Сукальский понял, что начальник группы - тип дрессированный. Он не задал ни одного лишнего вопроса, только слушал и бросал быстрые взгляды то на собеседника, то на разостланную на столе карту и, видимо, все запоминал.
      - Как ваше имя? - заинтересовавшись, спросил Сукальский под конец беседы.
      Ему нравился этот тип с осторожными, неторопливыми манерами.
      - Моя фамилия Дорофеев, - неприятно улыбаясь углами сжатых губ, ответил тот и встал. - Хорошие собаки у советских пограничников? неожиданно спросил Дорофеев и, получив утвердительный ответ, стал прощаться.
      - Этот иезуит подумал, что меня можно заставить работать на его ватиканских бишопов! Вот сволочь, а! - когда ушел Сукальский, проговорил Дорофеев. - Если бы эта драная ряса знала, как мне тошно ломать комедию с этими швабами и получать их обесцененные марки, от которых отказывается в Польше самый последний нищий! Всех привлекают наши зеленые доллары. А ведь эта обезьяна, толстоносый Браухич, думает, что я буду работать на него, как негр... Как мы ловко провели их, Эдди! Нашу страну тоже интересует русская армия не меньше, чем ихнего фюрера. Нам бы только попасть в Россию, а там маньчжурским экспрессом на Дальний Восток, к мистеру Кауфману. Он даст нам настоящую работу. А поверил этот поп, что я действительно Дорофеев, как ты думаешь? - спросил он у партнера.
      - Он скорее всего догадался, что ты работаешь и нашим и вашим. Мне кажется, он почувствовал твое калифорнийское происхождение. Он наблюдал за тобой, а я за ним. Это хитрый иезуит, - отозвался Людвиг. - А в общем, Бен, мне не очень нравится путешествие по России. Что там нас ожидает? Две недели живем в этой дыре и не можем проскочить через границу.
      - Завтра швабы устроят провокацию, и мы проскользнем...
      - Я боюсь, как бы русские пограничники не просверлили нам башки. Я каждый день слежу за их границей, а они, наверное, смотрят за нами в сотню глаз. Вот что я думаю, мистер Олифсон...
      - Все будет отлично. Швабы - мастера устраивать провокации. А тебя в последний раз предупреждаю, что если назовешь мою настоящую фамилию еще хоть только раз, то я размозжу твою голову. Давай спать, - приказал Бен Олифсон и вытянулся на койке.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Третий месяц Сорока нес службу младшим наряда. Нередко он выходил на границу вместе с Бражниковым и, к своему удивлению, по-новому воспринимал службу на границе. В секрете сержант сидел словно замороженный, но казалось, что видел все даже в темноте. Днем он приводил Игната на облюбованное место и, спрятавшись в кустах, говорил:
      - Охранять границу днем - дело нехитрое. Для чего мы пришли сейчас сюда, а вчера ходили на другое место? Для того чтобы весь участок нашей заставы мы знали, как свой собственный огород, на котором ты даже ночью, ежели, конечно, хороший хозяин, найдешь, где у тебя растет огурец, где поспевает дыня, где можно сорвать на закуску красненький помидорчик... Вот такими хозяевами мы должны быть и здесь. Самое главное на границе - это ночь. Чем она темнее, тем хуже для нас, труднее нести службу. Встал на пост - всякое мечтание о Мотях и Варях брось... Освободился, отдохнул, можешь мечтать, плясать и байки рассказывать, сколько твоей душе угодно. Вот придешь ты сегодня ночью на это самое место и не узнаешь его. Все кусты и деревья покажутся тебе другими. Но ты должен знать, что это обман, и не поддавайся ему, а держи перед глазами местность, как ты ее видел днем. Это называется не потерять ориентировки, что очень важно при преследовании. Налетишь на куст - выколешь глаза, и не видать тебе вовек твоей Варвары... А Варя-то пишет?
      Сорока смутился от такого неожиданного вопроса. Лукаво покосившись на товарища, он ответил со вздохом:
      - Когда иду на границу, свои мечтания о Варе, товарищ сержант, оставляю на заставе...
