ФЕДОРОВСКИЙ ЕВГЕНИЙ ПЕТРОВИЧ
      ТРУДНЫЕ БЕРЕГА
      Свежий ветер океана - 3
      НА ПЕРЕКРЕСТКЕ ДНЕЙ
      На дворе стоит глухая зима, и еще совсем не думаешь, куда ехать летом. Но вдруг приходит твой друг, стряхивает с шапки снег, снимает пальто, берет чистый лист бумаги, и мы уходим на кухню. Здесь в тишине, уединясь от всех, мы начинаем составлять список... список необходимых для дороги вещей.
      Составление списков - один из самых волнующих, если не самый волнующий момент любого путешествия. В отборе предметов, которые мы намереваемся взять с собой, есть нечто мистическое. Чем иначе, как не волшебством, можно объяснить, что скучнейший пронумерованный перечень товаров ширпотреба сочиняется (он именно сочиняется!) с подлинно поэтическим вдохновением. Слова, обозначающие ничем не примечательные предметы, попав в этот перечень, вдруг приобретают новые и удивительные свойства.
      Вот, например, в перечне под номером двадцать три значится: "Кружка".
      Ну что особенного в кружке? Да ровным счетом ничего. Добро бы это была какая-нибудь старинная кружка с затейливой ручкой и с крышкой. Нет же, обыкновенная зеленая эмалированная кружка. Даже не новая. Всю зиму простояла она на кухне с топленым маслом, и никто не обращал на нее внимания.
      Но сейчас, попав в список и продолжая еще находиться на кухне, эта простая эмалированная кружка способна на чудо. Чудо состоит в том, что, когда на бумаге появляется слово "кружка", в голове возникает чарующее видение. Иссиня-черная ночь. Глухо, грозно шумит высокий лес, качаются еловые лапы. Дым костра не решается уйти в далекое небо, тает в лесу. Пламя у костра веселое, жаркое. Палатка уже установлена, спальные мешки расстелены. Остается только напиться чаю. Ты сидишь у костра и пьешь из зеленой эмалированной кружки обжигающий, терпкий, коричневый чай, пахнущий хвоей и дымом.
      Нехитрая вещь кружка. А ведь она в одно мгновение переносит нас из старого московского дома в таежную глухомань. Такова сила волшебства.
      Или вот другой пример. Пункт тридцать седьмой: "Накомарник". Казалось бы, что уж привлекательного в этом слове? Напоминание о комарах способно отвратить сердце от самого заманчивого путешествия. Не было еще человека, который бы с радостью думал о комарах. Но вот наваждение! Горячую симпатию испытываем мы даже к накомарнику в час составления списков. И хотя мы хорошо знаем, что накомарник более всего походит на предмет туалета кисейных барышень, нашему мысленному взору он рисуется как некое стальное забрало доблестного рыцаря тайги и тундры. Волшебство да и только!
      Увлекательное это дело - составление списков. Вспоминаешь о лучших минутах былых путешествий и предвкушаешь радости нового... Все, что ожидает тебя в пути, кажется тогда восхитительным!..
      Есть в Москве такая контора - "Аэрогеология-2". Полное ее название Аэрогеологическая экспедиция No 2 Всесоюзного аэрогеологического научно-производственного объединения "Аэрогеология" Министерства геологии СССР. Существуют и первая, и третья, и не знаю какие еще экспедиции, но они работают в других местах. Район деятельности этой конторы - северный угол Хабаровского края и юг Магаданской области. Здесь она вела геологическую съемку, охватывая площадь в тысячу с лишним квадратных километров.
      В отдел кадров "Аэрогеологии-2" и привел меня ранней весной мой друг художник Боря Доля, соблазнив краем непуганых птиц и нестреляных медведей. Он уже работал с геологами несколько полевых сезонов и ввел меня в курс дела.
      Вся наша экспедиция делилась на партии, партии - на отряды. Нам предстояло вести разведку на реках Улья, Кекра, Кивангра, Унчи, Итема, Оганди. Все они скатывались в Охотское море. На западе территории проходил легендарный хребет Джугджур. О нем вдохновенно рассказал Григорий Анисимович Федосеев в своих книгах "Тропою испытаний" и "Смерть меня подождет".
      Отряд состоял из четырех человек. В его распоряжении были карта и аэрофотоснимки. По карте строился маршрут. Снимок помогал лучше ориентироваться. Парами - обычно геолог и рабочий - исследовали породы, брали образцы, шли, как правило, по вершинам гор, там, где есть выходы коренных пород. Другая пара - шлиховщики - двигалась по ручьям и рекам. Они промывали в лотках породу, оставляя шлихи - тяжелые элементы полезных ископаемых. Собранные образцы в лаборатории подвергались анализу, сопоставлялись со шлихами.
      Перед тем как выезжать, Боря решил выяснить, кто из русских людей был первым в тех местах, где мы должны были работать. Он долго копался в старых книгах и справочниках, но не нашел ничего интересного. Район Джугджура представлялся в этом отношении абсолютно "белым пятном". Боре попадались описания других районов, даже более глухих в старое время, однако ни Джугджура (если не считать книг Г. А. Федосеева), ни Ульи, ни других рек, по которым нам предстояло пройти, как будто и не существовало. И уже отчаявшись что-нибудь найти, Боря вдруг натолкнулся на описание похода казаков Ивана Москвитина. Более трехсот лет назад они видели Улью, проходили через Джугджур!
      Вот ведь что получается! Многие читали красочные описания походов Дежнева и Пояркова, Хабарова и Стадухина... А между тем несправедливо забытое имя Ивана Москвитина заслуживает не меньшей славы. Из острога на Алдане он добрался до устья небольшого притока Май, по нему прошел до подножия хребта Джугджур и, перевалив, спустился к Улье. Эта река вынесла казачьи лодки в Охотское море, к Шантарским островам, Амуру, Сахалину и, возможно, Курилам. Через мели и водопады, вековые заломы и прижимы провели свои кочи первые в этих местах русские люди.
      ...До аэрогеологической базы в Охотске добраться было делом нетрудным. Мы успели выкурить по нескольку сигарет после того, как вылетели из Москвы на Ил-62, увидели, как заря столкнулась с зарей, нарушив четкость часовых поясов, позавтракали и одновременно пообедали. Так скомкался стремительно пробежавший день.
      В Хабаровске сделали пересадку и полетели над Охотским морем. По нему еще бродили ледяные поля. Деревянный, скорчившийся от холодного дождя - таким предстал перед нами Охотск. Здесь, на окраине, и была база экспедиции - жилые бараки, обложенные поленницами дров, дощатые склады, гараж.
      Постепенно прибывал народ. Машина с брезентовым верхом так и сновала от аэродрома к базе и обратно. Получив резиновые сапоги, спальные мешки, стали ждать у моря погоды. Холодные туманы рождались над заливом, наползали на сушу и повисали в горах устойчиво и плотно. А как раз туда, в горы, мы должны были лететь. Помаявшись в безделье, начали ловить нехитрой леской-закидушкой дальневосточную камбалу. Жирную, широкую, как лопата, рыбу пекли тут же на костре. А небо было темное, неласковое, и сыпал скучный, реденький дождик...
      В середине дня разъяснилось. Мы побросали вещи в кузов грузовика и ринулись на аэродром. Там ждал нас тяжелый вертолет Ми-8.
      Он покачался на могучих лапах, будто спринтер перед стартом, когда нащупывает устойчивую опору, поднатужился и легко пошел вверх. Косо поплыли аэродромные пристройки, маленькие огородики, лиственницы на окраинах. А впереди поднимались рыжие склоны Джугджурского хребта. В ущельях и седловинах голубели подушки снежников. За короткое лето они не успевали стаять и оставались до будущих вьюг. Их окружали изумрудные заплаты кедрового стланика с редкими высыхающими лиственницами. А ниже поблескивали на солнце оловянные спиральки речек.
      Через час вертолет свалился в долину, надвое распластанную широкой рекой. Он приземлился на каменистую косу, выбрав пятачок среди навалов вымытых до белизны коряг и кустарника, вырванного из берегов весенним половодьем. Синеватая река гнала воду через гладкие камни туго и плотно. Там, где закручивались воронки, вспыхивали огоньки - то отсвечивали спины прожорливых хариусов.
      Это и была Улья. В прошлом году на ее берегу останавливались базой геологи, оставили здесь много нужных для бивачной жизни вещей. Ими следовало догрузить вертолет. Темные, сработанные наспех избы хранили всякое добро: котлы, ведра, железные печки, топоры, бочки из-под бензина. Без всего этого мы попросту не могли жить на новом месте. По множеству следов бывалые люди определили, что базу часто посещали медведи. Да и новички сразу разобрались в их метках. Звери когтями и зубами пытались сорвать замки с дверей, разломали рамы маленьких окон, но пролезть не смогли. Они шли на весенние свадьбы, запах оставленной с прошлой осени соленой горбуши тянул их к избушкам.
      Покончив с погрузкой, мы зашли в ледяную воду Ульи помыться. Сильно, упруго мчалась она к океану. Мелькали там и тут темные спины хариусов. Рыба упрямо шла против течения к далеким перекатам, где высились целые каскады водопадов. Москвитинские казаки называли такие места убойными. Около самого большого "убоя" они оставили свои струги, обошли тайгой водопады, построили новые лодьи и на них доплыли до моря.
      Совсем не просто это было сделать тогда. Опершись на свои пищали, тревожно смотрели они на неведомую реку, гадали, что скрывается за ближайшим поворотом, куда она их приведет, можно ли доверять обманчивой тишине. Позади лежала громадная таежная страна Сибирь, по которой они шли от родного Урала, а впереди маячило нечто темное, неведомое. И сколько же было в этих людях гордого достоинства и самоуважения, чтобы после всего пережитого они рассказали о своих мытарствах такими скупыми словами: "А волоком шли день ходу (через Джугджурский хребет!) и вышли на реку на Улью, на вершину. Да тою Ульею-рекою шли вниз стругом, плыли восьмеры сутки. А на той же Улье-реке, сделав лодью, плыли до моря, до устья той Ульи-реки, где она пала в море, шестеро сутки".
      Святое это дело - быть первооткрывателем. И мы, прилетев сюда, в этот глухой край, в какой-то мере почувствовали себя сродни первопроходцам.
