В супермаркете "Тимофей" я наткнулся на банку каспийских килек. Почему-то мне померещилось, что они пряного посола. Танька при виде килек расплакалась. Я объяснил ей, что человек, который плачет при виде каспийских килек, является клинической дурой. "Тебя должны взять обратно. Я им объясню, в посольстве, что ты плачешь от килек - они не могут не поверить". Интересно все-таки, чего нас занесло на Крит. - Здесь родился Зевс, - сказала Танька. Я посмотрел на нее очень подозрительно: "Ты, случайно, не того, а? Чего это ты вдруг о Зевсе заговорила?" Варю всю ночь рвало килькой.
      ВАЙ "ВАЙ"?
      Мы обошли шесть церквей. Мы встретили шесть толстых мужчин с окладистыми бородами. Я не могу сказать о них ничего плохого, но они совершенно не говорили по-английски. Один мне сказал, что у него тоже есть ван чилдрен, и спросил меня с интересом, почему я хочу креститься именно в ортодоксальной церкви. Вай ортодокс? Вай "вай"? Ты начал писать очень короткие рассказы, - сказала Танька, - если так пойдет дальше, ты скоро будешь писать пословицы.
      ТАНЬКА СОМНЕВАЕТСЯ В ВЫБОРЕ ВЕРЫ
      Танька не проявила твердости в выборе веры. Может быть, ее смутил последний с бородавкой, но, когда мы вышли из церкви, она мне очень осторожно говорит: "Чего мы, действительно, уцепились за эту ортодоксальность? Может, поищем чего-нибудь менее ортодоксального?" Это она для меня с детьми ищет менее ортодоксального, потому что лень ходить. Сама она - православная. У нее даже есть нательный медный крестик. Танька его забыла в Ленинграде. Она непрактикующий ортодокс. Я вообще подозреваю, что она в единого Бога не верит, я ее боюсь спрашивать. После шестой церкви Танька начала сдавать. Я ее постарался ободрить и сказал, что все равно и эту ночь, и следующую мы где-нибудь переночуем. Бывало и хуже. А тут неплохая комната. Без клопов. Четыре высокие кушетки. "Одры! - сказала Танька. - Между ними даже нет прохода. Ночью дети попадают на каменный пол и разобьются". На этом я ее и поймал, потому что если она допускает такую нелепую возможность, что дети должны попадать с постелей, то значит, проход все-таки есть! - Двоим из них по году, - сказала Танька. - Не уходи от разговора, - приостановил я ее,-и вообще. Утром пойдем к архиепископу Крита. И, ты знаешь, с тех пор, как я перевез тебя в христианский мир, я начал к тебе что-то такое испытывать. С большой буквы. - А как насчет "руки класть во сне?" - Ты не понимаешь! - закричал я, - это художественный прием. "Метафора". Слышала когда-нибудь про такое? Или "гипербола"! Какие руки? В каком сне? Я о ней думать забыл. - Между прочим, двое из этих детей от нее! - сказала Танька. - Где? Которые? Ты их попробуй отличить! - Вот эти беленькие, - сказала Танька не очень уверенно. - Чепуха! Это не беленькие, это выгоревшие. Это от солнца! Веди их домой, а я попробую поискать католиков.
      ЕСТЬ ЛИ КАТОЛИКИ НА МАЛЬТЕ?
