- А чего тебе нужно, голубка моя? - спросила Франчишка Игнатьевна.
      - Это я, тетя Франчишка! Я! Оля!
      - Оля? Какая Оля?
      Франчишке Игнатьевне и во сне не снилось встретить здесь Олю с пограничной заставы. Не оглядываясь, шелестя юбкой по высокой траве, она быстро побежала вперед.
      - Откуда ты взялась?
      - Оля, с кем ты разговариваешь? - с удивлением и страхом в голосе спрашивает Александра Григорьевна.
      Но Оля ее не слышит и, сделав попытку броситься навстречу Франчишке Игнатьевне, падает на землю. Франчишка Игнатьевна подхватывает рыдающую Олю и прижимает к себе.
      - А где твоя мама? - спрашивает она и гладит подрагивающую спину девочки.
      - Не знаю, где мама, не знаю, где папа. Ничего я, тетя Франчишка, не знаю.
      - Вот тебе и грех, як гнилой орех! Здравствуйте, Александра Григорьевна! Ховай боже! Да тут и солдат с вами. - Покосившись на винтовку, Франчишка Игнатьевна добавляет: - И ружье у него... Сейчас в наш край пришли другие, не такие солдаты...
      - Какие же они, тетя Франчишка? - с затаенным страхом в глазах спрашивает Александра Григорьевна.
      Франчишка Игнатьевна гневно и торопливо рассказала о своей первой встрече с гитлеровскими солдатами. Узнав от Александры Григорьевны о том, что произошло с ними и как они двое суток бродили, не зная что делать, Франчишка Игнатьевна долго вздыхала, ахала и, разводя быстро руками, шлепала себя по бедрам, бранила фашистов, Михальского и даже своего Осипа за то, что сидит в хате, как сыч, и носа никуда не показывает. Досталось и Шуре.
      - Ты, Григорьевна, не малый же ребенок! Вчера еще надо было до меня подаваться. Девочка ранена, солдат тоже. Как можно в такую жару без воды сидеть!
      - Как же мы пошли бы? Что вы говорите, тетя Франчишка... оправдывалась Александра Григорьевна, чувствуя, что только эта женщина может их спасти.
      - А черта лешего их бояться! Вы жинка, а Оля малое дите. Сколько таких жинок сейчас с детками по дорогам идет! Ни хаточки, ни кроваточки, як боговы птички, ни хлебца, ни водички. Быстро собирайтесь и пойдем до моей хаты. Солдату, конечно, нельзя, мы ему сюда покушать принесем. Слушай, як тебя там звать - Иван али Степан?
      - Михаил, - ответила за него Шура.
      - Да это же никак Михайло, повар! Вижу, обличье знакомое. О, як же тебя перекрутило! - покачивая головой, продолжала Франчишка Игнатьевна. Ну, хорошо, Михайло! Разом ты добирайся до канала. Сегодня там никого нет. Лицо ополосни, легче станет, а мы что-нибудь придумаем. А вы собирайтесь живехонько.
      - Нет, тетя Франчишка, мне в деревню нельзя, - заявила Александра Григорьевна. Она даже не представляла себе, как сможет встретиться с фашистскими солдатами, как будет смотреть им в глаза.
      - А что ты дальше станешь делать? Гляди, на кого похожа! - показывая на ее похудевшее лицо с синими кругами под глазами и опухшими веками, говорила Франчишка Игнатьевна. - А потом - куда ты пойдешь? Тебя поймают в первом же селе... Там заступиться будет некому.
      - А тут кто за меня заступится?
      - Как это кто? - возразила Франчишка. - Народ заступится! Ты народу служила, учила ребятишек грамоте. Муж твой тоже народу служил, защищал границу, и никто от него плохого слова не слышал. Он же яблони не рубил, грядок не портил! Вот только третий день пришла германская армия, а народ видит, якие были наши и что такое за птицы эти... Народ не обманешь... Пойдем, а там видно будет.
      - Меня же там все знают, и кто-нибудь, есть же всякие люди, расскажет немцам, что я жена коммуниста, начальника пограничной заставы, протестовала Шура.
