Последним там был Володька Шнайдер, который сидит сейчас в "Джамале", а до этого сидел в Беэр-Шевской тюрьме, и он в курсе дела. Но если вы захотите навести у него справки, то для этого вам нужно сначала взять его на поруки, потому что я слышал, что во вторник он ходил по рынку с русским полицейским и просил знакомых, чтобы его кто-нибудь взял на поруки. И на всякий случай передал свои координаты Шалве, тому, который говорит, что он художник, а не портной, что он Шеварднадзе брюки шил, а сейчас он торгует на рынке очками. Если у вас одинаковое зрение на оба глаза, то у него можно подобрать совершенно чистенькие очки шекелей за восемь, я не знаю, где он их берет. Еще с ним можно поговорить о футболе, но он даже не помнит чемпионского состава тбилисского "Динамо" с двумя Сичинавами, Хурцилавой и Месхи, а про остальных футболистов говорит, что знает, что в Москве "хороший шоэр был, Яшею звали". То есть я хочу еще раз повторить, что вокруг нас происходит какая-то невероятная цепь исторических тождеств, потому что фамилия начальника киностудии была Голан, кацин-битахона Гильбоа, а Давидов сторожил там уже второй месяц, когда ему в помощь прислали дежурить меня.
      Мы поужинали каждый своим, и Давидов рассказал мне, что проверяющий приходит с десяти тридцати до часу тридцати, но дважды за ночь уже не приходит никогда. И мы решили, пока он не придет, не ложиться, а потом уже спокойно спать до утра. Спальных мест на этой киностудии два. Можно спать в самой сторожевой будке, на полу постелить одеяло и лечь. А есть еще место на горе в специальных фургончиках, которые прикрепляют к автомашинам. Это для актеров. Предположим, приезжает Питер 0'Тул сниматься в "Массаде", не заставишь же его спать в палатке. И Савелия Крамарова тоже уже, наверное, с Ведищевой не заставишь, и для них там есть такие фургончики, которые в ту ночь пустовали, потому что шел праздник суккот. И так мы посидели, подождали пока придет Гильбоа. А после его прихода мы бросили жребий, и Давидову выпало спать в фургончике, а мне в самой будке. Я надел пижамные штаны, которые мне в прошлом году выдали в больнице Хадаса, синенькие, постелил одеяло и лег. Это большое неудобство сторожевой работы, что приходится спать в одежде. Но когда я сплю на новом месте на полу, я сплю очень крепко. И часа через полтора я услышал, как к будке подъехала машина. И сразу встал. Так что когда Гильбоа входил ко мне в будку, то я встретил его босиком и в пижаме, но все-таки не спящим. Гильбоа сразу же спросил, где второй сторож. Но он понял, что я спал, потому что на полу было расстелено одеяло. Я сказал, что второй сторож пошел в обход. И тогда Гильбоа неожиданно стал громко орать, что он не пошел ни в какой обход, а пошел воровать колбасу, предназначенную для голливудских артистов, а я покрываю вора и пойду сидеть вместе с ним в "Джамале", где именно и сидят такие бухарские прохиндеи, как мы, которые воруют колбасу.
      Про колбасу я ничего не знал. Я знал, что киностудия находится в том месте, куда филистимляне вернули украденный Ковчег Завета, пока его впоследствии не забрал отсюда Давид. Место это называлось Кириат-Иарим, а сейчас там находится арабская деревня Абугош, но это не оккупированная территория, и арабы там все свои, принадлежащие Израилю в качестве израильских граждан.
