Из сеней доносились громкая возня, ребячий крик, стук салазок, гулкие хлопки веника по шубенкам, громкие окрики Степки.
      - Арясину эту куда тащишь, кочерыжка мерзлоносая? Погоди, нос вытру! Мишка, Пельмень корноухий, положи топор на место!
      Через минуту, топая замерзшими валенками, напустив в теплую кухню холода, ввалились удалые, розовощекие, глазастые важенинские отроки. Старшему - корноухому Мишке Пельменю было девять лет. Второму, Ваське, прозванному Косолапым, было восемь. Ходил он всегда со стоптанными каблуками, носками внутрь, как истый старый дед-кавалерист, поэтому и удостоился такого меткого прозвища. Младшему было семь. Дома его звали Ильей, на улице прибавляли слово "пророк". Кличка прилипла крепко, но ввиду его святости произносилась в исключительных случаях. Это еще объяснялось и тем, что маленький забияка, когда его так называли, хватал в руки что ни попало и молча обрушивал на голову обидчика.
      - Здравье желаем, дядя Петр! - дружно и весело выкрикнули ребята.
      - Здорово, дорогие братья-разбойнички! Как рубилось-воевалось, сколько добычи досталось? Как ворогов стерегли, честь артели берегли? шутливо приветствовал Петр Николаевич эту веселую стайку, похожую желтыми одинаковыми шубенками на теплых красногрудых снегирей.
      - Хорошо! Мы, дядя Петр, вашему Ястребу поперечник отпустили и сена дали, - картавя застывшими ртами, вместе отрапортовали Васька Косолапый и Мишка Пельмень.
      - Молодцы-удальцы! - поглядывая на краснощеких ребят, похвалил Петр и, вспомнив своего домовитого, смышленого Саньку, тепло улыбнулся одними усами.
      - Прокатили бы, дядя Петр! - поглаживая давно обмороженную и отвалившуюся кромку уха, простонал Мишка.
      - Эх и проехались бы! - старательно дуя оттопыренными губенками на розовые, застуженные ладони, поддержал его Васька.
      - Эх и сторово! - важно прохрипел маленький "пророк". Он до того озяб, что не мог сам стащить с ног закостеневшие валенки. Ему помогала мать.
      - Сиди смирно, карась мороженый! - крикнула на продрогшего сынишку Степка. - Слово-то выговорить не может, а туда же - прокатиться.
      - Марш! Все на печку! - скомандовал Важенин.
      Раздевшись, толкая друг дружку, ребята вскарабкались на широкую русскую печь. Перешептываясь о чем-то, выглядывали оттуда, как остроглазые зверушки. Петр Николаевич смотрел на эти темноволосые головенки с грустным и в то же время радостным изумлением. Он даже забыл, что ему надо прощаться и куда-то уезжать.
      - А ты, кум, чего в шубе толчешься? - дернув его за рукав, спросила Степка. Она была без платка и верхней одежды, с двумя толстыми на спине косами, смугловатая, крепкая, тонкая в талии, с кругло обозначенными под зеленой кофточкой грудями. Петр глядел на нее со скрытой тоскующей завистью.
      - Мне ехать пора, - сказал он со вздохом.
      - А может, останешься?
      - Не могу, кум. Прощай.
      Лигостаев надел папаху. Волоча по полу кнут, подошел к двери. Возле порога, запахнув полы тулупа, он остановился, ни на кого не глядя, сказал:
      - Выйди, кум, на час. У меня есть одно дело к тебе...
      - Секретничать начинаете! - крикнула Степка. - Не таитесь, миляги, я все равно все ваши секретики разузнаю! - звонко пропела она и с гордо приподнятой головой ушла в переднюю горницу.
      - А мы ничего от тебя скрывать не думаем! - крикнул ей вслед Петр Николаевич. Дело, которое он задумал, было очень для него значительным и важным.
      Захар Федорович, накинув на плечи стеганую казачью теплушку, вышел вместе с Петром.
      - Ну говори тут, - когда они очутились на крыльце, сказал Важенин. Я на босу ногу и дальше не пойду.
      - Да тут сразу-то не скажешь, - тихонько пристукивая кнутовищем о перила, с глубоким вздохом проговорил Петр Николаевич.
