17

Память... Самое высокое наследие человека. Его духовная и материальная культура. Его корни. Чем они глубже, тем прочнее наша любовь к Отечеству. Донские казаки отличались особой привязанностью к родимой земле, к батюшке – Тихому Дону... Во времена Екатерины II это случилось. На линии рек Кубань – Терек – Сунже пограничную службу несли шесть казачьих кавалерийских полков. Надежно, как всегда, несли. И вот приближенные посоветовали императрице оставить казаков там навечно, переселив к ним семьи. Задумано – сделано. Только самих казаков об этом не спросили. А они взбунтовались, заявив, что скорее дадут себя беззаконно и бесчеловечно убить, нежели покинут Родину. Казаков секли кнутами – на 251 ударе скончался есаул Иван Рубцов. Вырывали ноздри, ссылали в Сибирь... Женщины прятались в лесах... Некоторые сошли с ума... Кончали жизнь самоубийством... Лишь бы не покидать родимую сторонушку. Двадцать один год длилось сопротивление донских казаков... Ни один казак, ни одна казачка не покинули Дон по доброй воле! И это несмотря на то, что срок службы донским казакам к этому времени был узаконен – 20 лет. Двадцать лет под ружьем – и никто не только не тяготился службой, а наоборот, гордился таким образом жизни.

Лев Николаевич Толстой однажды записал в своем дневнике: «Вся история России сделана казаками. Недаром европейцы нас зовут казаками. Народ казаками желает быть».

А вот пример мужества, целомудрия и бескорыстия, если позволительно такие слова употребить в столь жестоком и немилосердном деле, как кровавый бой, – так вот, рядового солдата, проявившего особое геройство, награждали и при этом присваивали высокий чин – полковника. Известно по крайней мере три таких случая, и во всех трех рядовые казаки по доброй воле отказывались от столь невероятного для них звания и связанного с ним благополучия и почета и изъявляли желание остаться, как и были, рядовыми. Обосновывали свой отказ единственным доводом – грех превозноситься, потому что в бой за Родину они шли не из-за чинов и наград. Грех держать в своем сердце тщеславие и корысть, думать о наградах, когда идешь на святое дело защиты Отечества. Единственно, что они признавали и ценили, так это – казачью славу. И свято блюли наказ отцов и матерей: «Не посрами родной земли...»

Вот она, нравственная высота племени по имени донские казаки. Откуда в них такая крепость духа и Осознание своего места в мире? О них слышал весь так называемый просвещенный мир, удивлялся, восхищался их победами на поле брани, песнями, танцами... Слышать-то слышали, но знали ли?..

18

Обратимся же к научным фактам. Что же они предлагают нам вместо древних азов и кровной непрерывности поколений? А вот что. Мол, убегали крепостные из РОССИИ в пределы Дикого поля, сбивались в разбойные шайки и отправлялись «за зипунами» – они-то, эти беглые люди, и стали донскими казаками. А началом их существования принято считать 1570 год, когда Иван Грозный послал на Дон свою грамоту. Но этот «научно установленный» факт вызывает вполне законное недоумение, – откуда же за 200 лет до этого взялись донские казаки, которые сражались на поле Куликовом в 1380 году и помогли Дмитрию Донскому победить татар 8 сентября в день Рождества Богородицы? И весьма важным представляется тот факт, что они пришли туда со своими иконами – это говорит о высокой степени духовности, культуры – религиозной и художественной. Донская и Гребневская иконы Божьей Матери почитались впоследствии как чудотворные всею Русью. А в 1591 году русское войско вышло на бой с татарами хана Кахы-Гирея, подошедшего к Москве. И в честь одержанной тогда победы был основан Донской монастырь – на этом месте стоял полотняный походный храм с иконой Донской Богоматери.

А откуда взялись дружины Ермака и других землепроходцев Сибири? Кстати сказать, за помощь в покорении Казани Иван Грозный подарил Ермаку шубу со своего плеча...

