Было лето. Дымили полыньи и разводья. Тучи птиц кормились здесь рыбой. Наконец показался остров, покрытый пятнами снежников. Кальвица сбавил обороты и пошел на посадку в бухту Роджерса.
      К берегу прибежал доктор с красным флагом в руках. Из-за мыса приплыл, торопливо работая веслами, Ушаков с добытым моржом. Все обнялись, как старые друзья.
      Кальвица начал работу. Он выдерживал точный курс, скорость и высоту, "писал галсы", а Красинский составлял ледовую карту. Потом они слетали в Среднеколымск, где стояла мощная радиостанция, связались с Москвой и передали сводку о погоде и льдах в Чукотском море. Она предназначалась для "Литке", идущего к острову Врангеля.
      Пролетая над Леной, гидросамолет потерпел аварию. С лопнувшего вала сорвался винт. Кальвице удалось посадить машину на воду.
      - Отлетались! - огорченно произнес пилот.
      - Зато выполнили задание, - успокоил Красинский. - Мы налетали больше пяти тысяч километров! Разве кто до нас делал такое?!
      Караван барж подобрал гидросамолет. Вскоре около каравана приводнился пилот Виктор Галышев. Он доставил летчика в Якутск. Кальвицу встречали как героя. Его пригласили на заседание Совнаркома республики, где летчик рассказал о своих полетах, об экспедициях в Арктике.
      Кальвица остался в Якутске на постоянной работе. Он передавал свой опыт молодым пилотам, организовывал посадочные площадки, открывал и осваивал новые трассы, хлопотал о присылке самолетов, в которых особенно остро нуждался этот край, где еще совсем не было дорог.
      В 1931 году Отто Артурович с бортмехаником Леонгардом попал в буран. Пилот, видимо, хотел снизиться, чтобы сориентироваться, но самолет ударился о сопку. Авиаторов нашли через несколько дней. Их похоронили в Иркутске. Позже на месте гибели установили памятник...
      И сколько было еще таких летчиков, которые на несовершенных аппаратах, без связи с землей, не зная прогнозов, летали по северным трассам! И когда непогода закрывала небо, они находили приют в таких гостиницах, как в Карском аэропорту, и тут рождались были и небылицы, смех и шутки, забавные розыгрыши и жаркие споры, хорошо знакомые в среде бывалых людей.
      ...В бывшей летной гостинице вместе с нами жил охотовед Леша Рыхлицкий. Он недавно вернулся из тундры, где провел все лето, и теперь ждал попутного самолета в Нарьян-Мар. Длинными сумеречными вечерами Леша взволнованно рассказывал о своей работе:
      - Сам-то я иркутский. Охотился с малых лет. Попадется на глаза сломанный кустик - ага! Лось рвался, испугался чьего-то выстрела. А вот у малинника мятая трава - медведь валялся, давил комаров. Или на голой ветке висят грибные шляпки - белка запасала на зиму корм. Наткнусь на медные монетки кедровой шелухи, знаю - это грыз орехи прожорливый соболь...
      Алеша лежал на кровати, закинув руки на затылок, полузакрыв глаза. За окном то завывал ветер, то стихало, и по стеклу, как слезы, текли капли дождя.
      - Помню, меня мучили загадки. Почему, к примеру, вегетарианец-заяц иногда поедает куропаток? Или песец разрывает песца? После школы я не раздумывал, куда идти. Ясно - на охотоведческое отделение. В Иркутском сельскохозяйственном институте есть такое. На первую практику, думал, пошлют в родную тайгу. Но направили в Нарьян-Мар. И знаете, здесь я, что говорить, нашел себя.
      Алеша приподнялся на локте.
