Василий осторожно попросил подробнее рассказать о себе. Грустная и тяжелая повесть была коротка. Окончила гимназию. По протекции какого-то либерала, деятеля губернской управы, ее устроили воспитательницей детей в дом сластолюбивого чиновника-вдовца. Очень скоро случилось все остальное.
      - Мне нужен помощник - счетовод; если хотите, поработайте, а там и насчет школы подумаем, - выслушав ее, сказал Василий.
      - Но ведь я ничего в счетоводстве не смыслю, Василий Михайлович! призналась она.
      - Грамотному человеку это не трудно. Берусь вас подготовить... Организуем и политический кружок под видом изучения русской словесности, привлечем рабочих. Дела здесь непочатый край!
      - А нам это позволят?
      - Думаю, что да. А то и без позволения обойдемся... Хорошо, что вы к нам попали. Прииск тут новый, притеснений меньше, чем на других, да и управляющий справедливый человек.
      - А полицейский урядник? - в упор спросила Устя.
      Она ожидала, что Василий заговорит о сегодняшнем происшествии, но тот до сих пор не обмолвился о нем ни одним словом, как будто событие не имело значения.
      - Что же вы хотите, голубушка моя! Полиция как полиция, она везде одинакова. Наша только еще начинает безобразничать. Отлично будет, если рабочие дадут отпор. Давайте-ка лучше молочка попьем. Угощать больше нечем... Молоко зато превосходное.
      Василий искренне был рад новому знакомству.
      Сели за стол, выпили по стакану молока, закусили черствым пшеничным хлебом. Василий подробно изложил, как следует формулировать требования рабочих. Потом, подумав, заявил, что он сам все напишет.
      - У меня есть некоторый опыт в этом, - скромно объяснил он.
      Во время дальнейшего разговора выяснилось, что оба они страстные поклонники Чернышевского. Устя знала все опубликованные его труды. Это сблизило их еще больше. Наверное, они проговорили бы до рассвета, если бы в комнату не постучали. Василий встал и открыл.
      В наброшенном на плечи пиджаке, с лохматой, растрепанной головой вошел Суханов. Увидев молодую женщину, выразительно дернул себя за ус и нахмурился.
      Устя поняла его мысли, вспыхнула и, поклонившись, быстро вышла. Василий и не пытался ее удерживать. Все получилось очень нелепо. Старик чувствовал себя тоже неловко, но все же присел.
      - Ты уж, конешно, меня извини, тово... - оправдывался Тарас Маркелович. - Я понимаю, дело молодое, м-да...
      - Напрасно вы так думаете. Смешно, разумеется, что среди ночи и вдруг в гостях молодая женщина, - улыбаясь, без тени смущения проговорил Василий. - Со стороны можно все подумать.
      - Да я не сужу! - разводя руками, сказал старик.
      - Чтобы осуждать, Тарас Маркелович, надо знать человека. Может, кому и смешно, а ей грустно. Наверное, ночь сегодня не будет спать... Вы ведь почти не знаете эту женщину.
      - Видел на шахте... С виду ничего себе, не из простых...
      - Вот именно, не из простых.
      Василий рассказал Суханову, кто такая Устинья Игнатьевна Яранова.
      - Кого только бог не посылает в наши места, - после некоторого раздумья проговорил Суханов. - Насчет школы подумать надо, дело правильное... В контору хочешь пристроить, тоже не перечу; ежели из нее толк будет, значит, бери. Грамотных-то людей у нас - раз и обчелся... Я к тебе вот зачем: посоветоваться надо... От хозяина сейчас посыльный был, всех зачинщиков велит завтра же рассчитать и с прииска выслать... Шпак ему все доложил, и урядник там был. Кутят... вместе... Что ты на это скажешь?..
      - Если хотите знать мое мнение, - начал Василий, - урядника Хаустова убрать надо, заменить другим. Здесь, Тарас Маркелович, не глухая тайга. Рабочие не допустят издевательств. А если объявите увольнение, то работы наполовину завтра же прекратятся...
