось, значит? — Быков подмигнул шкиперу: — Вот она, шкипер, наличность. С одного залпа!
      — Способные ребята, — засмеялся тот. — Жаль, не видел этого концерта.
      — Знает ли он, спроси-ка, что-нибудь о прорыве русских моряков с полуострова, в районе Волчьей балки?
      Немец пытался сообразить, о чем его спрашивают. Потом вскинул указательный палец.
      — О-о! Отвечать не могу, это не мои слова. Один ефрейтор, мой знакомый, говорил: в той операции русских прижали к морю, сбросили с обрыва. Их было мало, они не могли устоять. Прорвалась только небольшая часть, — перевел шкипер.
      — Прорвались-таки! Слышишь, старшой?! — возликовал Быков. — Наши ребята! Кому же еще быть?
      — Ну, чего еще спросить у фрица? — насмешливо бросил шкипер. — Как хошь обкатывай, все выложит: тряпка! Эх, и воспитал Гитлер своих подданных!
      — Спроси-ка, есть ли базар на селе, — сказал Ратников, увидев возле другого шалаша Машу. Она развешивала по ветвям окровавленные тряпицы — перевязывала, видать, Аполлонова, — и у него сразу же мелькнула мысль и насчет нее.
      — О-о! — оживился немец. — Прекрасный базар, все можно купить. Есть куры, самогон, масло…
      — А лекарства, медикаменты?
      Немец несколько удивился, но, тоже увидев Машу, понятливо закивал:
      — И это есть. Старый аптекарь торгует.
      — Что теперь делать с ним? — озабоченно спросил шкипер. — По рукам и ногам свяжет.
      Ратникова и самого мучил этот вопрос: действительно, как с ним теперь поступить?
      — Может, того, а? — предложил шкипер.
      — Законов не знаешь?!
      — Война всему сейчас и закон, и судья…
      — Анархию разводить не позволю! — резко оборвал его Ратников. — Так и запомни.
      Немец почувствовал недоброе, что-то залепетал, глаза его тревожно забегали.
      — Куда же с ним денешься? — сказал шкипер. — Или в самом деле отпустить его хочешь? Как пить дать заложит. Может, все-таки…
      — Ну-ка, отойдем в сторонку. — Ратников поднялся и, когда они отошли за шалаш, жестко сказал: — Автомат сдай Быкову. Сейчас же!
      — Да ты что? Автомат-то мой.
      — Я же предупредил: дисциплина — корабельная!
      — Черт с вами, лопайте! — Шкипер сунул автомат Ратникову. — Давай начистоту, старшой: не доверяешь?
      — Подумай-ка: почему?
      — Прошлое отбрось — не было его. Идет?
      — Идет. Но ты докажи, чтобы я поверил тебе.
      — Разве ты пленного взял? Или Быков?
      — Герой. Тут и делать нечего было. Тебе самого себя взять труднее, чем пленного.
      — Это как же? — не понял шкипер.
      — В руки взять! Все эти анархистские штучки: автомат мой, может, немца того, война всему закон… и прочие вывихи — от прошлого идут. А говоришь, отбрось его. Это ты его прежде отбрось.
      — Да мура ведь это, семечки…
      — Говорю последний раз: дисциплина — корабельная! Время военное, и законы военные… Все!
      — А ты крутой мужик. — Шкипер внимательно посмотрел на Ратникова, словно заметил в нем что-то особенное.
      — Отведи пленного в шалаш, — распорядился Ратников. Он почувствовал, что шкипер вроде бы надломился в этом коротком разговоре, понял наконец, чего от него хотят. — У Быкова пистолет возьмешь. Глаз с немца не спускай, головой за него отвечаешь.
      — Сделаем как надо, не беспокойся.
      — Форма немецкая нужна. Сними-ка с него, не обедняет.
      — Обойдется, не зима, — усмехнулся шкипер. — Значит, в село?
      Форму Ратников принес Быкову.
      — Прифорсись, боцман, вроде бы одного роста.
      — Может, лучше шкиперу, — осторожно возразил Быков. — Языком все-таки владеет. И вообще…
      — Не хочется эту шкуру напяливать? — спросил напрямик Ратников.
      — Лучше бы нагишом, — признался Быков.