      - А когда были одни в доме, чего молчал?
      - Дело такое, подумать надо...
      - Говори быстрей. Не тяни за душу... А то я замерзну... Жениться, что ли, задумал?
      - Избави бог. Что ты, кум! - резко повернув голову, возразил Лигостаев.
      - От этого бог избавил одного архиерея, старика Максима Падерина да поповского мерина, - ввернул Важенин. - Тебе еще сорока лет нету, три такие ватажки настрогать можешь... Загорбок у тебя крепкий, сядут - и айда, папаша!
      - Не угадал. Этого у меня и на уме уже нет. Знаешь что, я Саньку усыновить хочу, по всей форме, - твердо закончил Петр Николаевич и облегченно распахнул полы длинной бараньей шубы. Слово было сказано, и уже назад взять его он не мог.
      - Саньку? - протянул Важенин удивленно.
      - Его. Сейчас он мне милее родного сына, и ты пособи, кум, бумагу какую следует напиши. Да ты эти дела лучше меня знаешь. А уж тебя век не забуду! Ожеребится кобыла - бери стригунка, пусть твой будет...
      - Пошел к черту со своим стригунком! - вскипятился Важенин. - Что я тебе, мирской захребетник?
      - Да ведь от всего сердца, чудак ты эдакий!
      - А у меня, думаешь, вместо сердца что? Сазан мороженый! Ты скажи мне, как это ты надумал такое?
      - Уж так, дружок мой, получилось, - судорожно вздохнул Петр Николаевич. - Ведь сказал же, что роднее сына он мне. Про дочь не говорю... Бог с ней, что вспоминать.
      - Это ты верно говоришь. Дочка твоя ломоть напрочь отрезанный... У сына своя семья. Верно ты придумал. А молчал, черт взбалмошный...
      - Ну что ты еще скажешь? Много будет хлопот? - спрашивал Лигостаев Важенина, чувствуя, что тот одобрил его затею и непременно поможет.
      - Какие там хлопоты! Для тебя-то? Намалюем аршина два бумаг, прибавим чуток казацкой важности. Но стригунком ты от меня не отделаешься, так и знай! - Важенин взял Петра за воротник тулупа и крепко, по-дружески тряхнул. - Может, теперь раздумаешь ехать?
      - Да вина-то у тебя все равно нет? - отводя его сильные руки, проговорил Петр.
      - Откудова ты знаешь?
      - А чего здесь знать?
      - А поедешь, повидай обязательно Кондрашова и передай ему, что Важенин советует, не мешкая, подседлать коня... Понял? Со слов Ветошкина понял, что где-то они его опять на крючок зацепили.
      - Ясное дело! - откликнулся Петр Николаевич.
      - Повстречай его аккуратненько. Сейчас там Авдей с Филиппом завели такие строгости...
      - Ну уж а я-то что им? - удивился Петр.
      - Что ты? Ты для них тоже персона. Давай крой! Только гляди у меня, не дури.
      - Ну что ты, Захар! Не то у меня сейчас в башке. Если рано спать не завалишься, я к тебе заверну.
      - Ладно, ждать буду, - кивнул Важенин.
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Улица встретила Петра беловатой, сумеречной темнотой. В промерзлых окнах приветливо тлели вечерние огоньки, и только в доме бывшего войскового старшины Печенегова они горели ярко-кровавым цветом. Там Филипп Никанорович, недавно ставший начальником охраны прииска, бражничал с Митькой Степановым и новым управляющим Романом Шерстобитовым.
      Петр взнуздал Ястреба, подтянул поперечник и сел в кошевку. За околицей, на широком торном шляху застоявшийся конь быстро перешел на хлесткую, размашистую рысь. Петра Николаевича освежающе обдувал прохладный, колючий ветер. Ястреб бежал так резво, что скользившие по укатанной дороге полозья почти не касались свежего, только что выпавшего снежка.
      Расстегнув тулуп, Петр Николаевич не чувствовал холода, и чем он крепче натягивал ременные вожжи, тем быстрее Ястребок увеличивал ход. Примерно на половине пути, за вторым шиханским увалом, конь вдруг сбавил аллюр и беспокойно отпрянул в сторону. Клонясь в правую сторону, Петр взглянул вперед. Свернув с дороги, на обочине стояла закутанная в шаль высокая женская фигура. Лигостаев проскочил было мимо, но потом придержал коня и совсем остановился. Обернувшись, крикнул:
      - Эгей! Молодка! Ходи скорей! Подвезу!
