Шелихов сказал, обращаясь к Самойлову:
      — А ведь это зело здорово, что они ребятишек к нам привели. Учить их будем. Через три-четыре года они нашей опорой будут.
      С этого дня коняги прибились к русской ватаге, в соседней бухте разбили стойбище. Не было дня, чтобы они не приходили в русское поселение.
      Исподволь коняги приохотились к работе и уже вместе с ватажниками лес валить ходили, сплавляли его, копали землю, клали избы и стены крепостицы. Зверя набили за это время так много, что к построенному обширному амбару для мехов пришлось два прируба делать. Меха были из лучших, богатые меха. Голиков, потряхивая шкуру песцовую, дул в мех и говорил:
      — А? Григорий Иванович… Золото, чистое золото!
      Григорий Иванович, слушая Голикова, поглядывал в прорубное оконце. Мимо амбара с двумя бадьями шел ватажник, скользил лаптями по наледи. Полы армяка рвал ветер. «В свинарник, наверное, — подумал Шелихов, — пойло тянет».
      Мужик шагнет — и остановится, согнет плечи, дышит тяжело.
      Слабели здоровьем ватажники, и это больше всего беспокоило Григория Ивановича. Казалось, и мяса у ватаги достаточно, и рыба есть. Но вот с овощами худо. Надо было побольше заготовить, а так хватило только до половины зимы. Григорий Иванович ругал себя, что мало заготовили овощей. Ватажники смотрели на огороды как на баловство, и Шелихов не смог убедить их. А вон как овощи-то показали себя. Пока была капуста квашеная, репа да брюква, морковь — ни один ватажник не болел, а как кончились запасы — ватажники начали таять.
      Шелихов приглядывался: что местные-то люди едят? Почему их хворь не берет? Ели вроде все то же — рыбу да мясо. И то впроголодь, ежели охота или рыбалка не удавались. Ели, правда, и рыбу и мясо сырыми. Но русскому-то человеку сырая пища и в горло не шла.
      По избам между тем уже несколько мужиков лежало пластом. Шелихов велел поднимать их силой. Мужики поднимались, но, смотришь — тот присел у избы на сугроб, посерев лицом, другой к стене приткнулся, третий вроде и двигает ногами, но как неживой.
      Голиков все бубнил что-то за спиной, выхваляя мех. Но слов, что говорил он, Григорий Иванович не слышал. Он смотрел на мужика, идущего по тропинке. Вдруг, ступив в сторону, мужик повалился на бок. Григорий Иванович метнулся к двери.
      Мужик лежал лицом вниз. Шелихов ухватил его за плечи, перевернул на спину. Это был Степан, зубы сжаты, глаза закрыты.
      — Степан, Степан, — позвал Шелихов.
      Зачерпнул горсть снега и стал растирать лицо. Степан застонал и повернулся на бок. Шелихов подхватил его под руку.
      — Я сам… сам… — Степан поднялся и стоял, шатаясь.
 
      Пара вороных катила по Петербургу карету на высоких рессорах, с лакированными щитками над колесами. За стеклом кареты угадывался неясный профиль человека в богатой шубе.
      Карету ту зрели и на Лиговке, и на Морской, на Гороховской, на Литейном, на Мещанской… И хотя кучер не гнал коней, видно было, что хозяин поспешает и время ему дорого. Останавливался экипаж этот и у домишек так себе, не из богатых, и у дворцов, перед которыми далеко не каждый осмелится придержать коней. Равно и у домов не из лучших, и у дворцов блестящих кучер осаживал коней смело, соскакивал с козел бойко, лесенку отбрасывал и лихо отворял дверцу. Так не проситель подъезжает, а лишь тот, кто уверен, что встречен будет и принят с почтением.
      Серый петербургский денек догорал чахлым закатом над Невой. Краснели блеклые краски за тучами. С неба сеялась мокрая изморось, зажженные фонари были окружены тусклыми ореолами.
      У Строгановского дворца карета остановилась. С широкого подъезда сбежали бойкие молодцы и бросились помогать седоку сойти на землю. Седоком оказался Федор Федорович Рябов.