Были, конечно, и беглые. Они в отличие от старожилов, «домовитых» казаков, назывались «голутвенными», голытьбой. Их буйные головушки падали под топорами палача при подавлении восстаний Разина, Булавина, Пугачева... Но все же беглых были единицы. Уже в XVII веке приказано было под страхом смертной казни возвращать беглых прежним владельцам. А коренные казаки, живя на окраине Русского государства, издавна составляли его пограничную стражу. Ими был взят Азов за несколько десятилетий до Азовских походов Петра... С помощью донских полков и Петр взял Азов в 1696 году.

В Отечественную войну 1812 года Донская земля выставила около 90 казачьих полков (52 тысячи человек), и это отборное войско с особыми правилами и приемами боя, которые вносили смятение в ряды французов, заслужило похвалу самого фельдмаршала Кутузова: «Храбрые и победоносные войска! Наконец вы на границах империи. Каждый из вас есть спаситель Отечества. Россия приветствует вас сим именем. Стремительное преследование неприятеля и необыкновенные труды, подъятые вами в сем быстром походе, изумляют все народы и приносят вам бессмертную славу. Не было еще примера столь блистательных побед. Почтение мое к Войску Донскому и благодарность к подвигам его в течение кампании 1812 года, которые были главнейшей причиной к истреблению неприятеля неусыпными трудами и храбростью Донского войска; сия благодарность пребудет в сердце моем до тех пор, пока угодно будет Богу призвать меня к себе. Сие чувствование завещаю и потомству моему».

Веками казаки строили свое войско, создавали свои традиции, свою культуру, без которых нет народа. Здесь, на Дону, сложились совершенно особые формы общественной жизни и управления. Главная – выборность на все посты – только умных, смелых, отважных и ничем не опороченных. А спрос был строгим – провинившихся казаков наказывали всем миром, наказывали и церковно – священник накладывал епитимию на святотатцев. Сейчас даже трудно и поверить в такое.

На Дону вся исполнительная и часть судебной власти принадлежали общему сходу станицы или хутора и старикам. В обычае было безоговорочное подчинение старшим: «Что скажут господа старики – тому и быть». Какое же это замечательное правило: мудрые, много повидавшие, много раз ошибавшиеся не дадут сбиться с пути праведного молодым, подскажут, пожурят, если надо, а то и накажут по справедливости. И не было случая неповиновения старшим. Это определяло крепость и славу Войска Донского, его своеобразие и отличие от других племен и народов. Казак – это гремучая смесь романтики и прозы. Нежности и жестокости. Находясь в гармонии с природой, любимой им и им же сберегаемой, он был ею защищен и сбережен. Широта. Простор. Мощь. Сила. Порыв. Мятежность. Даже в гимне донских казаков чудится особое раздолье удалое: «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон...»

Филипп Козьмич Миронов – настоящий донской казак.

Можно понять, с каким волнением люди узнавали и о драматической судьбе Миронова. Через нее они прикасались к яростному, непростому времени. Поражает в Миронове глубина чувств и своеобразная изысканность слова, а ведь казак Миронов академий не кончал. Откуда в нем это? Ответ, думается, он дал сам в одном из писем, адресованных будущему начальнику штаба своей дивизии, другу юности Иллариону Сдобнову: «...Нынче у меня образовалось много времени для чтения военной, исторической и художественной литературы. На это дело да на занятия по русскому языку я трачу свой досуг. Все это (примечай) не скуки ради. В восторге пребываю от сочинений Добролюбова, в глубоких думах от Герцена, в огромном смятении от Чернышевского. Когда меня спросили, каких политических убеждений я придерживаюсь, не знаю, уместно ли было откровение, но я ответил, что мой девиз – высокая правда, честь и человеческое достоинство. Как видишь, нам будет о чем потолковать при встрече».

Неужели мятежный дух казака умиротворился? И офицер-разведчик, только что вернувшийся с войны в почете и славе и переживший позор тюрьмы ц разжалования, так легко и просто ужился со своим положением, смиренно приняв на себя роль студента? Или покорился библейскому поучению: «Сердце мудрых – в доме плача»?..

Но тут же вдруг взрыв тихого поведения Миронова. Причем он тоже своеобразно выражает протест против решения военного министра.