      Василиса ускорила шаг и, подойдя к кошевке, в странной нерешительности остановилась сбоку.
      - Чего стоишь? Садись. - Только теперь Петр узнал Василису - всего час назад он видел ее у писаря Важенина.
      - Ой, спасибо вам, господин Лигостаев, - запинающимся от волнения голосом проговорила она.
      - Для господина у меня шуба овчинная! - засмеялся Петр.
      Морозно было в эту чистую, снежную ночь. Петр стащил с руки барашковую рукавицу и снял с усов иней. Оттого, что она смущенно и робко назвала его господином, ему вдруг весело стало...
      - Да и я не барыня, и тоже в шубенке, - плохо соображая от возбуждения, заговорила Василиса. Торопливо усаживаясь рядом с Петром, она как во сне чувствовала, что у нее сейчас замрет сердце и остановится на веки вечные... - Я-то вас уж давно знаю. Сколько раз видела на лесном складе, - продолжала она для того, чтобы только не молчать.
      - А я вас раньше что-то не примечал, а вот только сегодня... - Петр неловко умолк и пустил коня шагом.
      - А сегодня что? - повернув к нему закутанную шалью голову и горячо дыша прямо ему в ухо, спросила Василиса.
      - Когда у писаря были... Ну и приметил... - Теплое дыхание девушки щекотало ему щеку. Он покосился на Василису и увидел в белой полутьме живые, искрящиеся ее глаза. Волнение мгновенной искрой передалось и ему. В это время кошевка сильно качнулась, раскатилась на крутоватом ухабе, и плечи их плотно прижались. Василиса неожиданно ткнулась кончиком холодного носа в его небритую, колючую щеку и неловко притихла. Они молчали.
      Упруго переступая коваными копытами, Ястреб бодро шел веселым, танцующим шагом. А вокруг лежало снежное поле, такое голубое и чистое, что у Василисы остановилось дыхание. Петр Николаевич, глядя на статный круп коня, думал о чем-то своем.
      - А писарь, это ваш друг? - грея в варежках начавшие зябнуть руки, спросила Василиса.
      - Ну да, друг, - рассеянно ответил Лигостаев.
      - Он, наверное, говорил вам обо мне?
      - Ишь ты, какая любопытная! - усмехнулся Петр и, перейдя вдруг на простой, отеческий тон, который лучше и короче сближает людей, спросил: А как тебя зовут?
      - Меня зовут Василисой, а по-нашему - Ваской...
      - Как это по-вашему?
      - Ну, значит, по-рабочему, - охотно пояснила она. - А вы Петр Николаевич. Я давно знаю... Я ведь все про вас знаю, - тихо добавила Василиса.
      - Смотри какая всезнайка, - добродушно заметил Петр.
      - О-о! Вы известный!
      - Чем же? И что ты такое можешь обо мне знать?
      - Все... Я дочь вашу много раз видела: и на складе лесном, и на скачках в ауле. Она мне очень понравилась... - наивно и сердечно проговорила она.
      - Это могло быть... - раздельно ответил Петр.
      - А кто ее не знает? - продолжала Василиса. - Красивая и смелая, а я таких люблю.
      - Скажи на милость! И про то, как она от мужа убегла, тоже знаешь? насмешливо спросил он. Казалось, что позорная история с его дочерью, как злой рок, преследует его на каждом шагу, куда бы он ни ступил и с кем бы ни повстречался.
      - Да ведь об этом все знают... Но я скажу одно... - Василиса чуть приподнялась, одернув широкую юбку, и, поудобней усевшись на сене, продолжала: - Я скажу одно: ежели бы меня насильно отдали, я бы на ее месте тоже так сделала, а может, и похуже, - с отчаянной в голосе решимостью проговорила она.
      - Хуже уж не бывает, - сказал Петр.
      - Нет, бывает, - упрямо и твердо возразила Василиса.
      - Ишь ты, какая бойкая!