      - Этого допустить нельзя. У нас и так с деньгами туго, а тогда совсем труба, - сказал Суханов, поглаживая бороду. - А ты твердо знаешь, что прекратятся работы?
      - По-моему, вы сами опытный человек, должны понять... У Буланова артель дружная, товарища в обиду не дадут.
      - Что же делать? Я ведь не в силах отменить распоряжение хозяина.
      - Мой совет - поехать к нему и убедить.
      - Он каждый день пьян. А с хмельным какой разговор!
      - Скажите жене, пусть запрет и протрезвит. Объясните, что дело важное!
      - Пожалуй, так и сделаю... А как быть с урядником?
      - Если бы хозяин был тверд и самостоятелен, то Шпака бы давно раскусил и урядника в три шеи наладил, - как бы про себя сказал Кондрашов. - В таком щекотливом деле трудно что-либо посоветовать. Над урядником есть начальство, которое тоже уважение любит, подарки... Все зависит от хозяина.
      - Это верно... Не вовремя канитель заварили, не вовремя... Ну ладно, спасибо за совет. Я еще сам поразмыслю. Извини, что побеспокоил и девицу напрасно обидел... Ты скажи ей, чтобы не сердилась... Прощай!
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Рано утром в окно Василия Кондрашова постучали. Кондрашов встал и отдернул занавеску. Прижавшись к ставне, за окном стояла Устя. Движением головы она подала знак, чтобы он открыл. Несколько удивленный ее неожиданным визитом, Василий быстро оделся и впустил Яранову в комнату.
      - Я от Архипа Гордеевича, - часто дыша, забыв поздороваться, заговорила Устя. Видно было, что она шибко бежала и запыхалась. - Он просил предупредить, чтобы вы не ходили в балку, там стражники... Рабочие с Заовражной шахты пришли выпивши и дразнят их.
      - Провокаторы! - заявил Василий. - Скажите Буланову, пусть выделит пикеты... чтобы не было ни одного пьяного. Понимаете?.. На стражников лучше не обращать внимания, не трогать их, а сделать свое дело и разойтись... Передайте вот эту бумагу Архипу Гордеевичу, пусть он ее зачитает перед рабочими. Старшим делегации советую выбрать Якова Фарскова - это старик трезвый и всеми уважаемый. Сами же идите к конторе. Сегодня, может быть, удастся оформить вас на новую работу.
      - А как же забастовка?
      - Служащие пока бастовать не намерены, - улыбнувшись, сказал Василий.
      - Значит, управляющий согласен принять меня в контору?
      - Да, он не возражает.
      - И, конечно, убежден, что протекция мною куплена за ночное посещение, - с болезненным раздражением заметила Устя. В ее глазах блеснули две крупные слезы. Она быстро смахнула их, точно боясь, что Василий неправильно истолкует ее волнение.
      - Он просил меня передать вам, чтобы вы на него не сердились... Но вы не ошиблись. Сначала он так и подумал, пока я не объяснил ему, в чем дело. Обещал даже о школе поразмыслить.
      - Вы меня простите, Василий Михайлович, я, кажется, уже истеричкой становлюсь, - сказала Устинья с грустной усмешкой. - Такая уж я стала глупая. Трудно мне людям верить.
      - Без веры в людей жить нельзя, Устинья Игнатьевна, - спокойно и мягко возразил Кондрашов. - Ступайте и передайте Архипу эти листки. Только не налетите на стражников.
      - Хорошо. Постараюсь быть осторожной. - Дойдя до порога, она обернулась и торопливо добавила: - Спасибо, что вы продолжаете верить мне, хотя я и веду себя, как слабонервная, истеричная девица. Но, пожалуйста, не думайте обо мне очень плохо. Эти слезы прорвались лишь потому, что ваше мнение для меня не безразлично.
      - Вы дочь Игнатия Яранова. Этого, по-моему, достаточно, - ответил Василий, слегка хмурясь. - Идите к конторе. Вы мне будете очень нужны.
      Устинья вышла.
      Этот высокий человек с бледным широким лицом с первой встречи заставил гордую и несчастную девушку всерьез задуматься.