      - Вы слышали о работах Петра Андреевича Рочева и Василия Платоновича Макридина? Так вот, они изучали, как приспосабливаются дикие животные к обитанию на культурных, уже освоенных людьми пространствах. Важно это? Конечно! Ведь чем активнее человек вторгается в природу, тем больше влияет это на животных. Одни виды исчезают - либо их истребляет человек, либо они погибают, лишившись кормов и укрытий. Другие приспосабливаются к жизни вблизи человека, изменяют свое поведение, физиологию, даже окраску и размеры. Белые медведи все чаще стали приходить к жилью. Приблизились к человеку горностай, ласка, песец, волки... А почему? Отчего? - Алеша обвел нас взглядом. - А ответ простой. Тракторы и везде ходы нарушили моховую дернину. Это привело к более глубокому протаиванию мерзлоты. Образовались богатые кормами лужи. К ним перебрались чайки и другие птицы, грызуны. Вслед за грызунами двинулись песцы, волки... Проблема совместимости человека с животным миром очень заинтересовала меня. Так после института я стал биологом-охотоведом в Нарьян-Маре...
      Под кроватью Алеши стояли резиновые болотные сапоги. Подошвы были истерты настолько, что исчез ребристый рисунок.
      Прошлой зимой выпало много снега. Весной тундра раскисла. Даже на взгорках было мокро - ни присесть, ни лечь. Вода залила песцовые норы, самки щенились прямо среди травы, устроив гнездо за кочкой или под кустиком. При ходьбе приходилось смотреть под ноги, чтобы ненароком не раздавить щенят.
      Алексей считал норы и временные лежки, разумеется, не ради любопытства. Такую работу выполнял любой охотовед каждую весну и лето. Установив численность песца на контрольном участке (сто на сто километров!), Алеша определял, сколько зверя наплодилось на всей площади, давал рекомендации охотникам. Брать песца полагалось не более шестидесяти штук из ста, сорок зверьков оставлялось на развод.
      Одновременно он считал норы леммингов, красной полевки, чтобы определить кормовые запасы для песцов.
      В летней тундре Алеша видел молодых песцов, похожих на облезлых, длинноногих щенков с куцыми тонкими хвостиками. Ни один уважающий себя охотник не стал бы связываться с таким заморышем. Но зимой этот зверек надевал роскошную белую шубу, распускал пушистый хвост, как будто наряжался на праздник. Тогда-то и начинался охотничий сезон.
      В полевой дневник Алексей заносил столбики цифр, любопытные наблюдения, некоторые свои мысли. Он мерил километры крепкими, длинными ногами, питаясь морошкой, брусникой, грибами, мясом гусей и уток, остро приправленным дымом костров. Много ночей провел он, закутавшись в брезент палатки от холодного ветра и сырости. В безлюдном пространстве особенно громко кричали лебеди на озерах, робко шебаршили мыши, крякали утки, шумели полярные березки.
      Этот человек знал, что здесь, на Севере, главное материальное богатство животный мир. За зверем и раньше ходили сюда охотники, купцы. На вес золота ценились меха, моржовая кость, шкуры полярных зверей. Ради этого страдали, мерзли, нередко гибли. Люди считали себя пришлыми. Но сейчас появлялась новая порода северян. Эти люди уже не меряли здешнее богатство рублями, которые можно спрятать в кошель. У них богатство создавалось из точного учета, умелого хозяйствования, с большим прицелом на будущее. Поэтому и ходил охотовед Алексей Рыхлицкий по тундре от одной промысловой избушки к другой, учитывал водоплавающую птицу, следил за жизнью лис, росомах, песцов, диких оленей, отстреливал волков, если их оказывалось в каком-то месте больше разумных пределов.
      - Это ж надо умудриться, чтобы здесь, на Севере, остаться без пушнины! восклицал Алеша. - Местный колхоз несколько лет назад едва сводил концы с концами. Ни машинного парка, ни катеров... И огромные долги государству. Почему? Просто не умели считать. Валили что под руку попадется. Брали что на мушку сядет или угодит в капкан. Потом поняли - сократили охотничий сезон, определили сроки, снизили на некоторое время план. Снова размножился зверь. Купили моторы, катера. Стали в море ловить гольца, омуля, навагу. Одиннадцать тысяч оленей в тундре пасутся. А промысловики-охотники - вы же знаете Ивана Лапландера, он с вами сюда ехал - так дают до сорока процентов белого песца по плану заготовок всего Ненецкого округа! Это ведь тоже надо суметь!