Отец его, Козьма Фролович, к тому времени из хутора Буерак-Сенюткин перебрался в Усть-Медведицкую, возил в бочке воду из Дона для небольшого пивоваренного заводика и станицы. Бочка воды – двадцать копеек. Хлеб надо было зарабатывать и сыну, разжалованному подъесаулу Филиппу Козьмичу Миронову. И вот от обиды, унижения и горечи он надевает офицерский мундир с четырьмя орденами и с вызовом начинает развозить воду по станице. Тут уж и старики взбунтовались: «Герой войны, герой Тихого Дона, орденоносец – и водовоз?!» Кинулись к окружному атаману – и за бороду его...

19

И в тот же самый день разжалованного подъесаула подстерегала нежданно-негаданно встреча с... памятью своей. С босоногим пастушечьим детством.

– Что за маскарад?! – гневно крикнул полковник Краснов. – Останови! – приказал он кучеру, увидя Миронова, сидящего в офицерской форме на водовозной бочке.

Миронов и сам в первую минуту не сообразил, кто этот блестящий полковник, восседающий на рессорном сиденье тачанки... Только тогда, в детстве, в нее была запряжена пара вороных коней, а теперь светло-гнедых, чистокровных... Но что-то еле уловимое, но очень знакомое почудилось в жестах, движениях, правда, не угловато-нарочитых, а накрепко усвоенных и, стало быть, ставших привычно-естественными. Да неужто это тот принц-хлыщик?.. Но память пришла мгновенно на помощь и рассеяла сомнения – да это собственной персоной богач, коннозаводчик, который хвастался, что у него тысячи пар сапог и он может ими одеть полк, два... Знойный полдень... Барышня... Вишни в фуражке. Вдруг она пролетела перед его глазами и шлепнулась прямо в пыль. И как в сновидении, в грустном мареве скрылась прекрасная фея... А может быть, и она где-нибудь рядом с братцем. «Вот бы спросить у него...» – мелькнула дурашливая мысль у Миронова. Но он, кажется, не узнает своего «закадычного дружка».

...Филька пришел в себя, когда угнал скотину далеко от хутора, в степь. Прийти-то пришел, но обида жгла, не утихая, да и голод давал знать. Да, «покормили» здорово... И с собою харчей надавали... Издевался сам над собою Филька. Это как же понимать, продолжал думать он, всегда же такое было – кормить пастуха миром. Значит, обычаи можно нарушать?.. Без ответа?.. А бить? А-а, это ерунда! Зарастет, как на шелудивом поросенке. Вот жрать охота... и не у кого попросить. Хоть бы кто проехал мимо. А какой сумасшедший тут проедет?..

Подходило время обеденного водопоя. Коровы нудились, переставали пастись. Филька глянул на солнце, как будто подоспело время, но а коровы-то досыта наелись? А-а, черт с ними! Наелись – не наелись, ему было совершенно безразлично... Хлопнул Филька кнутом, коровы совсем оторвались от горячей травы и поплелись к Дону, на водопой... Здесь, возле речки, на небольшой площадке было и стойло, где табун отдыхал в обеденное время.

Филька всегда располагался на небольшом курганчике, откуда был виден весь табун. Здесь он иногда одним глазом придремывал, другой всегда был начеку. Если какая-нибудь прокудная коровенка вместо спокойного лежания на стойле вдруг заохотится пошкодничать в близлежащих левадах, Филька тут же вскочит, быстро догонит ее, со зла перетянет по кабаржине кнутом, да еще и побольнее, чем она заслуживает. Сегодня особенно досталось одной...

Филька в какое-то мгновение, однообразно созерцая спокойно отдыхавший табун, чуть было не заснул. Он тут же встрепенулся и отвел взгляд в сторону степи. Увидел, в лиловатой дымке возникла пароконная подвода. Кого это несет в такую жару?.. Подвода быстро приближалась и вскоре остановилась возле Фильки. Это оказалась тачанка на рессорах и, видно, легкая на ходу или, может быть, кони были добрыми, что играючи катили ее? На переднем сиденье восседал кучер, на заднем – подросток, Филькин ровесник, но, бог ты мой, какая на нем фуражка с кокардой! Да и френч военного покроя, белый с золотыми пуговицами. А сапоги... Филька таких сроду не видел – хромовые, с лакированными голенищами, которые так блестели, что глазам становилось больно... Рядом с принцем сидела девочка лет двенадцати. Филька ошалело смотрел на пришельцев из другого мира, пока голос кучера не вывел его из оцепенения:

– Эй, пацан, тут не топко? Можно напоить лошадей? Не увязнут?

