- На что он обиделся в этот раз? - спрашивает ее мужчина. - Он говорит, что раз вы друзья, то ты не можешь просить других людей привозить тебе продукты. - Он же опять нас вчера оставил без воды? - Не обижайся, они как дети. Да, ты знаешь, к этому американцу, что стоит внизу, приезжала женщина и пробыла у него ночь... Русский в это время уже устроился за столом и затравленно пытается сосредоточиться. Время от времени он оглядывается на пляж, смотрит, как Наэф пересекает дорогу. "Хоть бы ты никогда не возвращался, отвратительный наглый самец", - думает он. - Дай мне пять минут спокойно поработать. Это все очень интересно. Но я тоже видел, что к Но я тоже видел, что к нему приезжала женщина. Если у него есть ребенок, то у него должна быть женщина. Или ты думаешь, что он как те петушки, которых ты видела в Газе, которые сами кладут яйца... - Это абсолютно точно, они наполовину петушки и наполовину курочки. - Неужели ты, действительно, такая идиотка? Ты же кончила вуз. Когда я слышу эти твои биологические сведения, я начинаю сходить с ума. Не могут быть все курицы одного пола. - Это не курицы, это тарниголет. Они кладут крошечные белые яички без желтка. В общем, это не ее ребенок, не этой женщины. Но самое интересное, что привез ее сюда собственный муж... Что? Это я-то не знаю, как выглядит собственный муж? Когда я подумаю, что я ухлопала на тебя уже почти десять лет жизни... - Посмотри, Наэф идет? Но жена его не слышит, она рассказывает о том, как ее возили в арабский дом: "...недалеко от города, мулла прокричал в восемь часов, и в вечернем воздухе было замечательно слышно..." "В громкоговоритель прокричал он, твой мулла", - с ненавистью думает русский, каждое слово жены вызывает в нем злобный кровавый резонанс. - ...в трех одеялах и теплых пеленочках... такая распаренная... как воробышек... несколько дней всего - нарисованы черные брови и раскрашены губки, представляешь? ...он говорит, что арабы, как пальцы на руке, нет одинаковых... Русский затыкает себе уши пеленкой. Он ничего не хочет представлять. А про пальцы он больше ничего не может слышать. Так он сидит несколько минут. Но сидеть с заткнутыми ушами очень неудобно: уши через несколько секунд привыкают, и, чтобы по-честному не слышать ни одного звука, приходится похлопывать по ушам и гудеть "у-у". "Что за жизнь, - думает русский, - почему каждый раз мне так неловко удается собой распорядиться? Только что ты был свободным человеком... и вдруг является куча арабов и помогает тебе ночью сдвинуть с места покалеченный драндулет... и ты перестаешь себе принадлежать: каждый день и час становится пыткой, уже шагу нельзя ступить, чтобы на тебя не смотрели подозрительно мнительные глаза и брезгливые губы. И ты сам себе уже так противен, 1 Боже мой... и хлопочешь, чтобы, не приведи Господи, его не обидеть, чтобы эти лучшие чувства, которые давно тебя держат за горло и подбираются к самому дорогому, не задеть и чтобы в лице Наэфа не потревожить всю мировую гуманность, рассеянную по эфиру и вот по таким скотинам, чтобы не разочаровался этот Наэф в людях, в евреях, русских, во мне, в жизни... О-о-о, - стонет он. - Весь мир населен Наэфами". Когда русский разнимает ладони, он слышит, что жена продолжает рассказывать, ни капельки не меняя тембра голоса: "...снаружи все земляное, жуткая бедность, а изнутри, ты знаешь, совсем неплохо, инкрустированная мебель... Потолок кажется недостроенным, из таких цинковых досочек... жена его боится, смотрит с испугом и сразу все делает..." В этом месте русский мечтательно поводит плечами. - ...батистовое платье, чуть ниже колен... - А что на голове? - На голове? На голове ничего. На голове волосы... гирлянды всюду и пихточки, апельсиновые деревья с плодами... и фарфоровый лебедь... Посмотрела девочку четырнадцати лет, неделю назад был выкидыш... не скажешь, что четырнадцать... рыхловатая бело-розовая арабка... упала, стукнулась лбом... всех выгнали... муж повернулся спиной и переводил... а на дворе цемент кругом и на нем шесть рядов белоснежных пит... а в середине сидит женщина с раскрывающимся громадным арбузом... она убирает руки, и он одним движением... - А невеста? - ...