      - Да мы же сейчас не в наряде, изучаем местность, - засмеявшись, проговорил Бражников.
      - Так точно, товарищ сержант! Но в сорока метрах в кустах торчат фашистские солдаты, и я не желаю, чтобы они знали мои мысли...
      Однажды Бражников и Сорока сидели в кустах, продолжая изучать местность на берегу Августовского канала. Берег канала зарос ольхой и черемухой, обшитые бревнами края обвалились, полая вода размыла берег, расширила русло и образовала широкую заводь. Здесь водились крупные лини и окуни. Немецкие солдаты иногда закидывали сети. Нашим же пограничникам рыбачить в этом месте было запрещено.
      Дело было в октябре. Ясное осеннее небо синим шатром раскинулось над каналом. Воздух был наполнен бодрящей прохладой. Он молодил горячие щеки пограничников.
      Бражников и Сорока увидели на той стороне немецкого офицера с солдатом и невысокого человека в штатском с перекинутой через плечо сетью. Фашисты смотрели именно на то место, где сидели пограничники. Бражников сразу понял, что их заметили. Повернувшись к Сороке, он негромко сказал:
      - Выйдем и открыто пройдем по бережку.
      - Зачем же обнаруживать себя? - удивленно спросил Сорока.
      - Ты делай то, что тебе старший говорит, - резко ответил Бражников и приподнялся.
      Вскинув на плечо карабин, он внимательно посмотрел на ту сторону.
      Фашисты повернулись и скрылись в кустах. Бражников и Сорока прошлись вдоль берега, потом, свернув на тропу, сделали вид, что уходят на заставу.
      - Они сейчас наблюдают за нами. Пойдем открыто, как будто это нас не интересует, - сказал Бражников.
      - Наверное, рыбачить собирались, а мы их спугнули, - ответил Сорока.
      - Собираются на другую рыбалку... Сеть - это только маскировка. Хитрят что-то... Иди быстро на заставу и доложи лейтенанту Усову, а я пойду к патрулям и предупрежу, чтобы тоже открыто ушли. Сам залягу напротив коряги. Ты туда приходи, только ползи осторожно.
      Предупрежденный Бражниковым патруль тоже прошелся вдоль берега и тоже свернул на заставу...
      Не прошло и пятнадцати минут, как человек в штатском вытолкнул из кустарника легкую лодку и, бросив на дно сеть, стал торопливо грести веслами. С кормы лодки, разматываясь, в воду падала длинная веревка. "Рыбак" действовал нахально и быстро. Едва он успел причалить и выпрыгнуть на наш берег, лодку тотчас же потянули обратно. Нарушитель, выбирая кусты погуще, стал углубляться в лес.
      Ловкий и верткий сибиряк Бражников, держа в руках оружие, скрытно двигался в нескольких шагах от нарушителя, выбирая момент, где бы поудобней уложить его на землю. Тот был, видимо, опытный, шел осторожно, но решительно, очевидно убежденный, что его никто не заметил...
      Бражников, напряженно сжимая карабин, не спуская с нарушителя глаз, дал ему сойти в небольшую балку, где росли толстые ели и мелкий кустарник. Сдерживая нарастающее волнение, он встал за дерево и зычно крикнул:
      - Ложись!
      Затем Бражников дал предупредительный выстрел.
      Как ни был дерзок и опытен нарушитель, но неожиданный оклик и выстрел ошеломили его. Он вздрогнул. Повернувшись, увидел могучую фигуру пограничника, за которым наблюдал полчаса назад, узнал его по широкому скуластому лицу и покорно плюхнулся на грязное дно балки. "Рыбак" сам попался в сети...
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      В приемную секретаря райкома партии вошла рослая разрумянившаяся на морозе девушка в новой черной шубейке, отороченной серым барашковым мехом. Оправив на голове оренбургский платок из козьего пуха, она по-хозяйски оглядела просторную с широким окном комнату и поставила к кафельной печке объемистый чемодан.
      - Вы откуда, товарищ? - спросила миловидная секретарша.
      - С Кубани, - расстегивая шубейку, просто ответила девушка.