      - Еще не так случается, - продолжала она. - А нашему брату, бабе, тетехой быть, так совсем замордуют и, как букашку, растопчут...
      - Если хочешь знать, - все больше удивляясь и волнуясь, говорил Петр, - если ты уж знаешь про дочь, так я тебе скажу, что никто ее не неволил, насильно не выдавал...
      - Вы меня простите, может, я не так сказала. Я этого не знала. Все так говорят, ну и я тоже...
      - Ее была воля. Сама виновата, - жестко сказал Петр и глубоко вздохнул.
      - Это другое дело. Раз вы ее не неволили - значит, вы хороший и добрый отец, - быстро проговорила Василиса и тоже вздохнула.
      - А у тебя родители есть?
      - Нет. Я сирота.
      - Ты, кажется, на каторге была? За что угодила? - спросил он и тут же пожалел об этом. Не хотелось обижать и без того обиженную, а получилось наоборот.
      - Долго рассказывать, - скупо ответила Василиса.
      - Да и не надо... Так сболтнул, не подумавши. Ты на меня, молодка, не серчай. - Петр откинул на спину тяжелый, заиндевевший воротник тулупа и перебрал в руках ременные вожжи.
      - А чего же мне серчать на вас? Ну была и была... Можно и рассказать... Жила у помещика в работницах, совсем еще девчонка шестнадцати годов... Вот и вздумал он попользоваться... Порешил, что овечка глупенькая... А я его кипятком... - чуть слышно проговорила Василиса и начала торопливо смахивать с темной шубейки летевший от конских копыт снег.
      - Эх ты, ядреный корешок!
      Петр Николаевич ахнул, сильно натянул вожжи. Ястреб, мотнув сухощавой головой, скорым и ловким перехватом передних ног чутко и плавно перешел на сильную рысь. Вместе с ошметками снега в лицо Василисе резко ударил хлесткий ветер. Казалось, что под конскими копытами вьюжилась и пенисто кипела косматая снежная буря. Она слепила глаза и сладко сжимала замиравшее от быстрой езды сердце.
      - Жив остался? - под стук копыт и скрип полозьев, посматривая на попутчицу сбоку, громко крикнул Петр Николаевич.
      - Кто? - повернув к нему голову с растрепавшейся на плечах шалью, не поняв его вопроса, спросила Василиса.
      - Да тот! Помещик поганый!
      - Не знаю! - закрывая лицо пестрой варежкой, ответила она.
      - Вилы ему в бок, в харю! А ну айда! - гаркнул Петр и тряхнул вожжами.
      Выхлестывая подковами четкую под копытами дробь, Ястреб податливо рванулся вперед. Ветер полыхнул в лицо колючим снежным ураганом и закидал плотными комками всю кошевку. Петр Николаевич придержал коня, уговаривая его самыми ласковыми словами, остановил совсем и вылез из кошевки. Василиса тоже поднялась, отряхнув снег, облегченно вздохнув, проговорила:
      - Ох и славно!
      Петр Николаевич вытащил из передка кошмовую полость и заботливо укрыл ею ноги Василисы. Он видел ее тугие ноги в жестких чулках, плотно втиснутые в старые, подшитые валенки-обноски, и толстую, из какой-то грубой материи юбку. "На такие ноги-то надо бы, как у Степки, расписные поярковые надеть", - подумал Петр и, глухо кашлянув, снова взялся за вожжи.
      - Теперче будет тебе теплее, - сказал он участливым голосом.
      - Да вы не беспокойтесь... Я привычная к холоду, - вытирая лицо жиденькой, давно выносившейся варежкой, ответила она, чувствуя, как тревожно колотится ее сердце и жарко пылают исхлестанные снегом щеки. Для нее это была первая в жизни мужская и нетягостная забота. Смущенной, неловкой улыбкой озарилось ее лицо. Из глаз неудержимо полились не видимые в темноте слезы...
      - Сколько же тебе лет-то? - опять пустив коня шагом, спросил Петр Николаевич.
      - Двадцать пятый пошел... с осени, - дрогнувшим и каким-то усталым голосом ответила она, стараясь унять и не показать слез своих.
      - Немного еще... Я тебя старше на целых пятнадцать лет, - сам не понимая, зачем он это говорит, признался Лигостаев.
