- Здравствуй, Сеня, - поздоровался я, приблизившись.
      - Привет, коль не шутишь, - ответил он, силясь понять, где мог со мной встречаться. - Ты как меня нашел?
      - Дома был.
      По лицу Сени пробежала тень.
      - Так ты ветер здесь делаешь?
      - Бесценный человек, - многозначительно поднял палец Сенечка. - Скучный кадр без воды, без бури. Заболеет режиссер, все равно снимут, я исчезну заменить некем.
      - Тебя Артур Николаевич ищет...
      Эта весть, неизвестно почему, сильно встревожила Сенечку. Лицо его посветлело, он заморгал быстро-быстро.
      - Зачем, не сказал?
      - Хочет лететь на аэростате.
      Сенечка выхватил из кармана сигарету, ломая спички, прикурил. Сигарета оказалась с дыркой, швырнул ее в кусты, торопливо достал новую.
      - И меня, конечно, вспомнил? Я ведь один остался из летавших.
      Он ловко сбросил спецовку, надел брюки, пиджак.
      - А дубль?
      - Черт с ним, едем к Артуру!
      - Он велел прийти завтра.
      Сеня разочарованно затоптался на месте, еще раз внимательно посмотрел на меня и вдруг вскрикнул:
      - А-а, вот где я тебя видел! У Артура на фотографии! Вы вместе снимались, когда были курсачами.
      - Ну а я о тебе слышал не только от Артура.
      - Были времена... - Сенечка опять влез в свой комбинезон, открыл краник подачи топлива, подсосал бензин в карбюраторы.
      Операторская стрела снова вытянула хобот.
      - Внимание массовке! - загрохотал режиссерский мегафон. - Сейчас пиротехник сделает небольшой взрыв. Больше прыти! Вы в бою!
      Рабочие поставили свет, ассистенты оператора замерили расстояния от камер до объекта съемки. Гримерши с картонными коробками подмазали грим, костюмерши подправили бушлаты, бескозырки...
      - Что снимают? - спросил я Сеню.
      - "Моозунд".
      Сеня застыл у своего аппарата, как спринтер на старте. В руках он держал резиновый амортизатор, накинутый на конец пропеллера.
      - Ветер, Сеня!
      Он рванул амортизатор на себя. С чохом взвыл двигатель, готовый слететь с моторной рамы. Тугая струя горячего воздуха разметала водные струи из брандспойтов
      - Мотор!
      Хлопнул взрыв-пакет, выбросив ядовито-белое облако. По жестяной палубе заметались матросы, разбегаясь по своим постам. Тяжело заворочался задник с грубо намалеванным свинцовым небом и морем, создавая иллюзию штормовой качки.
      Сеня забыл надеть шлем. Ветер растрепал волосы - не то пегие, не то седые, и в этот момент я подумал, что он тоже из лихого племени флибустьеров, которые еще не перевелись на земле.
      После съемок мы зашли в павильон, где Валентин Виноградов работал с эпизодом встречи двух братьев. На декоративной стене в обрамлении черной ленты уже висел мой портрет: в расстегнутой гимнастерке, с простецкой ухмылкой в победном сорок пятом.
      3
      Я заступил на дежурство и на другой день, решив накопить побольше отгулов. Сенечка появился в нашем подвале чуть свет. Вскоре пришел и Артур. Мы отправились на окраину бывшего летного поля, теперь заросшего лопухами, осотом, викой. Там за кладбищем использованных баллонов, бочек и разбитых самолетов стоял похожий на зерносушилку эллинг. Подходы к нему ограждала колючая проволока.
      Распугав ораву одичавших котов, мы сбили с дверей окаменевший от ржавчины замок и вошли в гулкую, сумеречную пустоту. Тленом веков дохнуло на нас. Стекла окон наверху были целы, но пропускали мало света от плотных наслоений пыли. Сюда не задувал ни ветер, ни снег - было сухо, как в пирамиде Хеопса. Вдоль стен тянулись стеллажи из потемневших досок. На них лежали бухты веревок и тросов, связки деревянных блоков - кневеков. Рядом стояли банки с олифой и краской, мастикой и клеем. Сверху посреди зала свисала цепь подъемной лебедки. Сеня потянул ее, зазвенели стальные звенья. По рельсам наверху побежали катки. Испуганно заметалось эхо под крышей. Тяжелой рысью промчались по доскам жирные коты. Эти звери, видно, рождались тут, взрослели, размножались, непонятно что ели, но явно не бедствовали, проживая дерзкой и дружной коммуной.