школьница-переросток, носатенькая, с маникюром... и обручальное кольцо, а полкольца замазано воском... жених не из их семьи... - Да нет, Наэфа невеста? - Той тоже тринадцать. Замуж не хочет... верещит, дерется... а он ее подкусывает, пощипывает, подкалывает... смуглая, как жена его брата... блестящие, чуть навыкате глаза... налитая, как груша... села к нам в машину... потом пулей вылетела... дверь выломала, все хохочут, до колик... но ты знаешь, мне иногда кажется, что она... "Когда спускаешься с холма, - думает Наэф, - кажется, что ты очень большой, можно встать одной ногой на холм, а вторая дотянется до самого моря. В Газа тоже можно днем ходить на море, пока нет комендантского часа. Но в Газа море хуже, грязь и купаться не хочется..." Сорок дней после родов жены Наэф у себя дома почти не появляется, заезжает на несколько минут, но есть дома он ни за что не соглашается. Наэфа даже от мысли о крови начинает тошнить, так он устроен. Может даже вырвать. Некоторые мужчины после родов не заходят домой даже больше, чем сорок дней, а некоторые - меньше, чем сорок, а Наэф - ровно сорок. "Много народа на пляже. Шабат. Два города приехало. У каждого есть свой грибок или зонтик. А вот это - люди из кибуца". Наэф сразу узнает людей из кибуцов: он всю жизнь работает для кибуцов. Очень упрямые люди из кибуцов. Кибуц - это как Россия. Для арабов это не идет. На пляже люди из кибуца сразу ограждают свою зону и никогда ни с кем не разговаривают. "Но очень есть богатые кибуцы, - с уважением думает Наэф. - Купальники в этом году еще прекраснее прошлогодних. Молодые еврейки в них с открытыми бедрами похожи на арабок. Одна, в розовом купальнике, даже лучше, чем американки в телевизоре". Вот на этой, в розовом купальнике, Наэф мог бы жениться, стоит на коленях и одно бедро отвела в сторону, как волна разбилась о скалу. Трое парней ее фотографируют. Все худые и согнутые. Все хуже, чем Наэф. Но много есть крепких парней, после армии. Наэф тоже хотел бы быть в армии. "Подумать только, в армию они приходят - ничего не знают, как телята. За три года узнают всю жизнь, до самого дна". В израильскую армию Наэф бы не пошел. "Когда в Газа будет палестинское государство, - думает Наэф, - тоже, как евреи, все арабы будут служить в армии". Но Наэф не вполне уверен, что в Газа нужна армия. Вот Абурафи ждет, пока в Газа будет отдельное государство и будет армия. "Так, как решили по Бальфурскому миру..." - говорит Абурафи. Наэфу и так хорошо. Ему интереснее работать с евреями. Думаете, он не нашел бы работы в Газа? Такой плотник, как Наэф, везде найдет работу. Но ему интереснее работать с евреями. Абурафи он это не говорит. Хоть Абурафи Наэфу как брат. Они всю жизнь прожили в соседних дворах. Но вы же знаете, что все люди разные. Абурафи тоже работает с евреями, но он не любит евреев. Отцы им говорили: "Не любите евреев, нехорошие евреи", матери им говорили: "Не любите евреев". Теперь они сами видят, чего можно ждать от евреев. Один сумасшедший человек сделает плохо, а остальным говорит: "Сидите вдоль обочины и ждите, пока проверят документы..." Абурафи это бесит. А Наэфу это все равно. Наэф умеет скрывать свою силу. Наэф говорит с евреями, как сонный ленивый тигр, которого чешут палкой. Он чуть пригибает шею и слушает, как с ним покровительственно говорят евреи. Некоторые говорят почти как с равным, но никто не забывает, что араб - вот здесь, а еврей - вот здесь, чуточку повыше. В жизни ни один еврей не сядет в арабское такси. Боятся. А Наэф никого не боится. Но умный человек не должен показывать людям свои мысли. Еще