      Достав из кармана синей жакетки ключик, она быстро отперла чемодан, взяла лежавшую сверху сумку. Секретарша успела заметить, что в чемодане, под какими-то свертками, лежали пучки колосьев с длинными, торчащими в разные стороны усами. "Новый агроном", - подумала секретарша и сказала:
      - Вам, наверное, нужно обратиться в райзо...
      - Нет! Мне нужно именно сюда, - ответила девушка и протянула секретарше какой-то документ.
      Это было удостоверение, в котором сообщалось, что "бригадир колхоза "Червонный маяк" Варвара Христофоровна Руденко командируется в Гродненскую область для изучения состояния сельского хозяйства и обмена опытом своей работы".
      - Вот по этому делу мне и нужен секретарь партийного комитета, звонким певучим голосом сказала Варвара Руденко. - Прошу доложить, да побыстрее, а то время идет зря. Меня люди ждут...
      Секретарь райкома Сергей Иванович Викторов, услышав громкий разговор в приемной, встал из-за стола и открыл дверь. Увидев девушку и стоявший на полу чемодан, спросил:
      - Вы ко мне? - Сергей Иванович по одежде определил, что девушка приехала из дальних краев. Приветливо улыбнувшись, он пригласил: Проходите!
      - Значит, вы и есть секретарь райкома? - густо краснея, спросила Варя, входя в кабинет следом за Викторовым.
      - Совершенно верно...
      - Бригадир колхоза "Червонный маяк" Варвара Руденко! С Кубани! бойко сказала Варя.
      - Варвара Руденко! - Сергей Иванович круто повернулся. - Погодите, погодите!.. - Вглядываясь в ее лицо, в синие большие глаза, Викторов продолжал: - Так я же вас знаю!
      - Откуда вы меня знаете?
      - Примерно два месяца назад о вас "Комсомольская правда" писала и напечатала ваш портрет. Правильно?
      - Правильно. Я самая... Вот до вас приехала, - смущаясь, ответила Варя.
      - Вот уж не ожидал такой гостьи! Очень рад, товарищ Руденко. Садитесь.
      - Спасибо! - Варя присела на стул и подала свои документы.
      Пробежав глазами удостоверение, Викторов сказал:
      - Отлично, Варвара Христофоровна! Только вот срок-то у вас очень мал, а район у нас большой. Колхозы мы только что начали создавать. Изучать здесь надо много... А поделиться с нами опытом - это правильно. Непременно расскажите здешним крестьянам, как добились такого урожая. А почему вы выбрали именно наш район?.. В обкоме партии были?
      - Нет, прямо с поезда сюда... На военной машине, - ответила Варя.
      - Почему же вы решили все-таки поехать к нам, Варвара Христофоровна?..
      Повинуясь внезапному чувству откровенности, Варя посмотрела на Викторова и просто сказала:
      - Так и быть, я вам все поясню. Мне позарез нужно попасть на границу, - опустив глаза, проговорила Варя.
      - А зачем вам это нужно?
      - Тут где-то недалечко на заставе служит один человек, - не глядя на Викторова, медленно и застенчиво сказала Варя. - Мне его дюже повидать хочется...
      - А как фамилия того человека? - заинтересованно спросил Викторов.
      - Сорока... Игнат Максимович.
      - Знаю такого.
      - Ой! Знаете? - воскликнула Варя.
      - Я всех должен знать... Так чем же вас заинтересовал Игнат Сорока?
      - Все скажу начистоту... Когда меня вместе с другими колхозниками направили сюда поделиться опытом, я очень обрадовалась. А этот самый Игнат... мне всю душу издергал. Все время писал такие расчудесные письма, всей бригадой читали и за него, дурня, радовались. Зараз стал писать только открыточки на восемь строчек, и ни якой души не открывает, и всю нашу любовь як ножом обрезал... До этого писал мне, что белорусские дивчины с наших бойцов очей не сводят, что есть у них там учительница Александра Григорьевна и все с ними по арифметике занимается... Вот поеду, думаю, побачу эту арифметику...