      Потом вертолет снова взлетел и перенес нас на берег Кивангры, речки поменьше Ульи, но такой же быстрой и чистой. К косе плотной стеной подступал лес. Здесь мы разбили палатки, стали воздвигать лабаз. Сделать лабаз было делом непростым. Надо выбрать четыре большие ели, которые стоят близко друг к другу, спилить верхушки, положить бревна-стропила, на них настелить жерди. Получится нечто вроде наблюдательного поста. Срубив такое сооружение, на площадку вверх забросили ящики с макаронами и тушенкой, яичным порошком и сгущенным молоком, мешки с мукой, солью и крупами. Это продовольствие предназначалось для осени, когда все отряды снова соберутся сюда на камеральные работы.
      Лабаз сооружали от медведей. Геологи не раз оказывались свидетелями изобретательности и хитрости диких хозяев этого края. Не в силах добраться до лабаза, взрослые медведи подсаживали туда малышей, и те сбрасывали ящики; потом медведь лапами сжимал банку так, что крышка лопалась, и содержимое выплескивалось прямо в пасть. Особенно любили мишки сгущенку и варенье.
      На своей новой базе у реки Кивангры партия разделилась на отряды. Тут-то и пригодились бочки из-под бензина. Мы вскрывали бочку, как консервную банку, орудуя топором и деревянной колотушкой, туда закладывали спальные мешки, палатку, продукты, стеариновые свечи, запасные пачки с патронами. Закрывали той же крышкой, закрепляли толстой проволокой, оставляя конец, которым прикрепляли потом бочку к дереву, чтобы ее опять же не укатили медведи.
      Вертолет разбросал бочки по маршрутам. Это намного облегчало нашу жизнь. Мы могли идти налегке от бочки к бочке и выполнять основную работу. Поживем около одной из них, выполним все маршруты в этом районе, запакуем все обратно и двинемся к другой, третьей... Потом вертолет облетит тайгу, соберет все бочки и привезет на базу к Кивангре.
      В наш отряд вошли четверо: геолог и начальница Лида Павлова, радиометрист Коля Дементьев и мы с Борисом - шлиховщики. Лида, невысокая, крепкая, черноволосая женщина с большими карими глазами и несколько тяжеловатым лицом, конечно же, не пришла от нас в восторг. Один лишь Боря раньше работал с ней, мы же с Колей для нее были желторотыми новичками. Коля худ, желтолиц и патлат. Жиденькая бороденка торчит в разные стороны. Он коренной горожанин. Когда-то работал шофером, потом слесарем, мотористом, потом кто куда пошлет... по ступеньке вниз. Попал в отряд случайно.
      На меня Лида тоже посмотрела с большим сомнением, взяла, в первый маршрут с собой, чтобы проверить, на что я гож.
      Один из рабочих сначала провез нас на моторке к "Полине". Так назывался домик на берегу Оганди у Охотского моря. Когда-то его поставили лесорубы из Аяна. Они заготавливали здесь зимой дрова, а Полина, видать, была у них поварихой. В единственной комнате стояли нары, стол, печка из бочки. В кладовой висели на гвоздях корзины для съестных припасов (чтобы сберечь их от мышей), капканы, старые цепи от бензопил. С трех сторон к избушке подходил лес, рядом бежала речка, а невдалеке тяжело ворочалось море.
      Здесь мужчины совершили первый ритуал - обрили наголо головы. А рано утром вышли в маршруты. Я пошел с Лидой. Она взяла только геологический молоток, меня же нагрузила рюкзаком с продуктами, ружьем, тяжелым прибором для определений радиации - радиометром.
      Сначала мы двинулись по болотистой трясине, потом начали забираться в гору. Шли по валежнику, бурелому, каменной осыпи. Лида испытывала меня на выносливость, гнала, будто на стометровке. У нее-то ноги были крепкие, тренированные. А меня по боку била жесткая коробка радиометра, в ногах путалась труба уловителя, шею сдавливали наушники, моталось ружье... Словно нарочно, Лида залезла еще в кедровник, и там мы ползли на карачках, задыхаясь от жары, жажды, тяжелого запаха багульника. Мы спускались вниз и лезли вверх по горкам. Лида собирала граниты и базальты, складывала камни в рюкзак, отчего он все больше тяжелел и лямками натирал плечи. Вечером она захотела "сбегать" еще на одну гору с плоской вершиной, но я уже не мог сделать и шага. Ноги в болотных бахилах горели так, будто их поджаривали, изодранные о ветки и колючки руки кровоточили, колоколом гудела голова. Позднее выяснилось: хорошо, что мы не пошли на ту плоскую гору. Как раз в это время там шли медвежьи свадьбы, и нам бы не поздоровилось...
      И с того дня началось. Скользя на крутых осыпях, цепляясь за выступы отвесных скал, изнывая от жары и жажды, продираясь через сплошные заросли кедрового стланика и ерника (приближающегося по жесткости к колючей проволоке), где дурманили голову запахи каких-то диких трав, с ружьем и радиометром мы взбирались на вершины и спускались с них, чтобы начать новый подъем. Рюкзак разбухал от камней, и к вечеру лямки жгли плечи.
      И так с утра до ночи. По пятнадцать - двадцать километров в день. Месяц за месяцем.
      Вот одно рядовое утро. Вернее, еще не утро, чуть теплится рассвет. Туман плывет по высохшему руслу над гладкими камнями и стлаником, связавшим крепкими узлами своих корней береговой откос. Голубеет земля от светлеющего сверху неба. Холодно, сыро, тоскливо, неуютно. Шипит, чихает, не хочет разгораться костер. Бока палаток отвисли от влаги и, кажется, тоже дымят, испуская тепло остывающих после ночи спальников.
      Лида Павлова, закончив сеанс радиосвязи, проводит инструктаж по технике безопасности. Начальство от нас в доброй тысяче километров, в Чагде, тем не менее почти ежедневные наставления, получаемые по рации, дают нам некоторую косвенную информацию о том, что делается в других партиях и отрядах.
      Если напоминают, что ходить по камням в дождь опасно, - значит, кто-то сломал ногу. Говорят, что надо осторожно обращаться с огнем, - следовательно, кто-то поджег сушняк или спалил палатку. Если запрашивают, у всех ли есть оружие и все ли умеют с ним обращаться, - не иначе на кого-то напал медведь.
      Коля Дементьев, которого после первых маршрутов Лида взяла к себе в напарники, сегодня дежурный. Он варит полюбившуюся ему здесь, в тайге, манную кашу на сухом молоке. До этого он ел ее только в детском садике. Лида сердится, что он плохо слушает, то и дело отбегая к котлу, где клокочет, разбрызгивая пену, иссиня-белое варево.
      - Дементьев! - не выдерживает она.
      - Ну чего? - откликается Коля нагловато, как нерадивый ученик, не выучивший урока, реагирует на вызов учительницы.
      - Что нужно делать при пожаре?
      - Сушиться.
      По матово-загорелому лицу Лиды идут красные пятна:
      - А при наводнении?
      - Мыться...
      Лида моложе нас, но она начальница и поэтому относится к нам со строгостью пионервожатой, держится официально. Но она любит и знает дело. Работает десятый сезон, с увлечением просвещает нас, рассказывая, из чего состоят здешние горные породы. Особый предмет - устройство полевого радиометра (будь он трижды неладен!). Этот прибор показывает степень радиации пород. Носить его надо всегда. Носил его сначала я - эту коробку весом килограмма на два, повисшую на шее, наушники, сжимающие голову, да еще полуметровую трубу с разной кварцевой начинкой и лампами. Теперь несчастная доля ходить с ним выпала Коле. К тому же Коля совсем не умеет стрелять из ружья. А Лида принципиально ружья не носит и, кажется, тоже никогда не пользовалась им. Да еще любит просветить Лида относительно того, для чего собираются образцы, и, когда она говорит о них, мысль невольно перескакивает на тяжеленный рюкзак, в который они складываются...
      После инструктажа мы наскоро завтракаем и расходимся по своим маршрутам: Лида с Колей - по горкам, я с Борей - по ручьям, поскольку теперь мы уже выступаем в роли шлиховщиков.
      Эта работа тоже не мед. Вращая и покачивая лоток, мы смываем с него пустой песок, выбрасываем гальку и камни. Быстро, на глазах, шлих становится все более темным, потому что отходят светлые и глинистые частицы. Наконец на дне лотка остаются черные железистые фракции.
      У нас не было выходных дней. Мы не могли пойти поохотиться или просто пособирать грибы или ягоды. Мы всегда не укладывались в жесткие сроки и потому торопились. Слишком короткое здесь лето и очень много надо пройти, чтобы уложиться в план работ, рассчитанный на предел человеческих возможностей.
      А поздно ночью при свечке надо было разбирать образцы, наклеивать на них кусочки лейкопластыря с номером, упаковывать камни в бумажные пакеты и брезентовые мешки, сушить над печкой мокрые шлихи, освобождать порошок от кульков, куда сначала сливали пробы, опять упаковывать в конверты, заполнять журналы, обозначать на карте места, где брали тот или иной шлих...
      А еще надо было рубить дрова для костра и печек, готовить еду, выпекать хлеб, добывать воду, которая в жаркие дни вдруг уходила под камни, - словом, обеспечивать отряду более или менее сносную жизнь.
      Работа шла с точностью заведенного механизма. Мы перебазировались на новые и новые места, вырубали в чаще полянки для палаток, сооружали из бревен и жердей нары, делали лабаз, уходили с этой базы в маршруты и, закончив работу, накормив своей кровью полчища комаров и мошки, перебирались на другой участок, к новой бочке, где разбивали лагерь.
      Нет, мы не открывали месторождений, не находили золотые горы. Мы просто вели геологическую съемку для карты, где в одном сантиметре укладывались километры тяжелого нашего пути. После камеральной обработки добытых нами образцов и шлихов в вулканических породах обозначатся признаки полезных ископаемых. В будущем карту прочитают другие геологи и по этим данным уже поведут точно нацеленный и детальный поиск.
      К ОЗЕРУ, КОТОРОЕ УМЕЛО МОЛЧАТЬ
      Оставалось несколько последних маршрутов. Уже догорало лето. Созрев, опадала оранжевая морошка, на корню засыхали и сморщивались подберезовики и маслята, багровели поляны брусники. Светлели леса, прибавлялись золотые и алые краски.
      В глубине кедровника стояла палатка нашей начальницы Лиды Павловой. Мы же обосновались у обрыва к ручью. Посередине лагеря оборудовали кухню, то есть вбили колья с перекладиной над костром, сверху натянули брезент от дождей, из жердей сделали нары для хранения мешков и ящиков с продуктами.