      Сбросив на руки лакея шубу, Рябов мельком взглянул в зеркало, поправил пальчиком бровь и проследовал в глубину дворцовых покоев. Каблуки его уверенно простучали по паркету.
      Хозяина дворца в Петербурге не было, он недавно отбыл в уральские свои вотчины. Федора Федоровича принимал главный управляющий. Он встретил гостя стоя и мягким жестом указал на кресла.
      В беседе Федор Федорович больше спрашивал, управляющий отвечал, но видно было, что отвечал без охоты. Но вот Федор Федорович заговорил о таком предмете, что малоподвижное лицо управляющего изменилось и даже зарделось. И Федор Федорович двумя-тремя словами довел разговор до нужного итога. После этого он поднялся, поклонился и вышел. Главный управляющий проводил его до самого подъезда.
      — Непременно все будет исполнено! — заверил он гостя.
      Федор Федорович сел в карету, кучер отпустил вожжи, и кони шибко взяли с места.
      Уже вовсе в темноте карета остановилась у скромного домика на Лиговке. Федор Федорович прошел к дверям и рукоятью трости стукнул в потемневшую филенку. Дверь тут же отворилась, слуга суетливо отступил в сторону. В темноватой прихожей, освещенной единственной свечой в прозеленевшем шандале, Федора Федоровича ждал хозяин в старом, но хорошо отутюженном мундире. По бледным, узким, словно закушенным губам его, по сухости в фигуре можно было с уверенностью сказать, что человек это не русский, и словно в подтверждение этого Федор Федорович обратился к хозяину по-немецки.
      Они прошли в небольшую комнату, убранную, как все комнаты в немецком доме, с особой тщательностью, с обязательными фарфоровыми безделушками, расставленными тут и там. В разговоре у них несколько раз было упомянуто слово «коллекция».
      Как и во дворце Строгановых, Федор Федорович у немца не задержался долго. Со свечой в руке немец проводил его до кареты. Было видно, что оба остались довольны разговором.
      В третий раз карета остановилась на Морской.
      — Слава Иисусу Христу во веки веков, — смиренно молвил Федор Федорович, входя в дом и крестясь в угол на огоньки лампад.
      — Аминь, — ответил сильным баском хозяин в поповской рясе.
      В разговоре с этим был назван город Тобольск.
      Шурша богатой шелковой рясой, поп проводил гостя. Когда дверь за чиновником закрылась, он согнал с пышных щек улыбку и крепко взялся рукой за бороду. Лицо его было озабоченно.
      Напротив, Федор Федорович, сидя в темноте поспешавшей кареты, долго улыбался.
      Иван Ларионович, повздорив с компаньоном и пообещав шкуру с него содрать, обиды своей не забыл. Не тот был человек, чтобы слова на ветер бросать. И в один из дней, надев шапчонку похуже и драненькую шубенку, отправился в присутственное место.
      В углу, самом дальнем, сидел неприметный чиновничек. Лицо мелкое, глазки цвета бутылочного, плечики узкие, мундиришка в обтяжку.
      Иван Ларионович разговор начал туманно. Дескать, шумновато в месте присутственном, голосов много, и топотни, и суеты. Иван Ларионович ближе подступил: неплохо бы от шума посидеть вдали, рядком да тишком. Чиновник издал некий звук, Иван Ларионович тут же поднялся и смиренно пошагал к выходу. И самого малого времени не прошло, из присутственного места вышел чиновник. Иван Ларионович поддержал чиновника под локоток, и они устремили шаг.
      Кабачишко Иван Ларионович выбрал самый что ни на есть тишайший. Хозяин повел их в отдельную комнатку. Половой захлопотал вокруг стола, и купец начал разговор: мол, ошельмован и ограблен компаньоном среди бела дня, просит помощи и в долгу не останется…
 
      — А это куда? — спросила Наталья Алексеевна, показав камень, отливающий на изломе желтым.
      Григорий Иванович ткнул пальцем в одну из ячеек корзины.
      Наталья Алексеевна, радуясь возвращению домой, суетилась, стараясь побыстрее уложиться. Она скрывала свою радость, но глаза и торопливость выдавали ее с головой.