      - Да вы ведь вон какой казак! Для мужчины разве это лета!
      - Какой же? - поглядывая на нее сбоку, спросил Петр Николаевич.
      - Вы добрый и... и гордый, наверное, - невнятно, запинаясь, проговорила она. Ей хотелось сказать совсем другое, но не повернулся язык.
      "Хорош добряк! - подумал Лигостаев. - Сегодня сноху плетью отстегал..."
      Над степными буграми тихая, в белых снегах, зимняя ночь. Сквозь редкие бегущие облака сыпались крохотные звезды. Выехали на последний пригорок и увидали шиханские огни. Они то вспыхивали, то гасли в туманной дымке.
      "Вот сейчас доедем, вылезу из этой уютной кошевки, и, может быть, никогда больше не свидимся", - с ужасом думала Василиса.
      - Так говоришь, добрый я? - после томительного молчания спросил Петр Николаевич. Ему вдруг захотелось ехать все дальше и дальше вот таким ровным, спокойным шагом и слушать ее покорный и ласковый голос.
      - Да. Про вас все так говорят, - быстро ответила она.
      - Погоди. Кто это все?
      - Рабочие, Устя Яранова, Василий Михайлович, например, наш бухгалтер... Вы же их знаете?
      - Знаю. Ну что ж, скажу спасибо, раз обо мне так думают...
      - Вы к ним едете?
      - Нет. Куплю вина и назад вернусь. Водка тут, наверно, есть?
      - Этого добра-то везде полно. Вы заезжайте к нам, покормите коня...
      - Ну что ж, это дело, - охотно согласился Петр. - А ты со мной выпьешь?
      - А если я не пью? - смущенно спросила Василиса. Кровь прилила к ее сердцу горячей волной.
      - Ну а маленько? - шутливо пытал Лигостаев. Смущение и растерянность Василисы настраивали его на веселый лад.
      - Маленько можно, - сжимая холодными варежками щеки, ответила она.
      - Хочешь, прокачу пошибче?
      - Ага! - кивнула Василиса.
      - А не боишься? - умело и ловко направляя коня на большую рысь, уже задорно и громко спросил Петр.
      - Ой нет! Я шибко люблю! - наклонив к нему лицо, выкрикнула она и робко прижалась плечом.
      Ястреб шел плавным, широким аллюром. Полозья кошевки, звонко свистя, буйно раскатывались на поворотах, и казалось - вот-вот перевернутся вверх тормашками. Но Петр Николаевич был опытный наездник. Он, где нужно, сдерживал лошадь.
      Василиса от восторга закрыла глаза. Все было как во сне, и до прииска докатили в один миг.
      Пока Петр Николаевич прибирал коня, Василиса, сбегав в избенку, ожидала его у входа.
      - Вы заходите, - когда он подошел к ней, проговорила она. - Называйте меня просто Вассой. - И она смело поглядела ему в глаза.
      - Ладно, - согласился Петр. Он растерянно топтался на одном месте, вертел в руках кнут, словно не зная, что с ним делать. - Вот возьми мой тулуп и в избу снеси, а я сейчас приду, - добавил он по-хозяйски и, шумно отряхнувшись, сбросил с плеч шубу. Не успел он оглянуться, как она цепко подхватила тулуп на руки.
      - А ты ловкая! - удивленно сказал он.
      - Ох и тяжелый! - не придавая его словам значения, проговорила Василиса. - Теплый, наверно?
      - Из восьми овчин.
      - Целых восемь овец?
      - И баран в придачу, - пошутил Петр. - Ну, Васса, я пойду.
      - Возвращайтесь. Я самовар поставлю и буду вас ждать. Хорошо? просительно и нежно сказала она.
      - О чем говорить. Чаек не помешает. Раздувай самовар, а я коврижек принесу.
      - Ничего не надо... Сами приходите. - Василиса спрятала лицо в ласково-мягкий и теплый ворс овчины.