      Варя высказала все, что было у нее на душе. Викторов, добродушно улыбаясь, с любопытством смотрел на кубанскую девушку, которая сейчас сидела перед ним, смущенная и взволнованная.
      - А вы напрасно волнуетесь! - с подкупающей простотой сказал Сергей Иванович. - Все будет хорошо. Вы подождите немного в приемной. Сейчас все выясню и помогу вам проехать на заставу.
      Варя встала и вышла из кабинета.
      Викторов снял телефонную трубку и соединился с заставой. В канцелярии заставы находился Шарипов.
      - Так как же, Александр? - спросил его в конце разговора секретарь райкома. - Это, брат, приехала такая бригадирша, что, честное слово, сам бы женился... Привезла целый чемодан колосьев, будет крестьянам показывать. Я думаю, что надо устроить ее в Гусарском. А Сороке дайте отпуск. Пусть встретятся, поговорят. И вообще поинтересуйтесь, чем он ее разобидел. А устроиться, думаю, можно у Франчишки и Осипа. Люди они хорошие...
      Вызвав машину, Сергей Иванович поехал с Варей в Гусарское. Варю поместили у Франчишки Игнатьевны. Та приняла гостью с радостью и, как обычно, начала суетиться и хлопотать. Притащив жиденький, с тонкими стеблями сноп ржаной соломы, стала разжигать печь.
      Варя знала от Викторова, что колхоза в селе нет и народ здесь живет всяк по-своему. Заговорив с хозяйкой, Варя спросила ее об урожае, хотя уже по соломе определила, что рожь была слабенькая.
      - Нынче еще добрый был урожай, - ответила Франчишка, - а вот те годы, при панской власти, нечего было жать.
      - Почему же плохо хлеб родился? - спросила Варя.
      - А где было взять навозу, коли нет скотины? В этом году есть корова, и тот человек, что тебя привез, какой-то штуки дал, на собрании объяснил, как нужно землю этим порошком посыпать. Вот хлеб лучше и уродился. При панах мы про это и не знали.
      - Про удобрения не знали? - поднимаясь со скамьи, спросила Варя. Открыв чемодан, она положила на стол пучок колосьев. Ей не терпелось показать свою пшеницу. - А вот такую пшеницу видели, тетя?
      Варя потрясла перед обомлевшей Франчишкой Игнатьевной тяжелыми золотистыми колосьями кубанской пшеницы.
      - Езус-Мария! Осип Петрович! - крикнула франчишка. - Иди сюда и посмотри, что эта дивчина показывает!
      - Эге! - восторженно прищелкнул языком Осип Петрович. - Где ж она, голубка, уродилась? Я такой даже в Пруссии не видал!
      - Это в нашем кубанском колхозе растет, в моей бригаде, - ответила Варя не без гордости.
      - Сколько же пудов дает десятина?
      - Сто шестьдесят.
      Осип Петрович недоверчиво посмотрел на гостью и, выдернув из пучка колосок, спросил:
      - Можно один размолотить?
      Осип Петрович размял на ладони колос и, сосчитав зерна, ахнул. Не поверил, сосчитал второй раз и покачал головой:
      - Сколько же у вас хлеба? Ваша семья сколько получила такого хлеба?
      - Мы работаем трое: мама, братишка и я. У нас тысяча двести трудодней. Получили по четыре килограмма, вот и считайте! Да еще получаем подсолнух, горох, картофель, яблоки...
      Варя рассказала, как они живут и работают в колхозе, что покупают, как веселятся...
      Тем временем Шарипов вызвал Игната Сороку и сказал ему, что он должен побывать у Осипа Петровича и узнать, не может ли Осип прийти на заставу поплотничать...
      Несколько удивленный этой срочной командировкой в село и скрытой улыбкой политрука, Игнат спросил:
      - Других поручений не будет, товарищ политрук?
      - Нет, это все. Да вы поторопитесь в Гусарское, ночь наступает, сказал Шарипов, сдерживая улыбку.
      Игнат быстро зашагал к селу. Широкое поле и в сторонке от него лес застилались сумерками. С неба лукаво подмигивали звезды, разбросанные по необъятному горизонту. Щеки холодил легкий декабрьский морозец. От быстрой ходьбы Игнат запыхался и, подходя к хате Августиновичей, остановился, чтобы отдышаться.