      Она плохо спала ночь. Неожиданное появление в комнате бухгалтера старика управляющего, его подозрительная усмешка заставила ее всю ночь мять подушку, ворочаться с боку на бок с тревожно открытыми глазами.
      От мужчин она до сих пор слышала лишь пошлые словечки. Домогательства тюремных надзирателей чуть не довели ее до самоубийства. Разве вот только этот приисковый бухгалтер, товарищ Василий, как его называет Архип Буланов, смог заглянуть в ее душу. Да, ему можно доверять, его можно уважать и даже... полюбить можно...
      Зорко наблюдая по сторонам, Устя прошла вдоль ручья, присела в кустах чернотала и развернула скатанные в тонкую трубку листы. Их было всего два. Четкими печатными буквами на одном из них было крупно выведено:
      "ТОВАРИЩИ!
      Вчера полиция незаконно арестовала и подвергла избиению рабочего-китайца Фан Ляна, которого вы все знаете как честного, ни в чем не повинного труженика. Рабочие были возмущены поведением урядника Хаустова. Собравшись у арестного помещения, они потребовали освобождения своего товарища по труду. Полиция вынуждена была уступить. Однако главный инженер прииска Шпак под давлением полицейского урядника Хаустова распорядился уволить не только китайца, но и других рабочих, в том числе и артельного старосту Архипа Буланова, как якобы самого главного зачинщика. Полиция намерена выслать уволенных по этапу вместе с их семьями.
      Кроме того, всем известно, что урядник Хаустов вызывает в свою канцелярию молодых работниц, допрашивает их провокационными методами, угрожает, а потом принуждает к сожительству. Так, полицейский урядник Хаустов пытался угрожать девице Василисе Рубленовой.
      Товарищи! Не допустим полицейского произвола! Потребуем немедленно удалить с прииска урядника Хаустова, отменить приказ об увольнении рабочих и срочно вызвать представителей горной инспекции для расследования всех безобразных поступков полиции. В противном случае прекратим работы на шахтах и объявим забастовку".
      Под воззванием стояла подпись: "Стачечный комитет".
      На втором листе было просто и коротко изложено, как следует избирать стачечный комитет и делегацию для вручения требований рабочих.
      "Так вот почему он предупредил, чтобы я не попадалась на глаза стражникам", - пряча воззвание, подумала Устя и снова огляделась по сторонам: не следит ли кто?
      Гордая сознанием оказанного доверия, Устя встала, выпрямилась и, стараясь сдержать тревожное и радостное волнение, прошла сначала по руслу речушки, а потом свернула в балку, где ее уже давно поджидали братья Фарсковы. Собравшиеся рабочие оживленно и мрачно обсуждали события вчерашнего дня. Рабочие шахты, на которой работали Фан Лян и Архип, собрались полностью. Пришел народ и с других шахт. Некоторые явились по приглашению, другие из любопытства. Где сборище, туда и шли. К тому же администрация объявила второй день престольного праздника нерабочим днем. Об этом распорядился инженер Шпак, решив прослыть, несмотря на свою родословную, русским, религиозным человеком.
      Пока избирались делегация и стачечный комитет, Устя переписала воззвание в нескольких экземплярах.
      Избранный главой делегации Яков Фарсков вручил, явившись в контору, Суханову требования рабочих.
      - Вот каких дел вы натворили, господин урядник, - вызвав Хаустова, сказал Тарас Маркелович. - Теперь расхлебывайте. Зачем арестовали и избили китайца?
      - Он сам в драку полез, на стражников набросился, - оправдывался урядник, - а кроме того, господин управляющий, хоть это и по секретной части, но вы должны знать - у нас распоряжение есть от высшего начальства: китайцев и корейцев с приисков удалять и впредь на работы не допускать.
      - Почему? - спросил Суханов.
      - Золото воруют и народ баламутят... Они и против своего императора восстание устраивали, теперь к нам бежали. А зачем нам китайские бунтовщики, у нас и своих хватает.
      - Чепуху мелешь, любезный, - заявил Суханов. - У вас там распоряжения, а у меня работы прекращаются. О вашем поведении я вынужден буду сообщить начальству.