      Наконец Гильбоа уселся и стал ждать, пока Давидов принесет эту гипотетическую колбасу. И ждал он около часа. А Давидов в это время спал в просторном фургоне, предназначенном для Элизабет Тейлор со всеми ее бебехами, или в крайнем случае для Аиды Ведищевой, о которой журнал "Круг" писал, что она возит за собой две тонны оборудования. Но мне сказал один знакомый парнишка, который раньше был радистом в ансамбле "Водограй", где выступает София Ротару, что Ротару возит за собой пять тонн оборудования, и поэтому он относился к Ведищевой немного свысока. Тем более, что Ведищева была даже не из столичного города, а из рязанской эстрады. А Рязань хоть и была с двенадцатого по четырнадцатый век столицей рязанского княжества, но сейчас это областной город, почти райцентр. Алеша Попович, кстати, был из Рязани. И Добрыня Рязанич, который погиб на Калке. И еще там некоторое время правил внук Мономаха Владимир Мстиславович, которого выгнали из Киева и он слонялся по разным странам, пока не осел в Рязани, -- то есть история прямо противоположная Аиде Ведищевой. А уже из Рязани его выгнал по странному совпадению тоже Давидов. Ростислав Давидов, сын князя Давида, родственника Глеба. Выгнал он его в Дрогобыч, где у меня была очень хорошая знакомая Алка Пупарева, дрогобычские ее знают. Однажды ее старший лейтенант Зельцер отвел в кино, а она была сильно пьяной и начала громко ругаться матом, так что даже старший лейтенант не выдержал и сказал: "Молчи, сука, здесь командир батальона!" Но вообще я замечаю, что в Израиле пьют больше, чем в Союзе, потому что в Союзе пол-литра -- это уже приличная доза, а в Израиле это -"так". Для опохмелки в последний день запоя. В Израиле очень много сумасшедших, и нужно много пить, потому что водка останавливает этот вирус сумасшествия. В Америке тоже очень много сумасшедших, так что даже Аида Ведищева, когда она приехала в Америку, была вынуждена запереться у себя в комнате, никуда не выходить целый год, покраситься в бледный цвет под Мерлин Монро и разучивать все ее песни. А в Союзе она была стопроцентной брюнеткой и пела в кинофильме "Кавказская пленница", где главного героя, грузина, играет бухарский еврей Этуш. Еще этот Этуш играет в каком-то фильме с Георгием Вициным турецкого пашу и вдруг неожиданно заговаривает на русском языке, а когда Вицин очень удивляется, то "паша" объясняет ему, что у него теща с Мытищ. Но вообще с бухарскими евреями у меня всегда связаны какие-нибудь недоразумения. Потому что уже в самом корне этого слова заключено противоречие. Я сам лично был свидетелем, как Борис Федорович, который довольно долго жил в Германии и основательно знал немецкий, спорил с одним человеком, как будет множественное число от слова "бух". Борис Федорович утверждал, что множественное число будет "бухим", а его собеседник доказывал, что "бухим" - это значит бухать, а множественное число будет как в "марширен" и "шпацирен" -- то есть "бухен".
      И еще более удивительная история произошла со мной самим в старом городе, когда из торговых рядов вышел с ружьем один очень известный иерусалимский профессор и совершенно трезвым голосом сказал мне, что мне нашли невесту, что она тоже бухает, но будет держать меня в "ежовых рукавицах". Выговорив это, он опять ушел во тьму, похожий одновременно на ополченца и на знаменитого генерала Антона Деникина. И все это оказалось полной чепухой, то есть про "ежовые рукавицы", может быть, и да, а спиртного она в рот не берет, просто она бухарка.
      Между тем, поджидая Давидова, кацин-битахон начал рыться в моих вещах, и я ему зло сказал, что сумка-то это -- моя! Тогда он начал рыться в сумке Давидова и нашел там большую связку ключей и асимоны. И еще бутерброд с колбасой, но уже откусанный. Но он все равно при виде бутерброда повеселел, выругался по-арабски и сказал, что "вот оно вещественное доказательство". И чтобы я под страхом смерти не двигался с места. Сам он выбежал на дорогу, остановил белое "субару" и уехал звонить. А я, несмотря на его приказ не двигаться с места, сбегал к Элизабет Тейлор разбудить Давидова. Крикнул ему: "Эй, ты, срочно вставай, кацин-битахон приехал!", и сразу вернулся и сел.
      Через пять минут к моей будочке, практически одновременно, подкатил Гильбоа на белом "субару", а с горы начал спускаться с фонариком Давидов, делая вид, что он был на обходе, в точности повторяя ситуацию в Книге Судей, когда с гор Гильбоа спускается с горящими факелами Гидеон.