      В доме Франчишки Игнатьевны горел огонек. Хозяйка сидела у стола напротив гостьи и, не замечая ее рассеянности, спрашивала:
      - Догадываюсь я, что ты сюда колхоз гарнизовать приехала. Ну что ж, гуртом работать веселее. Только народ у нас здесь к этому еще не привычный, своего счастья под носом не чует. Растревожила ты сегодня моего Осипа. Начинай, красавица моя! Расскажи про ваше житье нашим крестьянам, я тебе помогать буду... А чего ты все в окошко да на дверь смотришь? Ожидаешь, что ли, кого? - подметив беспокойство Вари, спросила Франчишка.
      - Жду одного человека, бабуся... - поднявшись со скамьи, ответила Варя.
      Ее неясная тревога и волнение нарастали и усиливались.
      - Кого ж ты ждешь-то? - спросила Франчишка, загораясь любопытством.
      - Мужа жду... - совсем неожиданно сорвалось с языка Вари.
      В сенцах постучали. Франчишка пошла открывать дверь и через минуту ввела в комнату ничего не подозревавшего Сороку. Хозяйка осталась в сенях, служивших также кухонькой, и сквозь дырочку в дерюжной занавеске видела, как молодые люди стояли друг против друга и молчали... Затем она услышала голос Игната:
      - Да что ж оно творится в этой хате! Дайте я трошки посижу. - Игнат, тяжело переводя дух, плюхнулся на скамью и, вытирая рукавом шинели лоб, спросил: - Значит, ты... приехала?
      - Не-ет! - сдерживая радостный смех, звонко крикнула Варя. - Это не я... Ты подойди, потрогай, может, тебе только кажется... Да хоть поздоровайся, детина милый!
      Игнат вскочил и, не дав Варе опомниться, прижал ее голову к своему лицу.
      - Ты полегче, полегче! - слабо протестовала Варя, опускаясь на скамью. - И какой же ты комедиянтщик!.. Як будто и ничего не знал! Ой же, и хитер солдат...
      - Да я ж ничего не знал, ничего не чуял! Щоб горб у меня на спине вырос, ежели брешу!
      - Зачем тебе горб, ты и так не особенно стройный... Не крутись, я, голубок мой, все о тебе знаю...
      - Что ты обо мне знаешь?
      Сделав строгое лицо, Варя начала пытать Игната, да так крепко, как могут это делать только казачки. И когда он рассказывал чистосердечно, с волнением обо всем, что с ним случилось и что он пережил, девушка придвигалась к нему все ближе, и он почувствовал на своей щеке теплоту ее руки. От Вари, казалось Сороке, веяло запахом родных кубанских полей, цветами, созревающим хлебным колосом, и дыхание ее было горячее, как ласковый степной ветерок...
      - Преследовали мы его, - говорил Сорока, - почти двадцать километров и нагонять стали. Собака моя - тот самый Тигр, о котором я тебе писал, почуяла, что он близко, прячется в кустах. Я приказал моему напарнику дать выстрел и крикнул бандиту, чтобы он прекратил сопротивление. Но бандит стал отстреливаться и бросился бежать. Я тогда спустил Тигра, и тут этот гадюка застрелил его в упор. Знаешь, Варя, как мне было тяжко! Обозлился я дюже и ударил на поражение... Раненого взяли его, а Тигра пришлось в землю зарыть. - Игнат крепко сжал руку Вари и, немного помолчав, продолжал: - А потом вот прозевал того и наказание понес... Виноват, конечно. Что ж мог я тебе написать, Варя, когда на свою дурную голову навлек такой позор?..
      - Надо было мне все написать, - с ласковой строгостью проговорила Варя.
      - Позже написал бы все, конечно, написал бы... но тогда не мог, карандаш из рук валился...
      - Ты что ж думал, Игнат Максимович, что я знаться с тобой перестану? Бросила бы тебя в беде? Если бы ты сознательно что-нибудь натворил, так я бы тебе сама глаза выцарапала. Но ты попал в беду, а тут я все силы приложила бы, а тебя из беды вызволила. Вот как ты должен обо мне думать!
