Павел Ильич ФЕДОРОВ
      СИНИЙ ШИХАН
      Дилогия
      Роман первый
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Глава первая
      Глава вторая
      Глава третья
      Глава четвертая
      Глава пятая
      Глава шестая
      Глава седьмая
      Глава восьмая
      Глава девятая
      Глава десятая
      Глава одиннадцатая
      Глава двенадцатая
      Глава тринадцатая
      Глава четырнадцатая
      Глава пятнадцатая
      Глава шестнадцатая
      Глава семнадцатая
      Глава восемнадцатая
      Глава девятнадцатая
      Глава двадцатая
      Глава двадцать первая
      Глава двадцать вторая
      Глава двадцать третья
      Глава двадцать четвертая
      Глава двадцать пятая
      Глава двадцать шестая
      Глава двадцать седьмая
      Глава двадцать восьмая
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      Глава первая
      Глава вторая
      Глава третья
      Глава четвертая
      Глава пятая
      Глава шестая
      Глава седьмая
      Глава восьмая
      Глава девятая
      Глава десятая
      Глава одиннадцатая
      Глава двенадцатая
      Глава тринадцатая
      Глава четырнадцатая
      Глава пятнадцатая
      Глава шестнадцатая
      Глава семнадцатая
      Глава восемнадцатая
      Глава девятнадцатая
      Глава двадцатая
      Глава двадцать первая
      Глава двадцать вторая
      Глава двадцать третья
      Глава двадцать четвертая
      Глава двадцать пятая
      Глава двадцать шестая
      Глава двадцать седьмая
      Глава двадцать восьмая
      Глава двадцать девятая
      Глава тридцатая
      Глава тридцать первая
      Глава тридцать вторая
      Глава тридцать третья
      Глава тридцать четвертая
      Глава тридцать пятая
      Глава тридцать шестая
      Глава тридцать седьмая
      Глава тридцать восьмая
      Глава тридцать девятая
      Глава сороковая
      Глава сорок первая
      Глава сорок вторая
      ================================================================
      Аннотация редакции: "Синий Шихан" - первый роман дилогии,
      воссоздающей эпическую картину жизни оренбургского казачества
      начала XX века (второй роман дилогии - "Витим Золотой" - вошел в
      четвертый том настоящего Собрания сочинений).
      В основу произведения положен конкретный исторический
      материал - открытие золота на землях станицы Шиханской и
      связанные с этим драматические события в жизни героев
      повествования.
      ================================================================
      Ч А С Т Ь П Е Р В А Я
      ______________________________
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Пара низкорослых лошадей киргизской породы, мотая головами и пофыркивая, устало тянула добротный с козлами тарантас. В плетеном кузове, глубоко опустив на лоб фуражку с лакированным козырьком, сутуля старческую спину, сидел Никита Буянов. Владел он в городе Зарецке мыловаренным заводом, двумя мельницами и приторговывал скотом. Ездил Никита Петрович верст за сто в верховье Урала, к станице Шиханской, по какому-то срочному делу и сейчас возвращался домой, утомленный и хворый.
      Чернобородый, похожий на цыгана кучер Кирилл, вяло пошевеливая вожжами, раздумывал, почему в этакую жарищу старику не сиделось дома, а понадобилось тащиться туда и обратно двести верст - на Синешиханские холмы?
      По обеим сторонам дороги на многие версты лежала пересеченная холмами степь. Горячий восточный ветер прижимал к земле густое море серебристого ковыля, гнал едкую пыль и омертвлял весеннюю свежесть степных душистых трав.
      Вдоль накатанной колесами дороги на телеграфных столбах, сонно притаившись, сидели орлы-могильники. По приближении повозки они медленно поднимали головы, взмахнув крыльями, поднимались и начинали кружиться в безоблачном небе.
