Выбежав на улицу, она подобрала пеструю юбчонку и что есть духу помчалась к Степаниде.
      - Ой! Мамынька моя родная! Ой! Светики мои ясные! - вбежав к Степаниде, запричитала она, словно увидела сразу десять покойников.
      - Ты что, ошалела? - удивленно взглянув на растрепанную шинкарку, с предчувствием чего-то недоброго спросила Степанида.
      - Погоди, миленькая моя, разнесчастная! Дай отдышаться маленечко! завывала Агашка. - Ох! Что творится на эфтом свете!
      - Да не вой ты, ради господа! Говори толком! - испуганно взмолилась Степанида. Она уже поняла, что в доме случилось что-то неладное.
      - Погоди, душенька, передохну чуток и все, все расскажу! Я тебе такое поведаю! - Агашка всплеснула сухими ладошками и блаженно закатила глаза под лоб.
      - А ну тебя к черту, дуреха такая! - Стешка кинулась к кровати и схватила за рукав лежащую на одеяле шубу. - Лучше побегу сама... От тебя толку не добьешься. Мычишь и не телишься...
      - Постой! Все скажу! Не ругайся, ангел мой! Захожу это я в горницу, глянула на иконы - и мама моя божья! Она сидит!..
      - Кто она? - наступая на Агашку всей грудью, спросила Степанида.
      - Ты только не ори на меня и не перебивай! - взбеленилась вдруг Агашка. - Сказала тебе, что все расскажу, значит, слушай и не тявкай! Ты вон поди да лучше на нее тявкни, а на меня не собачься! Я тебе не свекровь!
      - Да не томи ты мою душу! Кто такая "она"? - спрашивала чуть не плача Степанида, чувствуя, что у нее пересыхает во рту.
      - Кто такая, говоришь? - Агашка насупилась и отвернулась. - А шут ее знает, откудова она взялась! Сидит под божницей, как есаул в мундере...
      - В каком таком мундере? Ты что, пьяная али совсем спятила!
      - Ты на меня не лай, молодка! В абнаковенном, казачьем, с золотыми пуговичками...
      - Нет! Ты меня, Агашка, сведешь с ума! Мундир какой-то выдумала! Стешка не знала, что ей делать, но в то же время сердцем понимала, что в словах этой язвы есть какая-то жуткая правда.
      - Ничего, касатка, я не выдумывала... Говорю тебе, сидит у тебя, в твоей горнице баба с урядницкими погонами, молодая и красивая, ну чисто ангел небесный и глазками, как синими листочками, помаргивает... Сидит под Егорием-победоносцем и на меня смотрит, ласково так глядит... Я сначала думала, что это видение на меня сошло... Хотела крестным знамением себя осенить, а рученька-то у меня не поднимается... Три раза, а может четыре, прочитала шепоточком молитву, а она все на месте и даже улыбается, а потом спрашивает: "Вам кого, хорошая моя?" А у меня язык будто к нёбу прирос. "Ежели, говорит, вы хотите видеть хозяина, то ево дома нет... Ежели ко мне, так я хозяйка и жена ево". Как она это сказала, у меня совсем язык отнялся, а ноги затряслись и будто к полу примерзли... Я повернулась, выскочила - и айда!
      - Врешь ты все, стерва! - разъяренно крикнула Стешка.
      - От такой же слышу! Ты чего меня паскудишь? Чего ты на меня лаешься? - Агашка вскочила и подняла голову.
      Они стояли лицом к лицу и свирепо глядели друг на друга. Схватка могла состояться мгновенно и закончилась бы бог знает чем. Но Степанида почувствовала, что зашла слишком далеко, поэтому, облагоразумившись, быстро переменила тактику.
      - Агашенька, родненькая, прости меня ради бога! Сама не знаю, чего мелю! Какая такая жена? Почему в мундире? Ну расскажи все толком, растолкуй мне, дуре! А может, ты шутишь?
      - Вот не сойти мне с эфтого места! Пусть поразит меня гром господний! - Агашка неистово перекрестилась на большую икону хмурого Николая-угодника. - "Я ево жена!" Прямо так и заявила! А чего она мундер напялила, я и сама ума не приложу! Сидит ну чисто молоденький есаул, только без усиков...