      Под огромным брезентовым чехлом покоилась серебристая оболочка аэростата. Мы стянули брезент, взвихрив тучу пыли.
      - Она, родная, - с волнением прошептал Сенечка.
      В клубке спутавшихся веревок сетки он нашел металлическое кольцо клапана, привязал к крюку подъемника и стал быстро перебирать цепь руками. Прорезиненная шелковая оболочка, как бы просыпаясь от долгого сна, медленно вытягивалась ввысь, низвергая с себя потоки пыли, талька и алюминиевой краски. Ее верх достиг потолочных балок эллинга. Сеня застопорил подъемник, по пожарной лестнице поднялся туда же. Балансируя, как канатоходец, прошел по рельсам, проложенным под опорными балками, и закрепил оболочку в подвешенном состоянии. На первый взгляд она совсем не пострадала. Спасли ее, наверное, вездесущие кошки, вытесненные из деревенских домов новостройками Подмосковья и разогнавшие обитавших здесь мышей и крыс.
      Основные ворота эллинга раздвигались с помощью электромотора. Минуя подсобку, мы прошли в небольшую, но довольно просторную мастерскую. Добрые люди, конечно же, растащили инструмент полегче, раскурочили фрезерный и токарный станки, однако снять тиски, уволочь наковальню они не смогли. Молча мы опустились на побуревшую скамью. В глазах все еще стояла могучая оболочка, вытянувшаяся вверх.
      - Не уверен, что эта хламида может полететь, - наконец подал голос Артур.
      - Захотим - полетит, - резонно заметил Сенечка, кажется, он обиделся за уничижительную "хламиду". - Добудем компрессор, накачаем покрепче, узнаем, где утечка, и поставим заплаты...
      Артур раскрыл блокнот:
      - Давайте составим список дел, прикинем сроки, стоимость.
      - Ну, для начала надо узнать, на чьем балансе висит вся эта аэронавтика, сказал я, кивнув в окружавшее пространство.
      - Сам шар дважды, не то трижды списывали! - загорячился Сеня.
      - И все же лучше уточнить. Ничейный - еще не значит: наш.
      - Это я узнаю, в архиве меня должны помнить!
      - Я займусь организационной стороной, - проговорил Арик.
      Мне же предстояло протянуть в эллинг кабель, восстановить электричество, привести в порядок растерзанные станки, потом присоединиться к Сенечке в ремонте оболочки и такелажа.
      - Ему тоже надо какую-то должность, - посмотрел я на Артура, в котором впервые мы почувствовали командира.
      - Пойдешь сантехником?
      - Да хоть домовым! - воодушевленно ответил Сеня. - Виолетту ставлю на диет-т-ту, объявляю вегетарианский месяц!
      - А кино?
      - Ухожу в бессрочный! Пусть штилюют! Ветер нам понадобится на небесах!
      - Главное, товарищи-новобранцы, никого не посвящать в наши дела до поры до времени. Иначе задавят в зародыше, наплюют и растопчут. Научное обоснование к полету дадут Гайгородов, Комаров, Балоян. Они из зубров - помогут!
      Артур был прав. Все делать самим. По горькому опыту мы знали: подключим организации - задушат накладными расходами, завалят бумагами, растащат весь пыл на доделки, согласования и, в конце концов, погубят здоровое начинание. Будем рыть каждый свою норку как кроты. Ну а уж потом поглядим - под чье начало подвеситься. Не получится с Обсерваторией, подключим спортивные организации - запустил в небо аэростат, и те, кто готовится стать парашютистом, пусть прыгают с гондолы - без всякого расхода горючего и моторесурса. Короче, не мытьем, так катаньем, но вытащим аэронавтику из небытия.