      Кацин-битахон приказал Давиду тоже сидеть и с Давидовой связкой ключей побежал к столовой, пытаясь понять, какой ключ подходит к столовой с колбасой. Кацин-битахон был местный, от Менаше Голана. Обычно существуют два типа кацин-битахонов: от фирмы, где ты работаешь, которым на все наплевать, и от места. Кацин-битахон "от места" попадаются иногда невероятно склочные. И последнее увольнение Бориса Федоровича со "шмеры" было связано с кацин-битахоном Министерства иностранных дел. Борис Федорович на дежурстве ночью здорово напивался, вырубал электрические пробки и вызывал свое начальство из фирмы "Шомрей коль", а вместо них один раз явился кацин-битахон "от места", которому пьяный Борис Федорович дал по морде. И тот нажаловался начальству. Происходило это все на польском языке, потому что Борис Федорович сидел в тюрьме в Бресте и умел немного говорить по-польски. И мало того, что Бориса Федоровича выгнали, но вообще это место отняли у "Шомрей коль" -- "Сторожащие все" и отдали его сторожевой фирме "Офарим", которое значит "Рябиновка", созвучно настойке, которую Борис Федорович принципиально не пил. Хоть в последнее время он вместо водки, которую ему стало трудно пить, начал пить вина. Но так как сладкие вина были для него слишком сладкими, а кислые вина -- слишком кислыми, то он стал все вина смешивать. А закусывать эти его новоизобретения было неизвестно чем, так как у Бориса Федоровича была твердая идея, что вина нужно закусывать пирожным, а пирожного он в жизни не пробовал и очень этим гордился. Говорил: "Пирожных нам на зоне не давали!"
      И Бориса Федоровича тоже уволили из шмеры "Шомерей коль" и приняли в шмеру "Офарим", и вы представляете удивление этого польского офицера охраны, когда ровно через три дня он снова увидел на рабочем месте пьяную татарскую морду Бориса Федоровича, но уже в другой форме. Потому что Борис Федорович хоть и провел вторую половину жизни иерусалимским евреем, но первую половину он все-таки был сталинградским татарином. Скорее всего крещеным, хоть и не обязательно: Борис Федорович был с тридцать второго года, а Сталинград был городом новым, городом пятилеток. Сам Царицын -- городишко крохотный, и вся эта катавасия во время гражданской войны произошла не из-за его собственной ценности, а потому что, захватив его, три белые армии -- добровольческая, армия Деникина и армия генерала Краснова -- могли бы соединиться. А красные предпочитали разбить их поодиночке. И только уже "Тракторный завод", со своими тракторами и танками, привлек в Сталинград много татар, положив начало истории Бориса Федоровича. Вообще у Бориса Федоровича все его попытки социализироваться оканчивались всегда неудачами. Второй раз его взяли работать сторожем в пекарню Бермана, но он под утро не впустил туда самого хозяина, Бермана. Сказал ему "асур". И в таком роде.
      Тем временем Гильбоа вернулся к нам в будку и сказал с досадой, что ключи не подошли, но он берет откусанный бутерброд и везет его на экспертизу, потому что первая палка колбасы исчезла, вторая палка колбасы исчезла, потом двенадцать кур исчезло, и они всю колбасу посыпали такой специальной синтетической пылью от воров. А нас с Давидовым повезли разбираться в контору. По дороге Давидов признался мне шепотом, что колбаса казенная, и начал мне выговаривать, что я не доел его бутерброд из сумки, когда приехал проверяющий. Чтобы замести следы.
      Все-таки он -- настоящий бухарец. Тут, вспомнив про бухаринские процессы, я сказал ему, чтобы он всюду говорил, что купил колбасу в "Машбире". Но не тут-то было.