      - Ну а почему все-таки заяц ест куропаток, а песец - песца?
      Алеша рассмеялся, вскочив с кровати, принес из кухни кружку чая:
      - Да очень просто. Бывают и у них голодные годы. И с отчаяния сильный песец разрывает своего сородича, который наелся леммингов. А вегетарианец-заяц потрошит куропатку, чует в зобу разбухшие почки...
      Далеко за полночь расходились мы по своим комнатам, ложились спать в надежде, что утром распогодится и мы сможем продолжать плавание. Засыпали под аккомпанемент порывистого ветра, тяжелого шума дождя и скрипа старого дома. Но утром лил тот же дождь и выл тот же ветер. Первое время мы еще ходили на метеорологический наблюдательный пост, где тихий, робкий синоптик запрашивал у соседей прогноз, а потом и ходить перестали - и так было видно, что ветер и обложные дожди обосновались здесь надолго. На собственном примере мы убеждались в нелегкости Северного морского пути. Трудность была не только в том, что плыть приходилось вдоль малолюдного, почти дикого берега, но и в том, что коварно и быстро менялась погода. Дело шло к осени, короче становились дни, то обрушивались дожди, то бушевали штормы, то ложились плотные туманы, и редко-редко проглядывало солнце и наступал короткий штиль. Для судов с их совершенными приборами и радарами плохая погода - пустяк, но для нашего катерка плавание в этих условиях было почти таким же рискованным, как для коча Дежнева.
      Свое плохое настроение Дима срывал на других. Правда, он не ругался, не кричал. Давил молчанием. Он не мог есть тушенку с макаронами, хотел молочной каши. В магазине, как на грех, не было сгущенки. Володя сварил манку без молока. Дима попробовал и отшвырнул ложку. Целыми днями он валялся на кровати, не писал, не читал, а только буравил потолок своим тяжелым, злым взглядом, как приговоренный к смерти.
      Истощив запасы терпения и решив, что хуже погоды не будет, Дима решил выйти в море.
      "Замора" стояла на якоре далеко от берега. В волну на лодке подойти к ней мы не смогли. Тогда Дима и я облачились в гидрокостюмы и начали прямо по воде перетаскивать вещи и канистры с бензином. Последним на Диме "переехал" Володя Савельев.
      Завели мотор, отрегулировали обороты. Нам нужно было пересечь довольно широкую Байдарацкую губу, выйти к полярной станции Марресале. Мы надеялись не сесть на мель, не наскочить на подводные камни, как-нибудь справиться с волнами. Лишь бы выйти из запутанного, мелководного русла Кары.
      Вдруг со стороны верховьев послышалось захлебывающееся гудение подвесного мотора. В серой пелене дождя показалась "казанка". Волны играли лодкой, как игрушкой. Вода с носа поднималась фонтаном и обдавала с головы до ног рулевого, скорчившегося на корме. Человек круто развернул "казанку" и осадил ее рядом с нами.
      - Вам жить надоело? - крикнул он.
      - А вам? - резонно ответил Дима.
      - Мне положено. Я медик...
      Так, весь мокрый, с посиневшим лицом, предстал перед нами фельдшер местной больницы, знаменитый в здешних местах Валерий Молчанов.
      Увидев надпись на борту - "Москва - Архангельск - Диксон", Валерий посчитал нас людьми бывалыми и больше отговаривать от поездки не стал. Он даже вызвался провести нас по мелководью в устье Кары, хотя и сильно замерз. Прикрывая мотор полой куртки, он прибавил газ и понесся вперед. Мы малым ходом двинулись за ним, едва не задевая килем дно. Делая зигзаги, "Замора" выбралась наконец к створу, обозначенному двумя маяками. Валерий помахал на прощание и повернул обратно.
      Мы прорвались через линию прибрежных бурунов и вышли в открытое море. Здесь гремел и ухал настоящий шторм. "Замора" едва не вставала на дыбы. Пришлось держать нос к волне, иначе ветер перевернул бы катер и мы пошли бы сразу на дно, поскольку никакого запаса плавучести у "Заморы" не было...