      - Кстати, где гондола? - встревожился Артур.
      В поисках гондолы наткнулись в эллинге еще на одну дверь. Ее запирала пластина из рессорной стали и амбарный замок, который был в ходу у простодушных лабазников. Пришлось сбегать за ножовкой в свой подвал. По дороге я заприметил трансформаторную будку. Оттуда к эллингу должен идти кабель. Надо спросить Зозулина - убрали его или нет, когда списывали эллинг с баланса. Старик должен помнить. Сталь у замка оказалась кованой, современное полотно ножовки садилось быстро. Долго ли, коротко ли, но замок одолели, монтировкой разогнули скобу. Распахнули дверь. Тесный бетонный коридорчик уводил под землю к еще одной двери, однако не такой уж прочной. Справившись с ней, мы обнаружили склад. Кто там был в последний раз? Гайгородов, знаменитый воздухоплаватель Зиновеев, аэронавт Полосухин или еще кто из старых пилотов? Ясно одно, кто бы то ни был, но уходил отсюда с надеждой, что объявятся новые сумасброды, которые попытают счастья, как и они, вернуться к свободным полетам на воздушном шаре.
      На стеллажах торпедными головами лежали баллоны, обильно смазанные тавотом. Баранками висели связки запасных блоков, карабинов, колец. Удавом темнел толстый гайдроп1. Было и два якоря, похожих в полумраке на камчатских крабов. В одном из ящиков были упакованы брезентовые мешочки для балласта, в другом - покрытые металлической стружкой экраны-флюгеры для пеленгации.
      А в углу стояла целехонькая новая корзина, переплетенная для большей прочности парашютной тесьмой. Она была рассчитана на троих. Сенечка легко вспорхнул в нее и долго возился там, точно наседка в гнезде.
      - Она, милашка, - подал он голос минуту спустя, затем вылез из гондолы, уселся на бухту гайдропа. - Основа для оснащения аэростата есть. Можно что-то подклеить, покрасить, испытать на прочность. Но одного существенного механизма я не заметил. А он был у нас. И, представьте, работал.
      Артур вопросительно взглянул на него, но Сенечка озирался по сторонам и молчал.
      - Не тяни за хвост! - не выдержал Артур.
      - Нет компрессора!
      - Стоп! - Артур наморщил лоб. - Год назад для подстанции рыли котлован и какой-то компрессор потрескивал.
      - У рабочих мог быть свой компрессор.
      - И все же сходим туда. Вдруг...
      Когда мы закрыли двери и собрались уходить, всем сразу пришла одна и та же мысль: а кто будет охранять найденные сокровища? Увидев движение у заброшенного эллинга, обсер-ваторцы просто любопытства ради растащат все оставленное для нас неведомым капитаном Немо. А в наше время обыкновенный пеньковый конец найти трудней, чем электронно-вычислительную машину. Если оформить Волобуя, скажем, не сантехником, а сторожем, то надо пробивать через начальство дополнительную должность, хоть и копеечную, не обременительную для многомиллионного бюджета, но ощутимую в глазах всевидящего контрольно-финансового ока. Придется брать на баланс все хозяйство, назначать комиссию, которая провозится с пустяковым вопросом не меньше месяца. Так что идея со сторожем отпала. Пусть Сенечка идет в Обсерваторию сантехником. В крайнем случае я подменю его.
      Сеня извлек из своего кармана припасенный кусок пластилина и на всех дверях поставил пломбы, тиснув обычным пятаком. Случалось, такие пломбы держали крепче любых запоров.
      Компрессор мы обнаружили там, где рыли котлован. В бурьяне неподалеку валялся автомобильный мотор от него. Все, что поддавалось ключу и молотку, было отвернуто, согнуто, оборвано. Но уцелели остов, блоки, маховики. Короче, был скелет, на котором мы полегоньку-помаленьку нарастим мясо. Кто дерзает, тот живет!