      - Это уж как хотите. Мы за все готовы ответить, - не без цинизма ответил Хаустов.
      - А за безобразия с девчонками и бабами тоже ответишь?
      - Это, господин управляющий, поклеп-с...
      - Будто бы? Думаешь, мы не знаем, какой ты гусь?.. Мой совет тебе уезжай в другое место... и весь ералаш кончится, - как бы между прочим сказал ему Суханов.
      - А это уж как начальство распорядится... Я бы покинул эту дыру с моим удовольствием...
      Через час Суханов уехал в Шиханскую к Степановым...
      Шпак, узнав об этом, немедленно вызвал к себе Печенегова и приказал:
      - Ради праздника, Филипп Никанорович, организуйте-ка торговлю водочкой с дешевой закуской. Привезите фургончик прямо на поле, пусть рабочие повеселятся...
      - Они же бунтовать собираются, чего их веселить-то? Их надо в нагайки брать, а не водкой поить... Мне бы полсотни казаков, я бы им устроил веселье!
      - Действуйте, как я говорю! - жестко повторил Шпак. - Наделаем побольше шума, а господина Суханова унимать пошлем. В шуме и драке всякое может случиться... А казачков будет нужно, я позабочусь и даже командовать вам разрешу... Вы офицер, человек опытный!
      - М-да, признаться, вы недурно придумали, - после короткого размышления согласился Печенегов. - Ладно, подкинем водочки.
      В Шиханской Тарас Маркелович долго уговаривал Ивана Степанова принять требования рабочих, доказывая ему, что если работы приостановятся, то это приведет к большим убыткам, а может и до бунта дело дойти. Полупьяный Иван свирепо вращал глазами и бормотал:
      - Я... да чтоб на своей казачьей земле был бунт?.. Сейчас же велю казаков собрать! Водки полбака выставлю и двести казаков на коней посажу... Я покажу этой сволочи такие бунты - до самой смерти чесаться будут!..
      - Это кто же тебя научил, господин Шпак, что ли? - угрюмо спросил Суханов.
      - Я сам хозяин! Что мне Шпак? А насчет Петра Эммануилыча ты, дядя Тарас, не тово... неправильно поступаешь... И чево вы только не поделили?.. Он мне от всего сердца пудовый самородок на стол брякнул, я даже ахнул! А ты его мошенником обзывал... Не хорошо-о-о!
      - От своих слов и сейчас не откажусь, - опуская седую голову, проговорил Суханов. Ему тяжело было смотреть на пьяного, распухшего Ивана и еще тяжелее слушать его глупую болтовню. Тарас Маркелович предчувствовал, что если дело будет так продолжаться, то все неминуемо пойдет прахом. Он попробовал поговорить с женой Ивана, но Аришка не захотела вмешиваться. Последние дни она была в хорошем настроении. Радовало ее то, что Иван почти перестал бывать у этой басурманки, как она называла Печенегову. Похоронив свекровь, Аришка чувствовала себя в доме полной хозяйкой. В большом новом доме можно было жить в свое удовольствие, а тут старик в какие-то мужские дела ее впутывает...
      Ничего не добившись, Тарас Маркелович уехал.
      На другой день работа на нескольких шахтах остановилась.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Ночью, сидя у костра, Кодар думал о неожиданном отъезде Маринки. Неладно получилось, даже самому было как-то немножко совестно. Неужели сегодня он сам упустил свое счастье?.. Как помочь беде? Думал долго, но ничего придумать не мог. Понял, что настала пора попросить совета у старого мудрого Тулегена. Друг его сидел напротив него и пил из пиалы чай.
      - Послушай, Тулеген-бабай, - начал Кодар. - В твоем лице мне аллах послал второго отца. Ты много прожил на свете, тебе дано много мудрости...
      - Длинно говоришь, я спать хочу, - прервал его Тулеген.
      - Хорошо, я буду кратким, как оторванный конец аркана. Не думаешь ли ты, что пришло время, когда в моей юрте должен плакать ребенок и женщина должна кормить его молоком, так же как и мы когда-то сосали грудь матери...