      Компас показывал 30 градусов. Плюс 25 градусов магнитного склонения. Значит, истинное направление - 55 градусов. А чтобы попасть в Марресале, надо было держать строго на восток. Следовательно, мы волей-неволей уходили мористее в океан. Вскоре ветер стал заворачивать. Пришлось держать курс по компасу - сначала 15, потом ноль градусов. Иными словами, мы помчались прямо в эпицентр циклона.
      К ночи разразилась гроза. Суматошно заполыхали молнии. Как раздираемый брезент, только еще оглушительнее, загремел гром. Мы не могли держаться на ногах. Палуба плясала отдельно от нас, мы летали от стенки к стенке сами по себе.
      Вдруг вхолостую завыл мотор. Дима бросился к люку. Оказывается, он забыл законтрить гайку, которая удерживала вал гребного винта. При работе винта гайка сползла с нарезки, вал ушел в воду, повиснув на честном слове. Кому-то надо было прыгать за борт, чтобы подтолкнуть вал с винтом на место. Проклиная всех и вся, Дима натянул гидрокостюм, привязался шкертиком к борту, спустился в воду. Володя вцепился в вал, чтобы он не ушел на дно. В темноте я пытался посветить ему фонариком, но тут ветер развернул катер, его стало класть с борта на борт. Пришлось срочно поднимать парус, как-то держаться на волне.
      Ремонтировались долго. При слабом свете фонарика, в качку пришлось отвинчивать все гайки крепления реверса, снимать его, подгонять тягу, центровать, снова крепить болтами. В спокойную погоду работа не отняла бы часа, но сейчас винты, гайки и ключи выскальзывали из рук, норовя забиться под шпангоуты, откуда их мог извлечь разве что фокусник.
      Ветер изменился снова, стал прижимать катер к берегу. В темноте разглядеть что-либо было трудно, но, судя по шуму волн, бьющихся о скалы, берег приближался. Дима с Володей все еще копались в моторном отделении. Я изо всех сил пытался удерживать парусом катер от сноса, но "Замору" все равно тащило к суше.
      К рассвету я уже не имел представления, где мы находимся. Я приноравливался к ветру, часто менял галсы.
      - Скоро вы там? - кричал я, наклоняясь к люку.
      - Держись еще десять минут! - отзывался Дима.
      Но проходило и десять минут, и двадцать... Когда, казалось, "Замору" вот-вот бросит на камни, я клал парус на новый галс, выгадывая метры. В этот момент катер почти ложился на борт.
      - Еще десять минут! - кричал Дима.
      В сумеречном свете стал различаться берег - незнакомый, обрывистый, из темного песчаника. У самых камней дыбились и кипели фонтаны воды.
      Наконец Дима завел мотор. Как следует затянуть и законтрить гайку вала все же не удалось. На середине Байдарацкой губы шторм мог бы окончательно растрепать катер, да и на двигатель оставалось мало надежды. Пришлось искать обратную дорогу в Кару.
      Новый накат густого тумана застал нас у входных маяков. Красные пятна фонарей сразу же скрылись в темно-серой мгле. Где действуя шестом, где спрыгивая в воду, мы отыскивали фарватер. Как на скверной фотографии, появилось покосившееся двухэтажное здание знакомой гостиницы. Мы снова стали на якорь напротив нее...
      Встретил нас тот же Валерий Молчанов. Увидев из окна "Замору", он быстро растопил печь, вскипятил чайник, поставил разогревать вчерашний суп из консервов, изрядно уже надоевший за дни нашего сидения в Каре.
      - Проводил вас, и на душе заскребло, - говорил он, помогая перетаскивать спальники в дом. - Плыть в такой ветер по открытой воде - с ума сойти! Мне ли не знать...