      На минутку Агафья умолкла и задумалась. Степанида стояла словно окаменевшая и тоже мучительно размышляла, что ей делать и как поступить. Теперь она поняла, что совершила непростительный промах, что слишком долго огрызалась и привередничала, тем самым толкнула свекра на такой решительный поступок.
      - Я слышала, часом, что будто ездил он на Ярташкинские хутора и присмотрел там одну мужичку, - быстро проговорила Агашка. - Может, ее и привез, а может, и обвенчался украдкой?
      - Нет у него там никакой мужички, - возразила Степанида. - Это я точно знаю!
      - Погоди, Стешка! Постой! - осененная какой-то догадкой, крикнула Агашка. - Вспомнила-таки! Знаю я эфту кралю! Каторжанка с Синего Шихану. Видела ее вчерась в станице! Вышла она от писаря и у калитки с его татаркой о чем-то все шушукались! Значит, уговор давно был с дружком-приятелем... А ночью, наверное, обвенчались... А татарке этой все равно что поп, что мулла!.. То-то Санька ваш за вином ко мне явился... Вечером спрашиваю, а он, чертенок, окрысился на меня: "Чего пристала!" Так оно и есть!
      - Я ей покажу жену!
      Стешка накинула на плечи шубу и выбежала на улицу. Следом за ней помчалась и Агашка. По дороге она встречала идущих с ведрами казачек и каждой из них успевала таинственно сообщить, что Петр Лигостаев женился на каторжанке и что сноха сейчас бежит домой и хочет вытащить новоявленную свекровь за косы. Таким образом, весть о неслыханном поступке Петра быстро разнеслась по всей станице.
      Войдя в ворота, Степанида столкнулась с Санькой. Он только что пригнал с водопоя скотину и впустил ее на задний двор. У плетня табунились овцы и жадно лизали мягкий, пушистый снег. Зимой овец на водопой гоняли редко, вместо воды овцы довольствовались чистым снегом.
      - Что это у вас тут творится, а? - хватая мальчика за плечи, задыхающимся голосом проговорила Степанида.
      - Ничего, - легонько отводя ее руки, ответил Сашок.
      - Как так "ничего"? Кого ночью отец привез? Чего молчишь? И ты с ним заодно! Говори же, - тормошила она его за плечи.
      - А что я буду говорить... Пусти, тетя! - Санька согнул голову и вырвался из рук разгневанной Степаниды. - Ну привез и привез! Мне-то что? - Мальчик угрюмо посмотрел на ее перекошенное злобой лицо и отвернулся.
      - Отец где?
      - Не знаю... Ушел куда-то...
      - А она?
      - Она тут... - не сразу ответил Сашок.
      - Я ей сейчас покажу! - Степанида обошла Саньку сбоку и бегом кинулась к сеням, но не добежала.
      Все в том же мундире, с открытой, аккуратно прибранной головой, с ведром в руках на крыльцо вышла Василиса и, увидев незнакомую женщину в пуховом платке и желтой шубе, остановилась. По искаженному лицу и взбешенному взгляду казачки Василисе нетрудно было догадаться, что это Степанида. Она не ожидала, что встретится с ней сейчас, но знала, что рано или поздно встреча такая будет - поэтому заранее приготовилась ко всему.
      - Ты чего здесь, паскуда, разгуливаешь?
      Стешка вдруг кинулась к крыльцу, схватила торчавшую в сугробе железную лопату и замахнулась ею на Василису. Та стояла, поджав губы, и даже не пошелохнулась.
      - Ты что, сдурела, что ли! - Санька подскочил к Степаниде. Схватив за черенок, сильно дернул его к себе и вместе со Стешкой повалился в сугроб. - Ты что охальничаешь тут? - поднимаясь и отряхиваясь от снега, крикнул Сашок. - Как тебе не стыдно? Тетенька Василиса, выплесните эти помои ей на голову, может, она маненько остынет!
      - Не надо, Саня, - тихо проговорила Василиса и посмотрела на ворота.
      В калитке стоял Петр Николаевич. Он видел, как мальчик повалился со снохой в снег, и слышал его слова.
      - Нет, надо! - подходя ближе, громко проговорил Лигостаев. - Надо ее охладить! - подтвердил он.