      Корзина, стоявшая на полу, сплетена была хитро: как соты пчелиные. Кильсей постарался. Григорий Иванович только намекнул, какую корзину ему надобно, а через день уже корзина была сработана Кильсеем.
      — Такую хотел, Иванович? — спросил Кильсей.
      — Вот молодец, — оглядев корзину, обрадовался Шелихов. — Руки у тебя золотые.
      В корзине в каждой ячейке, как яичко в гнездышке, лежали куски медной руды, точильного и известкового камня, слюда, хрусталь, глина. Все это собрали ватажники, ходившие по всему американскому побережью. Строго-настрого наказывал Григорий Иванович, снаряжая в поход работных, записывать, где что есть в недрах земных: о звере или же птице, деревьях, кустарниках или травах. Требовал вести аккуратную опись американского берега, больших и малых островов, которые встретятся. Наказывал описывать бухты, реки, гавани, мысы, лайды, рихвы, камни, видимые из воды, свойства и вид лесов и лугов на новых землях.
      Кое-кто из мужиков противился: зачем-де это? Чесали в затылках. Но большинство ватажников были давними мореходами и понимали, что опись такая дело наиважнейшее для промысла морского, и работу выполняли тщательно. Вот камни многих смущали. Сомневались мужики. Камень он и есть камень. Его где хочешь набросано предостаточно. Но Григорий Иванович на своем стоял твердо: по цвету, по виду, по весу необычные камни собирать и ему показывать. Объяснял:
      — Мы здесь такого наворочаем, ежели руды себя выкажут.
      Ватажники поначалу робели: вот-де, мол, нашел. Не видывал такого раньше… И выложит мужик камешек, другой. А потом по мешку притаскивали, да еще и спорили: «Таких не было, ты взгляни». Горячились. Не один десяток корзин сплел Кильсей, и все они были забиты образцами каменных углей и руд, обнаруженных ватажниками.
      Долгими часами Григорий Иванович гнулся над столом, записывая, где и когда были найдены сии камни, сколь обширны залежи руд, каковы подходы к месторождениям. Плавал фитилек в тюленьем жиру, перо скрипело, в стену толкался недовольно ветер, наваливался на дверь, завывал в трубе. А Григорий Иванович, откладывая перо, брал камни, подносил к огоньку и щурил глаза. На изломах камни вспыхивали цветными искрами, играли гранями: строчками через камни тянулись цветные прожилки. Вглядываясь в эти причудливые письмена, Григорий Иванович задумывался о днях завтрашних. Иногда он откладывал камень и тер глаза. Лицо у него посерело, щеки запали, под глазами легли тени.
      Однажды, сидя у плавающего фитилька, Григорий Иванович неожиданно почувствовал, что его будто толкнули в грудь. Это было так неожиданно, что он выронил камень. Острая боль рвала грудь. Григорий Иванович упал головой на стол. Из опрокинувшейся чернильницы выплеснулась черная струйка, побежала по разлетевшимся бумагам.
      С трудом держась за крышку стола, он поднялся, отодрал дверь от обледенелых косяков. В лицо пахнуло морозным паром. Он тяжело сел на заметенное снегом крыльцо.
      — Ах ты… Будь ты неладно, — выговорил слабым голосом. В глазах плыли радужные круги.
      Крепостица спала, ни в одном оконце не видно было огонька. Меж дворов гулял ветер.
      «Цинга? — подумал Григорий Иванович. — Нет, это другое».
      А ветер нес поземку, навивал сугробы. Мертвая вьюга разыгрывалась над Кадьяком. Страшная вьюга. Это не тот бешеный порыв ветра, что завертит, закрутит, закружит снежные сполохи, рванет вершины деревьев, прижмет к земле кусты, попляшет на дорогах, да и, глядишь, стихнет через час, другой. Здесь все по-иному. И ветер вроде несилен, да и не видно пляшущих столбов снеговых, не гнутся деревья, не ложатся кусты, но с одинаковой силой, ровно, из суток в сутки, метет и метет ветер снег, крепчает мороз, и вот уже не видно ни тропки, ни дороги, да и сами дома тонут в растущих сугробах. С крышами, с трубами заметает их мертвая вьюга. И плохо охотнику оказаться в такое время в тундре или в тайге.