      Если в Гераклионе дойти до плац Леоне, то напротив Греческого банка есть спуск вниз, к морю. Там вы найдете маленькую церковь, которой нет на городском плане. Я тихонечко приоткрыл дверь, и невысокий мягкий францисканец пригласил меня зайти и поманил пальцем. Был день рождения Франциска Ассизского, и я попал к самому началу службы. Выяснилось, что это был в высшей степени достойный человек, до этого я читал о нем только у Ярослава Гашека. Совершенно порочная система - изучать святых по этому автору. Я только нервничал, потому что не знал, сколько денег прилично будет положить в кружку, и, пока все пели, я мял в кармане бумажки, но они так и не понадобились. Даже наоборот. Я сначала встал в очередь и съел последним маленькую просвирку. А потом нас всех пригласили в маленький рыбный ресторанчик и всех угостили лимонадом и печеньем. За столом сидели оба священника, семь женщин-туристок и я. Когда мы сочлись национальностями, женщина с Мальты сказала, что не знала, что в России есть католики. Я развел руками. Насколько францисканские священники не похожи на греческих попов! Они не похожи, как мужики и голуби, как земное и небесное, как материя и дух! После угощения меня отвели к францисканцам на квартиру и очень внимательно выслушали. Я объяснил, что хочу креститься и хочу написать о жизни священника небольшой греческой деревушки. Францисканцы чуть-чуть покачали головами, и старший, отец Петрос, сказал, что лучше всего найти деревню около монастыря. В пятидесяти километрах от Гераклиона есть монастырь Бали с очень сильным настоятелем. Вот этот брат Антимос сможет быть моим наставником. А на жизнь я смогу зарабатывать сбором винограда. Потом подоспеют оливы. Кроме того, крестьяне смогут пользоваться моей медицинской помощью, а расплачиваться разными натуральными продуктами. Это мне понравилось. Только не было визы. Но францисканцы понажимали на телефонные кнопочки и нашли мне отца Майкла, который жил в Америке и говорил на хорошем английском языке. К вечеру наше положение начало улучшаться: мы договорились с отцом Майклом поехать на следующий день к комиссару таможни.
      ШПРЕХЕН ЗИ ДОЙЧ
      В приемной церкви сидел улыбающийся священник и читал свежую газету, пахнущую типографской краской. Утро. Благодать. Солнышко только что заглянуло в комнату и приветливо коснулось бюстика Бетховена и черной маркизетовой трубы церковного головного убора, стоящих на большом черно-белом телевизоре. Рядом на полке, за развевающейся занавеской, была еще вырезанная из дерева скульптурная группа 'Тайная вечеря" и картина "Прогулка Христа в Гефсиманском саду". Перевернутый вверх ногами головной убор сразу превращался в черный цилиндр, в которых чопорные кучера возят туристов по улочкам старой Вены. Но если взять черный цилиндр чопорного кучера, перевернуть его вверх ногами и поставить рядом с Бетховеном, то это снова будет маркизетовой трубой священника, который читает газету! Христос на картине очень оживленно жестикулировал. У нас такая же картина висела в номере гостиницы, и я провел многие часы, напряженно ее разглядывая. Минут через пятнадцать за мной прибежал бойкий мальчишка, сын отца Майкла, и повел меня за собой. Мне представлялась возможность сравнить жилье францисканцев с жилищем ортодоксов, хоть это не совсем правильно, потому что у католиков, скорее всего, квартира была казенной. Но мальчик поводил меня несколько минут по переулочкам и отвел в небольшую столярную мастерскую, где уже сидели отец Майкл и несколько других греков. Жена отца Майкла сидела на табурете и вязала крючком салфетку. Сам отец Майкл все время держал одну руку в кармане брюк под рясой, и было такое впечатление, что он собирался что-то такое вытащить, я предполагал, что нюхательный табак. Но отец Майкл извинился, обещал вернуться и так и ушел из