      4
      Без раскачки, по-авральному мы взялись за работу. Сенечка сумел оформиться переводом, поклявшись при надобности откликнуться на зов искусства. Я сбегал в хозяйственный магазин, купил замки и подвесил к пломбам для надежности. Улучив момент, когда старик Зозулин после обеда впал в блаженное сомнамбулическое состояние, я навел его на приятные воспоминания. В войну ополченцем старик служил в противовоздушной обороне, получил медаль, когда какой-то нахальный гитлеровский летчик на бреющем срезался на тросе аэростата, расчетом которого командовал Зозулин. Хотя я работал четвертый день, он успел уже дважды рассказать эту историю, однако я выслушал ее со всем вниманием и в третий раз, а потом перевел разговор на эллинг.
      - Ну, как же! - Зозулин надул щеки. - Здесь делали аэростаты "СССР" и "Осоавиахим"...
      - Туда кабель проходил?
      - Он и сейчас есть.
      - Где?!
      - Должен идти от трансформаторной.
      Я помчался к будке и обнаружил отсоединенный конец кабеля, замотанный изоляционной лентой, как культяпка. Потом нашел ввод в эллинг.
      Обесточенные провода подвел к рубильнику. Вооружившись переноской, кусачками и отверткой, вернулся к трансформаторной будке и, прозвонив концы, подсоединился к сети. Опять побежал к эллингу, а это побольше киломегра, сунул провода переноски к клеммам - вспыхнула лампочка. На всякий случай поставил новые предохранители, надел резиновые перчатки и рванул рукоятку рубильника вверх. Эллинг озарился огнями.
      Отныне у нас появилась своя крыша над головой. Сенечка, кажется, даже собрался переселяться сюда со всеми манатками. Однако какое-то дурное предчувствие удерживало его от этого шага. На меня же дома давно махнули рукой - я бродил и ездил, выискивая самые глухие места.
      Работа в научных учреждениях имела одно весьма ценное преимущество. Хозяйственные организации более или менее централизованно, даже планово, вывозили металлолом и другую заваль. Обсерватория же за пятьдесят с лишним лет существования обросла свалками, как корабль ракушками. Не выходя за пределы территории, мы набрали все недостающие детали для станков, мотора и компрессора. Сначала заработал токарный ДИП, помнивший лихие времена периода реконструкции, потом присоединился к нему флегматичный фрезер. А уж на этих-то агрегатах мы смогли бы сварганить не то что мотор, а орудие любой системы и даже танк.
      Осветившийся и подававший звонкие производственные шумы, эллинг привлек внимание разного люда Обсерватории - умельцы были в каждом отделе и всегда кому-то что-то было надо. На заросших тропинках мы выставили трафаретки: "Посторонним вход воспрещен!" Но эти таблички возымели обратное действие. К эллингу шли уже не только страждущие, но и любопытные. Сенечка бесился.
      И вот однажды он приволок огромную образину, имевшую дальнее родство с мохнатой кавказской овчаркой, пегим догом и рыжим боксером. От разноликих предков эта собака унаследовала самые отвратительные черты. Мало того, что она была страшна, как собака Баскервилей, - она много жрала, опустошая наши съестные запасы, гоняла котов, вызывая их яростные вопли.
      Но у нее было и достоинство. Она отпугивала. Завидев человека, размечтавшегося разжиться у нас какой-нибудь деталькой, она мчалась ему навстречу, оскалив пасть, высунув лоскут красного языка и не издавая лая. Она взвивалась на дыбки перед обезножившим от неожиданности и страха страдальцем и клацала клыками, точно капканом. Не в силах сбавить скорость, псина описывала длинную петлю для повторной атаки. Этого мгновения хватало человеку, чтобы выпасть из обморочного состояния и сообразить, что делать дальше.
      До преследования жертвы пес не опускался. Вскинув ногу, он сердито делал отметку на границе своих владений и отбегал на облюбованный им взгорок, откуда хорошо просматривались подходы к эллингу.
      Чтобы узаконить для него это место, мы соорудили будку. Оставалось дать ему имя. Мы заранее отказались от разных "джеков", "рексов", "джимов". Требовалось простое и звонкое, но которое бы подходило к физиономии пса.