      - Да так я и разумел, голубка моя! Ты не серчай! Писал коротенькие письма потому, что сейчас служба у нас дюже строгая и сами мы строгие стали. Каждый день на границе в разных местах тарарам... Лезет всякая мерзость, потому что фашисты рядом, нахальные. Ну да ничего, мы их учим... Расскажи что-нибудь, а то все я говорю...
      - Да что ж тебе, миленький, говорить? Крепко люблю тебя, вот и прилетела...
      - Ты, Варенька, такие слова произносишь, что у меня печка на глазах начинает гопака танцевать, - смело смотря ей в лицо, медленно проговорил Игнат, не в силах унять колотившееся под гимнастеркой сердце.
      - А ты поставь печку на место...
      - Знаешь, Варя, я ту самую печку могу взять руками и в другой угол перетащить... Скажи только одно слово!
      - А что его говорить, я уже сказала...
      - Варя! - тихо и задумчиво проговорил Игнат и обнял девушку за плечи. - Так что же... рапорт надо начальству подавать? А вдруг откажут?
      - А ты добейся, чтобы не отказали. Укажи якую-нибудь важную причину... Да что тебя учить? Ты мастер всякие балансы сводить... Сегодня со мной побудешь, а потом без резолюции начальников, что можно нам в загс сходить, глаз до меня не кажи... Я не хочу разные побасенки выслухивать, да и перед земляками краснеть... Так-то, дорогой мой... Завтра с секретарем райкома поеду здешние колхозы глядеть и свою работу показывать, а ты оформляй тот самый документ.
      - Командиры у меня, Варюша, хорошие, - задумчиво, с внутренней радостью сказал Игнат, - и они все поймут правильно, разберутся во всем справедливо. Так что ты, Варенька, будь спокойна, езди по селам, показывай людям нашу золотую кубанскую пшеницу...
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Зная горячую, большую любовь Игната Сороки к Варе, командование одобрило его решение жениться. Сорока бережно спрятал рапорт в нагрудный карман гимнастерки и в великолепном настроении отбыл вместе с сержантом Бражниковым на охрану государственной границы. Передать это радостное известие Варе он не смог: она вместе с прибывшими с Кубани колхозниками и сопровождавшим их местным агрономом ездила по району. Со сцен сельских клубов, за столом красных уголков горячо звенел ее молодой голос:
      - Приезжайте, дорогие друзья, к нам в гости, мы вас примем, как родных, и вы сами посмотрите на нашу жизнь.
      Простота и рассудительность этой девушки подкупали крестьян. Высокая, белолицая, с темными волнистыми волосами, она была не только красивой, но и какой-то сильной, уверенной в себе.
      Сергей Иванович откровенно любовался кипящей в ней энергией и должен был признать: то, что она сейчас делала, не смогли бы сделать десятки агитаторов, которых, кстати сказать, в районе было еще далеко не достаточно. Женщины зазывали Варю в гости, старались подробней расспросить, как живут и работают кубанские колхозники. Она показывала фотографии своей бригады, себя, работающую на комбайновом агрегате, за рулем автомашины, на тракторе. Все поражались, что она может управлять такими машинами. Это было самое убедительное доказательство. Некоторые жители Западной Белоруссии впервые видели комбайны и не сразу верили, что машина может давать готовое, обмолоченное зерно.
      После собрания сельского актива Иван Магницкий пригласил всю прибывшую с Кубани делегацию к себе в гости. Народу набралась полна хата. Пришла Франчишка Игнатьевна с Осипом. Даже приплелся старый пастух дед Ожешко, которому стукнуло уже семьдесят два года. С десяти лет он начал пасти скот помещика. С установлением Советской власти в Западной Белоруссии деду была построена хата за счет государства. До этого он своей хаты никогда не имел, всю жизнь прожил по чужим людям.
      - Хоть бы раз глянуть на ту самую машину... Так сама косит... косит и молотит? - щуря под седыми бровями маленькие темные глаза, спрашивал дед Ожешко.