      Несмотря на молодость, Валерий успел поколесить по белу свету. После десятилетки работал на химическом заводе, поступил в медицинское училище, служил в Забайкалье, Казахстане, на монгольской границе. Какая нелегкая понесла его в Амдерму, он и сам толком объяснить не мог. Просто захотел посмотреть Север. Поработал плотником в порту, потом решил все же вернуться к основной специальности - стал фельдшером в Красном чуме. Научился, как ненцы, есть сырую печенку, управлять оленьей упряжкой, кочевать по зимним пастбищам и летовкам, переплывать через холодные тундровые речки. На становищах, в промысловых избушках приходилось быть и терапевтом, и стоматологом, и хирургом, и акушером. Где еще мог найти врач такую богатую практику! Свою работу он выполнял с удовольствием, с восторгом и всюду в округе был желанным гостем.
      ...А стены гостиницы по-прежнему сотрясал ветер, и в окна пулеметной дробью стучал дождь...
      Потянулись тягучие, сонные, безрадостные дни, похожие один на другой. Изредка наш быт разнообразили маленькие новости, но и они не радовали. Пробились по Каре с Полярного Урала туристы на байдарках и резиновых лодках. С грохотом и гвалтом заняли они пустующие комнаты, начали терзать гитару Они ждали случайного самолета, чтобы попасть в Воркуту, Нарьян-Мар или Амдерму, а оттуда домой - в Ленинград, Москву, Ярославль.
      По вечерам к нам приходил ненец Алексей Хантазейский, рассказывал, как в войну под Мурманском на оленьей упряжке подвозил на передовую патронные ящики и снаряды, а оттуда увозил раненых и обмороженных Он дымил трубкой, набитой крепчайшей махрой, и цокал, приговаривая в конце каждой фразы "Ай, беда, беда..."
      ...Через несколько дней шторм стал стихать. По крайней мере перестали звенеть стекла. Не мешкая ни минуты, мы перетащили на катер свои спальные мешки и отчалили.
      В Байдарацкой губе над "Заморой" еще потешилась крупная волна, но небо начало очищаться. Карский берег спрятался в лиловой хмари уходящего циклона, а кругом раскачивалось и пенилось море...
      В какой-то момент все вдруг изменилось. Вода налилась синью. В глаза ударило солнце. Как давно мы не видели его! Солнце оказало прямо-таки магическое действие. Все неприятности показались ничтожными. Обиды забылись. Теперь мы двигались к цели и, кажется, в силах были побороть и отчаяние, и напряженность в отношениях, и тоску по дому.
      Мы разложили на палубе мокрое белье, улеглись на надувную лодку и лежали так, подставив лучам изжелта-белые лица. Когда проходило два часа, кто-то из нас спускался в каюту, садился за штурвал, а другой занимал освободившееся место под солнцем.
      Берег показался вечером. Это был Ямал. Хотя мы держали по компасу более или менее правильный курс, но вышли километров на десять севернее полярной станции Марресале. Все же трудно было рассчитать курс без самых элементарных навигационных инструментов и точной карты, полагаясь только на интуицию и тот самый спичечный коробок размером пять на три с половиной сантиметра... Возникло желание повернуть прямо к Харасавэю, тем более что одну станцию от другой отделяло всего восемьдесят километров. Но Дима, поглядев в горлышки канистр, решил, что горючего не хватит, и повернул "Замору" к Марресале.
      Лоция сообщала, что эту станцию основало еще в 1913 году Российское телеграфное агентство. Здесь же действовала фактория, скупающая у населения пушнину.
      Мы прошли мимо речушки Марреяга, за которой на высокой горе виднелась радиомачта. Дальше берег высоким уступом обрывался к морю. В одном месте лежали груды кирпича. Берег, избитый морем, обвалился, и дом старой станции рухнул в воду.
      Некоторое время мы пытались подогнать "Замору" прямо к берегу, но не позволяли мели. Дима дважды выстрелил из ружья, однако его никто не услышал Я облачился в черно-желтый, как у Арлекина, гидрокостюм и, борясь с довольно крупной волной, пошел к станции. Здесь тоже вчера шел дождь, ноги скользили по глине, когда я стал взбираться на гору.