      На него сразу насело несколько человек. Ему говорили, что только бы он признался, "лучше признайся". Что сразу все замнут. Что Минаше Голан их близкий друг. А иначе ему будет каюк. И Давидов раскололся. Он признался только в этом бутерброде, но через пять минут на него уже навесили две палки колбасы и двенадцать кур. А вместо этого нужно было твердо знать, что косвенных улик для обвинения недостаточно. Бутерброд с колбасой -- это косвенная улика. Вот укушенный бутерброд с колбасой, найденный на месте преступления, -- это была бы прямая улика. И признаваться нужно, только если они стопроцентные, это я говорю о мелких статьях. А в крупных преступлениях правильнее не признаваться никогда. И уж конечно, нужно делиться бутербродами с колбасой со своими товарищами, даже если спишь в фургоне Элизабет Тейлор.
      Глава пятая
      ТЕКУЧКА
      (До конкурса пять с половиной месяцев)
      Странная эмигрантская служба в особнячке. Мне подыскали квартиру. Борис Федорович залез ночью в окно, и сразу запахло степью. Я его покормил и тем же путем отправил. Расспрашивал меня о газете. Он очень переживает, что мне пока не платят зарплаты. Говорит, что Толстый меня надует. Какая-то забывчивость наступает. Это меня не мучает, но я все время рассеян, как склероз. То активно работаю, потом надоедает, и я начинаю грызть ноготь. Я кормлюсь по талонам в лимитной столовой, и днем секретарша таскает кофе. Уже не девочка, но видно, что была красавицей. Ничего, но худовата. Боря уже несколько месяцев ищет однофамильца Шиллера, но нет следов. Боря думает, что его могли увезти на подводной лодке в открытое море и там утопить. Я регулярно хожу в редакцию. Вахтер Шалва проверяет на входе мою сумку. Вахтер Шалва -- единственный человек у нас в конторе, который получает зарплату. У него отец -- грузин. Четвертый кабинет по коридору с табличкой "магистр". Пятый кабинет -- Шкловца. Тараскин и Арьев до сих пор в отъезде, но ходит слух, что газета утверждена и уже начала печататься в Висконсине. Я точно знаю, что слух этот распространяет сам Григорий Сильвестрович. Дверь к Григорию Сильвестровичу приоткрыта, на ней надпись "Без доклада не входить". Я начал к нему привыкать. Менделевич пьет пиво в центре города. Он услышал, что деньги за нобелевку пойдут Фишеру, и на всех страшно дуется. Франклин и Бэкон прожили до девяноста шести лет. Сорок пять из них они были Шекспиром. Потом у Бэкона отказала вся правая половина мозга, и он научился управлять левой. В стране продолжалась национальная реформа, повезли вьетнамцев-лодочников. Я люблю ставить на бумаге разные слова. Идет радиоактивный дождь. После него начинает болеть вся голова и отдельно каждый волос. Я подсушиваю себя, как мокрый крот. В ногах слабость. Ничего не получается писать, такая пустота внутри, что ее не затянуть никакой прозой. Нет уже ни ума, никаких сил, ни костей, ни точки зрения, нечем даже пить, болит печень. Я создаю себе новую эстетику. Чтобы не пахло реализмом. Я и не умею. Это не достоинство, что не пахнет. Я бы мечтал, чтобы пахло. Чтобы миндаль в трюфелях пах как миндаль в трюфелях и хотелось утереть пыльцу с губ. Чтобы социализм пах зассанной парадной, несбывшаяся любовь -отвратительной лавандой. Выяснилось, что я отвык сидеть за полированным столом, с него все соскальзывало. И Григорий Сильвестрович привез мне верстак из струганных досок. По прошествии нескольких лет в старую запись не влезть. Это я и сам знаю. Откуда взялось это название -- "Иерусалимские хроники"? Думаю, что от старца, он претендовал на духовный престол, и у Менделевича об этом была поэма. Все Менделевич да Менделевич. Прибежал Григорий Сильвестрович, весь светится, кричит: "Есть заказик мировой! Просто ой какой заказик! Я хочу, чтобы ты поговорил с Менделевичем. Ну, чтобы ты слова нужные подобрал. В крайнем случае, мы сами напишем".
      -- Да что напишем?
      --А? Я разве не сказал? Гимн ему заказали. Гимн должен быть простой, грандиозный, но и без выебонов. "Иерусалим -- столица мира". Такой, знаешь... -- он спел несколько тактов. -- Талант вручен не тому. Но я еще одну книгу серьезную задумал.