      Пронзительная тоска сжала сердце Григория Ивановича. «Вот, ушел за край земли и сгину здесь однажды».
      Просматривая коллекцию перед погрузкой на галиот, Григорий Иванович неожиданно вновь почувствовал боль в груди. Шелихов оглянулся на жену, но Наталья Алексеевна не поднимала от корзины головы. «Ничего, скоро дома будем. А там и стены лечат».
      Топая, вошли мужики, взяли корзины. Кильсей пытливо глянул на Шелихова:
      — Что с тобой, Иваныч?
      Шелихов поднялся, но его качнуло, бросило в сторону. Мелькнула мысль: «Не удержусь, упаду». Ткнулся боком на лавку.
      — Ничего… ничего…
      К нему кинулась Наталья Алексеевна, но он отстранил ее и поднялся, вышел с мужиками из избы.
      Галиот «Три святителя» стоял у причала, лоснясь под солнцем свежеосмоленными бортами. В вантах посвистывал ветерок. Самойлов, снаряжая байдары, пошумливал на мужиков. Но голос у него был добрый.
      — К конягам пора идти! — крикнул он, увидев Шелихова. — Заждались, наверное.
      Шелихов в ответ только рукой махнул и заторопился к трюму — поглядеть, как укладывают корзины с коллекцией камней. Это был для него самый ценный груз, дороже дорогих мехов. Вылез из трюма довольный. Корзины уложили как надо. Увязали добро, да еще к принайтовали к пайелам, чтобы подвижки какой в качку не произошло. Помнили старый случай, когда груз подвинуло и едва-едва галиот не перевернуло.
      С берега Самойлов зашумел недовольно:
      — Григорий Иванович, что тянешь-то? Надо идти. Ветрило, видишь, какой? А ежели еще пуще разыграется?
      Шелихов легко — как будто и не было боли в груди — сбежал по трапу и заторопился к байдарам по звонкой гальке. Потеснив одного из устиновских молодцов, сел за весло.
      Степан — видно было, как напряглись у него жилы на шее — оттолкнул байдару от берега и, наваливаясь пузом на борт, крикнул:
      — Давай, ребята! Греби!
      Ударили весла, и байдара, преодолев прибойную волну, вынеслась на простор гавани.
      Стремя байдару в открытое море, Степан гаркнул мужикам:
      — Навались!
      Мигнул Григорию Ивановичу шальным своим оком: хорошо-де, мол, хорошо!
      Оклемался мужик по весне, а то совсем заплошал было. Боялся за него Григорий Иванович, шибко боялся. Свалится, думал. Наталья Алексеевна каких только трав не варила, но подняла мужика.
      Шелихов, налегая на весло, глянул на Степана. Тот стоял на корме во весь рост, армяк на груди распахнут, и в ворот открывшийся перла широченная грудь. Об такую грудь хоть кувалдой бей, человеку все нипочем. За плечами Степана крепостица поднималась, построенная могучими руками мужиков. Да что там крепостица. Человек русский на подъем только труден, а коли до дела дойдет, рядом с ним никому не устоять. Гаркнет во всю глотку: «Шевели жабрами, ребята!» И пойдет ломать. В лице кровь разгорится у молодца, глаза заблестят, и нет ему удержу.
      Шелихов загляделся на Степана, не думая, что с дюжим этим мужиком, меченным каленым железом, уже связала его крепкая бечевочка.
      За мысом, выступающим далеко в море, глазам открылось коняжское стойбище.
      Зимой, когда в ватаге началась цинга и мужики ослабели, из стойбища пришли к Шелихову хасхаки и рассказали, что с соседних островов племена, прознав про болезнь руссов, готовятся к нападению. Но тут же сказали, что их стойбище готово прийти на защиту ватаги и выставить своих воинов.
      Сейчас коняги, раскрашенные ради праздника особенно ярко, остановили лодки в прибойной волне и, подняв их, вынесли на гальку. Тут же они подхватили ватажников на руки и потащили к кострам. Все стойбище пело, плясало, било в бубны. Гостей усадили вокруг костров.