мастерской - с рукой в кармане. С остальными людьми мы немного поболтали про жизнь в России и Израиле. Я не очень включаюсь в такие разговоры. У меня есть набор идиотских сведений на нескольких языках, который я машинально выкладываю: что врачебная зарплата равна половине пары джинс, молоко есть по утрам, и в таком духе. Потом толстенькая жена отца Майкла отправилась по магазинам за покупками, остальные заказчики, крякнув, разошлись, и со мной остался один только столяр. В мастерской пахло как надо - сосновый запах пробил туман в моем мозгу, с которым я с утра никак не мог справиться. Столяр крикнул в дверь, чтобы мне принесли кофе. Он неплохо говорил по-немецки. Это ужасно странно выглядит: греческий столяр, говорящий по-немецки. Немецкий язык это моя тайная мечта. Я его никогда не учил, и он мне кажется за семью печатями. Я знаю только айн, цвай и шпрехен зи дойч. Столяр объяснил мне знаками, что мастерская маленькая, а доски громадные, и нужно бы сделать полки вдоль стен, но какое-то немецкое слово ему эту операцию мешало произвести. Отец Майкл что-то задерживался. Я вдруг подумал, что он просто забыл, что я тут. То есть он помнит, что где-то меня оставил, но не может вспомнить где. Я представил, как он мечется по Гераклиону, нюхает табак, силится и не может вспомнить. Плотник, то есть столяр, начал нарезать доски для полок. Я их путаю. Я в Канаде некоторое время выдавал себя за плотника: мне удалось вступить даже в их профсоюз - в братство свободных плотников, и мне платили кучу денег, но дольше недели нигде не держали. Давали в пятницу чек, и я ехал в профсоюз брать новое направление. Они очень все удивлялись, что в Союзе такие плотники. Я очень быстро могу всему научиться, но они мне просто не давали времени научиться: я не успевал опомниться, как меня уже выгоняли. Они говорили, что за четырнадцать долларов в час не могут меня учить пользоваться электропилой. Напротив, в кофейнях, мужчины сидели за столиками и потягивали кофе из крошечных чашечек. Рядом стояли запотевшие стаканы с ледяной водой. Я в конце концов сел на незаконченный стул. Танька дала мне для этого визита свою ковбойку - вся моя одежда была уж слишком походной, а Танькин воротник сохранял ее слабый нежный запах. Я решил досидеть тут до перерыва - сколько я тут могу сидеть и нюхать Танькину ковбойку?! Но я зря сомневался в отце Майкле. Он меня отыскал. Он влетел в мастерскую, на ходу распахивая рясу и отправляясь в ватерклозет. Дальше все было как при ускоренной съемке. Через пять минут мы были в эмиграционной полиции. Три минуты отец Майкл с виноватым видом выслушивал наглого полицейского комиссара. Отцу Майклу не удалось убедить таможенные власти. Еще через двадцать минут мы снова были на борту "Вирджинии", которая стояла под парами и ждала, пока Танька соберет горшки и забросает в чемоданы детские тряпки и замоченные простыни: нас выдворяли на Кипр. - Черт с ними, - сказал я запыхавшейся Таньке, когда мы с ней снова сложили вещи под вентилятором. - Смотри, опять эта шведка в розовых трусах. - Это другая шведка, - ответила Танька. - Трусы тоже другие. Но знаешь, я даже привыкла к этому пароходу. Мне здесь начинает нравиться. Только бы еще подольше никуда не приезжать. Сделать тебе кофе?
      На Кипре много русских. Танька своими ушами слышала, что какая-то женщина кричала на пляже: "Мариночка, надень панамку! " А я, пока искал квартиру, встретил двух настоящих советских туристов. И спросил: - Ребята, вы советские? - Ага, - сказали они безо всякого оживления, - и чего? - Ничего, - вздохнул я, - во-первых, вам страшновато за границей разговаривать, а во-вторых, я тут комнату ищу подешевле. Когда они ушли, я вспомнил, что не спросил даже, на каком месте "Зенит", и бросился за ними вдогонку, но они заметили, что я за ними спешу, и тоже побежали.