      - Что вы! - Василиса схватила ведро обеими руками. Глаза ее умоляюще и просительно глядели на поднимающегося по ступенькам Петра. Больше всего ее поразил не приход Петра Николаевича, не отвратительная брань снохи, а поступок Саньки.
      Петр взял у нее ведро и, обняв за плечи, завел в сени.
      - Ты иди, иди, не надо с ней вязаться... Тут я уж как-нибудь сам... Ступай в избу, готовь там что-нибудь, печку топи, сейчас гости придут...
      - Ты уж не обижай ее, - прошептала Василиса и, порывисто поцеловав взволнованного Петра, ушла в кухню.
      Петр вернулся на крыльцо, попросил Саньку принести зарубленных кур и показал место, где они были спрятаны.
      Степанида уже встала, вылезла из сугроба и, всхлипывая, отряхивала рукавом вывалянные в снегу полы шубы. Она чувствовала, что первую битву окончательно проиграла.
      - Ну, ягода-малина, расскажи, как ты тут баталилась? - спускаясь с крыльца, спросил Петр Николаевич.
      - Это вы... это вам надо рассказывать, как вы со своей снохой обращаетесь да разных потаскушек в дом приваживаете! - стараясь не глядеть на свекра, выпалила она одним духом.
      - Вот что, Степанида! Если хочешь со мной говорить, то выбирай слова. Иначе я не только с тобой калякать не стану, но и на порог не пущу! За то, что я тебя вчера побил, каюсь. Ты меня прости! А кого я в дом свой привел, это не твое дело. Хозяин тут я.
      - Дом не только ваш... А мне что, по чужим людям скитаться с ребятенком малым... - снова всхлипнула Степанида.
      - Тебя никто не гнал, ты сама ушла, - тихо проговорил Петр Николаевич, продолжая стыдиться своего вчерашнего поступка.
      - Как же мне было не уйти, когда вы с кнутом накинулись!
      - Я уже сказал и прощения у тебя попросил... Мало ли что может быть в семье? Да и матерную брань твою мне было негоже слушать! Сама знаешь, что за последнее время у меня жизнь не сахарная была... - Петр сплюнул в сторону и поднял со лба папаху. - Ежели хочешь добром жить, приходи и живи. Места всем хватит... А ее узнаешь, совсем другое заговоришь!..
      - Что и говорить! Известно! На каторгу за хорошие дела не отправляют. Нет, папашенька! Не знала я ее, и век бы не знать... Я не токмо с ней жить, а даже рядом не сяду!..
      - Тогда уходи! - не выдержал Лигостаев. - Я тебя тоже знать не желаю, а ее еще раз обидишь, пощады не жди! Уж больше я прощения просить не стану!
      - Я вас и не заставляла! - не унималась Стешка.
      - Видел дур!! Но чтобы таких! - Петр развел руками и отвернулся.
      Подошел Санька и принес, держа за желтые ножки, зарубленных утром кур.
      - Ты что, лихоман тебя забери, молодок-то моих загубил! - набросилась на мальчика Стешка. - Да я тебя, голодранец, прикормила, приветила, а ты!..
      - Перестань! - властно крикнул Петр. - Это я их зарубил, а не он. Ты его, Степанида, не тронь, - добавил он с угрозой в голосе. - Отнеси, сынок, в избу, лапшу состряпаем!
      Покосившись на Степаниду, Сашок, отряхнув валенки, вошел в сени.
      - Стряпайте... Хозяева! - злорадно проговорила Стешка. - Я сама молодок-то на племя выходила... Все теперче полетит прахом!..
      - И вовсе не ты, а Маришка с ладошки их выкормила. Уж это-то я знаю!
      Они еще долго пререкались у крыльца и корили друг друга. Петру Николаевичу это надоело, да и понял он, что сноха ни за что на свете не примирится ни с Василисой, ни с ним. Наконец он твердо и решительно заявил:
      - Вот что, сношенька дорогая... Вижу, что из твоего куриного умишки похлебки не сваришь...
      - Какая уж есть... Вы очень умные, - отбрехивалась Стешка.
      - Помолчи, Степанида! Не хочешь жить, не надо. Да и чую я: не ужиться кошке с ласточкой в одной клетке... Ступай, собери свое добро, а вечером Санька привезет. Корову приведет - из двух на любка бери, какую хочешь, овец тоже дам, хлеба и прочее...