      Сначала мальчики, тихо ступая, разнесли студеную воду, затем стали подавать жир рыбий и звериный, толкуши китовые и тюленьи, ягоды и коренья. Чаши принимал старший из хасхаков, отведав блюдо, он с поклоном передавал гостю.
      После десятой перемены блюд снова обнесли всех студеной водой, и старший хасхак наклонился к Шелихову. Лицо его блестело в свете костра.
      — Мы хотели бы пожелать старшему из руссов много охот впереди!
      За два года на Кадьяке Григорий Иванович достаточно научился по-коняжски.
      — Луна взойдет, как истаявшая в половодье льдинка, — щуря глаза в косых разрезах, продолжил хасхак. — Но день ото дня бока ее вновь покруглеют, и она предстанет, как дымчатый песец, который вот-вот в нору принесет щенят. Сколько лун ждать нам до возвращения на остров старшего из руссов?
      Шелихов выслушал и задумался, глядя в огонь костра: «Сколько лун? Трудно сказать…» Перед ним отчетливо встали Голиков и Козлов-Угренин, Лебедев и Кох. Он сказал:
      — Дух зла коварнее росомахи и свирепее раненой рыси. Ежели он будет знать тропу охотника, то подкараулит и отнимет жизнь. Я не назову дня возвращения, чтобы не указать мою тропу духу зла.
      Хасхак опустил глаза и с пониманием покивал головой.
      — Ты поступаешь как мудрый и осторожный человек.
      Он помолчал и заговорил вновь:
      — Старший из руссов! Оставь белую шкурку неизвестного нам зверя, которая передает твои слова через много дней пути. Пусть она скажет всем, что мы под рукой у тебя живем и ты, возвратившись, защитишь нас от злых людей, ежели они вздумают нас обидеть в твое отсутствие.
      — Хорошо, — ответил Шелихов, — я оставлю, что ты просишь. Но вы теперь не под моей рукой, а под рукой державы Российской… А это большая сила.
      Старший хасхак в знак благодарности склонил голову.
 
      Погода была ветреной, но Шелихов, объявив о дне отплытия, не хотел отменять принятого решения.
      Управителем русских поселений Григорий Иванович оставлял Самойлова.
      В день отплытия Шелихов проснулся до света и спустился к берегу. Чайки еще не поднялись на крыло, качались на волнах, спрятав головы в оперенье. Галька на берегу была сыра и не гремела, а только глухо шуршала. Море было неспокойно, волны, набегая, падали тяжко, разбиваясь в брызги. Шелихов долго глядел в море, в бесконечную даль. Что-то томило его всю эту ночь, беспокоило.
      Из-за горизонта выглянуло солнце, и мрачное серое море вспыхнуло ослепительными красками, заискрилось. Чайки разом снялись с воды. Шелихов неожиданно подумал: «Что ж, я сделал все, что мог!»
      Через час началась погрузка на галиот.
      Некоторых мужиков на судно вели под руки. Слабы были шибко. Еле лапти волокли. Виски запавшие, бороденки повылезшие клочьями торчат, в разинутых ртах — десны голые. Первое дело для цинги — зубы съесть. Новые-то земли трудно давались. А оно все в жизни так, что дорого — то трудно. Шелихов смотрел, как мужиков на галиот вели, и думал: «Вот они-то попахали. И цену немалую за новые земли заплатили». Но эти еще были живы. А вот за крепостицей, к сопкам поближе, кресты стояли. И тем, кто под ними лежал, на галиот уже не взойти. И их цену за земли новые никаким золотом оплатить невозможно. Нет еще такого золота на земле, которым бы оплачивалась жизнь.
      Из здоровых мужиков на галиоте были Степан, Измайлов да Шелихов, ежели в расчет не брать хворь его сердечную. Ну да о том только он и знал, а прочие лишь догадывались. На такую команду в море надежда слабая. И Шелихов полагался лишь на коняг, которых до сорока человек брал с собой на галиот. По приходе на Большую землю хотел определить их учиться, а пока вот в деле показать они должны были себя.