      - Да я, так и быть, на первый случай так спрячу тебя, что и сам твой Усов не разыщет... Одной тебе идти нияк не можно. Кругом фашисты, такое с тобой сделают, избави матка бозка! - Франчишка Игнатьевна, как всегда, говорила очень быстро.
      Скрепя сердце Александра Григорьевна согласилась с ней и стала собираться. Поправив на голове волосы, завязала свой узел.
      - Ты, Михайло, як тебя называют, - распоряжалась Франчишка Игнатьевна, - спрячься на берегу канала и там поджидай. Только ружье куда-нибудь брось. Не нужно тебе ружье.
      - Нет, винтовку я не брошу, - хриплым голосом проговорил Чубаров. Нельзя мне без оружия.
      - Твоим же ружьем тебе же пузо проткнут!
      - Пока винтовка у меня в руках, я себя живым человеком чувствую.
      - Ну, як сам знаешь. Не будем суперечить. Мое дело - сказать тебе. Коли ты пойдешь с ружьем, то и прячься добре. Я к тебе буду бережком идти, а ты слушай, я подсвистну ось як!
      Франчишка Игнатьевна приложила пальцы к губам и неумело свистнула негромким шипящим звуком. Чубаров улыбнулся.
      - Вот так, понял, солдат? Ну, Олечка, пойдем. Ты попробуй, деточка, сама ножкой наступить, попробуй.
      - Мне больно, тетя Франчишка... - Оля осторожно ступила на ногу.
      Франчишка Игнатьевна и Шура поддерживали ее за руки.
      - Девочку можно понести, - предложила Александра Григорьевна.
      - Нельзя на руках тащить. Увидит погана морда вроде Михальского и скажет: кого это тащит Франчишка, куда да зачем? А хромает, ну и хай. Может, ножку колючкой наколола або стеклом порезала, мало ли что может быть с ребятишками...
      Нельзя было не согласиться с такими доводами, и Шура не стала возражать. Шли медленно, часто садились отдыхать. Корову Франчишка Игнатьевна вела на веревке; пощипывая травку, бежал пестрый бычок; нередко он отставал, но стоило Франчишке оглянуться и крикнуть, как он, задрав хвост, мчался к ней и, сопя носом, выпрашивал кусочек хлебца.
      Приближаясь к селу, Александра Григорьевна почувствовала нервный стук своего сердца. Ей казалось, что она сделает еще несколько шагов и полетит куда-то в темную, страшную пропасть. Вулько-Гусарское выглядело каким-то грустным, незнакомым и тихим. Даже собаки не лаяли.
      В селе разместились хозяйственная часть и германский полевой госпиталь. На некоторых хатах болтались флажки с красными крестами. Дорогу уже измяли тяжелые двускатные колеса с перекошенными рубцами. По обочинам дороги серая пыль была разбросана по свежей траве и дальше толстым слоем лежала на листьях деревьев, на изуродованной снарядом ветле, в глубокой воронке, наполненной мутной водой.
      Сердце Шуры сжималось и трепетало от жуткой, томительной неизвестности. Еще ярче и свежей предстало в ее воображении недавнее счастливое прошлое. Где он, ее друг и муж? Где ее мать и сестры? Где Клавдия Федоровна? Все рухнуло, исковеркалось, перемешалось, перепуталось. Пересекая дорогу, Александра Григорьевна увидела в конце улицы серо-зеленые фигуры солдат с винтовками. "Вот они!" Кровь прилила к голове, в глазах потемнело. Александра Григорьевна не помнила потом, как Франчишка Игнатьевна провела их огородами до своей хатенки.
      ГЛАВА ПЯТАЯ
      Максим Бражников проснулся от шороха приближающихся шагов и нащупал лежащий рядом карабин. Спал он в старом лесном шалаше, построенном около заброшенных угольных ям.
      "Кто это может быть?" - встревожился Максим. Он расслышал, что идет не один человек, а двое. Идут смело, видимо, знают куда. Может быть, выследили Магницкого и заставили его показать, где скрывается раненый пограничник? Не обращая внимания на боль в руке, Бражников подхватил карабин, выполз из шалаша, спрятался за ближайшим старым дубом и стал ждать сигнала. Они договорились, что Иван прокричит совой. Шаги приближались, но никакого сигнала не было. Бражников приготовился к бою, но в это время услышал голос Магницкого:
      - Спит, наверное, мой сержант...