      Петр Николаевич насупился и замолчал. Нелегко ему было произносить эти слова.
      - Нет, папашенька! Я так не желаю! Я сегодня все Гаврюше отпишу и к атаману пойду, пущай он нас рассудит... - силясь заплакать, выпалила она. - И на каторжанку вашу найду управу! А вы, папашенька, зверский человек! - ехидно и злобно добавила Стешка. - Не далеко ушли от своей доченьки... Та со своим полюбовником человека убила! А ефта шлюха...
      - Прочь, змея! Прочь! - Лигостаев, бешено сверкнув черными глазами, озираясь вокруг, искал что-то... Потом, зажав рот кожаной рукавичкой, круто повернулся и стал медленно подниматься по ступенькам.
      С минуту Стешка обескураженно стояла на месте. Потом вдруг, что-то надумав, с истошным ревом выбежала на улицу.
      Всюду из ворот выглядывали любопытные казаки и казачки, причитали и ахали над чужой бедой, смешивая в затхлой обывательской квашне и правых и виноватых...
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      После случая у стога Олимпиада целую неделю хандрила, сказавшись больной, не выходила из спальни и гнала прочь мужа. Поначалу Авдей вздыхал и ахал, а потом вызвал своего старого приискового врача немца Битгофа. Тот вышел от Олимпиады с красной, как у рака, физиономией, выписывая рецепт, безбожно коверкая русскую речь, сказал:
      - Нерфный растройстфа...
      - С чего бы это? - недоуменно поглядывая на доктора, спросил Доменов.
      - Есть причин... - ответил Битгоф. Пошевеливая седыми, пушистыми, как у Бисмарка, усами, с ухмылкой на лукавом лице продолжал: - Фаш дракоцении супрука нушен один, дфа репенок... Айн, цвей! - показал он Доменову два коротеньких, толстых пальца...
      Авдей растерянно почесал свой мощный затылок, стыдясь врача, ответил:
      - Раньше она об этом и слышать не хотела... А еще что-нибудь серьезное есть? - спросил он с опаской.
      - Этого фполне достаточно, - бойко расписавшись на рецепте, авторитетно заявил доктор.
      - Как достаточно? - удивился Авдей.
      - Ошень просто...
      - А по-моему, от этого еще не помирала ни одна баба!
      - Это прафильно, косподин Доменоф, зато ошень шасто зафотиль любофникоф.
      - Эка, цвей, дрей! - Авдей швырнул на стол сторублевую купюру и, словно ужаленный, выскочил из комнаты. Проник в спальню жены и наговорил целый короб всяких слов. Но Олимпиада, отвернувшись к стенке, лежала как мертвая.
      Обозлившись на капризы жены, Авдей хватил с горя лишнего и вместе с Романом Шерстобитовым очутился вечером у Марфы. Напились они, как говорится, до риз и заночевали. На другой день снова пошло вкруговую. Перебрались к Зинаиде Петровне. К обеду Авдей послал Шерстобитова за Олимпиадой. Роман сумел уговорить хозяйку и привезти. Однако развеселить ее никому не удалось. Вечером она снова уехала на прииск. Проснувшись утром, как в тот раз, велела позвать Микешку.
      Микешка явился в своем неизменном черном полушубке и встал у косяка. В длинном роскошном, огненного цвета халате, с растрепанными на плечах косами, Олимпиада стояла перед зеркалом.
      - Ты чего так приперся? - взглянув на Микешку грустными синими глазами, вяло спросила она.
      - Как так? - не понимая, что она хочет, спросил Микешка. - Позвали, вот и пришел.
      - Ты что, свою вонючую шубу не мог снять в прихожей? У меня что тут, спальня аль трактир какой?
      Микешка неловко переминался у порога с ноги на ногу.
      - Потом, сколько раз я тебе говорила, что не могу видеть эту твою пеструю шапку. Что ты чучелом ходишь! Денег нету? Я дам. Да вон у Авдея целых пять шапок, бери любую и надевай!
      - Это же хозяйские! - растерянно проговорил Микешка, не зная, куда девать свою разнесчастную папаху.
      - А я тебе что, не хозяйка? Ты, может, думаешь, что я тут ничего не значу и меня может всякий кучер кнутом стегать и в грязной шубе ко мне в спальню лезть? Иди скинь свой тулуп и приходи сюда, мне с тобой поговорить нужно.