      Тряская пыльная дорога, беспощадный зной, однообразие степной ковыльной дали наводили на кучера Кирилла уныние и скуку. Иногда он стаскивал с головы мерлушковую шапку, отгонял наседавших мух и, неизвестно в который раз, говорил одно и то же:
      - Ну и духотища!..
      - Недород будет, - глуховато ответил наконец все время молчавший старик Буянов.
      - Как из печи дует, проклятый... Уж который день беспрестанно засвистывает... И охота вам была ехать... Да и делов-то...
      Кириллу очень хотелось хоть что-нибудь узнать об этой загадочной поездке, но хозяин как в рот воды набрал.
      - Ты погоняй лучше, - не вытерпел Буянов. - Подстегни пристяжную, да не шапкой своей козлиной, а кнутом ее дерни! Она у тебя только на беркутов и засматривается, - ворчал старик.
      - Да ведь жарища, Микита Петрович... Прямо дышать нечем... Коней жалко...
      - Ты не коней жалей, а хозяина. Вези скорее. Захворал я что-то.
      Домой приехали поздно вечером. Буянов грузно вылез из тарантаса и прошел на свою половину, где жил вместе с внуком Родионом. Другую половину дома занимал сын-вдовец. Раздевшись, старик тотчас же послал за сыном.
      Характер у Никиты Петровича был тяжелый и властолюбивый. Пятидесятилетнего Матвея он до сего времени держал в рабской покорности, даже не позволил ему после того, как у него умерла жена, второй раз жениться. Сейчас старик усадил сына перед собой, сам же, опустившись на край широкой деревянной кровати, тяжело переводя дыхание, заговорил:
      - Неможется что-то мне... грудь словно камнем давит, слабну.
      - За доктором надо послать. Куда ездил в такую жарищу, зачем?.. Никому ничего не сказал... Эх, тятя, тятя! - Сын укоризненно покачал головой. - Хоть бы прилег, пожелтел весь. Доктора надо, доктора!
      - Помолчи, - властно перебил его Никита Петрович, вяло поднимая жилистую, мосластую руку. На секунду она повисла в воздухе, длинные с посиневшими ногтями пальцы, задрожав, сжались в кулак. - Я о деле говорить хочу, а он дохтора, - с хриплой одышкой продолжал Буянов. - Ишь какой заботливый... Что мне твой дохтор, жизни прибавит? Не надо. Мне уж без малого девяносто. Это вам, дуракам, жить да мой капитал мотать. Вот и вся ваша забота... По глазам вижу, рад отца в землю закопать, а дохторов-то позвать - дороже сотенной не возьмут...
      Старик угрюмо сверкнул из-под седых бровей злыми, мутными зрачками и разгладил большую растрепанную бороду.
      - Не греши, тятя! - взмолился оскорбленный Матвей Никитич и, сгорбив широкую костлявую спину, часто заморгал серыми раскосыми глазами.
      - Может, и грешу, - медленно поднимая голову, проговорил старик Буянов. - Что грехи! Их и так набралось... Это не денежки. Грехи бог перещитает, а ежели один прибавился, невелика беда... Ежели обидел тебя, не взыщи с отца. Мне бог простит. Я поди того заслужил, чтобы за меня лишнюю свечку поставить. Не о себе заботу имел, а о вас, после спасибо скажете и не один молебен отслужите. Слушай со вниманием и не перебивай, да перечить не вздумай. - Буянов замолчал, жадно отхлебнул из ковша холодного кваса. - Родиона я думаю немедля женить. Вам дело большое предстоит. Хозяйка нужна будет самостоятельная. А дело такое, что тебе и во сне не снилось... Завтра же поедешь в станицу Шиханскую сватать дочь Петра Лигостаева. Помнишь, на скачках приз взяла? Ну вот, ее тогда все приметили, а Родька первый. Да и нельзя ее не приметить. Девица козырная. Хоть и балована, на лошадях скачет, зато не дура. Ребятишек народит и про скачки забудет. Правда, не богата, да ума палата и внуку по душе. Я когда ему сказал, так он меня, подлец, чуть от радости не задушил. Вон какой вымахал, в деда пошел. Теперь нащет капиталу. Деньги нужны наличные, и немалая сумма... Скоро нужны! Может, у Пелагеи перехватишь?