– Песчано, – буркнул Филька.

Кучер начал распрягать лошадей, а девочка, кукольно разодетая, завороженно смотрела на вишневые сады и спелые ягоды на ветках, гнувшихся к земле. Неожиданно Филька услышал голос, как колокольчик:

– Хочу вишен.

– А я – винограда, – ответил ей попутчик.

– Ну, братик, ну, пожалуйста, достань вишен, – голос ее уже не звучал мелодичным колокольчиком, в нем слышались капризные нотки.

– Ну, сестричка, – явно передразнивая ее, отвечал братик и картинно выставил носок сапога на край тачанки. – В данной ситуации это невозможно.

– Ну, я же хочу вишен! Кстати, желание дамы – закон для настоящего мужчины...

– Прикажешь полезть через... как его, плетень и залезть в чужой сад?

– Я зараз принесу, – вызвался, кажется, помимо своей воли, Филька.

Девочка, не обращавшая совершенно никакого внимания на Фильку, удивленно, мельком взглянула на него и, подумав, ответила:

– Неси.

Филька подбежал к плетню, перемахнул его и скрылся в саду.

– Вот и объявился рыцарь, – насмешливо заметил братик.

– Рыцари, настоящие, появляются в самых неожиданных и даже немыслимых местах, – отозвалась девочка.

Филька нарвал полную фуражку вишен, вернулся к тачанке и, подавая девочке, сказал:

– Ешь.

Девочка двумя пальчиками взяла вишенку и поднесла к губам.

Братик испуганно крикнул:

– Их же помыть следует! Ты посмотри, в какой фуражке он их принес! Ее, наверное, носил еще его прадед...

– Вот чудак, – удивился Филька, – кто же вишни моет.

– Ты-то, видать, никогда не моешь.

– Да их никто не моет, – авторитетно заявил Филька. Потом, кивнув на сапоги, спросил: – Не жалко?.. В такую жару и такую обувку носить – это не по-хозяйски...

– Сестра, ты слышишь?.. Да у меня таких сапог – десять, сто, тысяча пар... Я могу ими одеть полк, два полка... Ты разве не слышал про косяки коней и отводные земли Красновых? Мой отец...

– Слыхал, – почему-то с неохотой ответил Филька и, взглянув исподлобья на сестрицу Краснова, неожиданно залюбовался, как она подносила ко рту вишни и раскрывала розовые губы...

– И между прочим, – продолжал Краснов, – я, конечно, категорически не уверен, но вполне возможно, что этот вишневый сад принадлежит одному из наших арендаторов.

– А нехай...

– Но это же – воровство, и за это на соборной площади могут...

– Плетей ввалить? – перебил Филька. – Это ты хотел сказать? Так пусть сначала поймают.

– Но я же видел.

– Донесешь?.. Так ты же ел.

– Не я, а сестра.

– Все равно – сродствие.

– Логика...

– Что это такое?

Кучер к тому времени напоил и запряг лошадей. Молодой Краснов не ответил на Филькин вопрос, а громко крикнул кучеру:

– Пошел!

Горячие кони рванули тачанку и с места – вскачь... Филька побежал следом, забыв, что на голове нет фуражки. Но вот из тачанки приподнялся Краснов и кинул фуражку. Она шлепнулась к ногам Фильки. Он нечаянно наступил на нее и раздавил оставшиеся там вишни. Вишневый сок брызнул на босые ноги, заляпал и без того замызганные штаны.

Филька немного отрезвился от счастливой ошалелости, поубавил бег, потом остановился и, удивленный, грустно растерянный, смотрел вослед удалявшейся тачанке. Вместе с ней в расплывающейся лиловатой дымке растаяла и сказочная девочка, и ее заносчивый братец в лакированных сапожках, военном френче и новенькой фуражечке с офицерской кокардой... Да и было ли все на самом деле? Может быть, степной мираж? Или скорее всего – детский сон?..