Наэф вспоминает Абурафи и улыбается. Абурафи больше не хочет жениться. Он уже почти десять лет женат и говорит, что очень все дорого: свет - дорого, вода - дорого, за жену нужно отдать четыре тысячи. Но Наэф не жалеет денег. По арабскому закону можно жениться на племянницах, и его брат не станет брать четыре тысячи. Три возьмет. Девчонке тринадцать лет, но ей уже пришла пора. Скажет "да", и в тот же день Наэф согласен жениться. Нужно сказать брату, пусть пошлет ее к врачу, за справкой, что ей можно замуж. Пусть имеет про запас такую справку. -... ты понимаешь, - продолжает говорить русская, -иногда мне кажется, что эта девочка может неожиданно согласиться... - У нас - не как у евреев, - думает Наэф, - если мужчина говорит последнее слово, то это - последнее слово... - ...сначала я немного нервничала... но ты понимаешь, они очень сильно взвинчивают себя... и это выливается в самые неожиданные предложения... друг Наэфа просил разрешения поцеловать руку... хоть один пальчик... самый малюсенький... очень расстроился, когда я ему отказала... очень благородный человек... голодает весь месяц... Наэф обходит весь пляж, мимо своего сруба он идет небрежно и смотрит боковым зрением, как люди восхищаются его постройкой. Пусть подождут неделю, они еще увидят, как все сделано изнутри. Наэф спускается к воде и долго, как дельфин, с наслаждением купается. Он не умеет плавать, но умеет прыгать в любую волну и быть под водой очень долго. Потом он сохнет на берегу и смотрит на часы. До вечера еще очень долго. И в голове у Наэфа зреет план, но сначала он хочет поучить русскую арабскому языку. Говорить можно научить. Писать ей тяжело будет научиться. Русские даже на иврите говорят хуже Наэфа, хоть Наэф не так долго был в школе, три года. Но он умеет читать и писать даже на иврите. На энглезе не умеет. Абурафи умеет на энглезе, Абурафи был в школе на пять лет дольше Наэфа. И вот что Наэф решил: не исключено, что он на свои деньги починит русским машину. Не точно еще, но если они его попросят, то может починить. Когда появятся деньги, тогда отдадут, а пока пусть ездят на машине. Наэф небрежно подходит к этому уродливому домику русских. Дети бегут к нему на руки, а взрослые притворяются, что заняты своим делом. - ...я тебе еще не рассказала: иду сегодня ночью из палатки, а на меня едет танк... - Послушайте, - примирительно говорит Наэф, - люди все, как пальцы на руке...
      Дом шелестел и рос. Керосиновая лампа постукивала по столбу, создавая иллюзию товарного вагона. Часов в одиннадцать вечера дул сильный ветер, и комаров совсем не было. Мы стояли в очень болотистом месте. Сами эти турецкие болота засыпали еще при Бен-Гурионе, тогда многие люди болели малярией, и было время решительных действий. Сейчас бывшие болота остались только около богатого бедуина, и в них кибуц "Ницаним" разводил себе мальков. Может быть, комары прилетали оттуда, а если им что-нибудь мешало, то ночью можно было развернуться, положить ноги на песок и так спать. До четырех часов. Можно было вообще спать на песке. В четыре часа прилетали мухи.
      ТАРГИЛЬ
      У кибуца "Ницаним" очень славный консультант-архитектор Ицхаки. Он сабра, а родители его из России. И это он разрешил нам поселиться под пальмами в первый день, и он отстаивал нас, когда началась война с кибуцом "Ницаним" и раз за разом кибуцники ломали наши стены, несколько досок, обшитых простынями. У Ицхаки моложавая сорокапятилетняя жена. Высокая женщина с крупными бедрами и немного вбок приподнятым уголком рта. Она ходит в красивых черных очках и заезжает к нам по шабатам, чтобы поговорить об Израиле. "Вы не умеете находить правильных людей, - говорит она, - хоть в Израиле их мало, и в правительстве сидят неправильные люди". Каждое утро Ицхаки приезжает первым на соломенном джипе - он живет в двенадцати километрах, в Ашкелоне, - и привозит с собой