      - Сколько надо, да и на что? Я тоже знать должен, для чего деньги, обиженно проговорил Матвей Никитич.
      Ему неприятно было, что отец не доверяет ему и некстати напомнил о Барышниковой, которая питала к Матвею самые горячие чувства и вместе с ним вела все свои торговые дела.
      - Сколько все-таки нужно денег, родитель? - переспросил Матвей.
      - Не торопись! - Старик крепко зажмурил глаза и сжал ладонями скулы.
      Матвей Никитич заметил, как тряслась голова отца. Нельзя было понять, плакал он или смеялся.
      - Ты знаешь, куда я ездил? - не поднимая головы, продолжал Никита Петрович. - Знаешь куда? На Суюндукские бугры, как говорят теперь - Синий Шихан. Вот там, на этот самом Синем Шихане, у родника святой великомученицы Марфы, нашел золото. Золото, Матвей! Помилуй меня, господи! Будто дьявольское наваждение! Сколько "Зарецк инглиш компани" золота намывает? Золотнички! А на Синем-то Шихане богатство, мильёны, Мотька. Мильёны сверху лежат! Своими руками у родника чуть не горстями брал... Боже мой! - Старик заметался и в бешеном исступлении стал рвать на груди рубаху.
      Матвей Никитич вскочил, крестясь и нашептывая молитвы, попятился к двери.
      - Желтые камушки... в щелях, в щелях... Не прозевай, Мотька, дурак! Мыльный завод, мельницы береги. Они тебе дадут золото! Голод будет! Недаром сухие ветры... Душно мне! Проба за иконами спрятана, в мешочке... кожаный мешочек... Господи Иисусе! Душно! Спаси, Матвей, спаси!.. - Никита Петрович судорожно вытянулся, взявшись рукой за грудь, резким движением наклонился вперед и грузно упал на пол.
      Ошеломленный Матвей Никитич, перестав креститься, царапал ногтями дверной косяк. Через минуту, опомнившись, бросился поднимать отца и сразу почувствовал, что все уже кончено. Утомительная жара, далекая поездка на Синешиханские холмы и желтые золотые камешки уходили старика. А собирался жить больше ста лет, и, может быть, прожил бы...
      С трудом подняв тело отца, Матвей Никитич положил его на кровать, размашисто перекрестился и облегченно вздохнул. Он ждал этой смерти давно, каялся в своем непростительном грехе и господу богу, и Пелагее Барышниковой. А тут еще последние слова отца о мешочке. Матвей с торопливой, воровской сноровкой вскочил на стоявший в переднем углу стол, протянул к божнице руку и вытащил из-за иконы кожаный мешочек. Когда развязал его и высыпал содержимое на ладонь, затрясся и зажмурил глаза. И с закрытыми глазами, казалось, видел блеск самородков и крупинки золотого песка. Он крепко сжимал кулак, угловатые кусочки металла впивались ему в ладонь, снова разжимал и продолжал смотреть ненасытными глазами. Наконец, опомнившись, высыпал золото снова в мешочек. Руки у него тряслись, и он затянул узелок своими крепкими, желтыми, как у лошади, зубами. Сунув мешочек в карман, Матвей Никитич со страхом покосился на мертвого отца, крестясь, задом выпятился из комнаты.
      Похороны старика Буянова сопровождались тягучим, заунывным колокольным звоном и обильными поминальными обедами, после которых Матвея Никитича полдня отпаривали в бане и отпаивали квасом. Очухавшись на другой день к вечеру, он велел кучеру Кириллу запрягать лошадей в отцовский тарантас. Утром они уже были на Синешиханских холмах, у родника святой великомученицы Марфы.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Весной не выпало ни одного хорошего дождя. Суховей трепал старый ковыль-цветун и гнал по степи песок и пыль.