      А в километре от нас было море. И днем, и особенно по ночам мы слышали его трубный гул. Море подбрасывало нам разную мелочь: доски, обрывки сетей, ящики, поплавки из пенопласта. Так что мы сделали стол и табуретку и могли теперь, расположившись с комфортом, сколько угодно слушать Лидины наставления...
      Сегодня Лида Павлова идет с Колей Дементьевым на гольцы, нависающие над речкой Безымянкой. Боре и мне она приказывает двигаться по самой речке и взять не менее пятнадцати шлихов. Дело привычное, но тут надо еще через водопад и горловину у гольцов выйти к высокогорному озеру, обозначенному на карте просто цифрой 307 - высотой над уровнем моря. Оно лежало в каменной чаше. Поблизости не было подобных озер, и странно, что эвенки, мудрый и поэтический народ, кочуя по этим местам, оставили его без имени. Почему же они не раскидывали здесь своих стойбищ? Что заставляло охотников стороной обходить это озеро? Ведь эвенки прокладывали тропы в куда более трудных горах...
      Для нас озеро представляло практический интерес. Сюда впадало несколько ручьев, и за тысячи лет вода, несомненно, нанесла много интересного. По шлихам у озера мы могли бы определить присутствие долгожданных рудных пород. В том, что они здесь есть, мы не сомневались. На это указывали разные косвенные данные, включая геологическую разведку с самолетов и спутников.
      Мы видели это озеро с вертолета. Оно сверкало, как бриллиант, вделанный в темно-зеленую оправу кедрового стланика. Всегда кажется, что все таинственное надежно прикрыто неприступными горами и зарослями. Но с тем большим упорством мы хотели пробиться к озеру. Нам представлялось, что вообще-то и через прижим, и через водопад, и сквозь стланики пройти можно. Но Лида умела читать аэрофотоснимки. У нее был стереоскоп, где, как наяву, рельефно-выпуклыми виделись горы и безнадежно глубокие ущелья. Она-то лучше знала, какая дорога нас ожидает, потому и сказала:
      - Только не рискуйте. Отказ - не обух: шишек на лбу не будет.
      - Постараемся, - отвечает Боря Доля (он старший).
      Мы натягиваем болотные сапоги и в который раз недобрым словом поминаем снабженцев экспедиции. В мороз сапоги лежали в холодном складе, потеряли эластичность, полопались и, несмотря на все старания их заклеить, текут, как решето.
      Берем лоток, саперную лопатку, свитеры, котелок, кружки, полиэтиленовые мешки, которые приспособили как укрытие на случай дождя. Из продовольствия кладем в рюкзак только хлеб, чай и сахар. По опыту знаем: есть не захотим, в тяжелой дороге будет мучить только жажда.
      Мало сказать, что Борис Доля долговязый и крепкий - он просто огромный. Природа сработала его грубо, объемно, на совесть. Когда он шел через стланик стонал и плакал лес. По дремучей рыжей Бориной бороде тек пот, его длинные сильные руки легко раздвигали самые крученые заросли. А комары, не дающие покоя даже медведям, шарахались от него.
      Вообще Боря художник. Но каждое лето он становится шлиховщиком в геологической партии. Наверное, эта перемена приносит новые впечатления, отдых от несладкого и нелегкого труда графика, хотя работа шлиховщика тоже не мед и от нее ломит в пояснице и зверствует радикулит, и дает она далеко не длинные рубли. Он и меня выучил этой работе - нехитрой, но требующей сноровки, терпения и выносливости.
      Мы надели рюкзаки, потоптались на месте, проверяя, не мешают ли портянки, всадили в стволы ружей патроны с пулями и пошли. Ночью вчера пронесся дождь, в мокрой траве желтела морошка, с деревьев падали грузные капли. Скоро мы вымокли и стали коченеть, хотя двигались довольно быстро.
      Солнце еще не взошло, никак не могло выпутаться из липкого тумана в горах. Миновав болотистую низину, мы выбрались на тропу. Эту тропинку облюбовали медведи. Они оставили на ней свежие следы, не раньше чем нынешней ночью. Это заставляло держать ружья наготове. Медведь иногда не от злости или от голода, а просто от неожиданности, от страха может напасть на человека. К счастью, в кустарниках и в стланике, попадавшихся на пути, была прорублена просека, и мы могли видеть довольно далеко.
      Слева глухо шумело серое Охотское море. Там звенела галька и суматошно кричали жирные чайки. А дальше, на горизонте, плавился в дымке черный остров Нансикан, знаменитый своими птичьими базарами. Иван Москвитин, пробившись сюда по реке Тукчи, отмечал: "А против тое реки устья стоит на море в голомени остров каменной, и на том острову птицы водитца многое множество, с тово острова тою птицею кормятца тунгусы многие люди, как учнут яйца водит..." Сейчас на атом острове - заповедник.
      Спустившись по террасам к Безымянке, мы обнаружили, что идти по реке не сможем - она вспухла от дождей. Волей-неволей пришлось пробиваться по береговым зарослям кедровника и ерника. Листья у ерника мелкие, продолговатые, их любят северные олени, но для нас ерник был сущим наказанием. Ноги путались, как в мотках колючей проволоки, и мы то и дело буксовали.
      Кедровник же вообще не любит ровных мест, он расселяется в среднем поясе гор на каменистых россыпях - курумах. Это не кустарник, но и не дерево. Его ствол сантиметров пятнадцать - двадцать толщиной едва поднимается на полметра, зато расстилается по земле метров на десять. Верхушки ветвей смотрят в небо, на концах их зреют фиолетовые шишки с мелкими орехами. В урожай эти орешки привлекают белку, соболя, бурундуков и медведей. Треща, по стланику носятся кедровки, похожие на скворцов, но гораздо крупнее их. Несмышленая птица набивает подклювные мешочки орехами и прячет их под камни. Потом забывает, куда спрятала, и, если орехи никто не съедает до весны, они прорастают. Ей, кедровке, и обязаны своим распространением густые заросли стланика, по которым, чертыхаясь и стеная, тащились мы вдоль Безымянки.
      Первый шлих брал Боря. Он спустился к реке и стал долбить лопаткой каменную мелочь у бортика берега, стараясь наскрести полный лоток породы. Потом опустил лоток в воду. Вода шла со снежников, была ледяная, у него сразу покраснели руки. Поворачивая лоток туда-сюда, покачивая его, он постепенно смывал породу, выбрасывая гальку, тяжелые фракции опускались. Наконец на дне остался лишь черный порошок. Это и был шлих. Боря слил его в кулек, отжал бумагу, сунул мне. Я опустил мокрый кулек в пакет и спрятал в полевую сумку.
      Чем выше мы поднимались по реке, тем меньше было воды. Мы уже могли, переступая с камня на камень, идти по руслу. Когда совсем замерзали руки у Бори, лоток брал я и промывал породу.
      Наконец показалось солнце. Оно выплыло из тумана матовым шаром, как бы отряхнулось от сырости и стало раскаляться. От кедровника потянуло жирным запахом смолы. Окутываясь парком, грелись камни. Мы сразу стянули штормовки и подставили солнцу спины.
      Чем дальше, тем уже, тем стремительнее неслась Безымянка. Она скакала по огромным окатышам, выбивала в скальном берегу глубокие ниши. Рискуя сорваться, мы перебирались от одного берега к другому, отыскивая проходы. Здесь никто до нас не ходил. Это точно. Кому была охота идти по этой дикой речке, где не водилось ничего живого! Сюда не могла зайти рыба, так как устье было перегорожено высокой галечной косой: речка ныряла под камни и, пройдя через них, как сквозь сито, вливалась в море.
      Около трех часов мы остановились на небольшой косе. Здесь лежал огромный валун тонн на сто весом. Ветры и паводки обтесали его бока. Набрав кедрового плавника, разожгли костер, вскипятили воду, заварили крутой чай.
      - Хорошо смазал - хорошо и поехал, - сказал Боря, отрезая ломоть хлеба.
      Этот хлеб мы пекли сами. В кружке с сахаром разбавляли дрожжи. Когда они всходили, замешивали тесто в эмалированном ведре и вываливали его в кастрюлю "чудо". Пекли либо на костре между двумя бревнами-надьями, либо на печке в палатке. Хлеб получался иногда лучше, иногда хуже, но есть было можно.
      До основного прижима оставалось не более километра. Однако именно на этот километр мы затратили больше времени и сил, чем на весь путь. То вброд, то прыгая по камням, то залезая на скалы, то продираясь через заросли, мы все же дошли до снежников. Кое-где они накрывали речку, и вода тогда шумела глуше, тише, будто снег душил ее.
      Идти по этим снежникам было слишком рискованно. Провалишься, затащит тебя - и поминай как звали. Пришлось забираться вверх и двигаться по самой кромке снежника, там, где кончались заросли и начинался снег. Конечно, и это было опасно: снежник круто падал вниз, заскользишь - и ничто уже не спасет.
      Но вот мы подошли к прижиму. Нет, неспроста Лида предупреждала нас. Здесь реку сжимали две отвесные горы. Вверх они уходили метров на пятьсот. Говоря языком альпинистов, горы представляли категорию наивысшей трудности. Без специального оснащения, без кошек и триконей, ледорубов и системы страховочных репшнуров мы не могли преодолеть их, чтобы обойти прижим. И Боря, и я не раз ходили с альпинистами в горы. Пусть это были семитысячники, но они не так страшили, как эти вертикальные, гладко отполированные рыжие стены коренных пород.
      Сразу пересохло во рту. Мы опустились на снег, стали сосать льдинки. Велико было желание проскочить через этот прижим. Начали прикидывать варианты. Можно было вернуться назад, где-то на пологом склоне подняться и пройти по гребню гор мимо страшного прижима. Можно попытаться прорваться прямо по воде потом обсушимся. Или вообще отказаться от этой затеи?
      У самого среза потока мы вдруг обнаружили нечто вроде уступа. Раскинув руки, пальцами вцепляясь в камень, мы шаг за шагом стали продвигаться по нему. Уступ уводил все выше и выше. А внизу бесилась река, громыхала перекатывающимися на дне камнями, пенилась, осатанело набрасывалась на стенки прижима. Как точно назвали предки такие места - "убойные"... Теперь мы поняли, что и прорваться прямо по воде было бы невозможно. Река просто-напросто выплюнула бы нас, как тряпичные куклы. Одна надежда на эти ступеньки. Шаг... еще шаг...