      Первой меня увидела женщина-кок. Она вышла из кухни, и тут ее внимание привлекла моя клоунская одежда. Она кликнула людей. На крыльцо выбежало несколько парней. Кто-то из них держал на всякий случай карабин. Они провели меня к начальнику станции. Им оказался Саркис Айрапетович Саркисов, старый полярник, о котором я был давно наслышан. Он сказал, что нам надо бы входить в русло Марреяги - там глубоко. Поскольку уже совсем стемнело, он послал на помощь Жору Боцяновского, который здесь работал механиком, ведал всем подвижным транспортом - водил гусеничный трактор и небольшую "дору".
      Мы пошли на берег. Я попытался взять Жору на плечи, чтобы донести до катера, но, протащив его по глинистому дну метров тридцать, отказался от этой затеи. Махая руками, мы побежали вдоль берега. Дима понял нас. По знакам Жоры он подогнал "Замору" к речке и, ориентируясь по ряби, провел ее в русло.
      На станции нас уже ждал великолепный ужин. С истинно восточным гостеприимством встретил нас Саркисов. Люди здесь соскучились по гостям: ведь они работали в самом далеком углу полуострова, в стороне от хоженых дорог.
      Видно было, что жили они дружно. Самому молодому, Вите Загребневу, недавнему выпускнику Ленинградского арктического училища, было лет двадцать, Саркисову шел пятьдесят пятый, но никто не ощущал здесь этой разницы в возрасте. Люди привыкли уважать друг друга, всем приходилось переносить одни и те же тяготы и радости.
      Одно отличало Саркисова от них - начальник повидал столько, сколько не довелось никому из них. Саркис Айрапетович родился в Туркмении, куда отец отправился строить Чарджоуский мост. Подрос, поехал искать счастья в Москву. Здесь прибился к "Мосфильму". Был помощником режиссера на съемках фильмов "Весна", "Адмирал Нахимов" и других. А потом отправился в Арктику. Зимовал в Харасавэе, Маточкином Шаре, Русской Гавани, на Шпицбергене, в Столбовой на севере Новой Земли. И на каких бы полярных станциях ни был Саркисов, всюду с ним зимовала жена Мария Сергеевна. Когда она умерла, Саркисов исполнил ее последнюю волю - похоронил там, где она родилась и выросла, - в Москве.
      Мы разговаривали до поздней ночи. Саркис Айрапетович рассказывал о том, как медленно падала с обрыва старая станция, как строили новую, как, начав работать механиком, осваивал он полярные профессии - радиста, метеоролога, аэролога, магнитолога.
      Утром ребята собирались топить баню, приглашали нас. Но как ни соблазнительно было предложение, мы решили воспользоваться хорошей погодой, чтобы пораньше уйти к Харасавэю.
      Саркисов провел нас в свою комнату, развернул подробную карту.
      - Только все время держитесь мористей, - предупредил он. - Не дай бог вам попасть в Шараповы кошки...
      На карте в двадцати километрах от мыса Марресале далеко в море дугами выдавались отмели - это и были Шараповы кошки. Кто их так назвал, неизвестно. Саркисов сказал еще, что на этих коварных, вязких, как гнилой Сиваш, отмелях погибло много людей, отчаявшихся выбраться из трясины и дикой болотистой тундры, где не пасут оленей и вообще нет поселений.
      - Прорветесь через Шараповы кошки, считайте себя в безопасности, - сказал Саркисов и пожелал спокойной ночи.
      Нас положили в кают-компании, заставленной книжными полками.
      На рассвете Жора Боцяновский помог заправиться горючим. После сытного завтрака, щедро снабженные сигаретами, хлебом и консервами, мы отправились дальше. На высоком берегу долго маячили темные точки - это провожали нас гостеприимные полярники Марресале.
      ШАРАПОВЫ КОШКИ
      Когда выходили из русла Марреяги, никто из нас не предполагал, что случится беда. Мы думали в тот же день "добежать" до полярной станции Харасавэй, стоящей на мысу с тем же названием.