      Из затруднения вывел Артур. При виде нашего командира у безродного пса обнаружился еще один изъян. Он оказался подхалимом. Уж не знаю, что начальственного учуял пес в тощей фигуре Арика, но он выскочил из своего логова с радостью, с какой эскимос встречает луч солнца после полярной ночи. Барабанно забил хвостом, выколачивая блох, подал голос - скрипучий, нутряной, чуть ли не блеющий.
      - Митька, - Артур потрепал загривок увивавшегося у его ног пса и воззрился на нас, остолбеневших от этой сцены.
      - Ты знаешь эту собаку? - наконец спросил Сенечка.
      - Первый раз вижу.
      - А откуда кличка?
      - А разве он на Митьку не похож?
      - Но ведь этот террорист вогнал в страх всю Обсерваторию!
      - Мне уже жаловались и грозились...
      - Тогда почему он тебя не съел?!
      - Потому что, в отличие от вас, у него развито чувство субординации.
      Так пес обрел имя. Чуть позже мы полюбили его. В собачьем роду он прослыл бы умницей. Митька признавал только нас троих. Очевидно сообразив, что кошачья стая тоже имеет какое-то отношение к эллингу, он смирился и с кошками. А когда мы поставили его на скромный, но по-солдатски сытный рацион, он перестал сжирать наши бутерброды. Разгладилась, маслянисто заблестела шерсть. У него даже появилась благородная осанка, а морда приобрела выражение значительности, как у метрдотеля. Вот что значит, когда собака чувствует себя при деле!
      Потихоньку мы перебрали мотор, завели его и, поставив на обкатку, взялись за компрессор. Он был хотя и старой конструкции, но довольно мощный. Три тысячи кубов мог накачивать минут за двадцать. Нам важно было надуть оболочку, проверить крепость швов и поставить заплаты там, где мог вытекать газ. А уж потом заняться покраской. Осматривать ее решили при помощи люльки, подвешенной к балке под крышей эллинга.
      Артур тем временем начал сколачивать группу энтузиастов аэронавтики, чтобы ломиться в дверь к начальству не в одиночку, а дружиной единомышленников. Среди ученых оказались люди, сами летавшие на аэростатах. Их не надо было убеждать. Они впадали в состояние эйфории, вспоминая святую молодость, и обещали всяческую поддержку. Особенно ценными оказались советы Гайгородова, старого аэролога, воздухоплавателя, спартанца-полярника. Маленький, подвижный, с добрым, истинно русским лицом и веселыми морщинками вокруг глаз, Георгий Михайлович отвел Артура в уголок и сказал:
      - Вам надо продумать основные проблемы нынешней метеорологии. Их накопилось вагон и маленькая тележка. Лакмусовая бумажка - повсеместное повышение углекислого газа в атмосфере. Заводы, нефтепромыслы, теплостанции вносят свою долю калорий в общее потепление климата. Отсюда прогрессирующее количество ошибок в долгосрочных прогнозах, отсюда возникновение непредсказуемых катаклизмов в природе.
      - Это слишком огромная задача... - смешался Артур.
      - А вы дерзайте! Чем смелее проект, тем легче пробить его в жизнь. Каждый отдел отдаст вам свой круг проблем. Мы их обобщим на ученом совете и составим проект письма в высшие сферы.
      - Не рано ли?
      - Боитесь, ощиплют, пока не обросли перьями? - прищурился Георгий Михайлович. - В последний раз я летал на аэростате двадцать пять лет назад. Не все удалось использовать в статьях, но записи я сохранил. Даже если вы проведете исследование по моей программе, то сразу увидите разницу в показаниях. Данные за четверть столетия наведут на серьезные размышления. Помните девиз на гербе Монгольфье?
      - Си итур ад астра...
      - Вот и поднимайтесь к звездам. Пора!
      5
      Шесть тысяч лет назад вавилоняне уже записывали на глиняных дощечках приметы. Цветное кольцо вокруг солнца, например, предвещало дождь. Наблюдали за погодой древние индусы, китайцы, египтяне.
      В Элладе на людных площадях выставляли особые календари, где указывали направление и силу ветра. Прежде чем выйти на свой промысел, мореходы и рыбаки посылали на площадь мальчишек.