соломенного пятнадцатилетнего мальчика. С просвечивающими ребрами и приподнятым кверху уголком тонкого рта. Без четверти три в йом-шлиши он приехал к Таньке на джипе вместе с мальчиком и сказал, что на сутки зона пляжа закрывается: будут учения со стрельбой боевыми снарядами, и они на ночь отпускают даже всех бедуинов-сторожей, и если Танька может забрать детей и ей есть куда уехать, то он может довезти ее до шоссе. Если она решит уезжать, то пусть ему помашет. Меня не было, я уходил в магазин за молоком и хлебом. Ехать Таньке было некуда, и, когда в три часа архитектор проезжал мимо нашей хижины, она решила его не останавливать, а дождаться меня. Идти было некуда. Мы решили остаться и всю ночь жечь высокий костер. Десантников было больше тысячи, но не менее двухсот пили у нас в свободные часы чай и кофе, и у них в части не было уже ни одного человека, который бы не знал, что здесь стоит семья русских, чего они станут стрелять именно в нашу дюну... В пять часов, когда жара стала спадать, два смуглых лейтенанта привезли к нам командира части в мокрых плавках. Командир части меньше всех был похож на десантника. Это был невысокий толстенький человек с длинными мощными руками. Он походил по нашему лагерю и все потрогал. Пока он ходил, мы решали, где мы будем ночевать, если они нас отсюда вывезут. Но полковник ничего не говорил. Он показал на Танькин аппендикулярный шрам и сказал лейтенанту: "Херния". На латыни. Но это была не херния, это была аппендэктомия. "У меня тоже была херния", - сказал он и спустил плавки книзу, до того места, где у него была паховая грыжа. Потом он увидел на моем столе машинку с русским шрифтом и сказал: "Машинка с русским шрифтом". - "Наполовину латинский, наполовину греческий", - очень вежливо объяснил я. Но он только потрогал стрелочку возврата каретки и объяснил мне, что если я пробью не ту букву, то можно нажать на стрелочку и потом пробить нужную букву. И уехал. Стрельба началась в два часа ночи. Мы, собственно, проснулись не от стрельбы. Татьяна снимала с уха комара и наткнулась на длинную мохнатую ленту, которая ползла по подушке. И так испугалась, что первый раз в жизни не завизжала, а разбудила меня. Я зажег сигнальный американский фонарик, который нам подарили десантники, и увидел длиннющую сороконожку. Или не сороконожку, но я не знаю никаких других названий. "Сороконожка" ушла под матрасы и, пока я перекладывал детей и пытался выковырять ее фонариком, исчезла. И в этот момент стало светло, и земля дрогнула. И мы пожалели, что не ушли к шоссе. Костер почти догорел, и мы сразу бросили туда все дрова, так что в небо ушел высокий столб огня. А в это время сбоку от нас, метрах в трехстах или ближе, над нашими головами в море уходили красные головни, бились об землю, отскакивали, свечкой уходили в небо. Почти все снаряды гасли в море, но, когда они стали расходиться веером, мы подняли детей и сели под высокой отвесной дюной. "Мне не нравится, что они стреляют во все стороны", - сказала Танька. Я подумал, что, наверное, все должны стрелять в море, но всегда кто-нибудь стреляет зажмурившись, и поэтому получается этот веер. Потом стрельба стихла, и вдруг со всех сторон вспыхнули фары, и пошли бронетранспортеры и танки. И все танки стягивались на огонь нашего костра. "Они, наверное, оставили нас себе как русских, - сказала Танька, дожили, уже детей не уносим из-под обстрела". А я ничего не ответил, потому что глаза слипались, очень хотелось спать и это была еще не та стрельба, из-за которой я выбрал это побережье и эти дюны.
      Вчера по радио сказали, по улицам Хайфы ходит очень довольный Шимон Перес, а по Иерусалиму - Ицхак Шамир, тоже очень довольный. Оба производят впечатление первостатейных жуликов. Но все-таки правильнее, по совести, выбрать Переса, потому что Шамир уже один раз был первым министром, а Перес не был и обижается на народ Израиля, как мальчишка. Если его и сейчас не выберут, то мне бы хотелось подойти и погладить его или потрепать по плечу, потому что он очень искренне хочет быть первым министром. Вторым не хочет - Перес очень принципиальный человек.