 
      Чиновники в Коммерц-коллегии, когда их спрашивали, что в ящиках и рогожах, многозначительно вздергивали брови. Ничего иного от них добиться было нельзя. А ящики все везли и везли, вносили в залу с осторожностью. Дверь запирали на замок. Кстати, ящики не разбирали, рогож не разворачивали, так что чиновники и сами не знали, что в них скрывалось.
      В зал с таинственными сими предметами Федор Федорович проводил президента Коммерц-коллегии графа Александра Романовича Воронцова. Граф вошел и дверь за собою затворил.
      Пробыв в зале более часа, Александр Романович в тот же день испросил аудиенции у императрицы Екатерины. К подъезду коллегии подали знаменитый графский выезд, Какой состоялся разговор у графа в царском дворце, не знал даже Федор Федорович. Однако Александр Романович, возвратившись от императрицы, повелел в коллегия приборку сделать генеральную.
      — Ее величество, — сказал, — соизволят быть в коллегии нашей.
      Федор Федорович, выслушав графа, едва приметно улыбнулся. Многочисленные поездки его по петербургским домам не пропали втуне.
 
      Крючок судейский, присмотренный Иваном Ларионовичем Голиковым, дело свое выполнял исправно. Ходил он, ходил вокруг Лебедева-Ласточкина и таки вынюхал нужное. Первым делом подкатился к старшему приказчику Ивана Андреевича и разговор начал смирный: то-то, мол, соболя не стало, а о белке не хочется и говорить. Что за мех — рыж, короток, как ежели бы его общипали! Потом заметил, однако, что есть и неплохие меха, особенно которые везут с севера.
      — Вот эти-то меха, — сказал крючок, — сейчас людям умным придержать самый резон! За эти меха, по миновении времени, денежки можно взять хорошие!
      И попал в точку.
      — Я уж третий год, — сказал приказчик, — хозяину своему талдычу, что меха надо придержать.
      — Ну и как?
      — Придерживаем.
      Крючок сообразил: три года купец меха держит, три года людей снаряжает на север, а на какие денежки? Какими шишами платит за меха? Чтобы товары на север сплавить, а потом меха наверх поднять, большие нужны капиталы. А купец не расторговался, и денег у него нет. Но все же взял он их где-то. Где?
      Пахнуло паленым. Знал он, где купцы деньги берут, когда нужда приходит. По этой части в Иркутске были мастаки; ну, например, Маркел Пафнутьич. Деньги в рост дает под вексельки. Или другой — Агафон Фирсанович. Тоже вексельками баловался.
      К этим-то двум и бросился крючок судейский. А уже от них явился к Ивану Ларионовичу.
      Так, мол, и так, вексельки сам видел, щупал и, полагаю, скупить их надо. У Ивана Андреевича с деньжонками сейчас негусто и ежели вексельки к оплате предъявить, все амбары его вычистить под метлу можно.
      — Сейчас скупать вексельки-то или погодим?
      — Скупай. Чего годить!
      Вот так петельку на шею Ивану Андреевичу и накинули. Осталось только потянуть веревочку.
 
      Первым камчатскую землю увидел Герасим Измайлов. Толкнув стоящего рядом Шелихова, он передал ему зрительную трубу.
      По галиоту пронеслось:
      — Земля, земля!
      Мужики полезли на палубу. Даже те поднялись, кто весь путь от Кадьяка не вставал от слабости.
      — Да где она, земля-то?
      — Вона, вона, али не видишь?
      — Точно, братцы, земля!
      — Земля, земля! — словно стон прошел по галиоту.
      — Григорий Иванович, а нам на якорь бы надо стать. Водички навозить. Наша-то стухла, — проглотив сладкий комок, сказал Измайлов.
      И мужики зашумели:
      — Да, водички, это бы славно.
      — Уж и не веришь, что вода-то сладкая есть.
      — По ковшичку выпить, глядишь, и ожили бы.
      А в запавших глазах боль. Набедовались, намаялись сердешные. Мужики из тех, что посильнее, на ванты лезли землю получше разглядеть.
      — Обзелененная, братцы, землица-то. Травка стоит.
      — Ветерок по-нашенски пахнет, чуешь?
      — Дошли, братцы, дошли! — кричал кто-то, не веря, наверное, до конца, что дойдут все-таки и увидят свою землю.