      - Он же израненный, намучился, - ответил ему второй, молодой незнакомый голос.
      - Обе руки побиты. Как шел рядом со мной, так и упал. Сначала я его укрыл в одном месте, но это было недалеко от дороги. Подумал и вернулся, поднял его и перевел сюда. Максим! - позвал Магницкий негромко. - Ну вот видишь, как спит... Подойди и тяни за ноги...
      - Да нет, дядя Иван, не сплю, - отозвался из темноты Максим. - Не сплю, а вас поджидаю. Кто это с вами?
      - Здравствуйте, Максим. Хлопец со мной пришел, сын Петро. Где ж вы там сховались?
      - Малость проветриться вышел. Слышу, двое идут, ну и подождал маленько...
      - Вы что же, испугались? - сбросив на землю тяжелый мешок, спросил Иван.
      - Не то чтобы испугался... У меня карабин всегда заряженный, и сам я человек ко всему привычный... Просто выжидал. Двое - не один, подумать было надо...
      - Ну и что же вы надумали? - настороженно спросил Магницкий.
      - Надумал, что не совсем точно выполняет свое слово председатель Совета Иван Магницкий. Установили пароль, а он прется молча да еще вдвоем. А у меня карабин наготове был - только пальцем на крючок давнуть. По звуку я тоже без промаха бью!
      - Неужели стрельнул бы?
      - А надо все-таки пароль говорить...
      - Извините, Максим. Вы правильно предостерегли. Сам в солдатах служил, а тут все из памяти вылетело. Такие дела, брат.
      - Понимаю. Но когда идете не один, а ведете нового человека, оставьте его неподалеку, а сами придете и скажите так-то, мол, и так-то, идет со мной новый паренек... А то сейчас разве узнаешь, кто ваш друг, а кто враг?
      - Я, Максим, твой друг. Ты мне верь, - перейдя на "ты", тихо проговорил Иван. - Петру тоже можно довериться, он комсомолец и мой сын. Там идут слухи, что фашисты начинают панскую власть восстанавливать. А мне панская власть двадцать пять лет хребет гнула! Там сейчас новые порядки. Михальский фашистов приветствует. Он и заберет власть. Обо мне пять раз справлялись, где да что... Я на всякий случай и Петра своего сюда привел. Опять появился тот родственник ксендза и дружок Михальского. Помните, когда ловили нарушителя, то убитого нашли, а другой скрылся? Вот та самая гадюка и есть. В офицерской форме... Петро его видел.
      - Еще что слышно? Наши далеко? - спросил Бражников.
      - Под Гродно идут бои. Тут вот жена лекарства прислала - йод, порошки разные, бинты. Будем тебя лечить, Максим.
      - Да, мне надо быстрей выздоравливать, - задумчиво проговорил Бражников. - Ну как, Петро, видел фашистов?
      Стараясь разглядеть в темноте молчавшего парня, Максим придвинулся к нему ближе.
      - Уже увидел! - Петр тяжело вздохнул. - Сегодня старика одного застрелили...
      - За что же они его?
      - А порося не давал забивать...
      Петро отодвинулся и, покашливая, стал снимать сапоги. Помолчав, спросил:
      - А вы, товарищ сержант, фашистов видели?
      - Мне первому пришлось. Не хочется и говорить о них, - ответил Максим глухим голосом.
      Молчали напряженно и долго. Начинало светать, и можно было уже различить на ближних деревьях ветки.
      - Что же будем делать? - после длительного раздумья спросил Магницкий. - Так и придется все время, как волкам, в лесу ховаться? Что ты скажешь, Максим?
      - Мое дело - немного сил накопить. Буду до своих пробираться. А вам надо партизанский отряд организовать и начинать драться. У нас в двадцатом году кругом по Сибири колчаковцы да японцы зверствовали. Мужики наши почти поголовно ушли в лес, сформировали отряд да так колотили белых - разлюли малина! И бабы им помогали, продукты носили, одежду. Не захотел народ колчаковской власти. Ну, вот ты, например, и сын твой Петро, можете ли с фашистами жить?
      - Нет. Я бы со своими ушел в Красную Армию, да не успел, - ответил Петро.