      Лигостаев кивнул головой, повернулся и, скрипя высокими валенками, пошел по притихшему, с низенькими домишками переулку. В окнах мелькали тусклые огоньки. На небе мигали звезды, рассыпая по белому снегу зимний холодный свет.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      С саманной избушке, где жили Василиса и Устя, начался полный переполох. Самовара у молодых хозяек не оказалось. Василисе пришлось бежать за ним к Даше Микешкиной. Вместо чайных чашек нашлось только две треснутые татарские пиалы. Как на грех, и заварка вся кончилась. Василиса носилась по соседям как угорелая. Устя посмеивалась над ее хлопотами, помогая ей, тоже радовалась, сама не зная чему...
      - Ты хоть платье-то другое надень, волосы прибери, будешь как настоящая невеста, - весело шутила Устя.
      - Ну какая из меня невеста? В судомойки, в батрачки, на тот свет с ним пошла бы! А вы - в невесты!..
      - А почему бы нет? - подзадоривала ее Устя. - Ты только особенно не робей. Хочешь, я его сама за тебя посватаю? - в шутку предложила Устя.
      - А это можно? - замирая с клетчатой из фланели кофточкой в руках, спросила Василиса.
      - Отчего же нельзя?
      - Ах господи! Вы только скажите ему, как я его люблю! И больше ничего не надо... Он поверит, я знаю... Пусть не в жены... Пусть в хозяйство... А там что бог пошлет... - надевая единственные, впервые в жизни купленные полусапожки, взволнованно говорила Василиса.
      - Это что же, в любовницы? - спросила Устя.
      - А это уж как хотите, так и называйте.
      В это время в сенях заскрипели половицы, и в комнату вошел и напустил холода Кунта. Появление мальчика было совсем некстати.
      - Здравствуй, тетька Уста, и ты, Васка, здравствуй, - поднимая со лба рваную мерлушковую шапку, проговорил Кунта и бесцеремонно сел на табуретку.
      - Здравствуй, Кунта, - ответила Устя.
      Василиса отвернулась и стала застилать стол чистой скатертью. Кунта, помаргивая косоватыми глазенками, пристально наблюдал за ее быстрыми и ловкими движениями. Вдруг он неожиданно прищелкнул языком, лукаво подмигнул и громко, раскатисто захохотал.
      - Что ты, Кунта? - удивленно спросила Устя.
      - Ничего! - прохихикал гость.
      - Зачем пришел?
      - Думал, учиться будем мала-мала... - ответил он и, снова подмигнув в сторону Василисы, многозначительно добавил: - Жана...
      - Какая жена? - Устя встала и, косясь на мальчишку, вывернула в лампе фитиль поярче.
      - Васка-то, хо-хо! - Кунта, как крыльями, захлопал по коленям длинными рукавами стеганой, сто раз латанной купы и залился пуще прежнего.
      - Ты чего хохочешь, косоглазый? - не выдержала Василиса. - Какая я тебе жена? Вот еще приперся!
      Василисе очень хотелось побыстрее спровадить нежданного гостя и пригласить на чай Василия Кондрашова.
      - Не моя жана, конечно, - возразил Кунта, - а Петьки Лигостаеф...
      - Ты чего, дурачок, мелешь? - покраснев до корней волос, крикнула Василиса.
      - Какой такой мелешь? Правду я говорю, - вдруг возмутился Кунта. Думаешь, Кунта не знает, чей там лошадь стоит? Петьки Лигостаеф жеребес, и сам яво стретил... Он мне сказал, что с вином идет, значит, той* будет, а ты меня ругаишь, - обиделся Кунта.
      _______________
      * Свадьба.
      Устя взглянула на Василису и, недоумевая, пожала плечами.
      - Ладно, Кунта, не обижайся, - сказала она. - Сегодня учиться не станем. Раз той, пусть будет веселый той!
      - Ну что я тибя говорил, а? - показывая Василисе язык, крикнул Кунта. - Обмануть хотела? Хо-хо! Кунту не очень обманешь! Ладно. Я тоже с вами той буду делать... Плясать начну, песни петь. Мала-мала водки выпью... А Васка-то, хо-хо!
      Кунта ухмыльнулся и дернул себя за ухо. У него и раньше происходили забавные с Василисой стычки. Если он являлся грязный, она ловила его за воротник, тащила к рукомойнику и почти насильно умывала. Он фыркал и отчаянно повизгивал, а она терла ему мыльной пеной глаза. Иногда заставляла снять рубашку и, пока он, закутавшись в шаль, читал букварь, выпаривала косоворотку и стирала.