      БОГАТЫЙ БЕДУИН И ЕГО СЫН АМАР
      - Рыба радуется, когда она попадает на стол к религиозному еврею! - А соус? - Что соус? - Соус радуется? Из разговора со своим двоюродным братом Еще в Союзе, за несколько лет до выезда, я получил письмо из Израиля от своих родственников, где черным по белому было написано, что "бедуины наши большие друзья". Написано это было на большой фотографии, где, кроме бедуинов, я впервые увидел жену своего двоюродного брата в парике и длинной юбке. Надо сказать, что она моя одноклассница и в десятом классе она вызвала в школе светопреставление, когда явилась на занятия в кремовых брюках, которые сводили меня с ума, и ни о каких двоюродных братьях тогда не могло быть и речи. Как бы то ни было, эта оброненная фраза о бедуинах, которые "большие друзья", на много лет исчезнув в моей памяти, неожиданно выползла из закоулков, когда я увидел, что по большому описанному детьми ковру, который мы вынесли на пригорок для просушки, идет осел, а на нем едет богатый бедуин, главный сторож парка, в который мы превратностями судьбы были занесены и в нем застряли. "Только бы он... " - подумал я про осла. Но ничуть не бывало: осел важно прошествовал по ковру, как будто ему всю жизнь приходилось спускаться по трапам реактивных лайнеров, а богатый бедуин сидел на нем и чесал подошву. Всю подошву сразу. "Соседи как братья, - сказал богатый бедуин, - вы садитесь". Мы сильно не любили богатого бедуина. В отличие от других бедуинов из Газа, этот, благодаря Аллаху, был бедуин из Беер-Шевы, то есть имел израильское гражданство и в ус никому не дул. Одну семью он держал в Беер-Шеве, а вторая жила в двух километрах от нас, рядом с комариными болотами, и богатый бедуин служил у кибуца главным парковым сторожем. Этот рыжий разбойник средних лет с золотым зубом несколько раз проносился мимо нашего лагеря на вороном жеребце, по-разбойничьи прижавшись к его шее и что-то тому на ухо нашептывая. Но, по нашим сведениям, один из разов, когда бунгало было сломано, колья выдерганы и простыни пущены по ветру, именно богатый бедуин был исполнителем этого недружественного кибуцного акта. И когда в нашем собственном доме такой человек предлагает нам садиться, то первая мысль была: "Ни за что не сядем". Более того, "вообще никогда больше не сядем". Богатый бедуин пожал плечами и перешел к сути дела. Кончался счастливый месяц Рамадан - я приложил руку к груди, поклонился и отдал честь Рамадану - когда весь арабский народ благополучно постился, накапливая здоровье и силы. Но свадьбы, так необходимые для продолжения человеческого рода, весь месяц Рамадан были категорически запрещены. И вот с завтрашнего дня начинается время свадеб. Начинается это время в Саудовской Аравии и на день позже - во всем остальном мусульманском мире. А ведь мы знаем, что у него десять коров, кони, верблюд, козы, овцы, четыре гуся, еще кто-то, кого я силился и не мог перевести, и соседи как братья. И не мог бы я провести два дня в их бедуинском стане, как сторож. Как сторож сторожу, соседу своему. Он мне даст денег. "Нет", - сказал я. То есть, сторож сторожу - "да", а денег - "нет". Еще он даст парного молока и сыра, Таньку повезет бесплатно посмотреть город Ашкелон (редчайшая новостроечная дыра, образец израильского зодчества, я не знаю, что там вообще смотреть), и мы будем пить и есть все его, на всем готовом двое суток. "Мы согласны без денег", - сказал я. Тем же вечером Танька с пустой посудой отправилась за парным молоком и сыром и разными другими дарами. Никто не представляет себе, как мы соскучились по сыру. Часто, лежа без сна и глядя, как в темноте наш пальмовый дворец