Но потом, спустя время, Филька таки удостоверился, что встреча с будущим генералом Красновым действительно состоялась в полуденный зной на берегу Дона. И лишний раз убедила Миронова, что жизнь представляет такие сюжеты, которых не выдумать никакой, самой буйной фантазии.

Потом этот мальчик в лакированных сапожках дважды объявит награду за поимку бывшего босоногого пастушонка Фильки Миронова – в первый раз голову его оценит в 200 тысяч рублей, во второй раз подороже – 400 тысяч рублей. А в беседе с генералитетом откровенно признается: «Много у меня хороших, талантливых офицеров и генералов, но нет ни одного Миронова...»

А сказочная девочка?.. Словом, пока не будем забегать вперед, а расскажем все по порядку...

... – Извольте встать! – полковник взбешен. Крик Краснова прервал мысли Миронова. – И отдать честь старшему по званию!

– Слушаюсь! – подъесаул Миронов понарошку подергался на бочке, изображая, что он в седле и так же небрежно отдал честь, втайне рассчитывая, что это еще больше взбесит полковника. Но тот, обозленный, не заметил насмешливого приветствия.

Миронов, самолюбивый до крайности, прямолинейный и резкий, всегда чувствовал к себе снисходительное отношение со стороны офицеров-аристократов. Дворянская среда не очень-то жаловала выходцев из «казачишек», хотя и завоевавших это право кровью и талантом. «Пихра» – так пренебрежительно называли дворяне простых казаков.

Поэт-дворянин по этому поводу сочинил стишки:

«Куга востропузая», «чига востропузая...» – насмешливые клички казаков. «Чигин», «чимизин» – это сумка, кошелек, которые казак носил на брюках, сзади, ниже пояса.

Когда Миронов был в блеске славы и почета, он пренебрегал покровительственным, снисходительно-высокомерным отношением со стороны офицеров-дворян, но теперь, разжалованный, с особым обостренным чувством все воспринимал. Офицеры-дворяне избегали встреч с ним, да и он, задетый пренебрежительным отношением, не очень-то спешил навязать им свое общество. Миронов даже перестал посещать офицерский клуб. Опальный казачий офицер... Ему подчас излишне чудилось, что окружающие так и норовят подчеркнуть его теперешнюю неполноценность, и он уже готов кинуться на обидчика, даже если кто невольно заденет его честь. А он ее ценил превыше всего... Хорошо, что Краснов не узнал в подъесауле того пастушонка-оборвыша, иначе – срам да и только... Но хуже, если бы оп, узнав, процедил сквозь зубы: «Я так и знал, что из этого подонка ничего путного не выйдет...» Тогда бы Миронов уже за себя не отвечал...

Волею судеб Евгений Евгеньевич Ефремов, комиссар Донского корпуса, который впоследствии будет формировать Миронов, тоже был из «выскочек». Он вспоминал: «Мне хорошо известно это отношение дворян-казаков к „выскочкам“ из народа, а также чувства пробившихся в дворянскую среду простых людей и еще вот почему. Мой дед, Алексей Григорьевич Ефремов, был простым и малограмотным казаком Клетской станицы Усть-Медведицкого округа – это в сорока километрах от станицы Усть-Медведицкой. В войне с горцами на Кавказе он отличился, получил Георгиевский крест, был произведен в вахмистры, а потом получил первый офицерский чин хорунжего. За природный ум, отличную службу и проявленную храбрость указом царя был наделен землей и стал дворянином. Нужно сказать, что все, кто из простых казаков производился в офицеры, то одновременно и обязательно получали дворянство. В царской армии офицеров-недворян не было.