      --На русском?--скорбно переспросил я.
      -- Глупый вопрос, но своевременный. После старца писать на русском уже нельзя. Это выглядит как литературный грабеж! Но все-таки я пишу на русском. А ты должен мне кое-чего посоветовать.
      --Смогу ли я, Григорий Сильвестрович?--сказал я с сомнением.
      --Сможешь, если захочешь,--пробурчал он,--газету нашу Андрей Дормидонтович утвердил, но пока об этом молчок. Вот, посмотри пока наброски...
      Глава шестая
      РОДОСЛОВНАЯ
      Из неопубликованных материалов "Иерусалимских хроник"
      Месту моему без малого тысяча двадцать семь лет. Мы -- древляне. На нашем троне сидел князь Олег Святославович-- внук князя Игоря и родной правнук Рюрика. В пятнадцать лет Олег заколол сына военачальника Сванельда и был за это сброшен с моста через нашу речку. Сейчас за этим мостом размещается наш автобатальон. А там, где стоял деревянный замок Рюрика Ростиславовича, расположен огород тетки Палашки и очень древний железнодорожный вокзал. Московские поезда в столице древлян останавливаются никак не меньше, чем на три минуты, а Орша--Казатин стоит и все десять. За три минуты мало что можно успеть продать, но летом древляне выносят к поезду желтые сливки, яблочки "семиренку", а зимой мамаша Аркаши-хохла, если забивала кабанчика, выносила еще и сальце, приговаривая: "Не хочу его на базаре жидам продавати, краше я своим с поезду продам". И в этом она, вероятнее всего, ошибалась, потому что по понедельникам, средам и пятницам на три минуты останавливался еще и скорый поезд Ленинград-Одесса, и евреев в нем было "дюже богато". Тетка Палашка торговала еще на станции горилкою, но народ с поезда до горилки был небольшой охотник, а два станционных милиционера постоянно угрожали ей штрафами. От мундировых она откупалась той же горилкою, но все-таки основными ее покупателями была солдатня из окрестного села Швабы, где стоял резервный танковый полк. Все мужики этого села тоже носят фамилию Шваб. Сто пятьдесят лет назад немец-помещик Шваб, чтобы не морочить себе голову такими длинными прозвищами, как Мыкытенко, Гопанчук или Степуренко, назвал всех своих древлян просто Швабами. Пшеничную она продавала швабам по рупь десять бутылка, а буряковую от девяноста копеек до рубля, и, таким образом, тетка Палашка имела копеек по двадцать с бутылки. Но если были деньги, то в райпищеторге можно было взять чего-нибудь получше, например, всегда была местная стрелецкая водка по два сорок бутылка. И с ней уже думать, куда податься дальше. Можно было поехать в соседнее село Гачище, где в отдельном доме жила бывшая жена прапорщика из автобатальона. Муж ее бросил и женился на Тамарке из второй школы, на сероглазой, на древлянской целочке. Еще было много сосланных после химии, уже не очень молодых баб, которые все сильно пили. В больших городах их поэтому не прописывали. К ним вполне можно было заявиться с бутылкой, взять только икру кабачковую, кильку в томатном соусе и парочку батонов хлеба. Ходили еще древляне к симпатичной бабе Наташке, очень доброй, у которой можно было выпить в бане, но от самой Наташки можно было, конечно, подзаразиться. И, на худой конец, было еще несколько разбитных учительниц, но они пускали не всех. Школ в столице древлян было всего четыре -- две украинские и две русские, но одну из них по привычке называли жидовской. Кроме того, древляне гордятся своим филиалом киевского завода порционных автоматов, который построили в самом центре, напротив стоит комбинат молочных консервов и винный завод, где производят "билэ мицне" и "червонэ мицне", но это на любителя. Летом еще можно выпить на стадионе на две тысячи мест -- футбол в городе в большом почете. И если вы помните Круликовского, защитника из киевского "Динамо", то это наш, древлянский. Есть Дом офицеров, где работает жена лейтенанта Самохина. Самохин служил где-то под Костромой и там на ней женился. По словам Самохина, жена у него -- экономист, но древляне считают, что это очень сомнительно. Курит она страшно, как будто она в Европе или у себя в Костроме: в Овруче женщины так пока еще не курят, даже девки на танцплощадках прячутся для этого в кустах. И вот именно к этой жене лейтенанта Самохина повадился ходить один красавчик эстонец, который крутил в Доме офицеров кино. Посадит себе хлопчика у кинопроектора, а сам берет и запирается с Самохиной в библиотеке. И вот однажды лейтенант Самохин был где-то на стрельбище в Игнатполе, и то ли стрельбы окончились раньше, то ли он в Игнатполе напился и стал дико подозрителен, но он решил жинку свою проверить и в ту же ночь неожиданно завалился домой. Смотрит, в салоне стоят солдатские чоботы сорок четвертого размера. А этот эстонец выскочил в окно, прихватив хорошие тапочки Самохина, купленные за два дня до этого в военторге. И утикал. Одеться он успел, а вот чоботы свои надеть времени ему не хватило.