      ЛЕВ ТОЛСТОЙ
      В монастырь мы попали только на Кипре. Францисканец отец Петрос предупреждал меня в Гераклионе, что между ортодоксальными монастырями на Кипре и российскими монастырями полной аналогии нет. На Кипре написано "Лев Толстой". Прямо на боку, масляными корявыми буквами. Там, где у него город Лимассоль. На Кипре все водители психопаты. Не приведи вам испытать эту дрожь, когда ты несешься в такси по узкой деревенской дороге, а навстречу тебе на всех парах не по той стороне, не по-русски, мчится тяжелый грузовик. Бл... мимо. Таксисты на Кипре тоже ездят не по русской стороне. Чуть не выругался по-английски: у них все подряд "Бла-ди" - кровавый, кровавая, кровавое - ужасно выразительный язык. Меня все спрашивают, почему я не пишу на английском. Не англичане спрашивают. Другие. Все равно по-русски некому читать. В глубине души я мечтаю писать свои книги на немецком. Потому, что это язык Шиллера. Мы ехали на запад от Лимассоля, через известный каждому школьнику город Пафос, и вверх. Чуточку в небо. Но весь путь до Бл... Пафоса и весь путь от Бл... Пафоса до монастыря Крисоровиатис, о котором не слышала даже Танька, - это английские сады, это стриженые поля и пустынные площадки для гольфа. Западный Кипр - это немного Англия. У меня нет слов описывать британские колонии. Я Бл... становлюсь еще косноязычнее прежнего. Я - самоучка. Я не учился на писателя. Площадки для гольфа - зелененькие, как молодые крокодильчики, - это максимум, который я могу из себя выдавить. Я не знаю русских слов. Я - червь. Я выезжаю только на сексуальных намеках. Когда нужно на площадке для гольфа называть вещи своими именами, я пасую. Не в смысле пасую. К черту эту площадку для гольфа! Какими причастиями описывать губернаторскую карету и эту аллею из эвкалиптов?! Я, убей, не знаю, чем занимаются в колониях. Читают "Обзервер" и спят с женой французского посла? За такими мыслями я не заметил, как начало смеркаться. Нас сгрузили с парохода в субботу, магазины уже закрылись, но Танька покопалась в сумках и нашла детям по ломтику израильской жевательной резинки "Базука", и они успокоились. Зажглись огни в деревенских кофейнях - от пронзительного белого света вспыхнули крашеные голубые стены. Наше такси забиралось все выше в горы. Дети заснули на руках, пожевав во сне кошерные мастики. Наконец мы проехали последнюю деревню, занятую субботней суетой - хлопали дверцы машин, кто-то громко смеялся, бабушка проехала на ослике. И все. Дальше немота. Я когда-нибудь потом напишу, как выбираются места для монастырей, места, где кончается наша мирская суета, где стоит каменная крепость с толстыми стенами, замерли кресты на решетках окон, и на фоне чернильного неба грозно молчит силуэт монастырского колокола. Моя книга подходила к пристани: человек так устроен, что все его неудачи, терзания и тернистое мыкание стираются в памяти, а вот такие моменты никогда. Только прикоснувшись к кельям, спокойным и суровым, к житью иноков, лишенному нашей сладкой импульсивности и спешки, ощущаешь в себе самом запущенную и совсем неразвитую духовность. "Неразвитую" - потому, что все-таки очень хотелось есть и, наряду с мыслями высокими, у меня всегда прокрадываются пестрые и суетные мыслишки, и я могу предательски подумать, что, судя по абсолютной тишине, все монахи в трапезной, а еда монахов у меня с детства ассоциируется с жирным каплуном - самцом неизвестной мне породы, но, точно, очень хорошим. Незаметно от стены отделился служитель, попросил наши паспорта и сказал, что нас ждет настоятель. Я ущипнул Таньку за локоть. В глубине двора светились два узких окна. В низком дверном проеме Танька чуть наклонила голову, а я не просто склонил голову... Случались ли в вашей жизни моменты, когда вам искренне удавалось справиться