      - Да, скоро и у вас будут такие машины, - улыбнувшись, отвечала Варя деду.
      - Кто ж нам даст такие машины? - сомневался дед, покачивая крупной плешивой головой.
      - Советская власть. Видел, сколько уже в эту осень пришло тракторов? - проговорил Иван Магницкий. - Вот организуем колхоз - будем убирать наш урожай такими комбайнами.
      - Пан Гурский тоже имел разные машины, а таких, как на вашей картинке, не было, - сообщил Ожешко гостям.
      Варя с любопытством смотрела на деда. Он был похож на кубанских дедов: такой же морщинистый, вислоусый и безбородый, седые волосы скобкой обрамляли только затылок.
      - А скажи мне, дочка, - трогая за плечо Варю, спрашивал Ожешко, - у вас там, в России, по отдельности трактора не дают?
      - Нет, дедушка, не дают, - улыбаясь, ответила Варя. - Тракторы работают на колхозных полях.
      - Добре! Я так думаю, что пока наши мужики будут слушать Михальского да всяких монахов, им придется в борозде со своими клячами маяться... Но вот я в кино видел, что у вас на Кубани не только тракторов, но и рысаков много. И какие рысаки! Таких даже пан Гурский во сне не видывал!
      - Вы сами-то, дедушка, пойдете в колхоз? - спросила Варя.
      - Ежели над скотом должность дадут, почему не пойти? У меня еще ноги крепкие, - пристукнув каблуком об пол, ответил Ожешко. - Я еще думаю к вам на Кубань в гости приехать. А то я дальше Гродно нигде не был.
      - Приезжайте, обязательно приезжайте! - приветливо и просто ответила Варя.
      За последние дни у Вари взяли адрес многие люди и обещали приехать на Кубань в гости. Все они верили, что ничто не может помешать установившейся между ними дружбе.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Была суровая зима 1940 года. Сорока и Бражников стояли недалеко от границы под кроной старой сосны. Дело было уже под утро. Начал падать снег. До слуха пограничников доносился шум какого-то непонятного движения. Он то приближался к самой границе, то отдалялся в глубь леса. Было ясно, что фашисты что-то затевали. Вглядываясь в темноту, острый на глаз Бражников заметил впереди белые движущиеся пятна. Показывая на них рукой, он шепнул Сороке:
      - Ползут в маскхалатах...
      Вдруг в напряженной тишине раздался громкий крик: "Хальт!" Следом загремели автоматные и пулеметные очереди. Сбивая с веток пушистый снег, пули полетели в сторону пограничников.
      Бражников вспомнил, как лейтенант Усов во время инструктажа наряда предупреждал, что фашисты могут прибегнуть к провокации, для того чтобы перебросить во время стрельбы диверсантов.
      Бражников и Сорока на провокацию не ответили. Но когда нарушители переползли границу, пограничники бросились к ним. Враги вскочили и метнулись в лес. Начавшаяся вьюга зализывала следы начисто.
      Бражников и Сорока шли по следу прорвавшихся нарушителей, но догнать врагов не смогли. Кое-где видневшиеся следы вывели их на проселочную дорогу, по которой рано утром проехали лесорубы на нескольких санях и перемешали разрыхленный снег. Бражников решил идти по этим следам. Вскоре он встретил бежавшего навстречу по дороге Ивана Магницкого.
      В то утро жители Гусарского вышли рубить лес для новой школы. Магницкий выехал вместе с ними. Едва они приступили к работе, рассказывал Магницкий пограничникам, как по их следу пришли шесть человек военных во главе с командиром и, ссылаясь на то, что здесь пограничная зона, запретили производить порубку леса.