увеличивается в объеме, раскрашивается узором звезд, и луна, как сырная голова, скользит вдоль наших стен, мы вспоминали молочный магазин N 47, около станции метро Елизаровская, где Танька покупала по килограмму российского сыра, и мы его запросто съедали в два дня. От богатого бедуина Танька вернулась через полтора часа с жуткой головной болью и бегающим взглядом. "Это что-то выдающееся", - сказала она. Сыр она принесла, но сама ничего есть не стала и сторожить коров наотрез отказалась. "Нет" - так нет. Я смогу, наконец, спокойно два дня поработать. Буду смотреть египетские программы по телевизору и смогу дописать трагический рассказ, который я уже давно начал, но на жаре этому рассказу постоянно не хватало какой-то трагической изюминки. В шесть часов утра должного дня я дошел до места, где пыльная проселочная дорога кончалась и из-под нее начал просвечивать асфальт, и понял, что нужный поворот я пропустил. Внимательно оглядывая каждый метр дороги, я пошел обратно. "Вот это умение сливаться с природой, - подумал я, - ненавязчивая постройка. Сто лет можно ездить по этому пути и ее не различить". Метрах в пятидесяти от меня стояла небольшая бензозаправочная будка, в которой кибуцные грузчики заправлялись дизельным топливом. И сейчас я заметил, что сразу за этой будкой, между пенистыми гребнями двух песчаных дюн, напоминающих девятый вал и модную прическу пятидесятых годов под названием "кок", начинается мрачноватый проход. И сказал себе: "Ага". Проход был узким и длинным. На самом моем пути спало восемь или девять собак, которые не обратили на меня ни малейшего внимания. Эти собаки сжирали каждый вечер около нашего костра все, что мы забывали спрятать и, вероятно, поэтому посчитали меня старым знакомым, не заслуживающим лая. Весь этот тракт между гребнями был выстлан такими штуковинами, что даже самый интеллигентный человек, не задумавшись, сразу бы сказал: "Здесь бывают коровы". А менее интеллигентный кивнул бы еще в сторону подсыхающей верблюжьей мазни и ослиных яблок - и сразу бы понял, какую из этнографических картин ему сейчас предстоит увидеть. Но я, с одной стороны, не смог распознать достаточно точно каждый след и, как всегда в это время дня, был еще слишком мечтательно настроен, и поэтому, когда тропинка кончилась и я оказался у цели, немного замедлил шаг и вздрогнул. Потому что передо мной предстал готовящийся к отплытию старинный галиот, и "длина его была триста локтей, а ширина пятьдесят локтей" и "дверь в галиот была сделана сбоку". "И по много пар было в нем из скотов чистых и по много пар из скотов нечистых, птиц и черных ящериц на дровах, пресмыкающихся по земле". Вода еще не поднялась и представляла собой пять или шесть заболоченных прудиков, опоясывающих подворье и приходящихся ему на метр выше ватерлинии, пруды эти с полузатопленным камышом требуют отдельного разговора, а я хотел остановиться на верхней палубе галиота и его интереснейших палубных надстройках. Вся верхняя палуба галиота была равномерно покрыта толстым слоем коровьего дерьма, которое в большинстве мест уже окаменело под солнцем, сохранив при этом свою изначальную форму, и только в центре, в районе грот-мачты, было основательно взрыхлено и перемешано. Виновницы этого, в количестве десяти взрослых голов, смотрели на меня с ледяным коровьим равнодушием и отстраненно мычали. Про тип мычания я ничего замечательного сказать не могу, совершенно обычное русское мычание "му-у". Но что было замечательнее всего, что весь двор, и бак, и ют, и нактоузный фонарь, и коровьи лепешки, и большая железная кровать на шканцах, и сами шканцы - словом, все, живое и неживое, было разрисовано такими мириадами беловато-серых мозаичных пятен, что будто не одну пару чаек и не пару альбатросов захватил богатый бедуин на свой галиот, а все чайки мира, все гордые буревестники, все курье и воронье племя приложило к