      Микешка оторопело попятился и закрыл за собой дверь.
      Сняв полушубок, он быстро вернулся. Олимпиада уже лежала в постели поверх смятого одеяла. Словно собравшись помереть, она сложила руки на высокой груди. Прикрывая длинными ресницами туманную синеву чуть прищуренных глаз, спросила небрежно:
      - Говорят, что Петр Лигостаев вчера женился?
      - Все может быть, - неопределенно ответил Микешка.
      - Правда или нет?
      - Ну, положим, что правда. Дальше что?
      - Дальше? Ты не груби... - Олимпиада скомкала в руках концы густющей косы, прижалась щекой к подушке и уставилась глазами в одну точку. - Я вчера у него в доме была, коров ихних доила, молоко процедила...
      - Ты что, вроде как тронулась маленько али выпила лишку? - косясь на недопитую с красным вином бутылку, спросил он, дивясь ее несуразным словам.
      - Тут не только тронешься, а горькую запьешь...
      - Не пойму я тебя. Олимпиада.
      - Говорю тебе, дурень, была вчера у Лигостаевых. Он Степаниду прогнал, а сам сюда за бабой уехал. Дома оставался один Санька, а коровы не доены, вот я и зашла.
      - И подоила? - Микешка вытаращил глаза.
      - А что? Руки у меня еще не отсохли. Налей-ка мне немножко вина и сам выпей, если хочешь. Слышишь?
      - Слышу. - Микешка поморщился. - Ты что, каждый день с утра пьешь?
      - Пью, Микеша, помаленьку, - призналась Олимпиада, принимая от него наполненную вином рюмку.
      - Привыкла небось? - Отойдя к столу, Микешка выпил свою рюмку.
      Вино было кисло-сладкое и очень приятное на вкус. На горлышке бутылки была приклеена этикетка с нерусскими буквами. Олимпиада не ответила. Выпив вино, она швырнула пустую рюмку в угол. Стекло разбилось и жалобно зазвенело. Олимпиада упала затылком на подушку и закрыла глаза.
      - Тут ко всему, Микеша, привыкнешь, - ответила она со вздохом. Повернув к нему непричесанную голову, спросила: - Как твоя Даша?
      - Что ж ей... Скоро ребенок родится.
      - Счастливая!
      - А тебе кто не велит?
      - Эх какой ты! - Глаза Олимпиады загорелись. - Недавно Авдей доктора привез. Остались мы с ним здесь в этой спальне вдвоем. Он взял за руку и начал расспрашивать, что у меня болит, какие есть жалобы. Я возьми да брякни, что беременна... У него даже седенькие усики подпрыгнули. Промычал что-то, начал щупать меня кругом. Покачал головой, улыбнулся и сказал, что ничего этого у меня пока нет. "Но, говорит, вам надо обязательно иметь детей". Теперь с утра до ночи хожу как чумовая и все об этом думаю, думаю... Вон твоя Даша не успела замуж выйти и скоро уже матерью станет. А мне уже двадцать шесть годов, а я как нетель какая...
      - За чем же дело стало?
      - От Авдея, что ли? Как бы не так! - Она брезгливо поморщилась. Если бы ты знал, как он мне опостылел! Так, значит, у Петра Лигостаева новая жена? - неожиданно спросила Олимпиада.
      - Увез ночью, - ответил Микешка.
      - Диву даюсь, как это он так вдруг, да еще на ком! - Рука Олимпиады выпросталась из-под халата и повисла.
      - На вкус и цвет, как говорят... - Микешка искоса поглядывал на ее руку с тяжелыми на пальцах перстнями. На одном перстне зелено блестел крупный прозрачный камень, на другом ядовито светилась желтая бусинка, похожая на змеиный глаз.
      Женитьба Лигостаева не выходила у Олимпиады из головы. Вспомнила тот далекий день, когда сидела на полу, сжимала в руках привезенные Петром вещи мужа, и все то остальное, что потом произошло в лигостаевском доме... А ведь от ужаса все произошло, от безысходного отчаянья. А кто это поймет? А вот Петр понимал, был нежен и ласков. А после и она привыкла к нему, привязалась, подкарауливала на реке. И были денечки, когда он говорил ей такие слова, каких она сроду не слыхала... "Эх, вернуть бы теперь все это!" Олимпиада уткнулась лицом в подушку и беззвучно заплакала.