      И с утра Самохин протрезвился и вместе с одним еще из политчасти они стали шукать, чьи это могут быть сапоги. Потому что на них была бирка танкового полка, но, как известно, танкисты таких больших размеров не носят. А этот эстонец Гуйдо Видинг хоть и относился к танковой части, но все-таки был киномехаником. И тут замполит Ковалев по телефону спрашивает: "А рядовой Видинг ночевал в расположении части?!" А ему отвечают: "Нет, не ночевал!" Приходят в Дом офицеров, а он себе сидит в радиорубке в чужих тапочках и ждет, пока ему хлопцы из деревни кирзу сорок четвертого размера приволокут. И рядом бутылка буряковой самогонки стоит. А это такая зараза! Пил бы он хлебную -- никогда бы так глупо не попался.
      Глава седьмая
      ФОТОГРАФ
      (до конкурса пять с половиной месяцев)
      С утра приперся фотограф, увешанный тремя камерами, и начал передвигать меня по комнате.
      -- Слушай, парень, -- спросил я его, хоть я давно уже решил ни у кого ни о чем не допытываться, но слишком по-свойски он начал поворачивать мне ухо и вдвигать меня в камеру. -- Ты для кого снимаешь, для газеты или для старика?
      Он посмотрел на меня осоловело, но ничего не ответил, откашлялся и с ненавистью повторил: "Будем снимать, будем снимать!"
      -- Не бойся меня, -- торопливо зашептал я, хватая его за куртку. -- Я тут сижу один, почти ни с кем не общаюсь. Редактирую какие-то шедевры про яйцистого Кико, и они уходят в неведомый путь. Скажи мне, есть газета или нет, я хочу видеть результат! Меня все держат в неведении.
      Он ничего не отвечал и продолжал безостановочно снимать. Я сидел в кресле и жмурился от фотовспышек.
      Уже уходя, он громко спросил меня:
      -- Хочешь выпить? Когда ты прерываешься? Приходи в два часа в "щель".
      -- Спасибо, -- ответил я и благодарно поморгал ему глазами, -- меня давно уже никто не фотографировал, даже на пропуск. Было очень здорово.
      В течение дня ко мне наведывались несколько младших переводчиков и парочка местных авторов. Я их путал. Кажется даже, что они приносили один и тот же текст. Фамилия одного из них была Местечкин из Риги. Он явился в самом конце работы, и пока я читал, стоял, как демон, над окном, собираясь взлететь.
      -- Нет, -- сказал я, -- все-таки нет.
      -- У меня пять опубликованных вещей, -- сказал он, презрительно оскалившись,--Андрей Дормидонтович их знает!
      -- Вот и посылайте прямо ему. Вы, видимо, очень талантливый человек, но пишете вы очень невнятно. Более того, невнятицу вы превращаете в прием. Прошлый раз я думал, что это случайность, а сейчас я вижу тот же дребезжащий кусок, но только более вылизанный.