      - Пусть аллах поможет тебе точнее выразить мысли. Однако я не помню молока моей матери. Я помню молоко от пестрой коровы из стада бая. Эта коровка, кроме меня, никому не давала доить себя. У ней было вкусное молоко и жирное мясо... Я потом глодал ее кости... Говори дальше, я слушаю...
      - Я хочу жениться, Тулеген-бабай.
      - Мы тебе давно говорили об этом, но ты был глухой... Много подросло красавиц в степях, а ты даже не уплатил калыма... А теперь сколько надо платить? - подняв голову, спросил Тулеген.
      - Такой красавицы, как она, нет в степях, - задумчиво продолжал Кодар. - Я думаю, нам не придется платить много калыма...
      - Ты хочешь взять в жены русскую?.. Мы это тоже знаем. В коране правоверных сказано...
      - Но ты не знаешь, что написано в коране русских, - перебил его Кодар. - Выслушай.
      - Ты, наверное, будешь говорить о том коране, какой знает друг твой Василий, который здесь жил. Да, он мне тоже говорил, что есть такой коран, где написано, что кровь людей одного цвета и что все люди одинаковы... Я его нарочно спросил, можно ли взять в жены немусульманку.
      - Что же он тебе ответил?
      - Он смеялся надо мной и говорил глупости.
      - Он, наверное, тебе сказал, что у русских был такой царь, грозный Иван, и он взял в жены себе татарку, а она ведь тоже была мусульманкой.
      - Он царь, а ты бывший пастух, - резонно возразил Тулеген.
      - Твои глаза, Тулеген-бабай, начинают забывать, что они видели несколько лет назад.
      - Скажи, чего не помнят мои глаза? - спросил Тулеген.
      - Ты видел людей из Хивы и забыл, что их жены носили не мусульманскую одежду... И жена у акзярского прасола Ислам-бека, которому мы продавали барашков и коней, тоже русская; она еще тебя угощала крепким чаем и калачом, вспомни!
      - Ты прав... Позор моей дряхлеющей памяти... Не будем спорить. Кровь одинаковая, но мясо на вкус разное. И я знаю наверное, что тамыр Петька не захочет смешать кровь своей дочери с твоей кровью... Отрежь мне язык, если я говорю неправду...
      Кодар задумался. Помолчав, сказал:
      - Если она согласится, то мы скатаем наши юрты и уйдем в горы...
      - Ты уверен, что она согласится?
      - Она тоже любит меня, - твердо сказал Кодар.
      - Немножко я и моя Камшат это заметили, - подтвердил Тулеген. - Та, плохая женщина, ее, наверное, обидела, поэтому она и уехала так скоро...
      - Да.
      - Та женщина лежала на подушках, как глупая овца, и ждала, когда баран рогом в бок пырнет ее... Может, все жены офицеров так делают, а? спросил старик и засмеялся дребезжащим смехом.
      В доме Лигостаевых готовились к свадьбе. Приехал и сам Матвей Буянов, навез кучу подарков; во время сговора несколько раз бесцеремонно целовал невесту, одобрил скорую свадьбу, попировал два дня и уехал.
      После отъезда жениха и гостей в горнице целыми днями кроили, шили приданое. Только Маринка почти не принимала участия в этих хлопотах, словно и не собиралась выходить замуж...
      - Ты что все молчишь и ходишь как в воду опущенная? Может, тебе и замуж не хочется, так ты скажи...
      - Наоборот, мама, хочу, чтобы поскорее все кончилось.
      - Нет, не то у тебя, девка, на уме, не то! - прислушиваясь к ее равнодушному голосу, говорила мать.
      - Что же может быть у меня на уме?
      - Бог тебя знает, чудная ты какая-то...
      - Что же мне, выть начать? Каждая невеста глупа по-своему: одной петь хочется, другой реветь... А мне и ни то и ни се...
      Последние перед свадьбой дни девушка начала чего-то бояться, нехорошие, черные думы лезли в голову, сердце сжималось в тоскливом трепете. Примерки белья и платьев изнуряли ее, праздничное настроение в доме вызывало досаду, песни подруг, грустные, заунывные, наводили тоску казалось, не хватит сил до конца выстрадать и забыть прошлое.