      Отменные тресколовы с Фарерских островов, расположенных в 250 милях к северу от Британии, перед выходом в море смотрели, как ведут себя овцы. Если животные мирно щипали траву, фаререц смело отправлялся на лов. Но если они лежали, вытянувшись цепочкой, то следовало ожидать шторма с той стороны, куда были обращены их головы. Низкорослые, коротконогие, как таксы, фарерские овцы на продуваемых свирепыми атлантическими ветрами островах не только давали людям шерсть и мясо, но еще служили и как барометр, изобретенный лишь в XVII веке.
      Знаменитый математик Леонард Эйлер, наблюдая за полетом воздушного змея, заметил: "Воздушный змей, детская игрушка, презираемая учеными, может дать повод для глубочайших умозаключений". Это высказывание в полной мере можно отнести и к воздушному шару. Первые же полеты на монгольфьерах неспроста встревожили образованный мир. Атмосфера стала предметом пристального изучения.
      Чем выше поднимались аэростаты, тем острее вставал вопрос о влиянии высоты на человеческий организм. Путь наверх преградили не только адский холод, но и кислородное голодание.
      В 1862 году английский метеоролог Глейшер и его спутник Коксвель достигли огромной по тем временам высоты - 8830 метров. Но этот полет едва не стоил им жизни. Задыхаясь в разреженной атмосфере, Глейшер потерял сознание. А Коксвель, обморозив руки, с трудом дополз до клапанной веревки ухватился за нее зубами и выпустил из шара водород.
      В апреле 1875 года аэронавты Тиссандье, Кроче-Спийелли и Сивель пошли в полет, запасшись тремя мешками воздуха с кислородом. Была ясная, солнечная погода. Аэростат "Зенит" Достиг высоты 7 тысяч метров. Термометр показывал минус десять. На экипаж напала сонливость.
      Поднявшись еще на пятьсот метров, Сивель с усилием спросил Тиссандье: "У нас еще много балласта, может, сбросить еще?" - "Как хотите", - ответил Тиссандье. Сивель обрезал три мешочка с песком. Аэростат быстро пошел вверх.
      Сначала воздухоплаватели потеряли способность двигаться, затем впали в бессознательное состояние.
      Очнувшийся на мгновение Тиссандье нацарапал в бортовом журнале показания барометра - 280 миллиметров, что соответствовало восьми тысячам метров высоты. Потом пришел в себя Спинелли. Он разбудил Тиссандье, но тот не мог ни двигаться, ни говорить. Заметил только, как Спинелли выбросил балласт (тот тоже был в полубессознательном состоянии), и снова потерял сознание.
      Придя в себя, Тиссандье попытался растормошить спутников, но у тех лица были черные, изо рта текла кровь. Шар падал. До аэронавта дошла вся угроза опасности. Он выбросил балласт. Корзина с силой ударилась о землю. Ее поволокло ветром, но потом оболочка зацепилась за дерево и распоролась.
      Гибель Сивеля и Кроче-Спинелли еще раз напомнила людям, что у границ неведомого всегда подстерегает смерть. Потрясенные французы соорудили аэронавтам прекрасное надгробие, которое до сих пор стоит на кладбище Пер-Лашез. Гастон Тиссандье утверждал, что от слабости его товарищи выронили изо рта трубки кислородных подушек и погибли от нехватки воздуха. Он же спасся лишь потому, что, придя в себя, снова дотянулся до кислородной трубки.
      Еще больший научный эффект в воздухоплавание принесла фотография. Изображение земли с высоты птичьего полета, города, реки, фермы, снятые с непривычного ракурса, размножались в тысячах открыток. На снимки смотрели так же, как мы разглядываем свой круглый голубой дом, сфотографированный из космических далей. Стало возможным запечатлевать и многообразные формы облаков, и рождение циклонов, вихрей и атмосферных фронтов.
      В 1880 году благодаря стараниям великого Менделеева, при русском техническом обществе был создан отдел воздухоплавания. Предвидя большую будущность воздушных шаров в исследованиях атмосферы, Менделеев утверждал: "Придет время, когда аэростат сделается таким же постоянным орудием метеоролога, каким ныне стал барометр".