      Писатель из Риги ушел, хлопнув дверью, а я вдруг почувствовал, что превращаюсь в гниду Писарева. Я ощущал в себе тягу к просветительству. Я искренне хотел научить писать Григория Сильвестровича и несколько раз объяснял ему, какое у него будет удовлетворение, если он сам напишет свой "Русский романс", без посторонней помощи. "Каждый сам должен написать свой роман!" -- повторял я ему при каждой встрече, но Григорий Сильвестрович ссылался на редакционные дела и в руки не давался. В очередную пятницу, когда я столкнулся с ним на лестнице, он куда-то спешил. Он меня осмотрел критически и спросил: "Ты куда?"--"Проветриться".--"Ну, сходи. Зайчик тебе звонил?" -- "Да, но нельзя печатать, там написано "мясо женщины", лучше перепечатывать Мериме". -- "Подумай еще". Иногда Григорий Сильвестрович спорил, но я всегда мог настоять на своем. Если удастся усадить его за стол, то может получиться настоящий хамский писатель, как Лютер. При всей его циничности у него имелись идеалы, я это отчетливо слышал. Называет себя масоном-кровником. Кстати, я слышал по московскому радио репортаж о переписи русских за границей. Было несколько методов проверки, могло ли это быть рукой Москвы.
      Я вышел на Яффо. В узком месте, где работали норвежцы-гранитчики, конная полиция проверяла документы у нищих. Я потрогал, на месте ли мой значок прессы. Собственно, не я придумал этот мир, и он мне нравился таким, какой он есть. Даже работа в редакции не надоедала, но я хотел увидеть хотя бы один номер, чтобы убедиться, что это не мистификация. Я надеялся, что удастся выпросить у Сеньки свежий номер газеты. Но когда я заглянул в "Таамон" -- он был уже сильно пьян и сразу стал на меня орать. "Ты меня под монастырь не подводи! Тут шутки не шутят, это Конгресс!"
      Я перестал бояться этих слов. Мне казалось, что сегодня я выужу из него правду. "Пойдем ко мне пить, тут не поговорить, -- сказал я, -- или к тебе". "Хочешь, покажу тебе свою студию?" -- хвастливо предложил он. Студия действительно оказалась шикарной: белые стены, юпитеры и обшитая бархатом римская сцена. Я слушал вполуха его болтовню: "Надо бы поговорить, ты парень искренний, но ты не должен подставлять свою голову, ты подписку давал? Нет? Тем хуже, мне ведь тоже душно. Ты думаешь, что все чисто. Конгресс и все такое прочее -- ты Сеньку спроси. Сенька тебе скажет. Сене нечего скрывать -- Сеня чист как стеклышко", -- он шептал, оглядываясь по сторонам. -"Хочешь, я тебе еще закажу?"
      -- Мы дома!
      -- А-а! -- он передернулся. -- Я хочу верить, что все чисто, но для этого я слишком долго знаю Гришку, и он держит свои волосатые руки на моей шее. Захочет и в следующую секунду перекроет мне кислород. И есть большая тревога. Еще по грамулечке? Что ты меня про газету пытаешь? "Хроники" откроются в день "Д", когда русский язык станет вне закона!
      Его шатало, и он безостановочно говорил, но направлять разговор в нужное русло мне не удавалось.
      -- Черт меня дергает болтать! Но тебя я вижу, ты парень непутевый, не перебивай! Ты никогда ничего не добьешься в жизни, это я тебе от сердца скажу. А Гришку я знаю вот с таких лет. Ты думаешь, он всегда таким гоголем ходил? Швед? Король Густав? Я видал таких шведов. Когда я его знал, он работал сантехником в жилконторе. Натуральный сантехник-интеллигент. И еще чего-то пописывал, но слабенько. Такой был вылитый Ноздрев, который работает в жилконторе и пишет маслом. Я не говорю, что совсем без таланта, -- да ты меня не слушаешь?!
      Я действительно повернулся к нему спиной и рассматривал фотографии.
      Готовых макетов "Хроник" у Сеньки не было, а самые страшные признания про Гоголя и Ноздрева действовали мне на нервы.
      Вся стена лаборатории была завешана женскими портретами.
      -- Это твои?
      -- Угу, -- сказал он сонно, -- Сеня есть художник гадоль. Выбирай, монах, какую хочешь. Девочки специально для кельи.