      - У вас там, в Сибири, проще было создать отряд. Все охотники, у каждого оружие, а у нас что? - с грустью сказал Иван.
      - Было бы желание, товарищ Магницкий, а оружие добыть можно. Теперь война, а где война - там и оружие. Подумайте, - тихо сказал Максим и погрузился в свои мысли.
      - Давайте-ка ляжем спать. Завтра будет новый день и новая думка, заметил Магницкий и полез в шалаш.
      Петро последовал за отцом. Бражников остался снаружи и поудобней уселся у входа.
      По дремавшему лесу легкой волной пробежал ветерок, качнул на деревьях сучья, пошевелил листву и горохом рассыпал холодную росу по молодым веткам. Первым пробудился трудолюбивый дятел. Пристроившись на сучок, застучал своим острым клювом и, как по сигналу, поднял других лесных обитателей. Вот прыгнул на качнувшуюся ветку снегирь и, оправив свой ярко-малиновый мундирчик, посматривал на ползущую по дереву букашку. Но юркий и нахальный сизый дрозд тоже заметил ее и выхватил из-под самого клюва снегиря. Беззаботный щегол хихикнул и защелкал свою веселую песню...
      У Франчишки Игнатьевны теперь хлопот полон рот: нужно с утра затопить печь, подоить корову, дать корм пестрому бычку, гусям и курам, приготовить завтрак и накормить свое новое большое семейство, отнести чего-нибудь горячего скрывающемуся на берегу Августовского канала солдату Чубарову, отмочить и перевязать ему раны, пересыпать их порошком, который она достала у Ганны. А тут еще Юзеф Михальский увидел ее за изгородью и уж что-то очень подозрительно вежливо с ней поздоровался:
      - Как спали-отдыхали, соседушка? Как здоровье Осипа Петровича? Что-то он нигде не показывается...
      - А куда ему казаться? Сейчас такое время, что краше на печи сидеть да на тараканов глядеть, - обычной своей скороговоркой ответила Франчишка Игнатьевна.
      - Почему твой Осип не приходил новую власть выбирать?
      - Для власти надо иметь трошки ума. А у моего Осипа в голове погана думка, а за плечами драна сумка. Не годится он в выборники новой власти.
      - Тебе, что же, соседка, не нравится новая власть и новый порядок? хитро прищуривая глаз, спросил Михальский.
      - Матка бозка, он мне о властях толкует! А по мне, хай будет черт в свитке або мужик в сутане, лишь бы были губы в сметане...
      - Вот я и хочу поговорить с тобой насчет сметанки! Ежели бы ты, баба, ничего не слыхала, а ты хитрюща, все ты видишь и все знаешь, только байками отделываешься. Так ты слушай и разумей. Я, Юзеф Михальский, есть в Гусарском новая власть! Доблестна германска армия разгромила большевиков, и для того, чтобы она быстрей могла забрать Москву, ей надо помогать. Молочко и сметанку, определенное количество, будешь носить в военный госпиталь!
      - Якое такое количество? - не понимая, спросила Франчишка Игнатьевна.
      - Надо твоему Осипу до канцелярии дойти, расписаться, а там ему скажут количество.
      - У тебя три скотинки, пан Михальский, а у меня одна. Себе да теленку - вот и все мое количество.
      - А сколько ты большевикам таскала молочка на заставу? - продолжая косить глазом, ехидно спросил Михальский.
      - Своему молоку я сама хозяйка. Хочу выпью, хочу вылью, хочу продам, а то и так отдам. И ты мне не указчик!
      - Нет! Я теперь новая власть, и я тебе укажу! А еще разреши-ка задать один пустяковенький, но очень интересный вопросик. У тебя, кажись, сейчас молочка только гостям хватает... И откуда они понаехали, эти твои гостечки?
      - Гости? Якие такие гости? - пряча под сарафан дрожащие руки и чувствуя, как начинает трепыхаться у нее сердце, спросила Франчишка Игнатьевна и тут же подумала: "Вот оно где, мое лихо!"