с гордыней? Пробил час моего ученичества. Я не просто склонил голову - я себя смирил. Мне не стыдно признаться, что жизнь моя была путаной и грешной. Мне стыдно признаться, что я до сих пор не вижу себе выходов. Учитель, выведи меня из этого лабиринта! Не говорил ли и Он, что блаженны нищие духом? Я ученик и нищий. Я хочу научиться отвечать любовью на ненависть. И есть ли кроме этой науки, которую следует на этом свете постичь? Все-таки я немного побаивался, я побаивался запаха старческой кельи: я очень чувствителен к запахам. Но распрямился я не в келье. Я распрямился в кабинете председателя областного добровольного спортивного общества "Урожай" в городе Ужгороде. Сколько было серебряных ваз! Сколько хрустальных селедочниц, золотых салатниц, диковинных вин, ажурных кубков, орхидей, персидских ковров! Глиняных голов и бюстов было больше, чем на каннибальском базаре. За огромным столом, заставленным цветами и конторскими книгами с длинными столбиками цифр, под своим поясным портретом сидел дородный лоснящийся красавец и брезгливо разглядывал наши документы. Я попросил разрешения объясниться на английском, и он мне двусмысленно кивнул. Я начал с начала. Со своих чувств. С духовного поиска. С почвенной тяги. С возрождения новой России. Что я готов на любую работу в ближайших деревнях, лишь бы иметь возможность. Лишь бы рядом. Кусок про поиск спиритуального наставника я все-таки в последний момент немного смял. Настоятель медленно переписал в альбом наши с Танькой анкетные данные. Потом он отдал мне документы и сказал неожиданным дискантом: - Зис из э монастыри, се! - Вы можете переночевать до утра, - утешил нас ключник. - Бесплатно! И отвел нас в каменную горницу, где луч солнца не сияет. Мерцала синяя пятнадцатисвечовая лампочка, и света ее было крайне мало. У нас была такая лампочка в туалетной комнате ленинградской коммуналки, и, выходя оттуда, мой друг Ленька Усвяцов всегда ругался: "Черт знает что, - говорил он, осматриваешь себя при таком свете, и от жалости к себе хочется плакать!" - Хоть бы детям по куску хлеба предложили, - посетовала Танька, кроватей-то сколько! - Ты лучше пересчитай нас - ровно семь кроватей! Но нам не понадобились семь кроватей. На двух мы уместили детей, а себе мы постелили на полу, на одеялах, потому что монастырские кровати издавали скрипучий неземной звук, и даже просто поворачиваться набок было опасно - все семь кроватей сразу начинали зловеще скрипеть, и проходило несколько минут, прежде чем они по очереди затихали. - Я таких скрипучих кроватей в жизни не видела, - сообщила мне Танька, хорошо еще, что они не привязывают к спинкам колокольчики! Ты с ума сошел, - тихо добавила она, - ты помнишь, где мы находимся? И все-таки даже это не было для нас достаточным утешением - беспечная поездка по стране страшным образом исчерпала наш бюджет, и куда отсюда выметаться утром, мы за ночь так и не придумали. На утреннюю воскресную службу мы решили не оставаться.
      ВОЕННЫЙ СОВЕТ
      Военный совет я обычно провожу сам с собой. Я его себе пою на два голоса. - Может - черт с ним, ты на принципы наплюй. И вернись, сыночек, в Израиль, Прямо в Хайфочке с кораблика сойдешь! - А квартирочки, квартирочки-то - нет, За нее вперед, за годик заплати! - Может, может, за полгодика найдешь? - Да за месяц - чем платите - тоже нет! - Может, может, в полуклинику пойдешь, А кобениться, кобениться не бушь? - Да дипломчика израильского нет, Оформлять его три месяца возьмет! - Что же во время ты дело не зробил? - Да я - книжечку, - я книжечку - писал! - Вот теперь-ка ты, теперь ты попляши, Раз такой ты неприпасливый у нас! - Отчего же ты все книжечку писал? - Думал я, что откровение було! - Что же делать, ты мой миленький, теперь? - Вот, поди-ка ты, поди-ка, разбери!