      Однажды ученый сам поднялся выше облаков, чтобы увидеть солнечное затмение. Его должен был сопровождать пилот, но в последний момент оказалось, что шар не сможет поднять двоих. Выслушав торопливое объяснение принципа полета, Менделеев полетел один и справился с управлением аэростата как заправский воздухоплаватель.
      Обдумывая служебную записку, Артур намеревался изложить эти сведения. Они поистерлись в памяти стариков, а у молодых, нацеленных только на метеорологические ракеты и спутники, наверняка вызовут снисходительную насмешку: "Вы бы еще пращой да в небо..." Но каждый запуск ракеты - это выстрел чистым золотом. Огромный расход не всегда оправдан и полностью не дает того, что требуется метеорологии. Нет, молодых надо сразить чем-то другим...
      Истории был известен парадокс. Он связан с именем Феликса Турнашона, человека хлесткого пера, взрывного темперамента и острого ума. Под своими статьями Феликс ставил загадочную восточную подпись "Надар". Он выдвигал идею управляемого, или динамического, как тогда писали, полета. Чтобы победила новая идея, надо расправиться со старой.
      "Причиной того, что в течение многих лет все попытки достижения управления аэростатами гибнут - является сам аэростат. Безумно бороться с воздухом, будучи легче самого воздуха", - нанес Надар первый удар по аэронавтике в одной из влиятельных парижских газет.
      Не удовлетворившись реакцией поклонников воздухоплавания, Надар в 1863 году издал "Манифест динамического воздухоплавания", в котором предлагал использовать мотор, как бы предвещая самолетную и вертолетную эру. Он добивал приверженцев свободного полета дерзкими и чувствительными, как кувалда, ударами:
      "Аэростат навсегда обречен на неспособность бороться даже с самыми ничтожными воздушными течениями, каковы бы ни были те двигатели, которыми вы его снабдите".
      "По самой своей конструкции и в силу свойств той среды, которая его поддерживает и несет по своей воле, для аэростата исключена возможность стать кораблем; он рожден быть поплавком и останется таковым навеки".
      "Подобно тому, как птица движется по воздуху, будучи тяжелее его, так и человек должен найти для себя в воздухе точку опоры".
      "Винт! Святой винт должен в ближайшем будущем поднять нас на воздух, винт, который входит в воздух, как бурав в дерево".
      Из моторов практически надежно работал в то время только паровой. Для постройки геликоптера с паровым двигателем требовалось много денег. Меценаты не рисковали. Прижимистые богачи не хотели идти на явную, по их мнению, авантюру. Народ безмолвствовал. Тогда пылкий Надар неожиданно объявил, что он нашел способ добыть средства. Он решил построить "Гигант" - последний, по его словам, воздушный шар. С одной стороны, он рассчитывал, что жадная до зрелищ толпа даст ему колоссальные сборы, с другой же - надеялся, что своим могиканином он окончательно убьет интерес к аэростатам.
      На воздушный шар деньги нашлись. На средства, собранные по подписке, Надар построил шар с гигантской оболочкой. Гондола имела вид закрытого домика с окошками наподобие наших прорабских. Она могла вместить до сорока человек. "Гигант" поднялся вечером 18 октября 1863 года. К утру он уже плыл над Бельгией. Ветер крепчал. Когда взошло солнце, быстро нагревавшийся шар понесся вверх. Надар не решился испытывать судьбу, стал травить газ через клапан. Спуск превратился в падение. Корзина-дом стукнулась о землю и, делая скачки, понеслась по тверди, гонимая бурей. Остановить бешеную скачку якорями воздухоплаватель не мог. Аэростат мчался по лесам, пашням, перескочил железнодорожное полотно, оборвал телеграфные провода... Пассажиры стали выпадать из домика один за другим. Последними остались Надар и его верная жена. Наконец оболочка повисла на сучьях старого дуба...