      Хорошо, -- довольно согласился я, -- я возьму вот эту. Повешу над письменным столом и буду вдохновляться.
      Сеня уже не слышал, он спал.
      Глава восьмая
      ДОКТОР ЖИВАГО
      Киносценарий из неопубликованного архива "Иерусалимских хроник"
      Сначала очень долго длинная белая рука с вытянутыми холеными пальцами надевает на ногу чулок. Это Лариса. Нога тоже очень длинная, и кажется, что этот процесс никогда не кончится. Зрителю понятно, что это женщина высокого класса или проститутка. К себе она относится с большим вниманием. Кроме ажурных чулок, у нее два чемодана с прокламациями и еще два чемодана вечерних туалетов, которые она все время переодевает. Дело происходит в товарном вагоне, но кругом такое количество топких болот и за ночь все заметает снегом, что становится ясно, что она едет в Сибирь. Минут десять товарный состав идет через густую тайгу, все это время она ворочается на нижней полке в очень дорогом бордовом пальто и пытается уснуть. Иногда показывают четыре кожаных чемодана с прокламациями, и кажется, что, пока она спит, их могут украсть или они обязательно свалятся с верхней полки ей на ..., но, во-первых, поезд идет очень плавно, а во-вторых, кроме нее и чемоданов еще не показали ни одного человека, и красть их у нее совершенно некому. Даже кажется, что нет машиниста. Но поезд все равно идет. Потом ей удается немного заснуть, и не исключено, что вообще прошло много суток, потому что пейзаж резко меняется, и Лариса чувствует резкий толчок в бок. И открывает глаза. Это довольно молодая женщина лет под сорок. Может быть, ей лет двадцать восемь, и она просто немного измождена и все время подкрашивает губы. Она открывает глаза и смотрит на чемоданы. Чемоданы все на месте, но ясно, что ей нужно выходить, что она у цели, но по узкому коридору за одну минуту всю эту гадость ей не протащить! Но она довольно споро выкидывает их из вагона, садится на чемоданы сверху и закуривает.
      Выясняется, что она знает французский, потому что, когда она видит, в какой глуши среди болот ее высадили, она начинает пребойко ругаться по-французски. Между рельсами стоит очень узенькая станция "Варыкино", даже не станция, а такой домик "испанским сапожком". В полумраке на втором этаже маячит чей-то силуэт. Это какой-то доктор. Неожиданно рельсы вокруг Ларисы начинают со скрежетом двигаться. Кажется, что в следующую секунду ей прищемит ногу. А у нее очень тонкие лодыжки и красные туфли на высоких каблуках, на которых она привыкла ходить. Очень насыщенного красного цвета, просто очень, почти бордовые. Наконец из дверей станции Варыкино выходит доктор в резиновом плаще, в руках у него двустволка. Но сразу видно, что это не доктор, а настоящее чучело. На Ларису он не обращает ни малейшего внимания и по-французски ничего не понимает. Может быть, даже вообще ни на каком языке не понимает. У него очень длинные лошадиные зубы, и видно, что он почти никогда не моется, то есть он тут, в Варыкине, совсем одичал, и у него на мытье нет времени. Потом он начинает краешком глаза осматривать край ее платья и чулки. Чулки очень красивые, но их почти не видно, потому что подол ее платья все-таки прищемило рельсами. Доктор неожиданно вскидывает ружье и метрах в полутора от нее убивает довольно крупную крысу. Лариса начинает визжать и кричит по-французски: "Юрий, вы скотина!", но он поворачивается и уходит. В этот момент начинает мести метель. Доктор вернулся к себе в сторожку ужинать, а Лариса сидит на чемоданах, погруженная в свои мысли. Снег минут за семь совершенно заносит все пределы -- и чемоданы, и рельсы, и холм, и весь этот железнодорожный узел. Но она сначала этого не замечает, усмехаясь своим мыслям, а потом страшно замерзает в своих княжеских перчатках и идет с отвращением стучаться в сторожку. Ей никто не отвечает. Доктор ужинает. В сторожке довольно темно. На столе горит свеча, и Лариса осторожно туда входит.