      Велика любовь человека к родной земле. И странно — занесет его судьба в дальние края, где и реки светлее, и леса гуще, а все не то! Свое небо, пускай даже оно и ниже, видеть ему хочется, по своему лугу пройти, из своего колодца испить водицы.
      Живет человек годами в чужой земле и вроде бы и корни глубокие пустил, навсегда осел, но нет — забьется вдруг сердце, и затоскует он, заскорбит душой, и вынь да положь ему родную землю. И какие бы моря его ни отделяли от желанной земли, какие бы горы ни стояли на пути, леса преграждали путь — пойдет он, бедолага, ноги в кровь сбивая, и пока не дойдет — не успокоится сердцем. Бывает, конечно, что не доходит, в пути свалившись. Но и в остатний час будет он выглядывать избу над рекой, где бегал мальчишкой, плетень и калитку, распахнутую в поля. В закрывающихся глазах будет мниться, как кучерявятся над благодатной этой землей облака и солнце светит, а навстречу путнику, возвращающемуся из дальних земель, идут родные люди…
      — Так что, — спросил Измайлов, — воду брать будем?
      И Шелихов, как ни хотелось ему побыстрее до Охотска добежать, только взглянув на мужиков, припавших к бортам, сказал:
      — Да, возьмем.
      Якорь бросили вблизи Большерецкого устья. Отрядили за водой большую байдару, а на малой Григорий Иванович со Степаном пошли к поселку взять свежей рыбы.
      Григорий Иванович прыгнул в байдару и оттолкнулся веслом. Степан вздернул на мачту парус. Байдара полетела птицей. Вслед им Измайлов махнул треуголкой.
      Опустив за борт руку, Шелихов зачерпнул горстью воду. Здесь, в море, вода казалась голубее, мягче и теплее.
      — Хорошо! — воскликнул он.
      Степан, придерживая парус, обернулся:
      — Лошадка и та домой бежит веселее. А мы небось люди!
      Мужики втащили байдары на гальку. За прибойной полосой, в десяти шагах, трава стояла по пояс. Шелихов и сам не помнил, как очутился в травяном раздолье. Только увидел вдруг плывущие в небе облака, у самого лица застывшие стебли трав. Почувствовал — язык щекочет разгрызенная былинка. Не ведал, когда и прикусил-то ее. Вкусная былиночка. Повернул голову. Рядом, раскинув руки, лежал Степан. Он тоже оборотил лицо к Шелихову, и Григорий Иванович с удивлением отметил, что глаза казачины с нелегкой судьбой — совсем не черные и шальные, как ему казалось всегда, а с рыжинкой. Где-то ударила птица: «Пить, пить, пить-пить».
      С водой управились быстро. Бочки вкатили на байдару. Григорий Иванович со Степаном под малым парусом пошли вдоль берега к поселку. Скоро увидели на берегу шалаши и рыбачьи сети на шестах.
      Рыбаки высыпали на берег, повели приехавших в шалаш, подали квасу в берестяных жбанчиках. Расспрашивали мореходов:
      — А баяли, ваша ватага пропала.
      В углу висела икона, под ней теплилась лампада. Рыбаки жили чисто. Шибко пахло навешанными на шестах травами от комара и мошки. От духа трав медвяного, от доброго квасу, а еще больше от тепла людского Григорий Иванович обмяк душой. Так, казалось, и сидел бы в шалаше этом, слушая голоса русские, и ничего больше не надо.
      О рыбе для ватаги договорились сразу же. Рыбаки, правда, улов только что свезли в Большерецк, но мешков пять-шесть рыбы оставалось, а этого ватаге до Охотска вполне бы хватило.
      — Расстарайся, — сказал старшой одному из мужиков.
      Тот — одна нога здесь, другая там — слетал на берег, вернулся, сказал:
      — Рыбу мы в байдару уложили, но вот в море-то идти я бы… — лаптем шаркнул, — поопасался. Ветер больно силен.
      Внезапно на крышу шалаша словно кто-то свалился. Мужики разом повскакивали с лавок и кинулись на берег. Море было не узнать. За считанные минуты его измяло, вздыбило злыми волнами. Валы стремительно неслись к берегу и с грохотом разбивались о гальку. Какая сила могла его так взбаламутить?