этому руку. Замараны были тазы, коробки из-под стирального порошка "био-ор", куски солдатского мыла, одиночные резиновые боты и старушечьи лифчики, колченогие жаровни и мужские штаны - все, что в разнообразных дирекциях было раскидано по бедуинскому подворью и, вероятно, представляло собой какую-нибудь функцию. На шканцах стояла крепкая железная кровать о трех ногах, а на ней два петуха рвали друг друга на части из-за лежащей между ними оторванной куриной головы. А в двух метрах от кровати, на вздыбленном за ночь матрасе, сидел сам богатый бедуин, рассматривал разобранную плату японского транзистора и о чем-то крепко думал. Видно было, что богатый бедуин только что отошел ото сна и к миру относится скептически. - Шев, - сказал он, - садись. Невдалеке от матраса лежало почти целое мотоциклетное седло, которое я, сделав с непривычки несколько осторожных шагов, подтащил к дымящейся жаровне и сел. Но вот что удивительно - как лабильна человеческая природа и как бесконечно правы Ламарк и Дарвин - на седле усидел я не дольше одной минуты. Потому что на борту, кроме богатого бедуина и животных, я пока никого не увидел, а мне ужасно хотелось взглянуть на его жену. И хоть я и знал прекрасно, что на арабок в тридцать лет уже больно смотреть, а в тридцать пять - это уже изборожденные морщинами старухи, но тот факт, что эта женщина является второй женой при сосуществующей первой, затуманил мне мозг и превратил этот двор в розарий. В полувлюбленном состоянии я слез с седла и стал озираться по сторонам. Еще меня настораживало, что Танька не рассказала мне про арабку ни одного слова - обычно это верный признак того, что в женщине есть изюминка, которая может меня заинтересовать - Танька всегда это безошибочно чувствует. Кто-то уже разжег огонь в жаровне и поставил на решетку изогнутый бирюзовый чайник. Присмотревшись к коровам, я понял, что обещанного парного молока сегодня можно было не ждать, потому что чьи-то руки успели подвести к каждой дойной корове по паре телят, исправно их опорожнявших. Телята были как деревенские первоклассники, все разных возрастов, и некоторых из них коровы сбивали и отталкивали крепкими ударами задних ног. На фок-мачте, которой служило дерево джюмез, я увидел старшего в этом помете богатого бедуина мальчика по имени Амар. У джюмеза крупные нижние стволы облеплены крошечными веточками, на которых растут сладковатые розовые плоды, похожие на дикий инжир. С одного из таких стволов Амар и пытался свесить ногу, чтобы ступить на спину привязанному под деревом ослу. Но мальчик был очень тщедушным, а осел наблюдательным и упрямым, и подтянуть к себе осла Амару раз за разом не удавалось. Пока богатый бедуин осматривал японский транзистор, а его сын пытался оседлать осла, я начал бочком обходить двор, не забывая ни на секунду о своей главной цели. За громадной поленницей платановых дров помещались овцы и несколько скорбных коз, а под форштевнем лежал верблюд и вытягивал в кибуц-ный прудик свою длинную драконью морду. Все-таки, несмотря на всю романтику двоеженства, у богатого бедуина было грязновато. Наименее чумазыми во всем серале были четыре ядреных евнуха-гусака, которые приняли меня очень враждебно, так что старшего, белого, даже пришлось хлестнуть веткой, отчего он вдруг, забив крыльями, взлетел. На юте тоже не было ни души. Я сразу должен сказать, что, несмотря на библейские указания, главный сарай богатого бедуина был сделан не из дерева (гофер). Во всяком случае наружная его часть была сделана из проржавленной рифленой миллиметровой жести. На заднюю стенку приходилось по шесть таких листов, по торцам на строительство пошло по два больших ржавых куска, а с лицевой стороны жесть была так скомбинирована, что оставалось два проема, означавших окна и две двери: в кухню и основную залу. Куски жести были наколочены на каркас из совершенно разных пород деревьев