      Сейчас Кунта своими насмешками окончательно вывел Василису из терпения.
      - Да что ты все хохокаешь, чертенок!
      - Красивый жана, - не унимался он. - Сколько Петька Лигостаеф тебе калыму дает, а?
      - Я тебе, черномазый, покажу такой калым!
      - Довольно! - прикрикнула на них Устя. - Опять сцепились? Знаешь, Кунта... Сбегай-ка, друг, к Василию Михайловичу и скажи ему, чтобы он пришел сюда.
      - На той позвать, что ли? - спросил Кунта.
      - Конечно, - кивнула Устя.
      - Ладно, - согласился Кунта. - Сичас побежим и всех зовем. - Кунта нахлобучил свою истрепанную шапчонку и вышел.
      Спровадив надоедливого гостя, Устя и Василиса снова принялись хлопотать по хозяйству. Василиса раздобыла у Фарсковых соленых огурцов и капусты, Устя аккуратно нарезала холодного мяса и полную тарелку пшеничного хлеба.
      Выйдя из землянки, Кунта столкнулся на улице с Лигостаевым. С мешком на плече, чуть не до половины наполненным покупками, Петр Николаевич возвращался из продовольственной лавки. С неба сыпал мелкий крупитчатый снежок. В белизне приземистых крыш, освещенных фонарями на высоких столбах, поселок казался сонно притихшим. Пахло дымком и мазутом.
      - Ты куда бежишь, Кунта? - спросил Петр Николаевич по-казахски.
      - Уста сказал, чтобы я Василия Михалыча Кондрашова бегом сюда тащил.
      - Это очень хорошо, Кунта, тащи его сюда скорее! - обрадовался Петр.
      - Значит, правда, Петька, что той будет? - понизив голос, спросил Кунта.
      - Какой той? - насторожился Петр Николаевич.
      - Я же видел, как ты ее на Ястребе притащил, потом вон в лавку ходил. Жаны-то у тебя все равно нету, а Васка-то вон какая...
      - Погоди, Кунта, что ты! - Петр Николаевич пытался остановить языкастого пастушонка, но куда там!
      - Как "что ты"? Правду тебе говорю. Я бы сам на ней жанился, да ругает она меня и за уши таскает маломало...
      - Значит, провинился.
      - Я Кондрашова притащу и сам на той приду. Можно?
      - Ладно, Кунта, приходи. Без Кондрашова не являйся. Понял?
      - Сколько раз можно говорить Кунте? Виллаги, биллаги!
      ...На квартире Кондрашов усадил Кунту за стол и налил чаю. Прасковья Антоновна насыпала перед ним кучу сушек.
      - Микешку встретил и ему тоже сказал, - аппетитно похрустывая сушками, говорил Кунта.
      - И как ты ему сказал? - спросил Василий.
      - Петька, говорю, Лигостаеф приехал на Васке жаниться...
      - Ну а он что?
      - Ай! Он меня поймал и уши мне снегом натер, насилу убег я...
      - Ты, наверно, что-то перепутал, Кунта? - усомнился Василий Михайлович.
      - Виллаги, биллаги! Сам Лигостаеф велел тебя тащить и мне самому приходить. Брату своему Мурату тоже сказал. Он уже красную рубаху надел.
      - Ну, дружок, ты таким путем весь прииск взбаламутишь! - смеялся Василий.
      - Еще только к Фарсковым заходил, денежки за воду получил.
      - Сколько денег?
      - Два пятака и одну копейку дали.
      - Да ты скоро богачом станешь?
      - Ишо не скоро... Вот если камень найду золотой, такой, как мой брат выкопал, тогда уж конечно... - вздохнул Кунта.
      - И что же ты с ним сделаешь? - Кондрашов знал от Усти о всех мечтаниях Кунты и наблюдал, с каким упорством этот парнишка собирает гроши, развозя воду с утра до ночи.
      - Мой брат, конечно, маленько не так сделал...
      - Как же сделаешь ты? - допытывался Василий Михайлович.
      - Раз я его найду, то, конешно, себе и возьму. Отвезу ночью в город, получу деньги, куплю много товаров, один раз, потом другой раз продам товар на базаре и всю файду* в карман себе спрячу...