      В один из таких дней она увидела в окно, как кто-то открыл ворота, они визгливо заскрипели ржавыми петлями, показалась знакомая, косматая голова бурого коня. Во двор въехал Кодар. Маринка тихо вскрикнула, ухватилась за занавеску, оборвала ее, комкая белую тряпку в руках, со злостью сказала стоящей рядом матери:
      - Не пускай его!.. Ну их всех, надоели!
      Анна Степановна вздохнула, строго поджала губы и вышла. Гостя она встретила около крыльца, сухо и неприветливо сказала, что мужа нет, да и вообще он мало теперь бывает дома, работает на прииске. На лице Анны Степановны было такое выражение, точно в доме не к свадьбе готовились, а к похоронам. О помолвке Кодар не знал и очень удивился сердитому виду хозяйки. Не слезая с седла, повертелся на беспокойном коне посреди двора, справился о здоровье Петра Николаевича, однако о Маринке спросить не решился, понадеявшись увидеть ее на прииске.
      Но поехать на прииск ему не пришлось. Возвращаясь домой, он повстречал на дворе пастушонка Сашку, водившего на водопой Ястреба по просьбе Маринки. После скачек мальчик временно жил у Лигостаевых и помогал по хозяйству. Он-то и рассказал Кодару о предстоящей свадьбе.
      Только теперь Кодар понял, почему так неласково встретила его жена друга. Свирепо хлестнул коня, потом бросил поводья и дал коню полную волю. Так и ехал с опущенными поводьями до самого аула. Близился вечер, низко опустилось солнце и бросало на высохшие травы холодные, предосенние лучи. Иногда налетал порывистый ветер, срывал кусты верблюжьей колючки. Они катились по земле, как огромные живые ежи.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Едва успела Анна Степановна выпроводить Кодара, как прибыл еще один неожиданный гость. Это был коневод, служивший у Печенеговых, Кирьяк.
      Зинаида Петровна так осчастливила его своим визитом, что он готов был сделать для нее все возможное и невозможное. Кирьяк проводил Зинаиду Петровну из флигелька на рассвете с усталой на лице улыбкой. Утром его позвали в дом на чашку чая. Угрюмый и растрепанный, к столу вышел Владимир.
      - Значит, берешься высватать? - раскуривая длинную трубку, спросил Печенегов-младший.
      - Если монетов не пожалеете, дело не хитрое. Это для нее большая честь! Только прежде родителя надо спросить.
      - Не ему жить, а мне, - поправляя спустившиеся с плеч подтяжки, проговорил Владимир.
      - Я вашего батюшку знаю... Да что это вам приспичило?
      - Ты меня не пытай, Кирьяк! Не спрашивай! - задыхаясь, крикнул Печенегов. - За отцом послали?
      - Уже приехал. С мамашей совет держат... - Кирьяк самодовольно крякнул и налил себе рюмку водки. Он не сомневался в успехе сватовства.
      Вошел Филипп Никанорович, лицо его с вислыми седыми усами за эти дни похудело. Трезвый и озадаченный вид его удивил сына. "Значит, всерьез принял мою затею", - подумал Владимир.
      Он не знал, что его отец боялся этой девушки. Филипп Никанорович был убежден, что разговор со Шпаком о Тарасе Суханове она все-таки слышала. Пораздумав, он все же решил, что блажь сына жениться на этой красивой казачке пришлась как раз кстати. Характер и внешность девушки и ему тоже были по душе. Филипп Никанорович даже подумал про себя, что если бы он сам женился на такой женщине - из простых, - может, и жизнь бы его по-другому сложилась... "Плетью сынка отхлестала. Прекрасно. За дело. Не скачи с мальчишками... Володьке именно такая жена и нужна... Я ее еще научу, как держать мужа в руках", - подумал Филипп Никанорович. Он видел, что воспитание сын получил дурное, как и он сам, влияние взбалмошной Зинаиды Петровны оказалось губительным для обоих. Мысли о возможности снова попасть на каторгу сделали его рассудительным. Намерение сына многое меняло и, казалось, ставило на свое место.