      — Понимаю. Когда из плена бежал, на барже окунул одного. Хотел было переодеться, а душу отвернуло. Куртом звали, коллега шкипера по мучному делу. Ну, это совсем другое… А сейчас надо, боцман. На село пойдем. Шкипер для такого дела чистилище еще не прошел. Немца пускай на первый случай посторожит.
      — Не смоется вместе с ним? — забеспокоился Быков.
      — Думаю, нет. Кажется, кое-что понял. Да и в петлю не полезет: понимает, что фриц донесет — в плен-то он его брал. И пленный — лапша, без оружия, без формы побоится возвращаться, у них строго с этим. — Ратников подал ему автомат. — Пистолет шкиперу отдай. Машу с собой возьмем: удастся, на базар заглянет.
      — Торговать-то нечем. — Быков пожал плечами.
      — В чемодане у шкипера золотишко имеется: на лекарства для Аполлонова, может, обменяем.
      — Откуда оно у него? — удивился Быков.
      — Мучные коммерции… Если удастся, пока Маша на базар заглянет, мы с тобой посмотрим кой-чего, тропу обследуем. Может, форма на тебе как раз и сгодится… Машу вот жалко, — вздохнул Ратников, — в положении. И уж больно красива, не к месту прямо. Придется «поднарядить»…
      — Что у нее с этим шкипером?
      — Спас он ее когда-то. Девчат в Германию угоняли, а он ее на своей барже припрятал. Ну, а потом — известное дело… Такой зря не припрячет. А там махинации с мукой, спекуляция вместе с немецкими охранниками, оттуда и золотишко. Ее, видать, впутал.
      — За что же она его так ненавидит?
      — Не знаю. Только догадываюсь. Ладно, после об этом. Собираться пора. К полудню до села надо добраться.
      — Слушай, старшой, чую я, не одни мы здесь, — заговорил Быков, горячась. — Думаю, старосту наши ребята на хуторе прихлопнули. Те, что прорвались у Волчьей балки. Кто же еще? Одним нельзя, надо найти их: сольемся — такое «Бородино» закатим!
      — Попытаемся прощупать в селе. Может, удастся с кем связь установить.
      — Эх, связал нас этот пленный по рукам, — вздохнул Быков. — Цацкайся теперь с ним.
      — Нельзя было иначе. Все равно на могилу Федосеева наткнулся бы. Могила-то свежая — слепой заметит. Зато автомат у тебя появился. — Ратников поднялся, окликнул Машу. — Пора. А с двумя автоматами мы с тобой, боцман, кое-чего стоим…
      Быков вел их утренним лесом. Оп шел чуть впереди уверенно: чувствовалось, дорогу к селу хорошо знает, хотя был там один-единственный раз. Иногда он приостанавливался и по каким-то приметам, понятным только ему, замечал:
      — Верно идем. Скоро сосна с дуплом будет, а там — небольшой овражек. Ручеек внизу пробивается.
      Лес был сплошь сосновый, старый, но такой чистый и свежий, что казалось, только недавно здесь произвели тщательную уборку. Роса еще держалась, невысокая сочная трава омывала ноги, приятно было идти по ней, жмуриться от солнца, мельтешащего между деревьями, закидывать кверху голову, забираясь взглядом по стволам гигантских сосен все выше и выше, к самому поднебесью, где, чуть приметно раскачиваясь, плыли между облаками высокие кроны.
      — Корабельные сосны! — говорил. Быков так, будто лес этот принадлежал ему и он сам, своими руками, вырастил все эти деревья-великаны.
      А Ратников, поглядывая искоса на Машу, не мог никак согнать с лица улыбку.
      — Ты совсем стала деревенской дурнушкой, — смеялся он, — Не Маша, а настоящая Манька. Просто чудо.
      Маша смущалась, пыталась поправить волосы под платком, поддернуть непомерно длинную юбку. Она шла босиком — привыкала, связанные ботинки болтались на шнурках через плечо, в руке узелок с отломленной краюхой хлеба. А в потайном месте — под лифчиком — прятала золотую безделушку. Шкипер нехотя отдал ее Ратникову: мол, Аполлонов и так через день-другой на тот свет отправится, на кой черт ему лекарства, все равно зрячим его не сделаешь, а вещица в будущем пригодится. С Машей шкипер попрощался отчужденно: зыркнул в ее сторону — мол, гляди, дуреха, рот-то особо не разевай.