Если бы мой дед не имел Георгиевского креста, то он был бы лишь личным дворянином, а Георгиевский крест на основании царских законов делал его уже потомственным дворянином. Так, между прочим, по наследству стали дворянами мой отец, я, братья... И вот мой дед Алексей переживал это положение чужака, «выскочки» в дворянской среде. Он много об этом рассказывал и, со своей стороны, пренебрежительно отзывался о «дворянчиках». Поэтому-то мне очень близко и понятно формирование соответствующей черты в характере Филиппа Козьмича. А он к тому же был очень, прямо-таки болезненно самолюбив. Кстати, это тоже результат его жизни в «чужой» среде. Эта настороженность Филиппа Козьмича к окружающим людям, с которыми он знакомился, весьма характерная для него черта, и сказалась во всей его деятельности...».

Удивительны все-таки бывают в жизни встречи. Отец Е. Е. Ефремова, бывший казачий офицер, служил с Филиппом Козьмичом Мироновым еще на русско-японской войне, а вот сын его стал комиссаром мироновского корпуса... Но об этом более подробно потом... Сейчас вернемся на улицу станицы Усть-Медведицкой, где встретились Краснов и Миронов.

Филипп Козьмич на этот раз не стал задираться, а довольно мирно проследовал своим маршрутом. А Краснов сердито проворчал:

– Безобразие! Распустились!.. Мы из вас эту дурь казачью вышибем!.. – Неизвестно, кому он пригрозил. Наверное, хотел сам себя успокоить и привести в надлежащий вид – нельзя же, в самом деле, в таком взвинченном состоянии, да еще в роли инспектирующего предстать в окружном правлении. Подумают, что специально настроился на критически-негодующий тон...

– Пошел!.. – Краснов нарочито громко крикнул и стеком коснулся спины кучера.

...Да, к тому же господин окружной атаман Филипков все-таки генерал-майор, а он, Краснов, пока еще полковник. Хотя, успокаиваясь, самодовольно усмехаясь, подумал, что у потомственных дворян господ Красновых земельки поболе, да и отводных пастбищ, где гуляют многочисленные косяки чистокровных дончаков и кобылиц, чуточку погуще, чем у некоторых генералов. Так-то... От этой убедительной мысли придя в хорошее расположение духа, Краснов залюбовался, как пара светло-гнедых, диковатых и злобных жеребцов собственной конюшни легко подкатили тачанку к зданию окружного правления. Кучер осадил их; разгоряченные, роняя пену изо рта, они грызли удила, словно просили повода, косились на хозяина свирепыми глазами, перебирая на месте сильными, сухопарыми ногами.

– Пробег от Вешенской станицы сделали немалый, а кажется, не устали... Вот что значит порода!.. – горделиво заметил Краснов.

– Хозяйская... порода, – почтительно отозвался кучер. – Ваш батюшка строго блюдет, чтоб чистые кровя были.

Краснов больше не откровенничал и, входя на высокое крыльцо, подумал: «Батюшка... Батюшка... Стар становится отец... Чаще посиживает в родной Вешенской... Все, правда, накатано, отработано и... Страшно даже подумать, что в скором времени придется самому встать во главе огромного имения... Отец... Отец...»

Сбросив с себя «сантименты», как он выражался, Краснов быстро взбежал по ступенькам.

Дежурные вестовые и сидельцы вскочили, приветствуя незнакомого полковника. Один из них, по-видимому, старший, распахнул перед Красновым дверь, ведущую в приемную.

Из кабинета доносились непривычно громкие, сердитые голоса. И когда Краснов, сопровождаемый адъютантом, вошел в кабинет генерал-майора Филинкова, то прямо-таки опешил при виде необычной картины.

Старики бородачи, человек десять, окружили генерала, и каждый заскорузлыми, плохо гнувшимися пальцами тянулся к атаману, пытаясь схватить в жменю генеральскую бороду. Генерал в страхе отступал в угол кабинета. Особенно старался маленький казачишка и так отчаянно тянулся к генеральской бороде, что вот-вот, гляди, схватит и выдернет клок. Будто весь смысл его жизни был заключен именно в этом деянии, и если вырвет хоть волосок, то будет безмерно счастлив. Казаки маленького роста почему-то всегда отличались настырностью и свирепостью...

Краснов, кажется, в третий раз представился и громко пристукивал шпорами, но на него никто внимания не обращал.