      _______________
      * Прибыль, польза.
      - Ну хорошо, накопишь ты много денег, и что же ты будешь с ними делать?
      - Купсом стану, - не моргнув глазом, ответил Кунта.
      - Нет, погоди, дружок. Ты уже купцом стал...
      - Да нет еще, дядя Василий! - протестовал Кунта.
      - Раз продавал товары с файдой - значит, ты уже настоящий барышник! А как же с муллой? Ты же хотел учиться на муллу?
      - Когда я буду настоящий купес, то за деньги сделают меня младшим муллой.
      - Э, брат! Ты еще не только барышник, ты еще хитрый политик. Ты сначала научись читать и писать по-русски. Когда станешь грамотным, прочтешь такие книги, где ясно написано, как купцы и муллы деньги наживают...
      - А есть такие книжки?
      - Даже очень много таких книг.
      - Хорошо, Василий-ага, я постараюсь скорее научиться, чтобы прочитать эти хорошие книжки, где написано, как купсы деньги наживают.
      - Старайся, дружок!
      Поблагодарив приветливых хозяев за чай с вкусными сушками, Кунта отправился к Булановым. Ему хотелось повидать своих новых друзей, сыновей Архипа, и заодно оповестить их родителей о предстоящем событии. Всякие обычаи, которые были установлены в его родных степях, он, как и любой кочевник, усвоил чуть ли не с пеленок. На веселом тое или скорбном обеде, по мнению Кунты, не пьют кумыс и не едят бешбармак только ленивые.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      О семье Лигостаевых Усте подробно рассказал в свое время Василий Михайлович. Между ними давно установились самые тесные, дружеские отношения. Вместе с Кондрашовым она ездила на похороны Анны Степановны, помогла Степаниде собрать поминальный обед, ездили они и на проводы, когда Гаврюшка уходил на службу.
      - Очень хорошо, Петр Николаевич, что вы к нам заехали, - беря из его рук новый дубленый полушубок, говорила Устя. - А мы с Василием Михайловичем на масленицу к вам в гости собираемся.
      - А я как раз за Василием Михайловичем Кунту послал. Повидать мне его нужно по важному делу.
      - Так и я за ним послала!
      - Вот и хорошо, - сказал Петр Николаевич.
      - Петр Николаевич, да вы совсем красавец, - поглядывая на гостя, лукаво говорила Устя.
      - Нет, Устинья Игнатьевна, вы меня смущаете. - Петр стеснительно одернул почти новый казачий мундир из темно-синего касторового сукна, вытащил из кармана гребешок и начал безжалостно расчесывать темный, с малой проседью чуб.
      Прижавшись к косяку, Василиса следила за каждым движением Петра.
      - Да бог с вами, Петр Николаевич, чего вы конфузитесь? Вы же очень хорошо знаете, как я вас люблю и уважаю, - сердечно и искренне продолжала Устя. - Поверьте, если бы не один человек, вот вам крест господний, сама бы пошла за вас замуж. Не верите? - тормоша его за светлую, с двуглавым орлом пуговицу, спрашивала она.
      - Много для меня чести, Устинья Игнатьевна, - неловко вертя в руках гребешок, сказал Петр Николаевич. - С моим почтением, но только мы не пара с вами. Вы образованная, а я простой пахарь.
      - Пустяки, Петр Николаевич! Наверно, у вас хватило бы терпения научить жену этому нехитрому делу. А кстати сказать, я еще с детства умею и косить, и серпом жать, и коров доить, и калачи печь!
      - Ну раз такое дело, Устинья Игнатьевна, не станем время терять. Заверну вас в тулуп, в кошевку - и марш-марш к отцу Николаю...
      - Ничего не выйдет, милый дружочек, опоздали мы... Я ведь намекнула вам, что есть у меня один человечек...
      Устя наклонилась к нему и доверчиво взяла его за РУКУ.
      - Только ради бога прошу, пока никому ни слова, - прошептала она.
      - Об этом, Устинья Игнатьевна, меня не надо просить.
      - Говорю вам, как родному брату: я недавно, ну совсем на этих днях, вышла замуж, - призналась она и стыдливо склонила голову.