      КОРОТКИЙ РАССКАЗ О РАБОТЕ НА КИПРЕ И ВИЗЕ В ИТАЛИЮ
      На Кипре работы не было. Но Таньке дали визу в Италию. На две недели. Одной, без детей.
      ТУРКИ В РУССКИХ НЕ СТРЕЛЯЮТ
      Писатель прячется за книгу, как страус. После книги нужно выползать в то, что называется жизнью.
      "Если все шагают в ногу, Мост разваливается".
      Я верю в приметы. У меня есть такая примета: если я иду с утра в ортодоксальную церковь, то к вечеру вы меня всегда застанете в католической. Но стоит мне начать день с католической, так что вы думаете, обязательно моя к вечеру княгинюшка русу косу расплетет. Такая вот закономерность. Иногда я все-таки начинаю с католической. Римская церковь в Никозии находится внутри городской стены, но на оккупированной стороне, на турецкой. С самого краешка. Киприоты мне туда не советуют ходить. Говорят, уволокут. Поэтому я, на всякий случай, хожу туда с детьми и Танькой. Падре Массимино называет Таньку "мадам". Падре Массимино первым понял, чего я хочу. Я сам часто забываю, чего я хочу. Я точно помню, что я хотел уехать из Израиля, но каждый раз забываю, чем это я объясняю. А он понял. В конце концов, что такое слова? Так объяснишь. Или по-другому. Кто-то вообще не умеет объяснять. Или вот забывает, как я. Танька мне жалуется, что Израиль на нее сильно давит. Я уехал из Израиля, потому что он на Таньку сильно давит. Солдатиков турецких сменили. Парнишечка начал новый с автоматиком прохаживаться. Из Стамбульчика. Я ему помахал, на всякий случай, чтобы он нас по ошибочке не порешил. А Варька меня спрашивает: 'Турки в русских не стреляют? А в стареньких?" Распахнет сейчас падре Массимино деревянны ставеньки, и жизнь наново пойдет.
      ФИНАЛ
      Когда-то, некоторое количество лет назад, когда Танька еще не понимала, в какие пучины я ее ввергну, она жаловалась мне, что ей неинтересно жить. И вот какая-то неведомая сила гонит нас с нею по миру, не давая ни дня передышки. Все корни, за которые мы судорожно цепляемся на пути, оказываются травой. Может быть, тебе уже интересно, Танька? Я даже не могу выйти и проводить ее: мы стоим вшестером около окна и смотрим, как Танька с израильской военной сумкой, набитой неглажеными нарядами, спускается по улице Кодриктон, мимо армянской церки, к автобусу. Еще двадцать метров до угла, она не оборачивается... Остается три дня, за которые Танька может успеть выехать. Кому-то из нас нужно отсюда вырываться, иначе нас вышлют обратно, в Израиль. Пусть они попробуют выслать меня, с пятью детьми, из которых двое не записаны в мой паспорт. Мы уже не можем больше "всходить" в Израиль. Мы можем только "спускаться". Деньги мы поделили пополам - у Таньки есть билет на пароход до Венеции, а у меня - еще за десять дней заплачено за квартиру. И еще по пятьдесят долларов долларами. И мы верим в Бога. Только нужно очень сильно верить. Мы сильно верим. Таньке я советую обращаться за помощью в Божьи храмы. Хорошо бы это не кончилось панелью. В сорока милях отсюда стоит пароход, который через пять часов отплывает в Венецию. Может быть, она там найдет работу. Или ее возьмут с советским паспортом в какой-нибудь фонд. Мне больше пока ничего не придумать. Танька, любовь моя! Если ты не вернешься до часа ночи, значит тебя выпустили. Если тебя не будет десять дней, значит тебя впустили в Италию. ... Танька не оборачивается. Она боится обернуться. Она поправляет зеленую сумку на плече и медленно скрывается за углом.