      - Она не знает про своих гостей, все перезабыла наша бедная Франчишка... Может быть, ты даже не помнишь, как зовут твоего муженька и сколько тебе от роду лет? - издевался Михальский. - Языком ты болтать мастерица, другой такой на свете не сыщешь, а тут у ней, видите ли, и память отшибло!
      - Да он вон про яких гостей! Будь ты неладна! Может быть, ты, пан староста, сам зайдешь до моей хаты и с моими родственничками познакомишься... Ты человек вдовый, и сын у тебя неженатый, и ваша прислуга старая Гапка совсем весь порох порассыпала, еле ноги таскает. Может быть, тебе приглянется моя двоюродная сестрица из Сувалок? Может, возьмешь ты ее за Владислава, да я бы и за тебя отдала. Чем ты не жених, ежели тебе бороду сахарными щипцами повыдергать. Будешь такий пригоженький мужчиночка, спаси боже! А то навязалась на меня эта сестричка из Сувалок, найди да подай ей богатого жениха. Правда, она с дочкой и трошки чахоточная. Дом у них погорел, она сюда притопала, думает, что у тетки Франчишки на огороде пироги растут... Может, породнимся? А что она чахоточна та кособока, ты человек богатый, добрый... вылечишь!
      - Фу ты скаженна баба! - разозлился Михальский. - Не забивай мне голову своим пустомельством! Пускай твоя родственница приходит и паспорт покажет. Говорить с тобой - все равно что пыль в ступе толочь, только полные глаза набьешь дряни всякой.
      Михальский плюнул и, повернувшись, пошел по садовой дорожке к дому. Франчишка Игнатьевна поняла, что о ее гостях он пока слышал только краем уха и ничего толком не знает, но разговор сильно ее растревожил.
      В клетушку, где находились Александра Григорьевна и Оля, она вошла с хмурым, озабоченным лицом. Присаживаясь на разостланную на соломе дерюжку, проговорила:
      - Поганые наши дела, девчата.
      - Что случилось? - встревоженно спросила Шура.
      - Тот злыдень Михальский, чтоб таракан ему в ухо залез, услышал, что у меня кто-то живет, и в волость с бумагами требует.
      - Вот оно... начинается, - тихо прошептала Александра Григорьевна.
      Она ждала, что такая тревожная минута рано или поздно настанет. Сколько бы ни скрывались они, все равно властям когда-нибудь станет известно, что жена начальника пограничной заставы и дочка политрука живут в доме Осипа Августиновича. Притянут к ответу и его и Франчишку. А что тогда будет с ней и с Олей? Эта мысль приводила Шуру в отчаяние. За эти два дня она отоспалась, отдохнула, но на душе было жутко, ни одной минуты она не знала покоя. Оля как-то неожиданно сразу повзрослела, о чем-то думала, наморщив лобик, и почти все время молчала.
      - Как же нам быть, Франчишка Игнатьевна? - робко спросила Александра Григорьевна, предчувствуя, что утешительного ответа ждать нельзя.
      Да и что могла ответить хозяйка? Она делала все, что было в ее силах: спасла от явной гибели трех человек, делила с ними последний кусок хлеба, подвергала себя и мужа опасности.
      - Я и сама не знаю, как тут быть и что делать! Ему я пока набрехала три короба всякой чепухи. Говорю, что это моя больная родственница из Сувалок. Вроде поверил, а там якому он черту свою душу продаст, никто не знает. Он теперь молоко и сметану для госпиталя собирает и девок переписывает, а на что ему девки?
      Франчишка Игнатьевна умолкла и задумалась.
      Прошел еще один напряженный и тревожный день. Осип Петрович ходил хмурый и все время, как солдат на посту, дежурил в сенцах, чтобы на случай появления начальства или немцев подать сигнал. Никогда еще на Франчишку Игнатьевну не сваливалось столько забот. Сегодня утром она не нашла на своем месте Чубарова. Еще вчера он поблагодарил заботливую старуху, сказал, что ему стало лучше, попросил буханку хлеба. По всему было видно, он собирался уходить, но прямо об этом не сообщил. Сегодня Франчишка Игнатьевна не утерпела, налила утром крынку молока, захватила вареной картошки и побежала на берег канала. В кустах было тихо. На свежепримятой траве валялись вата, обрывки бинтов да рваные, мокрые от росы газеты, в которых она приносила еду Чубарову. Всплакнув втихомолку, Франчишка вернулась домой и зашла в клетушку. Надо было на что-то решиться. Рано или поздно история с Олей и с Александрой Григорьевной может выплыть наружу и закончиться печально.