      • — Обычно девки красоту наводят, — говорил Ратников, шагая рядом с Машей, — а тут все наоборот. Как же ты себя обокрала в красоте — просто диву даешься! Вот ведь война, штука какая… Ну, все запомнила? Не боишься?
      — Кажись, все. Немножко боязно: не в гости идем.
      — Значит, две вещи сделаешь: если удастся, обменяешь свою безделушку на лекарство, бинты и насчет партизан по возможности прощупаешь. К этому аптекарю приглядись. Помни, из-за одного лишнего слова погибнуть можно.
      Босые Машины ноги иссекло мокрой травой, они по самый подол юбки были в розовых полосах, будто плеткой исхлестаны. Потом, когда она пойдет проселочной дорогой, на ноги осядет пыль, длинный подол тоже загрязнится на славу, и вряд ли ее, такую дурнушку и неряху, приласкает взглядом какой-нибудь немец.
      Некоторое время они шли молча, обдумывая, что их может ожидать — радостное или горькое. Конечно, рассуждал Ратников, самое позднее к вечеру хватятся этого немца, искать начнут. Могилу Федосеева сразу же увидят, разыщут и шлюпку, все найдут, гады. Без шлюпки никак нельзя… Как вернемся, если все обойдется, надо немедленно менять стоянку. В глубь леса уходить… А вслух спросил:
      — Скажи, Маша, за что ты шкипера своего так недолюбливаешь?
      Маша доверчиво взглянула на него, сказала с горечью:
      — Черная душа у Сашки. Такая черная, что до сих пор не пойму, кто он. Даже фамилию не знаю, не решаюсь спросить. А ведь отцом будет моему ребенку.
      — Может, не пойдешь все же в село? Кто знает, что там. А ты, считай, мать уже.
      — Дело решенное… Когда выручил меня Сашка, на барже от Германии укрыл, хорошо относился. Может, потому, что дела его ладно шли. Потом как-то сцепились они с Куртом, ну, которого вы в море с борта… из-за чего уж, не знаю, что-то не поделили, должно. Курт и пригрозил ему. Сашка и так и сяк перед ним — тот ни никакую. Потом откупаться стал. И мной хотел откупиться…
      — Ну, паразит! — вспыхнул Быков, прислушивавшийся к разговору. — На что пошел, а!
      — Повезло мне, — вздохнула Маша. — Курт этот, слава богу, не из таких. Лавка торговая у него на уме, деньги ему подавай, а на девок наплевать… Потрепал как-то меня по щеке, засмеялся и говорит: «Муж твой иуда, Машка. Уходи от него». Представляете, даже немец такое сказал.
      — И ты не ушла?! — возмутился Быков.
      — Куда уйдешь, — виновато ответила Маша. — Немцы кругом. В Германию, что ли, ехать? Да провались она пропадом! А теперь насмехается: мол, от кого ребенок — еще не известно.
      — Успокойся, — сказал Ратников, — я с ним поговорю, с подлецом. Вот вернемся, и поговорю.
      — Нет-нет, не надо! — напугалась Маша. — Я ведь в шлюпке почему сказала ему о ребенке… Думала, смерть рядом, пускай хоть перед смертью узнает. А теперь жалею. Никогда не скажу сыну ли, дочери ли — кто будет — об отце. Никогда!
      — Ты ведь уйти от него хочешь? Навсегда?
      — Не могу так жить.
      — Иди сейчас, — вдруг сказал Ратников. — Ребенка и себя спасешь. А с нами неизвестно что…
      — Пропадет она, старшой, — возразил Быков. — Куда тут сунешься? Чужой берег…
      — Пропаду, — ухватилась Маша за его слова, — одна совсем пропаду. Куда я без вас? Нет, уж теперь дело решенное.
      — Не бойся, в обиду не дадим! — заверил Быков. — То-то он мне сразу поперек горла встал…
      Ратников шел, сбивая ногами росу, опустив голову, точно был виноват в чем-то перед этой, как он считал, девчонкой, а теперь будущей матерью, которая идет вот сейчас по его заданию на такое опасное дело, может быть даже на смерть. Вместе со своим будущим ребенком идет, который уже живет в ней. Суждено ли ему увидеть белый свет, свою мать? Лет на пять был Ратников старше Маши, не больше, но — удивительное дело! — у него было такое ощущение, словно отцом ей приходится. И выходило так, по его соображениям, что и с этой стороны, не только как командир, он отвечает за нее и будущего ребенка. Может, все-таки отговорить? Время еще есть. Тогда ни ему самому, ни Быкову в село не проникнуть. И думать об этом нечего.