      - Выбор твой одобряю, - сказал он сыну коротко. - Усадьбу с землей и табуном отдаю вам. Живите...
      Бывший войсковой старшина не выдержал, зарыдал и ушел к себе в кабинет.
      Кирьяк вычистил сапоги, подпоясался малиновым кушаком, заломил серую папаху набекрень и отправился к Лигостаевым, хмельной и веселый.
      Однако Анна Степановна наотрез отказалась слушать его льстивые речи. Невеста просватана, через четыре дня свадьба, даже говорить о чем-то другом непристойно, заявила она и к Маринке свата не допустила.
      Кирьяк почесал за ухом, развел руками и ушел ни с чем.
      Выслушав его, Печенегов подседлал коня, накинул на плечи бурку и помчался на прииск. Разыскав Петра Николаевича на лесном складе, он отвел его в отдаленный угол и рассказал о намерениях сына.
      - Опоздали, Филипп Никанорович, - удивившись этому неожиданному сватовству и чрезмерной возбужденности свата, сказал Петр Николаевич. Печенегов говорил быстро, сбивчиво, но со скрытой в голосе требовательностью.
      - А ты откажи!.. Что тебе - купчишка, который торгует мылом из вонючих кишок, милее, чем наш казачий род?
      - Сама выбрала. Я своей дочери женихов не подыскивал. А насчет мыла, так им и в вашей лавочке торгуют, - сдержанно улыбаясь, ответил Петр.
      Печенегов побледнел и закусил ус.
      - Я тебе, Лигостаев, честь делаю... Может, тебе приятно, что твоя дочь на моего сына плеть подняла? Для меня это кровная обида! Я и хотел порешить дело миром.
      - А то что? - медленно поворачивая к нему голову, спросил Петр.
      - Печенеговы обиды не прощают, - озлобленно глядя на него, многозначительно ответил Филипп Никанорович.
      - А это нам хорошо известно. И кое-что еще знаем... Значит, отдать вам дочь?.. Да это все равно, что палачам на расправу! Лучше ее сразу убить, чем вам на изгаление отдавать. Как вы только подумать могли такое!
      Петр Николаевич нагнулся, поднял с земли доску и отбросил ее к ближайшему штабелю.
      - Так ты что... нас разбойниками считаешь? - кривя губы в презрительной улыбке, спросил Печенегов.
      - Как угодно, так и думайте... Я не судья и не полицейский.
      Полуоткрытый рот Печенегова в судороге сжался. Он поднял было кулак, но, поймав настороженный взгляд Петра Николаевича, понял, что не успеет ударить. Левая рука Лигостаева согнулась в локте и готова была отразить удар.
      - Ну, подожди! - хрипло выдавил Печенегов и, повернувшись, путаясь в бурке, пошел к воротам.
      - Подожду! - крикнул ему вслед Петр Николаевич и первый раз за эти дни по-настоящему обрадовался, что выдает дочь замуж. Долой от чужих завистливых глаз. Лучше будет, и на сердце спокойней. А жених парень и умный и смирный...
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Даша после замужества с особенной радостью встречала каждый новый день. К мужу она относилась трогательно, нежно. Он отвечал ей тем же.
      Этот воскресный день у Микешки оказался свободным.
      - Поедем, Микешенька, в Шиханскую свадьбу смотреть, - когда поутру пили чай, сказала Даша.
      - А кого венчать будут? - отхлебывая из блюдечка, спросил Микешка.
      - Вроде и не знает, притворяется, - щекоча его за ухом, ответила Даша. - Маринушка, твоя бывшая зазнобушка, за купца замуж выходит.
      Микешка резко повернулся к ней и пролил на белую скатерть чай. Хотел смахнуть на пол желтую лужицу, но разбил чайное блюдце, свадебный подарок Тараса Маркеловича.
      - Ты что это? - растерянно спросила Даша.
      - Ничего... Сама виновата. Я пью, а ты за воротник лезешь, щекотно же.
      Уж что-что, а притворяться Микешка совсем не умел. Он сильно смутился.