      Микешка видел, как судорожно вздрагивали ее плечи.
      "А ежели взять да снова попробовать? - тем временем размышляла Олимпиада. - Билеты те, ленские, разменяю в банке, получу кучу денег. Авдея постылого - к черту. Если что, так пойду к бухгалтеру Кондрашову и расскажу, как Тараса укокошили, а теперь братцев Степановых, дурачков, спаивают, чтобы прииском завладеть. Да их, поганцев, самих надо в Сибирь сослать, а Доменова первого. Поведаю. А с Петром Николаевичем заведем таких лошадей, что Зинка Печенегова лопнет от зависти".
      Обуреваемая сладостными мечтами, Олимпиада перестала плакать, вскочила с кровати, покусывая алые губы, приказала твердо:
      - Ступай и запрягай быстрей.
      - Далеко поедем? - спросил Микешка.
      - В Шиханскую.
      - Все-таки решила побывать на свадьбе?
      - Да, решила. Я, Микеша, эту свадьбу в один миг расстрою.
      - Ты что, в своем уме? - оторопело спросил Микешка. - Я вижу заморское винцо-то шибануло тебе в голову.
      - Вот что, Микеша, - поглядывая на кучера лихорадочно блестевшими глазами, сурово заговорила Олимпиада. - То, что было тогда у стога, ты забудь. Стегнул кнутом и правильно сделал. Каюсь. Виновата я сама... Наука мне. Если хочешь быть мне приятелем, ну без этого... а просто так, чтобы мы были друзья и с тобой и с Дашей, то делай все, как я тебе велю. Я вас с Дашей озолочу. У меня целый мильен есть.
      - Ну? - Микешке тягостно было слушать ее пьяные откровения.
      - Не нукай! Я тебе не лошадь, чтобы меня каждый кучер подхлестывал. Толкую тебе, дурачку, что есть мильен, значит, есть! Вот в шкатулке лежат.
      - Деньги? Целый мильен?
      - Не деньги, а бумаги такие. В день нашей свадьбы Авдей подарил мне сто акций, по семьсот пятьдесят рублей каждая. Всего, значит, на семьдесят пять тысяч рублей. А теперь каждая эта бумажка стоит больше семи тысяч рублей. Вчера Роман Шерстобитов сказал мне, подкатывался он к этим денежкам. Все подсчитал, сколько они теперь стоят. Да еще и в банке есть на мое имя. Понял арифметику?
      Микешка слышал от Кондрашова, что есть такие денежные бумаги Ленских приисков. Вошла Ефимья и поставила на стол тарелку с курицей и румяно поджаренной картошкой.
      - Ты мне не веришь? - когда экономка вышла, спросила Олимпиада.
      - Верю, Олимпиада Захаровна, только не знаю, что ты задумала.
      - То, что задумала, то и совершу.
      - С такими денежками, конечно, черт те что можно совершить...
      - Ты-то можешь понять, какую жену выбрал Петр Лигостаев? - напористо спросила она.
      - Что же тут не понять, девка первый сорт! - признался Микешка, но тут же поправился: - Только, конечно, не пара она ему... - В душе он не одобрял скоропалительной женитьбы Петра.
      - То-то и оно, что не пара! - подхватила Олимпиада.
      Шурша полами длинного халата, ступая босыми ногами по мягкому, пушистому ковру, она подошла к столу и отломила от курицы крылышко. Пожевав немножко, бросила кость на тарелку, облизнув губы, налила вина. Микешке больше не предлагала. Отхлебнув глоток, сжимая в ладони хрустальную, с высокой ножкой рюмку, медленно разгуливая по спальне, задумчиво продолжала:
      - Не могу я такого допустить... не желаю...
      - Тебе что, легче от этого будет? - решился спросить Микешка.
      - А может, и легче! У меня, миленок, может, свой расчет и свой план жизни сложен и во всех тонкостях обдуман, - загадочно проговорила она и снова отхлебнула из рюмки. - Может, я Петра Николаевича у этой каторжанки отбить хочу...
      - Ишо рюмки две тяпнешь, не то скажешь... Не пойму я тебя, Олимпиада Захаровна, когда ты шутишь, а когда всурьез говоришь.