      - Вот что, Александра Григорьевна, - после тяжкого раздумья заговорила Франчишка Игнатьевна, - мы посоветовались с Осипом Петровичем и загадали таку думку, что тебе нужно отсюда уходить.
      - А я, тетя Франчишка? - подняв голову, беспокойно поблескивая глазенками, спросила Оля.
      - О тебе, дочка, другая будет песня.
      - Я, Франчишка Игнатьевна, понимаю, все понимаю, - с дрожью в голосе прошептала Александра Григорьевна, совершенно не представляя себе, куда она пойдет.
      - Да не расстраивайте вы меня! - едва сдерживая слезы, выкрикнула Франчишка Игнатьевна, никак не желая показать своей слабости. - Нельзя ждать, когда полицаи придут. Ну, нехай, допустим, что не придут полицаи... Как мы будем жить, чем кормиться? Хай так, прожили бы как-нибудь! Но жить нам все равно не дадут. Сегодня германцу требуется молоко да сметана, а завтра наши руки да головы. Эти паны спокойно жить не дадут, а заставят на себя батрачить. Осип их знает. Сколько он шею гнул в Восточной Пруссии! А ты пойдешь батрачить на фашистов? Нет? Правильно. Но жить как-то нужно. Вот что мы придумали с Осипом. В Перстуни, недалечко отсюда, у меня знакомая живет. Сама она больна, а хозяйство имеет, корову, и курята там, и гусята да детей куча. Ей нужен хороший человек. Пока там поживешь, присмотришься, будешь ее племянницей числиться, а там, глядишь, и наши вернутся...
      - Тетя... Франчишка! - хватая ее за руку, крикнула Александра Григорьевна.
      - О том, что они вернутся, - это такая же правда, як тебя вот здесь я вижу. Эти хвостодеры не удержатся. Людишки избалованные, сразу начали яблоньки рубить, свиней резать да за бабьи юбки чепляться. Гитлера ихнего я в кино видела, он ногой дрыгает, як ощипанный гусак. А советские люди это не такой народ, чтобы Гитлеру покориться! Они еще тряхнут фашистов, да так тряхнут, перья посыпятся!.. Вот так думает Франчишка Августинович, и не одна она так думает. Собирайся, значит, до Станиславы Дворак. Она добрая. Ты только помоги ей, услужи, полюбит тебя, як дочь родную.
      - Но я ведь не знаю, где эта Перстунь и как туда попасть.
      - А ты помолчи, когда я говорю... У меня одна голова, и та сейчас колесом крутится! Мне самой известно, что ты не найдешь, где живет моя знакомая. Сначала я одна к ней схожу, потом тебя сведу. Надо разузнать все. Про ее мужа Ефима тоже.
      - Ну, а как с Олей, тетя Франчишка? - спросила Александра Григорьевна, с ужасом думая, как она расстанется с девочкой. Вместе с ней уходило последнее, самое дорогое и близкое. Обливаясь слезами, она чувствовала, что это уже никогда больше не возвратится.
      - Оля останется у меня, - коротко и решительно заявила Франчишка Игнатьевна.
      - Но если они узнают, что она дочка политрука?
      - Ну и нехай узнают!
      Франчишка Игнатьевна поднялась с дерюжки, потом открыла стоявшую в углу деревянную кадку и стала накладывать в подол яйца. Кроме кадки и корыта, в этой клетушке с маленьким полутемным, выходящим во двор окном никаких других вещей не было.
      - Нехай узнают. Что, Франчишка не может заступиться за ребенка? Олю еще надо вылечить, у ней с ножкой плохо. Она, бедняжка, совсем замучилась. Ну, не вздыхайте, все уладится... Сейчас я вам завтрак принесу.
      Придерживая в подоле пестрого сарафана десятка два яиц, Франчишка Игнатьевна вышла. Постояла во дворе, выглянула на улицу, почесала пальчиком свой остренький нос и, открыв калитку в сад Седлецких, быстро пошла к их дому. У нее был еще один план: пожертвовать накопленный запас яичек немецкому обер-лейтенанту, чтобы он разрешил врачу подлечить Олю.