      Боря шел первым. Его сапоги были на уровне моих глаз. Я хорошо видел, что ступеньки сужались. Сначала умещалась ступня, потом половина. Из-под подошв сыпались мелкие камни и, даже не булькнув, исчезали в потоке. Вниз мы старались не смотреть, как нельзя смотреть на землю, когда идешь по карнизу крыши. И все же почему-то неудержимо тянуло отцепиться от камня, откинуться навзничь и упасть в воду.
      От напряжения руки и ноги стали неметь. Можно выдержать еще минуту, от силы две, но как далеко тянется этот прижим и доведут ли нас до цели эти ступеньки?..
      Боря остановился. Прижим круто заворачивал, и он пытался рассмотреть, что там, дальше. Но ничего не увидел, долго стоял, раздумывая.
      - Нет, удовольствие на миг, калекой на всю жизнь, - наконец вымолвил он.
      Пятясь, как раки, двинулись обратно, ощупывая дорогу ногами. И когда спрыгнули на снежник, долго не могли прийти в себя. По спине ползли мурашки. Как близко, совсем рядом была смерть!
      А озеро всего в километре. Хуже всего идти, да не дойти. Как говорится, пошли по шерсть, а воротились стрижеными.
      - Ладно, - махнул рукой Боря, - не принимай близко к сердцу.
      Уже уходило солнце. На зубцах гор загоралось красноватое пламя. Темнел кедровник в обрывах, громче кричали чайки на утесах, вставала белая луна.
      Боря опять достал карту и аэрофотоснимок. Ему не давала покоя мысль об озере. С другой стороны хребта и прижима бежала речка Озерная. Там мы скоро должны быть. Попытаемся пройти по ней. Значит, не все потеряно.
      Но напряженные последние маршруты и нашествие медведей на время отодвинули мечту увидеть непонятное озеро, которое эвенки издавна обходили стороной.
      МЫ - РАЗВЕДКА
      По берегам - серые снежники. В них впаялись старые листья, кедровые шишки, ветки и другая лесная мелочь. За лето снег так и не успел растаять. Рядом буйный частокол отцветающего иван-чая, маслянистые заросли брусничника, из которого проглядывают бордовые, с ноготь величиной ягоды. Дальше - разлапистые ветлы, непохожие на своих среднерусских сестер, а за ними горы и горы. И еще небо - сегодня золотисто-синее, солнечное, спокойное, какое бывает при тихом расставании с летом.
      Все это отражается на поверхности заводи, скопившей на дне песок, который почему-то привлекает Бориса. Всегда неторопливый, обстоятельный, надежный, сейчас Боря Доля топчется дольше обычного. Мы так много дней провели вместе, что я знаю даже ход его мыслей. На этом ручье мы уже взяли все восемь шлихов в местах, намеченных Лидой Павловой. У нас мокры спины от невысыхающего лотка, который мы таскаем в рюкзаке от шлиха к шлиху. Комары вдосталь напились нашей крови, да и вообще все уже надоело до чертиков. Надо ли снова "распоясываться" - сбрасывать рюкзаки, складывать в сторону ружья, собирать саперную лопатку, дробить каменистый бортик ручья, промывать породу?.. Эти пустяковые движения сейчас, когда голова гудит от перенапряжения и тело просит пощады, кажутся нам слишком обременительными.
      И в то же время пройти мимо этого места со спокойным сердцем Боря не может. Ручей скатывается с горы, где Лида нашла кварц, здесь он делает крутой зигзаг, вся муть, каменная крошка, песок оседают в заводи, и, конечно, что-то может попасть в лоток.
      Я бездумно гляжу на отражающиеся в воде горбы снежников, на небо, по которому лениво плывут парусные облака. Боря старший, ему и решать. Одно облако удивительно напоминает древнюю лодью. Нос в виде хищной, диковинной птицы тянулся-тянулся и вдруг рассыпался в ряби. Боря столкнул в заводь камень. Наконец он принял решение:
      - Давай шлиханем...
      Бью лопаткой под самый бортик, где скопились многолетние отложения. Летят искры при ударах железа о камень. Пальцами выковыриваю крупную гальку, стараясь набрать побольше земли. Но горка в объемистом лотке растет медленно. Черт возьми! Как же такая земля может держать деревья, рожать столько травы? Где носком лопатки, где нагребая пальцами, все же наполняю лоток до краев. Весит он килограммов двадцать, не больше, но, когда поднимаю его, хрустит позвоночник и темнеет в глазах. Пошатываясь, тащу лоток к ручью, где поток не так быстр, опускаю в воду. Земля пузырится, отдавая воздух. Осторожно двигаю лотком туда-сюда. Муть уносится, оголяются мелкие окатыши. Сгребаю их рукой. На дне лотка породы остается все меньше и меньше. Теперь покачиваю лоток, смывая слой за слоем. Оттого, что руки все время в воде, кожа потрескалась, на сгибах пальцев лопнула, болит, особенно по ночам.
      Наконец на дне остаются самые тяжелые фракции - желтый песок и черный порошок. Теперь надо предельно точными движениями слить песок. Боря подает свернутую кульком бумажку. Макая в воду пальцы, смываю порошок в этот кулек, отжимаю и бросаю в конвертик. Боря химическим карандашом ставит на конверте номер и обозначает на карте место, откуда взят этот самый шлих, который мы могли бы не брать, и никто с нас не взыскал бы за это.
      Если бы на этом кончалась наша сегодняшняя работа! Но беда в том, что гора, где Лида нашла кварцевый вынос, с другого склона сбрасывала такой же ручей. Там тоже надо взять несколько шлихов. Строить для этого второй маршрут Лида в целях экономии времени не захотела. Она решила, что мы за день сможем обследовать оба ручья. Надо всего лишь взобраться на перевал, спуститься с другой стороны и пройти по ручью от истока до устья...
      Перевал невысок, каких-нибудь девятьсот метров. Местами он оброс кедровником, а на пролысинах - щебенка, самая зловредная штука для восхождений. Разбитый на плитки камень тек, как песок. Мы буксовали, стараясь продвинуться вперед, но сползали назад, словно тарантулы на бархане.
      Вдобавок взъярилось солнце. В тени у ручьев мы не замечали жары. Каково-то сейчас Лиде с Колей Дементьевым, которые идут где-то по горам на самом солнцепеке? Впереди на склоне маячил снежник, но до него еще идти да идти. На четвереньках, цепляясь за ветки кедровника, мы одолевали метр за метром. Почему-то казалось, что рядом и склон положе, и камни покрупнее, надежнее. Круто заворачивая, мы устремлялись туда и попадали на такую же щебенку, а то и хуже - на каменную крошку, перемолотую неведомо чем и когда.
      В другом отряде нашей же партии и в другом месте, но тоже на горе, рыли шурфы геолог Миша Шлоссберг и рабочие Боря Любимов, Боря Тараскин, Женя Данильцев. Они поднимались на гору каждый день, кирками долбили шурфы и канавы, в мешках сносили породу к реке вниз, промывали ее и снова поднимались. И в дождь, и в жару, и в холод.
      А нам-то сейчас всего раз подняться. Даже неловко становится перед ребятами.
      Доползаем до снежника. Пятками сапог втыкаемся в колючий, ноздреватый снег, глотаем его кусками, но жажда не проходит. Слышно, как где-то внизу струится ручеек, однако до него не добраться - наверняка он под камнями. Скидываем рубашки, растираем снегом разомлевшее тело, прикладываем ледяные комочки к лицу. Хочется лежать и лежать здесь, впитывая каждой частицей холод вековых зим. Но Боря, медлительный Боря, торопит. Это раздражает. Неужели от лишней минуты отдыха что-то убудет?
      - Убудет, - убежденно бубнит Боря. - Смотри, сейчас три. До вершины еще час прокарабкаемся. А там полезем через кедровник. Да еще семь шлихов. Да домой...
      Он тычет в часы с одной часовой стрелкой, потому что минутная потерялась, а мой хронометр, поломанный еще раньше, топором не починишь.
      - Какой там еще кедровник?
      - А вот, - он достает аэроснимок, на котором хорошо видны кудряшки зарослей.
      Скоро Боря убеждается, что спорю я лишь затем, чтобы оттянуть время. Он сует снимок и карту в полевую сумку, примеривается к рюкзаку. По опыту знаю отставать от Бори нельзя. Ходит он быстро, легко, как лось. На пять лет моложе и не курит - это что-нибудь да значит. Набираю в холщовую кепчонку снега про запас и тоже поднимаюсь.
      Но вот и до вершины добрались. Здесь дует свежий, влажный ветер. Комаров нет. Одни бараньи тропы и лежки. Животные отдыхали, но, увидев нас еще на подходе, загодя убрались. За бурыми горбами гор виднелась пустынная и ослепительно голубая полоска Охотского моря.
      На самом венчике перевала стоит топографический знак. Кто-то, значит, когда-то поднимался сюда, складывал из плиточника пирамидку. Уж не Григорий ли Анисимович Федосеев, автор книги "Смерть меня подождет", со своими товарищами и верным проводником Улукитканом? Может, он любовался захватывающими дух далями или, как мы, торопился спуститься вниз, чтобы успеть до темноты выйти к лагерю? А ведь мы удирали из Москвы, чтобы освободиться от вечного цейтнота нервной городской жизни. Часовые стрелки везде и всюду подгоняют нас, и мы летим, боясь отстать. Мы служим времени, как языческому богу, принося в жертву свое желание на чем-то остановиться, о чем-то поразмыслить. Не время расписано, а мы расписаны. Время командует.
      И греховные мысли вдруг овладели нами. Счастлив человек, который не зависит от времени и не боится его. Мы сбросили одежду и подставили спины горячему солнцу и нежному ветру. Хотя бы полчаса захотелось вырвать у этого времени, чтобы наверстать их, когда побежим по кедровнику и болотам. Из серой размеренности и липкой каждодневности здесь вырвали эти полчаса, чтобы получше присмотреться к тому, что окружало нас, - к миру, еще никем не потревоженному.