      - Без шуток тебе говорю.
      - А Авдея Иннокентича куда денешь? Делать нечего, вот и блажишь... И впрямь тебе надо скорее родить, - сказал Микешка и отвернулся.
      - Вот я и хочу от Петра Николаевича. Он человек не женатый еще...
      - Ночью под пьяную руку такую кралю увез, думаешь, отца Николая они до утра ждали? Как бы не так! Я видел, какими глазами она на него смотрела, - насмешливо проговорил Микешка, совсем не подозревая, что подбросил в ревнивый огонек Олимпиады еще одну горстку пороха.
      - Какими? - почти закричала она и остановилась. От ее голоса и прищуренных, подернутых пьяной дымкой глаз Микешка вздрогнул. - Говори, чего умолк? - повторила она ослабевшим голосом.
      - Ну, известно... Что ты не понимаешь, как баба на мужика смотрит... Ей поди не семнадцать лет... Только не понимаю, тебе-то зачем в это дело встревать? - спрашивал Микешка.
      - Есть дело, Микеша, есть, - мучительно размышляя о чем-то своем, со вздохом ответила она.
      - Какие там дела! - махнул рукой Микешка. - Волку пир, а овце слезы...
      - А ты думаешь, мало я о нем слез пролила? - с каким-то тупым отчаянием тихо спросила она.
      - О ком? О Петре Николаевиче, что ли? - с усмешкой спросил Микешка, видя, что она допила рюмку и налила вторую.
      - Уж не о Митьке Степанове... - задумчиво ответила она.
      - Смешно тебя слушать! Выдумает такое, что ни в ворота не втащишь, ни через плетень не выкинешь...
      - Я сегодня, миленок, такое выкину, что весь Шихан сто лет будет помнить! Мильен свой не пожалею, а свадьбу расстрою!
      - За каким лешим тебе это надо? Смешно, ей-богу! Такая женщина - и вдруг поскачешь... Совсем это тебе ни к чему! - пытался отговорить пьяную бабу Микешка.
      - Ничего ты не понимаешь и понять не можешь!
      Размахивая перед лицом удивленного Микешки пустой рюмкой, она остановилась.
      - Ты знаешь, что промеж нами тайна? - клонясь к нему все ближе и ближе, прошептала она. Лицо ее побледнело. Над бирюзовыми глазами мелко дрожали длинные ресницы. - Знаешь или нет?
      - Какая тайна? Ничего я не знаю!
      - Ну так знай! Жила я с ним... - Олимпиада с ожесточением кинула на пол вторую рюмку, которая с глухим треском разбилась о ковер.
      - Выдумываешь!.. - сказал Микешка. Над его нахмуренными бровями гармошкой набухли крупные морщины. Он хорошо знал характер Олимпиады и почувствовал в ее словах страшную правду.
      - То-то и оно, что не выдумала... Шесть годочков мы с ним этот крестик носим... - Она в отчаянии покрутила головой и потерла ладонью длинную, будто выточенную белую шею.
      - Не верю! - протестующе крикнул Микешка и встал.
      - А ты разок поверь... Ты послушай, что я тебе поведаю...
      Она присела на край постели и рассказала во всех подробностях. Микешка слушал, ужасался, ничего не понимая.
      - Вроде как бы и забылось уже все. А как вот узнала, что он на этой каторжанке женится, все во мне, как в котле, закипело... Где же ты, думаю, дуреха, раньше-то была? Ведь чую, что гибну в этой постылой жизни, винцо каждый день попивать стала... Только пьяная и могу допустить к себе Авдея... А тверезая - как на казнь иду! Ладно. Хватит! Ступай подавай кошевку, поедем! - решительно закончила она.
      Видя, что остановить ее невозможно, Микешка, хмуря срошенные брови, раздельно проговорил:
      - Ты мне сейчас на сердце такую цепь надела, что я и не знаю теперь, как мне быть? Наперед могу сказать, что от того, что ты задумала, ни тебе, ни им добра не будет.
      - Пусть не будет! - резко проговорила она. - Кончим об этом, Микешка.
      - Этаким-то манером вряд ли кончишь. Олимпиада Захаровна. - Он повернулся к порогу, сильно толкнув плечом дверь, поспешно вышел.