так, что в некоторых местах жесть подходила прямо к неровному полу, а в некоторых местах еще оставались отверстия: от небольших, сантиметров по шесть, до вполне приличных зазоров, по которым прохаживались куры. Часть этих отверстий была присыпана песком и заложена фанерками, а сверху все сооружение покрыто мешками, дерюгой, тюфячками, старыми джаккардовыми армейскими одеялами. Но хитрость состояла в том, что под дерюжками и тюфяками, перевязанными веревочками, и под солдатскими одеялами лежал еще слой проржавленной миллиметровой жести, фанерок, досочек, которые, в свою очередь, держались на перевязанных проволочками длинных ветках дерева джюмез и были сильно прокопченными и просмоленными, как в русской баньке, топящейся по-черному, так что если были и не только из дерева (гофер), то смолою все-таки внутри были отделаны хорошо. Все предметы, нужные хозяевам, помещались вдоль всего дома по правому борту: там стояли две узкие солдатские кровати, забитые до потолка матрасами, атласными пуфиками, аккумуляторами и верблюжьими седлами для длительных переходов. Пол отличался от основной палубы тем, что коров и верблюдов тут никогда не ступала нога, но зато еще в период строительства по нему проехался кибуцный каток, потому что и в комнате, и в кухне многие неровные камни были насильственно втиснуты в землю и сильно раздроблены, разделив эту судьбу с частью арбузов, среди которых были и целые. С арбузами стояло два полугоночных велосипеда без колес. Велосипеды и арбузы были посыпаны розовым порошком, похожим на раздавленную пачку розового сухого киселя. Лежали еще запасные куски жести, два артиллерийских снарядных ящика из-под кадурим третьего калибра, которые в избытке представлены на израильских помойках. Я перечисляю все подряд потому, что вещей, в сущности, было немного, часть еще висела по стенам: кроме непонятных мне талей и гаков находился метровый кусок колючей проволоки, прикрученный к борту, сетка с гнилыми лимонами, ножницы с обломанными концами и скалка. Зато на кухне, с таким видом, как будто он в Бухаресте, стоял настоящий румынский шкаф, набитый до отказа габардиновыми отрезами, стеклянной посудой и сковородками. Сбоку к нему было приколочено два фруктовых ящика и кожемитовый портфель без замка, в котором хозяева держали чечевицу. А с другого бока, отделенные от мира старыми номерами газеты "Идиот ахронот", на шелковом шнурке висели двое: белоснежный наряд хозяина, в котором он собирался встретить праздник, и женские крепдешиновые шаровары. Клевать их ворон прилетал. Через шаровары просвечивала голова министра обороны Моше Аренса. У меня дрогнули ноздри. Наконец-то в доме обнаружилась женская рука! Но не румынский шкаф, не телевизор, обклеенный с боков разноцветными бумажечками, и, конечно же, не портрет министра обороны в газовых шароварах уносили наше воображение - украшением кухни все-таки были сковородки. Я видел на своем веку много с восторгом и рвеньем надраенной меди, бранной меди, кичливой меди, царицыны медные тазы и пузатые чайники - так все это ничто, нуль по сравнению с тем, как отливались светом и блестели эти алюминиевые сковородки. Наверное, в целом мире один только Николай Чернышевский мог себе представить, что обыкновенный алюминий можно довести до такого блеска! Алюминий блестел, а царицы южной не было. Не наблюдалось. Куда-то он ее умыкнул. Для очистки совести я еще обследовал покрытый штанами термитник, поковырял его пальцем, понял, как устроена арабская глиняная печь, и индифферентной походкой вернулся к невозмутимому хозяину. Тем временем Амару удалось, наконец, покорить осла, и, бешено вращая толстой резиновой трубкой, он погнал всю животину в том направлении, где земля подсохла. Пока верблюд со стреноженными передними ногами скакал впереди коров многоплановым африканским галопом, между мной и богатым бедуином состоялся короткий разговор.