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      В доме Седлецких поселился обер-лейтепант Альфред Цугер. С утра он уходил на службу, вечером, возвращаясь на квартиру, принимался ухаживать за Ганной. Не отставал от него и Гаспери-Сукальский, часто приезжавший в Вулько-Гусарское. Помимо того, что он являлся уполномоченным от митрополичьей курии по делам католической церкви, ему было поручено готовить почву для формирования воинских частей из лиц призывного возраста, проживающих на оккупированной территории. Разъезжая по районам, Сукальский налаживал связи со старыми знакомыми из реакционной католической клики и прощупывал настроение в народе.
      По вечерам он и Цугер удерживали Ганну в столовой и почти силой усаживали ее за стол, откупоривали дорогое французское вино и заводили разговор на волнующую тему. Всех интересовало, что будет с Москвой.
      Приходил Олесь, скромно усаживался в уголок и покуривал свои цигарки.
      - Вы бывали в Москве? - спросил как-то Цугер у Ганны.
      - Да. В этом году я была в Москве, - кутаясь в черную шаль, отвечала Ганна.
      Она каждый раз старалась пораньше покинуть это тяжелое для нее общество. Но мать побаивалась офицеров и говорила ей:
      - Ты уж потерпи! Мало ли что может с нами случиться...
      - Как же вас впустили в Москву? На это, кажется, требовалось разрешение? - приставал Цугер.
      - Для вас, конечно, потребовалось бы особое разрешение... язвительно заметила Ганна.
      В глазах сидевшей на стуле и штопавшей чулок Стаси появился испуг. Своим резким, насмешливым разговором Ганна могла накликать беду. Вдруг им напомнят о родстве с русским офицером, да и вообще еще неизвестно, чем все это кончится. Михальский на Стасю волком смотрит, а Владислав работает в волости и как будто совсем не замечает своей соседки.
      - Мы и так скоро будем в Москве, - не переставая чистить напильничком ногти, вставил Сукальский, самодовольно улыбаясь.
      - Не думаю, - отвечала Ганна. - Слишком далеко...
      После таких слов наступило долгое молчание. Обер-лейтенант с нескрываемой неприязнью смотрел на Ганну.
      - А вы ведете себя слишком дерзко, - сказал Сукальский, - понимаете, что хорошеньким женщинам все прощается...
      - Может быть, ради хорошеньких женщин вы и надели этот мундир. Интересно, какой мундир вы предпочтете надеть завтра?
      Олесь слушал все это с волнением и поражался, откуда его тихая и молчаливая Ганна научилась так говорить.
      - Вы страшно злы, мадам! - начиная чувствовать себя неловко, процедил сквозь зубы Сукальский.
      - Наоборот, снисходительна. - Было нетрудно заметить, что Ганне не хотелось говорить со своими бесцеремонными гостями.
      - Вас смущает моя форма? Но ведь в наше время военный мундир всюду открывает двери...
      - Но он к чему-то обязывает?
      - Да. Я военный корреспондент газеты религиозного направления. Святая католическая церковь призывает всех на борьбу с коммунистами, которые закрывают костелы. Какое все это имеет значение? - возразил Сукальский с прежней напыщенностью.
      - У нас за полтора года коммунисты не закрыли ни одного костела.
      Обер-лейтенант Цугер, подняв голову, выкрикнул:
      - Прекратите это глупое препирательство!
      Обозленный Сукальский попрощался и вышел. Квартировал он у Юзефа Михальского. Помощником во всех его делах был Владислав.
      Цугер после ухода Сукальского настроился на веселый лад. Он видел, как ярко пылает в эту минуту красивое лицо Ганны, и ему страстно хотелось покорить эту гордую женщину. Он стал шутить, улыбаться какой-то наигранной, неестественной улыбкой, похожей на гримасу.
      Ганна задержалась в столовой. Ей нужно было поговорить с обер-лейтенантом об одном щекотливом деле. Сегодня днем к ней пришла с яйцами в подоле Франчишка Игнатьевна и попросила вызвать через Цугера врача. Надо было вручить ему подарок. Ганна знала о трагической истории девочки и относилась к ней с большим сочувствием. Сейчас предстояло поговорить об этом с Цугером.