      Мы заметили березку, очень кривую, гнутую-перегнутую ветрами. Крепко вцепилась она в откос, устояла, выстрадала свою жизнь и теперь гордо возвышалась над прибитым к земле кедровником и разными травами, привыкшими к ползучему существованию. Увидели, как в джунглях остролистника снуют большие золотисто-рыжие муравьи - арийцы муравьиного царства, хватают прибитых ветром комаров и тащат в свои норы. Услышали посвист ветра, какой бывает лишь на вершинах, звенящий на одной ноте туго и пронзительно. Ветер здесь не встречал препятствий, не петлял по переулкам долин, не пробивался сквозь лесные чащобы, а шел свободно, широко, как течет большая, сильная река... Так, делая маленькие открытия, мы освобождались от цепких объятий времени.
      Пока мы валялись на перевале, солнце не сдвинулось, но стало как-то остужаться. Зной прошел. Похолодал ветер. Ведь кроме смолистых запахов тайги, солоноватой влаги моря он нес и свежесть снежников, в жару не замечаемую. Мы еще не оделись, но уже почувствовали, как снова влезли в жесткие петли цейтнота.
      Чуть ли не бегом, скользя на осыпях, пересекая седые бараньи тропы, мы спустились к зарослям кедровника, побежали по пружинистым, стелившимся по земле стволам, расставленными руками, словно канатоходцы, удерживая равновесие, и свалились прямо к истоку ручья. Вода текла как бы в тоннеле под сомкнутыми ветками и стволами ракит.
      Разбросав коряги, набрали земли для первого шлиха. Боря не оделся и, пока промывал породу, подвергся нападению комаров. Его спина посерела от плотного слоя безжалостных тварей. Он пренебрегал диметилфталатом. Но на этот раз я вылил на него чуть ли не весь пузырек. Комары умирали, но не могли оторваться от кожи. Здесь, в затишье, они чувствовали себя полными хозяевами и жрали с остервенением и нахальством.
      Однако всему приходит конец. Мы притащились в лагерь на закате. Коля Дементьев успел докрасна раскалить печь и теперь сидел на нарах голый, как на пляже. Ударив себя по тощей, впалой груди, он воскликнул:
      - Не перевелись еще на Руси богатыри!
      Скоро объяснилась причина его радости: назавтра Лида объявила камеральный день и баню.
      Баня - дело известное. Мы разбиваем запасную палатку, сооружаем из жердей полку, ставим "буржуйку". Рядом с палаткой кладем два бревна из плавника, на них водружаем ведра с водой, разжигаем костер. Пока моется один, другой таскает и греет воду. Конечно, не Сандуны, но все же...
      Камералка же требует некоторого пояснения. Поскольку Коля ходит в маршрут с Лидой, он должен и обрабатывать образцы. Для каждого камешка выписывается своеобразный паспорт: номер, год, наименование партии, экспедиции, а также указание, на какой сдавать анализ: если на спектралку, то пишется "Сп", на шлих - "Шл". Затем камень заворачивают в пакет из плотной бумаги. Пакет делать надо тоже умеючи. Не слишком сильный в грамоте Коля писанину одолевал трудно, с сопением и руганью, зато легко освоил вторую часть работы, как будто и родился для того, чтобы проворно заворачивать образцы. Он запечатывал камни быстро, с вдохновением, словно сбрасывал с плеч.
      Со шлихами хуже. Сначала их надо высушить. Для этого Боря клал конвертики с мокрыми шлихами в хозяйственную сетку, вешал ее над печкой. Когда они подсыхали, мы высыпали порошок из кулечков в те же конвертики. Прочные, как пергамент, бумажки с треском разворачивались, порошок норовил высыпаться на нары или земляной пол. А если учесть, с каким трудом нам доставался каждый шлих и что их накопилось несколько сот, то станет понятно, что удовольствия от такой работы было мало. Потом сведения о каждом шлихе надо занести в специальный журнал, точно указать координаты, привязать к карте, описать место, где он взят: с хвоста или головы косы, русла, плотика у коренных пород; сообщить, галька ли была, валуны, песок или щебень, отметить степень окатанности.
      Мы возились со шлихами, и каждый из них вызывал в памяти какой-либо случай.
      ...Вот этот шлих напомнил о дне, когда к побережью подошла первая рыба мойва, по-здешнему "уек". К досмерти надоевшим макаронам рыба оказалась прекрасной добавкой. Мойва плотно держалась у берега. Рабочий из здешних Боря Тараскин черпал ее обыкновенным сачком. Чайки до того объелись, что не могли взлететь. Раскрыв клювы и распустив крылья, они переваливались с боку на бок, как пингвины. "Уек" мы жарили, парили, варили, делали из него котлеты и брали их с собой в маршруты.
      ...А этот шлих взят в низовьях Кивангры, где в петлю из стального троса, поставленную кем-то, попала огромная медведица. Пытаясь освободиться, она вырыла огромную яму, повалила окружающие деревья, изгрызла стволы, пока не погибла от истощения. Браконьер, очевидно, забыл об этой петле, и мы на медведицу натолкнулись случайно. Боря захотел для сувениров взять клыки и когти, похожие на прокаленные железные крючья. Но вдруг остановился, словно поразившись какой-то мыслью, и опустил топор. "Эх, найти бы хозяина этой петли..." И мы, не оглядываясь, пошли прочь.
      ...Еще один шлих навел на воспоминания о реке Унчи. Она громыхала по камням, будто кто-то ехал на телеге по булыжной мостовой. Лагерь был в тесной долине, где ветер дул, как в аэродинамической трубе. По ночам ожесточенно хлопал тент, натянутый над кухней, звенела посуда, собранная в стопку, гремели кружки, висевшие на прибитых к стойке гвоздях.
      В седловине лежал длинный снежник. Как-то, возвращаясь из маршрута и решив сократить путь, мы рискнули спуститься по нему. Я первым ступил на снег и, пытаясь тормозить прикладом ружья, заскользил вниз. На крутизне приклад сорвался, и я мешком покатился по склону. По бокам снежника громоздились скалы, Свернуть было нельзя. Внизу, я это знал, снежник обрывался трамплином метров на пять, и я мог бы приземлиться прямо на валуны в реке. Правда, сбоку был узкий снежный мостик над речкой, но попаду ли я на него? Я отчаянно упирался пятками, снег тучей летел в глаза, хлестал по лицу. Склон становился все круче, скорость скольжения стремительно нарастала. Не помню, о чем я подумал тогда. Знал, что надежды на спасение уже не оставалось. Ничем нельзя было зацепиться на плотном, отполированном солнцем снегу. Мелькнула, кажется, одна мысль: "Все, отбегался..." Но с отчетливым "Черт с тобой!" судьба выбросила меня на трамплин, крутанула на снежный мостик и более или менее удачно швырнула в прибрежный кустарник.
      Об этом скоростном спуске скоро стало известно в других отрядах. Замещавший начальника партии Миша Шлоссберг издал приказ о категорическом соблюдении правил техники безопасности. Шутник и любитель розыгрышей Боря Любимов откопал в экспедиционном грузе книгу по технике безопасности при геологоразведочных работах и не преминул послать ее мне, красным карандашом жирно подчеркнув слова: "Передвигаться по фирновым и ледниковым склонам и откосам необходимо с помощью ледоруба и страхующей веревки. Спуск по наклонным поверхностям ледников и фирновых полей способом скольжения запрещается..."
      Так мы и разбирали весь день шлихи. Позднее, в лаборатории, их обработают, сделают анализы для геологической карты.
      Ночью сеял дождик. Шурша, ползали по палатке ручейники - безобидные, но неприятные твари, рыхлые, скользкие, с коричневыми перепончатыми крыльями. Мы с Борей при свечке читали старые журналы, которых скопилось на складах великое множество. Коля Дементьев, задрав кверху бороденку, лежал на спине и не мигая смотрел в потолок. Думал.
      Вообще Коле не везло. Он расшибался, тонул, падал, находил, как водится, на ровном месте кочку. Он был удивительно неудачливый - как дед Щукарь. Сугубо городской житель, Коля никак не мог приладиться к бивачной жизни. Сапоги порвал в первые же дни. В жару прел в брезентовой робе. Если можно было пройти там, где мелко, он непременно попадал туда, где глубоко. Начнет сушить на костре брюки, обязательно сожжет. Разряжая ружье, всадит пулю в палатку. Станет рубить дрова, раскровенит лоб или щеку. Он с трудом привыкал к новым словам. Лабаз называл паласом, чехол от спальника - закладушкой, а вместо "укрылся" говорил "окухтался".
      Как-то раз мы пошли ловить мальму - красивую красную рыбу. Коле надо было перейти вброд протоку. Он сунулся в одно место, зачерпнул воду сапогами. Вылез, отжал портянки и полез в другое место, погрузившись сначала по грудь, а потом и по горлышко, хотя метрах в десяти дальше была мель и там пешком ходили воробьи. Коля чертыхался, стуча от ледяной воды зубами. "Помяните меня, Коля своей смертью не помрет", - крутил головой остряк Боря Любимов из отряда Щлоссберга.
      В полночь мы потушили свечу, стали засыпать, а Коля еще долго вздыхал и ворочался на жестких нарах.
      Рано утром на палатки свалился вертолет. Сильно накренясь на ветер, он завис над косой. Спрыгнул механик и руками показал пилоту, куда садиться. Оказывается, за ночь тучи ушли. Стало солнечно, хотя ветер не утих. Прилетевший Миша Шлоссберг ругался, что мы не собрались раньше. Он сам был виноват в этом - не предупредил по рации - и кричал теперь больше для пилотов.
      Мы похватали ружья, лоток, лопатку, вчерашний суп в котле и попрыгали в кабину. Вертолет тут же взлетел и, упав чуть ли не на бок, развернулся в теснине, нацелившись на одну из бочек в верховьях Кекры.
      Внизу мелькали петли вспененной реки, завалы от весенних паводков, искалеченные лавинами осины и ветлы. Ветер швырял машину от скалы к скале, и, казалось, только чудом не задевала она лопастями за камни.
      На рыжем скате у кедровника мы увидели медведя. Напуганный ревом моторов, зверь мчался вверх, как рысак на ипподроме. Он перепрыгивал через камни легко и грациозно, достиг зарослей и скрылся.
      Пилот сбавил газ, нацелился на посадку. Здесь сошли мы с Борей. Лида и Коля улетели дальше. Там тоже была сброшена бочка с палаткой, спальниками и продуктами. К ней мы пройдем маршрутом по одному из ручьев.
      Верховья Кекры поразили щедрым многоцветьем. Здесь был свой микроклимат: мягкий и теплый. Второй раз цвели травы. Выросшие на просторе ветлы походили на дубы. Их серебристую листву оттеняли седеющие лиственницы. Было много брусники, голубики, шиповника, грибов. Есть чем кормиться разному зверью.