      - Как же они могут нам запрещать, когда мы от лесничества имеем разрешение? - жаловался Магницкий. Затем, понизив голос до шепота, он продолжал: - Командир такой высокий, нос с горбинкой, на вид очень бравый. Остальные - солдаты; пилы у них есть и топоры, походные мешки за плечами. Но дело в том, товарищ сержант, что солдаты эти какие-то странные, неприветливые и уже в годах... Я ж знаю, наши красноармейцы почти все молодые. Потом очень уж быстро они шли, запыхались. Я спросил про стрельбу, которую слышал рано утром, а командир начал на меня орать, что я такой и сякой и много хочу знать. Так, товарищ сержант, на меня еще никто не орал, а в особенности военные. Ушли они очень поспешно по направлению к Грушковке. Я посылал за ними сына своего Петра посмотреть, куда они пойдут. Петро, прячась за деревьями, пошел вслед и увидел такую картину. Встретили они на дороге подводу. Это ехал Олесь Седлецкий. Я его попросил, чтобы он помог обществу лес вывозить. Сынишка рассказывал, что эти военные насильно влезли в сани Олеся и погнали его коня на Грушковку. Мне думается, что наши красноармейцы не могли так поступить...
      - Какие у них петлицы? - спросил Бражников, начиная догадываться, что это именно те, кого они с Сорокой преследовали.
      - Петлицы черные, - ответил Магницкий.
      - Да, это петлицы саперных войск. Но сейчас в этом районе наших саперных войск нет, - задумчиво проговорил Бражников и, обратившись к председателю Совета, сказал: - Товарищ Магницкий, подвезите нас побыстрее на своей лошади до Грушковки. Выясним, что это были за саперы, почему они вам запретили лес рубить... А сыну вашему на другой лошади придется на заставу скакать.
      Бражников быстро написал Усову донесение, а сам вместе с Сорокой и Иваном Магницким поехал в Грушковку.
      ...Олесь выехал на субботник после других. Утром он пропустил чарочку настойки и, сев в сани, отправился в лес. Запел по дороге песню, но закончить ее не успел. Неожиданно в пролеске его остановили военные и стали расспрашивать, куда он едет.
      - Куда же еще мне ехать, как не в лес? Сегодня мы бревна вывозим для нашей школы! - сказал он.
      - Довези-ка нас, дядька, до Грушковки. Лес твой никуда не убежит, сказал командир и без дальнейших разговоров сел в сани.
      Олеся возмутило такое поведение военного. Он встал с саней, поправил чересседельник и сказал угрюмо:
      - До Грушковки два километра, можно и пешком дойти, а меня народ ждет. Нет уж, вы не задерживайте...
      - Мы тебе хорошо заплатим. Мужики подождут, а мы торопимся, проговорил все тот же высокий, горбоносый.
      - Я тоже тороплюсь, опаздываю, - ответил Олесь.
      Глаза его глядели упорно и мрачно. Вытерев рукавицей отвислые большие усы, Олесь с горечью подумал: "Неужели и зять мой Костя может так поступить с простым крестьянином?" Но солдаты в это время уже облепили его сани и торопили поворачивать.
      - Я приказываю тебе как советский командир! - крикнул горбоносый с раздражением.
      - У меня зять - тоже советский командир. Но он так не сделает, как вы! - зло сказал Олесь, с волнением наблюдая, как один из солдат взял лошадь под узцы и завернул ее в обратную сторону.
      Дорога шла по узкой лесной просеке и прямой стрелой скатывалась по длинному отлогому откосу почти до самой Грушковки. К большому озлоблению Олеся, командир несколько раз хлестнул хворостиной и без того бойко бежавшую кобылу. Так проскакали под горку с полкилометра. Вдруг лошадь остановилась и, вскинув голову, громко заржала. Позади саней тотчас же раздалось заливистое ответное ржание. Горбоносый командир вздрогнул и повернулся. По изволоку вдогонку им на полном галопе, разбрасывая по сторонам вихри снега, мчалась группа всадников, за ними виднелось несколько саней, над головами сидевших в них людей поблескивали топоры.
      Не успел Олесь опомниться, как военные мгновенно выпрыгнули из саней и пустились бежать в лес.
      Подскакавший Усов спрыгнул с коня. По его примеру спешились и другие. Соскочили с саней и лесорубы, устремившиеся на помощь пограничникам.
      - Кого вы везли, Алексей Юрьевич? - спросил Усов.
      - Да ваши солдаты, они меня того... - недоуменно забормотал Олесь, прижимаясь к запотевшей лошади.