      Старший рыбак крикнул своим, и мужики бросились вытаскивать на берег шелиховскую байдару, снимать сети с шестов. Степан помогал рыбакам. Шелихов, заслоняя ладонью глаза от песка, выглядывал в море галиот. Среди тяжелых валов, развернувшись носом на волну, судно дрейфовало вдоль берега. У бортов вспучивалась белая пена. Шелихов понял, что капитан отдал якоря, но они не держались за грунт и ползли.
      — Уходить им надо, — надрываясь кричал рыбак, — беспременно уходить!
      С востока на камчатский берег стремительно неслись черные, как сажа, тучи.
      — Тайфун! — крикнул рыбак.
      Черноту туч прорезала изломанная стрела молнии, бешеный удар грома обрушился на землю.
      Ветер сорвал с Шелихова шапку, осколок камня рассек лоб. Подбежал Степан:
      — Григорий Иванович, зашибло? — Выхватил из-за пазухи тряпицу. — Дай перевяжу!
      Шелихов отстранил его, выдавил хрипло:
      — Костер, костер давай!
      У Степана в лице мелькнул испуг. Он оглянулся на галиот и хотел было что-то сказать, но Шелихов перебил его:
      — Костер! Не видишь? Погибнут!
      Мужики накидали на берег сена, травы морской, придавили раздираемую ветром груду тяжелым плавником. В руки Шелихову кто-то сунул фитиль, и он, заслоняясь полой кафтана, запалил костер. По уговору столб дыма означал: «Уходите! Немедленно уходите! Идите в Охотск!»
      Рыбаки завалили пылающий костер мокрыми водорослями, и дым, хотя и сваливаемый ветром, густо поднялся в небо.
      Во второй раз сверкнул ослепительный росчерк молнии, еще более сильный, чем прежде, удар грома расколол небо.
      Мгла упала на галиот и скрыла его от глаз стоящих на берегу.
      Двумя перстами, по-раскольничьй, Шелихов перекрестился.
 
      — Вы обещали нас удивить, любезный Александр Романович, — сказала императрица.
      В этот день у нее было счастливое, легкое настроение. Проснувшись, она увидела солнце над Невой, так редко балующее Петербург, прозрачный, как легкая кисея, туман, челны рыбаков. Идиллическая картина с утра настроила ее приятно, и она вспомнила приглашение графа Воронцова взглянуть на редкое собрание камней.
      — Удивляйте, удивляйте, Александр Романович, — повторила императрица.
      Воронцов склонился и приглашающим жестом указал на распахнутые двери главной залы коллегии.
      На столах были выставлены хрустальные блюда с замечательными по красоте и разнообразию красок самоцветами.
      Под солнцем сверкали зеленый малахит и багрово-красный орлец с Урала, нефриты Саянских гор и темно-синие лазуриты Байкала, голубые, цвета морской волны сибирские аквамарины и исключительные по глубине цвета уральские изумруды, белые, голубые, палевые топазы. Вся коллекция горела ярким пламенем, переливалась тысячами красок, вспыхивала огненными искрами.
      — Откуда богатства сии? — воскликнула Екатерина.
      — Ваше величество, это дары восточных земель империи вашей.
      Круглые глаза императрицы сузились, в прозрачной, холодной глубине их вспыхнула настороженность. Она поняла — о волшебном блеске камней на выставке сегодня же узнает весь Петербург.
      Собрание этих сокровищ было плодом трудов Федора Федоровича, соединившего коллекции Демидовых и Строгановых, тобольского духовенства и подвалов Академии наук. За этим-то он и ездил по Петербургу от дома к дому.
      Императрица взяла с блюда налитый голубизной топаз. Вся синева весеннего неба, казалось, была перелита в этот камень. Но Екатерина меньше всего сейчас думала об этом. Она угадывала, что собрание сие повернет головы петербургского общества к востоку, в то время как она сосредоточивала все внимание на землях южных. Мир с Турцией оказался не так уж прочен, и блистательные победы Григория Александровича Потемкина не дали тех плодов, каковые ожидались. На границах было неспокойно.