      Только мы подумали об этом, как увидели вдали две какие-то точки. Они двигались по направлению к нам. Неужели медведи? Боря на всякий случай переломил двустволку и проверил патроны. Точки росли, и вскоре мы догадались, что это люди. Странно было видеть их среди абсолютно диких гор. Это оказались выпускница Геологоразведочного института Ниночка Кореннова и рабочий Леша Дунц. Они были из отряда Бэллы Ухиной, нашей же партии, и вели разведку в верховьях Кекры. Ниночка сразу послала Лешу за дровами для костра. На жарком огне быстро закипел чайник. Ниночка угостила нас сгущенкой, галетами и витаминизированными карамельками из пакета неприкосновенного запаса. Такие же пакеты были у нас, но Лида сказала, что ими мы воспользуемся "только через ее труп": она предполагала еще и худшие дни. Эти пакеты предназначались для бедствующих на море. Один пакет на день для троих. Сама хлорвиниловая оболочка могла пригодиться для сбора дождевой воды. Ниночкин "НЗ" мы съели в один присест.
      Чрезвычайно предупредительный, скромный Леша Дунц уже работал в партиях раньше и успел "прославиться". Начальство относилось к нему с большой осторожностью. В одном из районов года три назад настойчиво искали медь. Все геологические предпосылки указывали на крупные залежи. Леша сильно переживал за геологов, которые никак не могли наткнуться на месторождение. И вдруг в шлихах обнаружилась даже не руда, а чистая, высшей пробы медь! Прилетел в отряд встревоженный начальник партии, за ним - главный геолог экспедиции. Они вызвали начальника соседней партии. Словом, всполошилось все начальство. И вдруг Гамалея, один из начальников, рассмотрел в шлихе нечто поразительно знакомое. "Да ведь это опилки медной проволоки!" - вскричал он. Оказалось, что Леша задумал подшутить над геологами, наделал опилок и всыпал в шлихи...
      Поблагодарив ребят за угощение, мы расстались. Ниночка с Лешей пошли своей дорогой, мы - своей. То расстояние, что вертолет покрыл минут за пятнадцать, мы преодолели за день, взяв с плотиков у коренных пород и у бортиков берега несколько шлихов. Новый лагерь нашли уже в темноте, увидев на деревьях сполохи костра. Коля варил любимую манку на молоке, Лида сортировала образцы.
      МЕДВЕДИ
      Как всегда, на новом месте спалось плохо. Мы слышали то дробный перестук оленьих копыт, то тяжелую поступь медведей. Несколько раз выскакивали из палатки, рассекали фонариком темноту, но зверей не видели, хотя следы, явно свежие, все теснее и теснее окружали наш лагерь.
      Ночные страхи так потрясли Колю Дементьева, что утром он начал опоясывать бечевой всю стоянку. Для грома он прикреплял к ней пустые консервные банки и крышки от кастрюль. Он полагал, что медведь в потемках споткнется о веревку, железо зазвенит, и можно будет встретить хищника во всеоружии. Боря долго наблюдал за его действиями, потом с самым серьезным видом посоветовал вырыть на тропе яму.
      - Это зачем? - насторожился Коля.
      - Ловушка. Медведь свалится - нам мясо, тебе шкура...
      Коля почесал затылок:
      - Я ж не экскаватор. Если бы вместе...
      Но ни у кого из нас желания рыть яму не было. В этот день мы должны были спуститься по Кекре до основного лагеря и прошлиховать всю долину. Лида с Колей оставались, чтобы разведать один из отрогов Джугджура.
      По дороге мы видели, как густо и упрямо шла по перекатам и камням горбуша на нерест. Впереди двигались самки, их прикрывали самцы с большими горбами. Поодаль держалась хищница-мальма в надежде полакомиться икрой. Обессиленные, уже умирающие горбыли отважно бросались на мальму, спасая будущее потомство. В заводях сотнями стояли горбуши-трехлетки. Они ждали большой осенней воды, чтобы уйти в море, а потом вернуться сюда для продолжения своего сильно поредевшего рода.
      Несколько раз мы натыкались на свежие медвежьи следы. Звери выходили к реке ловить рыбу.
      Боря напрасно смеялся над опасениями Коли насчет этих хищников. Как оказалось, Лида в тот вечер нос к носу встретилась с медведем. Вышла она на косу осмотреть вертолетную площадку и в кустарнике столкнулась со здоровенным косматым хозяином. Она пустилась бежать, хотя отлично знала, что убегать от медведя нельзя ни в коем случае. Инстинкт заставляет зверя догонять убегающую жертву. Что медведь и сделал, к счастью не особенно расторопно. Несколько раз упав, разбив колено и бедро, Лида успела домчаться до палатки, где Коля мыл посуду. Увидев звериную морду, Коля заверещал так пронзительно, что медведь шарахнулся в сторону, сорвал веревочное ограждение и, звеня пустыми консервными банками, понесся прочь. После этого Коля долго не мог успокоиться. Когда рубил дрова, то разбил по обыкновению нос, заклеил его пластырем и ходил бледный и злой.
      А вообще, как любой дикий зверь, медведь старается уйти от человека. Однажды, увидев нас, он в какие-то доли секунды проскочил через непролазный кедровник и огромными прыжками взлетел на гору. Мы воочию убедились, что вовсе не увалень этот косолапый мишка и не так уж добродушен, как в сказках. Это сильный, ловкий, грациозный зверь. Бурошерстный, с сединой, весом не меньше двух центнеров, он мчался через кусты и валежины без треска и грохота, едва касаясь лапами земли.
      Был случай, когда прямо в лагерь к нам пожаловала медведица с двумя медвежатами. Она неторопливо двигалась по косе, выворачивала камни, искала муравьев и улиток. Малыши толкались около нее. Накануне метрах в пятидесяти от лагеря мы разбили палатку для бани и теперь сушили выстиранное белье и вкладыши к спальникам. Медведица, более слабая зрением, чем нюхом, остановилась и стала приглядываться к колышущимся на ветру простыням. Нас она видеть и почуять не могла - мы находились с подветренной стороны. Двигая черной точкой носа, медведица пыталась уловить чужой запах. Потоптавшись в нерешительности, она благоразумно повернула назад. Медвежата отстали. Мать, сердито рявкнув, дала шлепка старшему. Тот, косолапо загребая гальку, побежал за ней. Следом засеменил другой. Через минуту семейство скрылось за поворотом...
      Надо ли говорить, что "медвежья" тема постоянно присутствовала в наших разговорах. Особенно усердствовал Боря Доля. Как человек искушенный, тертый, поработавший в экспедициях на Колыме, в Саянах, на севере Сибири и здесь, в Хабаровском крае, он видел медведей в разных переделках. Случалось, стрелял в них, иной раз обходил, не надеясь на свою двадцатикалиберную двустволку.
      Но если говорить серьезно, медведей мы опасались. И неспроста. Бывали случаи, когда звери нападали на человека: либо когда не было путей отступления, либо когда они были голодны или страдали от болей.
      В прошлом году Боря Тараскин с товарищем шел вдоль телефонной линии. Как на грех, они не взяли с собой собаки. У зарослей орешника на них выскочил медведь, израненный в драке во время весенних свадеб. Зверь мучился от боли и горел желанием мстить. Возможно, в людях он увидел своих обидчиков. Позднее Тараскин удивлялся, как это он успел перезарядить ружье, сунув в ствол патрон с пулей, и выстрелить медведю прямо в сердце, когда тот уже заносил над ним лапу...
      В голодные годы, когда в тайге случается неурожай ягод, орехов, шишек и других кормов, звери становятся опасными хищниками, выходят из лесов, нападают на скот и на собак, пожирают своих соплеменников. Звери в поисках пищи скапливаются на восточных склонах Сихотэ-Алиня и на побережье Японского и Охотского морей. Они встречаются в совершенно не свойственных им угодьях, заходят в поселки, проникают на скотные дворы, разрушают пасеки и таежные избушки, нападают на людей.
      Охотники сражались с шатунами, но не всегда эти сражения оканчивались победой человека. Один зверь пытался напасть на охотника, но был ранен. Раненый хищник по обыкновению бросился на стрелка и подмял его. Каким-то чудом охотник добрался до оброненного в схватке ружья. Медведь был убит. Но и охотник после этого больше месяца пролежал в больнице. Другой шатун долго подстерегал охотника, словно догадываясь о неминуемом возмездии. Лишь выпавший снег и хорошие собаки помогли разгадать намерения зверя и убить его. Хищник был настолько худ, что пришлось взять только шкуру.
      Часто мы вспоминали трагедию с бурильщиком нефтеразведки Мухаревым, о которой рассказывали местные жители. Мухарев с напарником пошел поохотиться на рябчиков. Собак у них не было. Мухарев ушел вперед. Напарник отстал. Вскоре он услышал сдавленный крик и рев медведя. У него была лишь малокалиберная винтовка, он побоялся броситься на выручку и побежал в поселок.
      Медведь затаился в глухом пихтаче, но, испугавшись собак, стал убегать, причем так резво, что выстрелить по нему не удалось. В пихтаче охотники нашли тело бурильщика. Определили, что зверь напал сзади, вырвав лапой полчерепа. Винтовка Мухарева от сильного удара воткнулась в землю стволом до приклада.
      Решили устроить засаду. Несколько дней ждали зверя. Тот ходил невдалеке, но приближаться не решался.
      Зверь-убийца еще долго обитал в окрестностях. Его видели летчики и рабочие геологической разведки, пытались стрелять, но безуспешно. Позднее, хорошо вооружившись, бригада добровольцев выследила медведя. Собаки бросились к густому дереву, за которым просматривалось что-то черное. Как только охотники выскочили на поляну, навстречу поднялся медведь. Один охотник успел выстрелить и ранил медведя. Собаки осадили рассвирепевшего зверя. В конце концов охотники добили его. Медведь оказался матерым, но очень истощенным от голода...
      В журнальных завалах экспедиции мы откопали сборник "Вопросы географии Дальнего Востока". Там была напечатана статья С. П. Кучеренко под названием "Бурый медведь Приамурья как хищник". Автор писал, что бурый медведь Приамурья отличается от своих европейских сородичей повышенной злобностью и смелостью. Агрессивность с его стороны по отношению к человеку - явление далеко не редкое. Однажды медведь напал на людей даже в черте Комсомольска-на-Амуре.