      Но всего сутки держался антициклон. Как только исчезли берега, с севера пришел могучий заряд тумана. Скрылось солнце, задул ветер. Арктика оставалась Арктикой...
      Володя занял место за штурвалом. Мы с Димой забрались в спальники досыпать.
      Поднималась зыбь. Ветер дул с норда, Володя держал катер носом к волне. Не полагаясь на компас и не зная точного магнитного склонения, поскольку у нас была очень старая карта, мы не в состоянии были выдерживать правильный курс. Володя, а вслед за ним и Дима, сменивший его, подворачивали катер на ветер. А ветер, как выяснилось позже, все время менялся, делаясь северо-восточным. Слишком поздно, на наше горе, мы догадались об этом...
      Ввел в заблуждение и мыс, который мы приняли за тот, что обозначал на карте Шараповы кошки. Нужный мыс мы, оказалось, давно проскочили, а это был другой, расположенный севернее.
      Словом, мы прямым ходом врезались в Шараповы кошки. Произошло то, чего опасался Саркисов, когда так настойчиво советовал держаться как можно мористее.
      Теперь с одной стороны тянулась заболоченная тундра, с другой - наносы векового ила, которые кое-где поднимались из воды, превратившись в островки.
      Надо бы, конечно, сразу поворачивать обратно, выйти прежним фарватером из западни, но это было не в характере Кравченко. Он начал гонять катер по сторонам, надеясь прорваться к морю через мели. Винт молол илистое дно, за катером тянулся бурый след. Потом катер пополз на брюхе. Дима поворачивал в другую сторону, шел до новых наносов, теперь уже потеряв всякое представление о том, где находится судно. Перемутили всю воду. Она стала похожа на кофейную гущу.
      Чем яростнее мы пытались вырваться из мелей, тем глубже засасывали "Замору" Шараповы кошки. Чтобы уравновесить корму и нос, мы бегали по палубе, перетаскивали с места на место самый тяжелый груз, помогали веслами. Наконец катер увяз настолько, что пришлось спускаться в воду и толкать его, толкать до тех пор, пока в глазах от напряжения не завертелись красные круги. Мы опасались, что трясина может окончательно засосать катер, поэтому продолжали тянуть его по мелям. Но наступила ночь, и мы совсем обессилели.
      То же самое мы делали следующий день. И еще день...
      Еды мы с собой взяли не так много, побоялись утяжелить катер. Вскоре продукты кончились. Мокрые, голодные, замерзшие, мы взобрались на палубу, едва вытащив из вязкого ила сапоги.
      Катер прочно стоял на мели. Дима в отчаянии уронил голову на штурвал. Володя отрешенно глядел в сторону горбившихся вдали кошек. Они поднимали над водой черные спины, похожие на китов, и им не было конца. Чтобы согреться, я полез в спальный мешок, роскошный, лебяжьего пуха, легкий и теплый. Его дал мне в поездку друг Володя Зябкин, с которым я познакомился на Тянь-Шане во время походов на Хан-Тенгри и пик Победы. В то неимоверно тяжелое, опасное восхождение мы устанавливали у вершин-семитысячников 160-килограммовые осадкомеры. Когда мы возвращались, продукты, сброшенные нам с вертолета, - он не мог на такой высоте зависать и летел на большой скорости - разбились о лед и рассыпались. Целую неделю мы не видели ни крошки, и от голода нас шатал даже легкий ветерок, а спустившись с ледника, мы набросились на траву. Тогда тоже можно было прийти в отчаяние. У нас не было рации, путь преграждали бездонные трещины, запорошенные снегом, огромные глыбы льда и камни, грудь разрывало от недостатка кислорода, лицо покрывала короста от солнечных ожогов, из ушей и носа текла кровь, помощи ждать было неоткуда. Но все семеро еще теснее сплотились перед бедой. Мы чувствовали: только в этом было спасение. И верили, что невзгоды кончатся, мы дойдем до людей, погибнуть в одиночку никто не даст и никто не позволит тебе упасть духом.