      - Не окажете ли вы, - сдержанно обратилась Ганна, - господин Цугер, мне одну маленькую услугу?
      - Я вас слушаю.
      - У моей соседки есть больная девочка... То есть она не больна, а ранена в ногу. Это совсем ребенок. Случилось такое несчастье... Вы не могли бы разрешить врачу посмотреть девочку, господин Цугер?
      Цугер долго не отвечал. Потом он поднял свои свинцовые глаза, бросил на Ганну какой-то пустой, ничего не выражающий взгляд и негромко проговорил:
      - Стоит ли беспокоиться сейчас о какой-то девчонке, когда каждый день гибнут тысячи доблестных наших солдат? Ха-а! Лучше будем пить вино, пока мы еще молоды...
      Ганна выбежала из комнаты и горько разрыдалась...
      ГЛАВА СЕДЬМАЯ
      На другой день Франчишка Игнатьевна стала собирать Олю на прием к фельдшеру, старичку поляку, который скрывался от оккупантов. Оля долго отказывалась, протестовала и плакала.
      - Ты что, хочешь, чтобы тебе отрезали ногу? - пригрозила Франчишка Игнатьевна,
      - Тетя Франчишка, а если мы не пойдем к доктору? У меня уже не болит нога, я хромаю только маленечко... Вот сами посмотрите, совсем и не хромаю...
      Крепко сжимая губенки, пересиливая боль, она даже пыталась улыбнуться. Но Франчишка Игнатьевна была неумолима:
      - У тебя так быстро перестала болеть нога? Ты уже можешь не хромать? Я вижу, как ты можешь не хромать! Ах, доченька, кого ты хочешь обмануть? Тетю Франчишку? Не трусись, деточка! Ничего худого не будет тебе от доктора. Он непременно тебя вылечит.
      Фельдшер, маленький седой старичок, принял Олю в полутемной с низким потолком комнате. Он не сразу разрешил Франчишке и Ганне войти в комнату, а заставил их сначала спрятаться в саду. Потом высунул из приоткрытой двери голову и тихо позвал Ганну. Попытавшуюся пройти следом Франчишку Игнатьевну оставил в передней.
      Ганна стала наблюдать за перевязкой. Фельдшер быстро размотал загрязненный бинт и бросил его в таз. Промыв рану спиртом, не обращая внимания на стоны девочки, старичок покачал головой. Взглянув на Ганну, сокрушенно сказал:
      - Плохо! Идет воспалительный процесс. Будьте любезны, пани Ганна, подайте вон тот флакончик. Придется резать...
      - Что резать? - в ужасе спросила Ганна. - Неужели девочка может остаться без ноги?
      - О, нет! Вы меня не так поняли. Придется вскрыть рану и сделать небольшую прочистку. Все будет отлично, - сказал он, беря ланцет.
      - Но, господин фельдшер, она ведь ребенок... Посмотрите, как девочка дрожит, боится. Нельзя ли...
      - Я уверяю, что не будет больно.
      - Не забывайте, что перед вами ребенок, - настаивала Ганна. - Если нужно сделать прочистку, как вы выражаетесь, то неужели нельзя это сделать без вмешательства ваших ножей?
      - Разумеется, можно. Но я хотел ускорить процесс выздоровления. Тогда сделаем проще. Положим лекарство, перевяжем - вот и все.
      Закончив перевязку, фельдшер внимательно посмотрел на Олю.
      - Какое прекрасное лицо у этой девочки! - воскликнул он. - Кто ее родители?
      Оля понимала, что речь идет о ней, и видела пристальный взгляд старика. По ее бледному лобику катились крупные капли пота.
      - Это дочка наших знакомых, - отвечала Ганна. - Она дочь советского офицера с пограничной заставы...
      - Все мне понятно, не говорите больше ни слова, - сказал фельдшер, видя, что Ганна может сейчас же разрыдаться.
      Старик помолчал, потом, взглянув на Олю добрым и грустным взглядом, ласково спросил:
      - Как тебя зовут, девочка?
      - Оля... - чуть слышно прошептала она.