      "Вопрос об агрессивности медведя в сибирской тайге по-прежнему остается серьезным, - сообщал и журнал "Охота и охотничье хозяйство". - Вместе с тем здесь уместно сказать, что при любой, даже самой острой его постановке нельзя забывать, что медведь - весьма ценный зверь в охотничьем хозяйстве..."
      И далее: "Каждый охотник должен знать, что нельзя палить по медведю из ненадежного ружья, ненадежным патроном и тем более с расстояния, не позволяющего рассчитывать на верный выстрел. Не менее важно, чтобы решивший стрелять по медведю всегда помнил о том, что медведь - не плюшевый увалень из детских сказок, а зверь с очень быстрой реакцией на опасность и что поэтому при встрече с ним нужна особая осторожность и благоразумная сдержанность. Такая сдержанность, совместно с мероприятиями по регулированию численности медведей при одновременно умелой борьбе с хищниками-шатунами, позволит избежать трагических случаев гибели людей от медведей и, с другой стороны, на долгие годы убережет ценного зверя от беспощадного и бесцельного уничтожения".
      Там же отмечалось, что медведи, как правило, нападают сзади. Мы усвоили это. Тот, кто замыкал в маршруте шествие, все время оглядывался.
      В последний раз мы встретились с медведем уже в сумерки на завершающей стоянке. Все ушли на другие бочки, а мы возвращались к себе после трехдневного отсутствия.
      Уже на подходе к лагерю Боря Доля обнаружил медвежьи следы. По ним мы поняли, что медведь был уже дважды. Позавчера он бродил довольно далеко. Вчера же добрался до самой бровки ручья, где были разбиты палатки и на кухне под брезентом стояли ящики с тушенкой, крупой, сгущенным молоком. Ясно: медведь в первый день осмотрел все дальние подходы, во второй - приблизился вплотную, перебрался через ручей и топтался на песке, где мы обычно очищали от копоти котлы и кастрюли. С пятнадцати шагов он, разумеется, учуял съестное, которое мы поленились забросить на лабаз, установил, что людей в лагере нет. Что-то помешало ему преодолеть эти пятнадцать шагов и совершить грабеж. Возможно, врожденная осторожность.
      И вот, когда у него созрело решение войти в лагерь, вернулись мы. Еще не успели разжечь костер, а только переодевались, разминали натруженные ноги. Я случайно бросил взгляд на косу и почувствовал, как у меня зашевелились волосы. Медведь! Зверь шел спокойно и целеустремленно, как к себе домой. Боря от растерянности начал судорожно искать очки, которые у него торчали из нагрудного кармана. А медведь был уже в нескольких шагах. Даже не принюхиваясь к запахам, он прошумел, по ручью, положил лапы на бровку берега, тяжело, даже крякнув, поднялся... Боря бросился за ружьем в палатку. Трехлетний, не обремененный опытом пестун мог сделать что угодно, даже не от злости, а скорее из простого любопытства. Так вот, медведь поднялся на задние лапы и тут, видно, учуял нас. И остолбенел. Во всей его фигуре отразились недоумение, растерянность, обида, сожаление, досада - все то, что испытывает человек, который твердо задумал что-то сделать, но ему вдруг помешали. Минута ушла у медведя на размышление: что делать? Его широколобая, озадаченная морда с короткими черным ушами уже сидела у меня на мушке. Сомневаясь и колеблясь, медведь обдумывал ситуацию. Боря неосторожно двинул ружьем. Зверь отскочил как ужаленный, остановился, вглядываясь в темноту, даже, показалось, обиженно погрозил лапой и рысцой стал удаляться. Добежав до лесочка, он остановился еще раз, оглянулся, рявкнул с досады. Тут я выстрелил вверх. Медведь исчез, будто испарился.
      Начальство по рации постоянно напоминало нам о том, чтобы никто не ходил в маршрут без оружия. У нас были карабины, наганы, ружья и патроны, заряженные пулями. Но никто за все лето и осень не воспользовался этим арсеналом для убийства зверей. Наверное, каждый хотел, чтобы этот нетронутый медвежий угол остался таким же нетронутым...
      ХОЛОДНЫЕ ЗАКАТЫ
      Нам оставалось выполнить последние маршруты. Но тут зарядили дожди. Мы чистили котелки и кастрюли, пекли в "чуде" хлеб, ловили рыбу, потихоньку собирали экспедиционное имущество, лениво переругивались, потому что все уже опостылело. А дожди не прекращались.
      Однажды услышали, как где-то за ближним хребтом опустился вертолет. По рации Лида сказала об этом Шлоссбергу. Тот спросил: "Как питаетесь?" "Что за вопрос!" - опешила Лида. "От голода и безделья могут быть галлюцинации". Но, как выяснилось позже, вертолет и вправду прилетал, только садился не у наших, а у геологов-хабаровчан, которые работали по соседству.
      Закончив дела на своей территории, к нам перебрался отряд Бэллы Ухиной. Поставили для него еще две палатки. Энергичная, деятельная Бэлла тут же предложила пройти по речке Солоне, хотя раньше мы ее обследовали. Лида, утомившаяся от вынужденного безделья, согласилась. Мы же, работяги, так извертели на камнях ноги и настолько потеряли всякий интерес к окружающему, что уже не роптали.
      И высокогорное, таинственное озеро, к которому мы шли когда-то и не дошли, еще оставалось неисследованным. Неужели мы так и не увидим его?..
      Посветлела тайга. Оголились горы. Все больше стало рыжих, красных и бурых пятен - это отцветали леса, рядились в яркие платья, справляя свой последний и печальный праздник перед приходом лютой ветреной зимы. Перекрасилась рябина, сбросила хвою лиственница, пожелтели березы. На болотах поспела крупная оранжевая морошка. Зверье - медведи, кабаны, белки, бурундуки - наедалось орехов, заготовляло корма впрок.
      Иные медведи на правах сильного шли на явный разбой. Поскольку собирать плоды было делом долгим и хлопотным, они предпочитали искать наполненные запасами бурундучьи норы. Перегрызали и разрывали корни, выворачивали многопудовые камни и добирались до складов. Потрясенные грабежом бурундуки горестно причитали над разоренным жилищем, но потом утихали, делали новую нору и снова начинали заготовку. Они не приходили в отчаяние перед угрозой голодной зимы, беда не ломала их. Зверьки как бы убеждали себя, что должны жить и выстоять, несмотря ни на что.
      Суетились и цокали белки, трещали кедровки и сойки, мельтешили под ногами полевки, кричали горные козлы. Где-то далеко-далеко ревели изюбры, звали подруг. Их сильные, страстные голоса пронизывали предутреннюю тишину.
      Все живое переживало страдную пору, торопилось поскорее завершить летние дела, чтобы спокойно встретить холода.
      По ночам опускались холодные туманы. Иней еще сильнее выбелял леса и горы, освещенные зыбким светом луны. Ветер не шумел, а накатывался могучим вздохом и уходил, не успев потревожить ни ветвей, ни трав, ни реки. По ночам и река замолкала, поскольку не таяли снежники. Лишь одна засохшая ольха недалеко от палаток по временам коротко вскрикивала и смолкала до следующего вздоха.
      Оттого, что мы находились далеко от селений и кругом все было дикое, необжитое, неизмеренное, лунный свет отбирал у земли черты реальности. Так было и на Саянах, и в Арктике, и на Тянь-Шане, где я когда-то бывал. Та же прозрачная, голубая луна поднималась над вершинами. Чудилось, что из всех людей Земли мы к ней ближе всех. Луна виделась четко, крупно. Просматривались лиловые пятна материков, застывшие моря, горы. Горы походили на Гималаи и Тянь-Шань, материк с большое человеческое сердце - на Африку, пустота у самого края диска напоминала Индийский и Атлантический океаны... И представлялось, что мы на Луне, а Земля - в небе, полном горячих звезд. И наши белые вершины походили на кратеры Селены.
      Луна перемещалась в небе, тихо катилась по зубцам хребтов. Передвигались и тени от скал, зеленовато-голубым фосфорным огнем вспыхивал иней...
      Поскольку в одном лагере теперь стояли два отряда, у каждого из нас объявилось и по две начальницы: Лида Павлова и Бэлла Ухина. Жизнь сразу "забила ключом". Женщины метались по палаткам, что-то обсуждали, выдвигали планы, раздавали указания. Если кто-то из нас пытался улизнуть от одной начальницы, приказавшей, скажем, пилить дрова, то попадал на глаза другой, требовавшей упаковывать образцы и заколачивать ящики. Женский метод деятельности вывел из равновесия сначала Колю Дементьева. Будучи дежурным по кухне, он сжег кашу и так кувыркнулся с камня, что не мог встать и отлеживался в палатке, тихий и жалкий. Но главный недостаток женского руководства, по нашему мнению, крылся в другом: у них все шло не от трезвой оценки обстановки, а от чувств, сиюминутного настроения. Поэтому всегда надо было быть готовым к самым неожиданным распоряжениям.
      Бэлла все же погнала нас на Солону. Костяшки ног в резиновых сапогах были так избиты о камни, что болели при малейшем прикосновении. Несмотря на толстые войлочные стельки, каждый шаг причинял страдание.
      Солона высохла. На камнях остались мутноватые белесые корочки водорослей. На солнце пленка коробилась и потрескивала, и издалека казалось, что это журчит вода. Промывать породу было нечем. Надо было просто вернуться, однако Бэлла потянула нас на один из притоков, где виднелся снежник. Мы продрались через кедровник и заросли тальника, вышли на валуны, сглаженные паводками и покрытые зеленым влажным мхом. Поднимаясь выше по бывшему ручью, натолкнулись на лужицу. Ее оберегали вросшие в землю камни. Лоток в лужицу не входил. Пришлось идти дальше, но и там воды не было.
      - Я же говорила, всегда надо брать кастрюлю, - рассердилась Бэлла.
      Обычно спокойный, флегматичный Боря рассвирепел:
      - А заодно и котел с кашей!
      Чем меньше дней оставалось до конца работы, тем больше раздражались мы по пустякам, досадовали друг на друга, больнее воспринимали замечания. Нехитрые шутки казались обидными и злыми. Сдерживаться становилось все труднее. Сказывалась общая усталость.