      Ошеломительная новость, которую он только что узнал, угнетающе легла на душу. Он как-то сразу стал осторожным и сдержанным. Ведь с такими деньгами, наверное, на самом деле можно не только свадьбу расстроить...
      Спустя полчаса он подъехал к крыльцу. Одетая в пушистый соболиный мех, Олимпиада стояла на нижней ступеньке, щурясь яркому на морозе солнцу. В руках у нее был небольшой, из желтой кожи портфель с блестящими застежками. Тут же стоял огромный дорожный саквояж, а рядом с ним круглая картонная коробка.
      - Ты вроде как насовсем уезжать собралась? - укладывая саквояж в кошевку, спросил Микешка.
      - Это подарки... невесте, - усаживаясь в задок кошевки, ответила она и улыбнулась жалкой, тоскующей улыбкой.
      Микешка ничего не сказал, а только покачал головой.
      Уже за околицей, когда серые кони резво месили на Шиханском шляху расхлюстанный снег, Олимпиада открыла круглую коробку и вытащила из нее великолепную пыжиковую шапку. Легонько толкнув кулачком в замшевой перчатке Микешку в спину, сказала:
      - На, погляди!
      Сдерживая коней, он оглянулся. Олимпиада протянула ему шапку и засмеялась. Отрицательно покачав головой, Микешка нахмурился и еще крепче натянул на лоб свою пеструю папаху.
      - Надень, тебе говорят! - крикнула она сердито.
      - Мне чужого не надо, - сказал он и отвернулся.
      - Это твоя же! - снова крикнула она и, колотя его по полушубку, продолжала: - Я сама заказывала для тебя зарецкому агенту. Он только сейчас прислал. Авдей этой шапки и в глаза не видел. Третий день кутит. Ради тебя, дурака, старалась, а ты еще...
      Она не договорила. Сорвав с его головы папаху, забросила ее в сухой у дороги бурьян. Словно пестрый ягненок, шапка несколько раз кувыркнулась на снегу и скатилась в канаву. Не спуская с нее глаз, Микешка остановил коней.
      - Не смей брать! - крикнула Олимпиада.
      - Ну как же так? - натянув вожжи, Микешка свернул с дороги и по неглубокому снегу подъехал к канавке. Темный чуб парня трепал ветерок. Олимпиада приподнялась в кошевке и быстро нахлобучила пыжиковую шапку на его голову.
      Микешка остановил коней и вытащил из канавы свою пеструю папаху. По полю серебристо ползла легкая поземка, зализывая занесенные снежком кустики ковыля. Где-то близко раздался звон колокольчика и взвизгнули санные полозья. Микешка и Олимпиада оглянулись одновременно. Дробя ногами санный след, к ним быстро приближалась пара рыжих коней, запряженных в широкие розвальни. Правил незнакомый полицейский урядник. За ним сидели двое в шубах. Архипа Буланова Микешка узнал по его старенькой, облезлой шапчонке, которая не прикрывала даже раскрасневшиеся на морозе уши. Другой пассажир, Василий Михайлович Кондрашов, откинув воротник тулупа, узнав Микешку, помахал ему рукой. Розвальни сопровождали два конных стражника на темно-бурых конях.
      - Пошел! - крикнул один из них.
      Розвальни проехали в четырех шагах от кошевы. Микешка успел бросить папаху. Архип поймал ее на лету. Стражник что-то выкрикнул и, повернувшись на седле, погрозил Микешке нагайкой. Рыжие кони, подстегнутые урядником, усилили ход. За розвальнями вихрилась снежная пыль. На развилке дорог кони круто повернули и понеслись по Зарецкому большаку.
      - Куда же их, Микешка? - испуганно спросила Олимпиада.
      - В острог, наверное, куда же еще! - ответил он, чувствуя, как ненавидит он сейчас Олимпиаду со всей ее странной затеей.
      - Они что же, самые главные смутьяны?
      - Это ты у Авдея спроси, - выезжая на дорогу, ответил Микешка. Сейчас ему был гадок и Авдей, и унизительное его покровительство, противна и шапка, купленная на доменовские деньги. Он резко натянул вожжи. Сильные, породистые лошади рванулись вперед. Олимпиада рывком откинулась на заднее сиденье. В морозном воздухе кружились снежные звездочки, впереди маячили островерхие шиханы и голубело ледяное небо.