      Сейчас положение было несравнимо легче. В крайнем случае мы могли бы выйти пешком к берегу, дойти до Харасавэя тундрой и там организовать спасение катера. Пока было время и силы. Но Дима запротестовал, срываясь на крик:
      - Ты думаешь, я брошу катер?! Ни за что!
      - С ним ничего не случится. Он прочно стоит на мели...
      - А вдруг ветер нагонит воду? Вдруг поднимется шторм? От "Заморы" останутся щепки!
      - Кабы да абы...
      - Смотри! - Дима попытался, правда безуспешно, призвать в союзники Володю. - Приходит какой-то пижон и начинает командовать!
      - Никто не собирается командовать за тебя! Сейчас речь о другом.
      - Капитан гибнет вместе с кораблем!
      - Здесь не Цусима, и неприятель не тот, чтоб перед ним козырять своим геройством...
      Словом, спор привел к жестокой ссоре. Оттого, что с первых дней путешествия отношения как-то не клеились, все время нагнеталось напряжение, все ярче проявлялись бонапартистские замашки, непомерное честолюбие и самомнение Димы, ссора вышла безобразной, грубой, шумной и особенно абсурдной в нашем положении. Конечно же, ничего такого не произошло бы, отнесись мы терпимее друг к другу. Да и не засели бы мы в эти чертовы Шараповы кошки, будь у нас хоть какие-нибудь навигационные приборы, линейки, циркули, транспортир, хорошие современные карты, рация, о чем должен был позаботиться Дима в первую очередь перед тем, как отправиться в арктическое путешествие. Только из непомерного апломба он пренебрег всем этим.
      Высказав все, что думали друг о друге, и не примирившись, мы расселись по своим углам, закутавшись в спальные мешки.
      У нас на "Заморе" был слишком маленький коллектив. Мы не могли объединяться в группы, создавать коалиции, чтобы вырабатывать ту или иную точку зрения. Каждый из нас сам и по-своему отстаивал свою правоту. Дима Кравченко, человек взрывного, агрессивного характера, полностью подавил молчаливого Володю Савельева, а в столкновениях со мной просто терял контроль над собой. Говоря языком психологов, у нас не сложилась структура неформальных отношений, неофициальные связи были слабы и неустойчивы, и поэтому часто возникали кризисные ситуации. Мы, конечно, стремились к общению, но ничего у нас не получалось.
      В самом покладистом характере есть шероховатости, которые приятны именно своей неповторимостью. В обычных условиях им можно было бы только радоваться. Но вот условия стали сложными, и шероховатости начали выпирать - механизм общения нарушился. И счастье, что этот механизм не развалился в этих проклятых Шараповых кошках.
      Утром, оставив Володю на катере, прочно застрявшем в грязи, мы разошлись с Димой в разные стороны искать более глубокое место. Но всюду вода едва доставала до колен. Теплилась надежда на прибой, впрочем в Шараповых кошках совсем незначительный.
      К следующей ночи мы решили предельно облегчить катер. Володя надул спасательную лодку. Мы сгрузили на нее все вещи: кино- и фотоаппараты, ружья, патроны, бензин, запасные детали к мотору, инструмент, впряглись в лямки и пошли к берегу. До него было километра три. Однако резиновая лодка где-то пропускала воздух. Обмякнув, она села на мель. Пришлось перетаскивать вещи на плечах, скользя и барахтаясь в грязи.
      Низкий, в соляных лишаях берег раскис от дождей. Мы поставили канистры, на них положили рюкзаки и пошли за новым грузом. Дима же пытался снять с мели катер, то снижая, то повышая обороты.
      После нескольких ходок силы покинули нас. Володя пошел ночевать на катер. Я нашел несколько палок, выброшенных морем, облил бензином, разжег костерок, протянул к огню окоченевшие руки.
      Но костер горел недолго. Его задушила влага. Я лег в лодку, в головой накрывшись брезентом паруса. От перенапряжения сон не шел. Поддувал ветер, леденил тело. Приходилось ворочаться с боку на бок, чтобы не замерзнуть совсем.