      Мы вернулись к луже, стали руками и лопатой выковыривать камни, чтобы втиснуть лоток. Набрали с террасы земли, промыли кое-как. Конечно же, ничего интересного не попалось. Самые лучшие шлихи получались не в истоках, а в устье, где были могучие выносы.
      Бэлла решила отправить нас дальше по реке, а сама захотела пройти по правому берегу по горам. Ходить одному в горах категорически запрещалось, мы зароптали, но Бэлла лишь усмехнулась. Вообще-то она давно уже работала геологом, муж тоже командовал партией, восемнадцатилетняя дочь готовилась к поступлению в Геологоразведочный институт, морального права настаивать на своем мы не имели.
      Балла проверила в пистолете патроны, поправила полевую сумку и пошла.
      Мы вернулись вечером, из расщелины стал выползать туман, а Бэллы не было. Мы забеспокоились. Боря чувствовал за собой вину и выразительно посматривал на меня, соображая, не пойти ли на поиски. Но пока он соображал, пришла Бэлла.
      - Вы не могли прийти позже? - язвительно заметила Лида.
      - Так в прошлом году мы вообще возвращались за полночь, - беспечно ответила Бэлла.
      - Это же было в прошлом... - Лиде казалось, что в прошлом году и горы были положе, и речки спокойнее, и люди покладистее. Но уверен, в будущем она так же станет вспоминать нас и ставить в пример другим...
      ПОСЛЕДНИЙ МАРШРУТ
      И все же настало утро, когда мы вышли в последний маршрут. Тридцатый. Если ежедневно мы проходили около двадцати километров, то за сезон одолели почти шестьсот - и каких! - километров.
      Днем раньше к бочке, сброшенной на вынос безымянной речки, которую мы назвали Озерной, ушли Лида Павлова, Коля Дементьев и Ниночка Кореннова с Сергеем Нестеровым из отряда Бэллы. Они вели разведку на хребтах, а мы должны были прошлиховать русло. Мы хотели застать ребят в лагере, который они разбили где-то на полдороге, поэтому отправились до рассвета.
      Было зябко. Сырой туман лежал на осклизлых камнях. Боря шагал впереди "по водам, аки по суху". Он как бы парил над этим туманом - нескладный, длиннорукий, с побелевшим от старости рюкзаком, двустволкой двадцатого калибра, в зеленой шляпе, какие носят солдаты в Средней Азии. По сапогам упруго била горбуша. На берегу валялись выброшенные рекой отнерестовавшиеся рыбы, иссеченные на камнях и перепадах.
      Потом начало светать. Солнце еще не поднялось, лучи прорывались откуда-то из глубины гор, окрашивая снежники на вершинах в бледно-розовый свет. Сразу зачирикали, засвистели, защебетали в кустах птицы, словно ждали этого мгновения. Одна сорока, издалека заметившая нас, подняла переполох, облетая широкими кругами кедровники, где, возможно, паслись медведи. Кстати, звери всегда прислушиваются к пернатым и при тревоге заранее уходят от опасности.
      Наконец вдали мы заметили дымок. Поспели к завтраку. Над костром звенел крышкой кипевший чайник. Лида набрала голубики к чаю.
      Поев, мы заторопились. Путь предстоял неблизкий. Озерная вела к озеру, тому таинственному озеру, к которому мы безуспешно пытались пройти с другой стороны. Боря хотел дойти до истока налегке и брать шлихи на обратной дороге.
      Озерная была загромождена большими камнями и петляла так, что лишь к полудню добрались мы до цирка, от которого намеревались делать отсчеты шлихам. Однако Боря усомнился, что это тот самый цирк, который явственно виден был на аэрофотоснимке и обозначался на карте. Больно уж много времени мы потратили на дорогу к нему. По обыкновению, Боря затоптался на месте, то вынимая снимок и карту, то засовывая их в сумку.
      - Слушай, старина, - я сел на камень, ослабив лямки рюкзака, - давай все же пройдем до озера...
      - Бог с ним, с озером. Далеко, - возразил Боря, опускаясь рядом.
      - Но ведь мы идем в последний раз, в последний...
      - Ну и что?
      - Как что? Мы уже никогда, слышишь, никогда в жизни не попадем сюда!
      Боря опять вытащил карту, принялся считать километры. Ему, как и мне, хотелось увидеть то озеро на водоразделе, но он сомневался, что мы успеем засветло закончить работу.
      - Там густой кедровник, - слабо сопротивлялся Боря.
      - Черт с ним! Не привыкать.
      - Эх, была не была!
      Лес и кустарник густо росли в долине, горы же были голы, как череп. Мы побежали по самой кромке, где кончался лес и начинались камни, скатившиеся сверху. Откуда и взялись силы? Мы не чувствовали ни усталости, ни голода. Знали: на этом конец.
      Но солнце уже клонилось к закату, а озеро все не показывалось. Тогда мы поднялись по камням выше и вдруг увидели его. Густо-синее, почти черное, оно лежало в огромной чаше в изумрудном окружении кустарника, тополей и ольхи. Со всех сторон вставали хребты. На дальней горе мы рассмотрели коричневые зубцы, похожие на готические башни. Они-то и преградили когда-то нам путь. Чтобы не заплутаться в лесу, мы прошли по горам и спустились к озеру там, где древесной растительности не было.
      Оглаженными коричневыми камнями были устланы берега. Темная, болотная вода стояла неподвижно, тяжело, как ртуть. Хотя озеро было мелкое и теплое и вокруг расстилалась луговина с разными цветами, веяло от него смертью. Здесь не водилась рыба, не поднимались водоросли, не было даже рачков и разных плавающих насекомых, кишащих обычно в других водоемах. Вода растаявших снежников питала озеро. Но в ней, в этой воде, недоставало многих химических элементов, поэтому, наверное, не развелось в озере ничего живого.
      Дурная слава ходила об озере. Эвенки слагали о нем страшные легенды. Их тропы отворачивали в сторону от озера, словно от него исходило что-то грозное, зловещее, роковое.
      Мы обошли озеро кругом. Не было желания ни искупаться, хотя еще пекло, ни долго задерживаться. Боря поискал ручеек, который бы вытекал отсюда, но не нашел. Река, которую мы опрометчиво назвали Озерной, по-видимому, рождалась в другом месте. Она смыкалась с озером лишь в весеннее половодье, но к лету убегала, как бы стыдясь своего родства.
      На обратном пути мы убедились, что в горячке и спешке проскочили первый цирк, от которого хотели брать шлихи, а вышли на другой, удивительно похожий. Пришлось возвращаться и начинать работу с истока.
      И вот, когда осталось взять последний шлих, судьба лишила нас лотка. Я набрал полный лоток земли, но у ручья поскользнулся и хряснулся вместе с ним о камни. Осиновый лоток, до белизны отмытый ледяной водой, отшлифованный песком, галькой и камешками, верой и правдой служивший нам весь сезон, с треском и стоном раскололся надвое!
      Я с трудом поднялся из воды, потирая колено и спину.
      - Бог есть, - глубокомысленно подытожил Боря...
      Вот и все. Мы пришли в лагерь и вытянули ноги с чувством хлеборобов, убравших последнее поле. Потом сообразили баню. Мылись уже при свечах. Лида, Бэлла и Ниночка испекли великолепный торт из остатков сливочного масла, сгущенки, орехов и варенья. Из свежей мальмы приготовили салат, замариновали в томате горбушу, сварили уху, напекли лепешек. Лида достала пакетики с НЗ (витаминизированные карамельки и галеты) и бутылку переболтанного, промороженного вермута, которую берегла с начала сезона. Выпили за тех, кого не было с нами, выпили за любимых, выпили за то, что неплохо закончили работу и обошлись без потерь и увечий.
      Через несколько дней обещали вертолет. Мы упаковали в ящики образцы, отчистили от копоти котлы и ведра, собрали имущество. Как при переезде на новую квартиру, обнаружилась масса хлама, с которым было жаль расставаться. В личных вещах оказались, к примеру, старые накомарники, самодельные ножички, разные безделушки, сделанные в ненастье из замысловатых корней, ремешки из казенной брезентовой тесьмы, кварцевые кристаллики для сувениров. Тяжело нести, а бросить жалко.
      Вертолет, разумеется, вовремя не пришел. В тот день связь со Шлоссбергом, знавшим обстановку, держали сначала в семь утра, потом - в десять, четырнадцать, шестнадцать... А назавтра разыгралось осеннее ненастье: сеет, веет, крутит, мутит, сверху льет, снизу метет. Когда показалось солнышко, что-то у вертолета сломалось. Ждали запчасти из Владивостока.
      И когда мы уже отчаялись дождаться и стали понемногу распаковывать вещи, прибыл вертолет...
      Мы летели над восточными отрогами Джугджура и знали, что уже никогда не увидим ни этих печальных гор, ни рек с кипящей в проранах и трубах водой, ни лесов, где от аромата трав кружится голова и темными ночами светятся умершие деревья, ни свирепых и цепких капканов кедровника, который стреноживал нас, когда шли, и жарко горел в костре, согревая в холодные ночи. Сверху горы были как бы сдвинуты, приближены друг к другу, но мы-то по ним ходили и знали, как мучительно далеко стоит одна вершина от другой.
      Хребты вдруг оборвались, и показалось море. И близко и подальше от него мы разбивали свои лагеря. Иногда видели его лишь полоской на горизонте, когда поднимались на вершины. Далеко в море вдавался мыс Энкэн. Около него ютился в распадке крошечный поселок Кекра, где жили Боря Тараскин с женой и сыном, линейщики, монтеры, работники метеостанции, почты и сельсовета.
      И какая-то необъяснимая печаль навалилась на нас. На галечном берегу, длинном и пустынном, кричали чайки. То там, то здесь всплывали любопытные нерпы, а мористее выплескивались и с шумом опускались, распластав серповидные поплавки, касатки. Глубоко и шумно дышало море, накатывая высокие белые волны...
      У каждого, говорят, есть свой лес. У каждого есть свои горы, свои поля и степи. Так есть и свой берег. Этот мрачный охотский берег теперь был нашим. Признаки осеннего запустения еще больше подчеркивали тоску расставания. Да, на этом участке мы закончили разведку для геологической карты, и, кажется, нет причин возвращаться сюда. Но вдруг когда-нибудь понадобится более подробная карта? Или какой-нибудь шлих, затерявшийся в сотнях других, укажет на богатое месторождение? Тогда мы вернемся. Конечно же, вернемся, если снова позовет этот наш берег.
      Наш трудный берег...