      Но вот какой парадокс удивил нашего Артура, когда он вспомнил о дерзновенном французе. Вместо того чтобы отвратить людей от аэронавтики и увлечь их смелой проблемой механического полета, Надар гибелью своего "Гиганта" подхлестнул интерес к воздухоплаванию. Аэростаты вдохновили и великого фантаста Жюля Верна, засевшего за роман "Пять недель на воздушном шаре".
      ...Пока наш ученый друг вел дипломатические переговоры с отделами, уламывал сопротивляющихся, раззадоривал скептиков, вдохновлял нерешительных, мы тоже не чаи гоняли. Надули оболочку и сразу нашли несколько проколов. Сенечка жирным фломастером отметил места, требовавшие ремонта. Мы зачищали прорезиненную ткань мелкой металлической щеткой, напильником и шкуркой, обезжиривали ацетоном, накладывали лист сырого каучука с шелковой тканью и приваривали заплату утюгом с тысячеваттной спиралью. Каучук постепенно плавился, навек срастаясь с оболочкой.
      Убедившись в отсутствии посторонних на вверенном участке, прибегал в эллинг Митька, ложился у порога, клал безобразную морду на вытянутые лапы и кроткими, виноватыми глазами смотрел на нас, работавших, как бы говоря: "Я и рад бы помочь, но не мое это собачье дело".
      Самый наглый из молодых котят - Прошка, который, в отличие от других, сам давался нам в руки, приблизился к псу, нервно поводя хвостом и на всякий случай выгнув спину. Его подмывало познакомиться с Митькой, но звериный язык жестов, повадок, взглядов во многом разнился у них, как и у людей, скажем, центральноафриканского племени Або и чистокровных оксфордцев. Однако пес по каким-то ужимкам понял, что у маленького пройдохи чистое сердце. Он лениво шевельнул хвостом: валяй, мол, дальше. И Прошка уселся прямо перед огромной пастью Митьки, бесстрашно состроив равнодушную мину на усатой мордашке. Пес ткнул его языком, согласный на мирное сосуществование.
      На ремонт оболочки ушла неделя. Не скажу, что она была легкой. В те моменты, когда надо быть в эллинге, в туалетах административных учреждений не срабатывали бачки; текли краны; гудели дроссели, содрогая кожуха дневных светильников, нервируя сотрудников; какой-то обормот сжег кипятильник из тех, которыми нелегально пользовались все отделы, отчего вырубились розетки правого крыла главного корпуса; подоспело время регламентных работ с электродвигателями.
      Пыхтел недовольно Зозулин, так возмущаются пенсионеры при виде лихой молодости. В электричестве кое-что он мог бы устранить и сам, так нет! Получив заявку, он названивал в эллинг, куда мы провели телефонную времянку, и, не скрывая злорадства, гудел в трубку:
      - В химлаборатории лампа замигала. Надо заменить...
      - Ну так замените. Возьмите запасную, поднимитесь в лифте на третий этаж и вставьте!
      - Я не дежурный электрик.
      - Ну вы же, Григорьевич, понимаете, не бежать же мне из-за такой ерунды километр от эллинга и обратно?!
      Зозулин все понимал. Но его тяготило одиночество, приближающаяся дряхлость, когда накатывает горькое сознание, что ничего из прошлого уже не вернешь. Вот и зловредничал.
      Однажды, ожесточившись, я пригрозил в новой книжке вывести отрицательного типа под его фамилией.
      - Но у меня внуки, правнуки! - заволновался Зозулин.
      - Они будут стыдиться вас, и в школе все станут дразнить ваших зозулят.
      Я уж и сам не рад был, что сморозил такую глупость. Я не предполагал, что в непорочной зозулинской голове в одно мгновение пронеслось несколько вариантов отпора на мой злостный выпад. Пожаловаться в профком? Но я не стою там на учете, поскольку принят на временную работу. Обратиться к начальству? Засмеют. Нет факта, вещественного, так сказать, доказательства. Приструнить милицией? А за что? Я не хулиган и не пьяница. Как ни крутил, а оказался наш Зозулин без защиты. Он, счастливый, не знал, какие муки претерпевают авторы, пробиваясь через издательские тернии к читателю. Он простодушно верил в могущество печатного слова. И потому ему стало страшно.