      - Вот неуклюжий... а впрочем, нет, нет! - Она, посмотрев на мужа, заметила его смущение и все поняла.
      Микешка в это время, нагнувшись, собирал осколки.
      - Да ладно!.. Я сама. - Даша тоже наклонилась, присела на корточки, смела самые маленькие черепочки в горстку и, взяв у него остальные, вынесла на кухню.
      - Значит, не поедем? - вернувшись, спросила она.
      - Нельзя ехать. Тут такие дела... Вчера инженер Шпак распорядился, чтобы не отпускали рабочим, которые, значит, бастуют, продукты из лавки. А они сегодня собираются лавку громить... Какое тут венчание! Тарас Маркелович в любую минуту может коней потребовать. Шпак придумал людей голодом уморить, так они покажут, чем дышат, - чтобы сгладить неловкость, многословно говорил Микешка, поглядывая на Дашу и мысленно сравнивая ее с Маринкой.
      Разные они были, непохожие. У этой ласковые голубые глаза, у той темные, строгие. Доволен он был женой и любил ее чутко, бережно, но сейчас на душе было почему-то тоскливо. Тянуло поехать и взглянуть, как будет Маринка стоять под венцом с чужим, неприятным для него человеком. Вечером молодой купец увезет ее далеко, в свой дом, а ночью она в одной белой рубашке будет ждать его... Заплакать хотелось от таких мыслей, но Микешка продолжал говорить, стараясь скрыть от жены свои чувства:
      - ...На днях, когда рабочие собрались на сходку, Мартьянов туда водки и закуски привез. Архип Буланов и Фарсков чуть не избили его... Когда рабочие выпьют, так все разнесут! Шпак ведь нарошно велел водки послать рабочих ублаготворить... А они на все плюют и своего добиваются.
      - Чего же они требуют? - перетирая посуду, кротко спросила Даша.
      - Хотят, чтобы полицейского урядника выгнали и рабочих не увольняли. Тарас Маркелыч не против рабочих, уговаривал Хаустова, чтобы он уехал подобру-поздорову, а хозяин не соглашается. Грозится наряд казаков вызвать и усмирить наших.
      - Значит, казаки приедут? Стрелять будут?
      - Ну, стрелять, может, и не будут, а нагайками али шашками...
      - Избивать станут?.. Но это ужасно!
      - Чего ты боишься?.. Дядя Тарас до этого не допустит, - успокоил ее Микешка. - Я вот сейчас схожу к нему... Ежели разрешит, - что же, можно и проехать до церкви, прокатимся... А насчет Маринки... - Микешка запнулся, передернул широкими плечами, оправил новую синюю из сатина рубаху, - что зазнобушка она моя - это ты зря... Мы с Маринкой с детства как брат и сестра... Ну, а выросли и разошлись... но, конешно, мне маненько жалко ее. Не за того выходит!
      - А за кого же ей надо было выйти? - сдерживая дыхание, спросила Даша. "Конечно, за тебя! За кого же другого!" - хотелось ей крикнуть. Сердце жгла ревность, она с трудом сдержала себя.
      - Поздно об этом калякать, - коротко отрезал он и хотел выйти, но Даша задержала его неожиданно резким выкриком:
      - Жалеешь, что на ней не женился?..
      Микешка обернулся. Даша, прижимая полотенце к лицу, тихо плакала. Он искал и не мог подобрать слова оправдания, да и не было их в голове. Беспомощность и покорность жены немножко раздражали его и раньше, сейчас же в нем вспыхнул гнев. Он подошел к ней, взял из рук полотенце, бросил на стол.
      - Эх, Дарья! Ну и глупа же ты!
      - И нечего было тогда жениться на дурочке, - всхлипывала Даша.
      - Я дурак, что женился на такой плаксе, - резко сказал Микешка и сам удивился своей жесткости. Слезы жены всю его душу наизнанку вывернули. Перестань! - крикнул он, взяв ее за плечи и сильно встряхнув.
      Но Даша продолжала плакать.
      - Перестань же! - повторил он.
      От звука его приглушенного, гневного голоса, от тяжести рук, давивших на ее хрупкие плечи, Даша вся сжалась.