      Лес впереди редел, кончался, за соснами распахивался простор — словно море лежало за ними, слитое воедино с бесцветным чистым небом.
      — Рядом теперь, — уже тише сказал Быков, — вот к уклону выйдем — и дома.
      Ратников подивился, как он буднично, просто сказал слово «дома», точно и на самом деле выйдут они сейчас из лесу и очутятся у себя дома, где их ждут покой и отдых, тихая прохлада спелых садов, полуденная знойная тишина…
      Село Семеновское, стиснутое с трех сторон невысокими холмами, уютно расположилась в зеленой низине. Почти до самых огородов спускался к нему по склонам сосновый лес, и лишь у изгородей неширокой полосой кудрявился буйный кустарник. Живописно выглядело Семеновское — все в зелени, чистое и какое-то картинно застывшее. Совсем неплохо, должно быть, жилось людям в этом райском уголке до войны.
      — Вот оно, — сказал Быков, — глядите. Дальше не спускаться, здесь укроемся.
      Больше сотни дворов насчитал Ратников, тремя — рядами они образовывали две прямые длинные улицы, пересекаясь широкими прогалами, точно переулками. В самом центре голубела небольшая церквушка с поржавевшим, бурым куполом. На площади было людно, несмотря на жару, стояли подводы, у лавочных рядов толпился народ.
      — Базар, — уточнил Быков. — А туда дальше, по лощине, тропа к водохранилищу.
      Они пролежали около получаса на макушке склона, присматриваясь к внешне спокойной, несколько ленивой из-за жары жизни села, изучая каждый закоулок, каждое подворье, широкую дорогу при въезде, перекрытую шлагбаумом возле будки, тропинки, протоптанные от дома к дому. На крыше самого видного дома — должно быть, в прошлом сельсовета — обвисал от безветрия чужой флаг. Возле крыльца — часовой с автоматом. Замер в тени, не шелохнется.
      — Ну, Маша, пора, — решил Ратников. — По дороге не ходи, левее спускайся. Напорешься, случаем, на патруль, говори, как условились: мол, с Гнилого хутора, пришла на базар кой-чего поглядеть. Мы здесь будем ждать. Не получится ничего — особо не задерживайся. Народу на площади густо: в толпе затеряешься. Ну, будь осторожна.
      — Прощайте, я скоро. — Маша произнесла это таким детским, смиренным голосом и показалась такой беззащитной, покорной, что Ратников чуть было не окликнул ее, не вернул назад.
      Они проследили за Машей до самой базарной площади, пока та не пропала из глаз, затерявшись в толкучке.
      — Ну, теперь покажу тебе тропу, — сказал Быков. Через полчаса они вышли к лесному оврагу, как раз напротив небольшого водоема. В его зеркальной глади четко отражались сосны, будто опрокинули в глубину свои кроны. В немой тишине чуть слышно шумела вода, падающая с невысокой плотины. На противоположном берегу виднелось небольшое строение типа водонапорной башенки, а рядом — лесная избушка и деревянная вышка с нахлобученной легкой крышей.
      — Караулка. — Быков кивнул на застывшего на вышке часового.
      Ветра совсем не чувствовалось, все казалось застывшим, вымершим в этой исходящей жарой тишине.
      — Когда меняется караул? — спросил Ратников.
      — Часов в семь, а может, в восемь. Прошлый раз был у тропы — как раз смена шла. Часов-то нет, так, по солнышку.
      — Тихая заводь у них здесь. Сыто, сволочи, устроились, сладко. Мину бы достать, сунуть под тропу, считай, новая смена жить приказала. А старую, как на взрыв выскочат, — из автоматов. Восемь фрицев как не бывало! Пятая часть гарнизона.
      — Эту четверку мы и сейчас можем успокоить, — загорелся Быков. — В два счета!
      — А дальше-то что? Одним дальше нельзя. Аполлонов без движения, еще этот немец пленный… А Маша? Разве это ее (работа? Мы связаны, не можем быстро передвигаться, все равно что в клетке. В любой час она может захлопнуться…
      — Может, действительно руки развязать, как шкипер предлагал?.. — вставил осторожно Быков.