      Когда Матвей Буянов свернул с большого тракта к Синему Шихану, над угрюмыми холмами высоко поднялось утреннее солнце. Справа от проселочной дороги, по которой устало шагали разморенные быстрой ездой кони, далеко тянулись по степи многочисленные желто-серые бугры, виднелись неглубокие овраги. По краям этих оврагов, в желтой суглинистой земле, всюду торчали синие каменные гребни колчедана. На дне глубоких оврагов в красноватом, намытом полой водой песке валялся мелкий белый щебень и крупные валуны, издали похожие на сонных грязных свиней. Слева протекала заросшая мелким кустарником речушка Малая Грязнушка, питавшаяся из Марфина родника. Летом она почти пересыхала, а весной бурно мчалась меж холмов к реке Суюндук. За речушкой поднимался длинный отлогий бугор, дальше шла широкая просторная ковыльная степь.
      Усталые кони вытащили тарантас на небольшой изволок. Матвей Никитич тронул кучера за плечо и велел остановиться. У Марфина родника виднелся чей-то полевой стан с белой, натянутой на колья палаткой. Около рыдвана с сеном лежала колода, употребляемая для кормления лошадей. На приподнятой оглобле болтался кусок вяленого мяса, над которым кружились вороны. В речку упирался длинный загон свежей пашни. Две пары крупных быков с большими рогами медленно тянули однолемешный плуг. Погонщик, резко щелкая сыромятным кнутом, залихватски свистел и протяжно покрикивал: "Цо-об, айда, по-об!" Беспорядочно навороченные пласты поблескивали на солнце, словно свежевырезанные ремни.
      Матвей Никитич предполагал, что в этих заброшенных холмах никого нет и он свободно возьмет пробу, а может, и договорится с горными инспекторами, сыпнет сколько нужно золота, а казачьему обществу выставит ведер пять водки - и землица будет у него в аренде на многие годы... А сейчас все планы начинали рушиться.
      Пахари приближались к стану. Погонщик, высокий плечистый парень, в замызганной, измятой, с голубым околышком казачьей фуражке, беспрестанно махал и щелкал кнутом и кричал то на быков, то на кружившихся над станом птиц:
      - Кшы-ы! Проклять хищная! Кшы-ы!
      Вороны, хрипато каркая, взвивались все выше и продолжали кружиться в безоблачном небе.
      "Не к добру каркают, окаянные", - подумал Буянов и перекрестился.
      - Трогай, Кирюха, - сказал он кучеру. - Остановись вон около тех кусточков да выпрягай. Уморились кони-то, покормить надо.
      - А может, до станицы Шиханской добежим, Матвей Никитич? - возразил Кирилл. - Уж больно здесь место-то голое да неприветное, мы тута с покойником вашим родителем останавливались, будто бы за смертушкой приезжали, аж муторно глядеть на эти буераки...
      - Пахари-то тогда были здесь? - спросил Буянов.
      - А как же!
      - Чего же молчал, дурак? - проговорил Матвей Никитич. Хотел ругнуть кучера, да пришлось сдержаться. - Ничего, Кирюха, место это божеское. Родничок святой великомученицы Марфы. Выпрягай, а я студеной водицы попью и тебе советую. Из этого родничка сам государь император водицу пить изволил. Там вон за бугром и часовенка стоит. Туда, бывает, отец Евдоким приезжает и живет да богу молится, - вылезая из тарантаса, тихим голосом проговорил Матвей Никитич.
      - Слыхал про него. Царь его здесь в кустах увидел, когда воду пил. Евдоким, бают, тогда беглым каторжником был, а царь его попом и сделал...
      - Тьфу! Глупая твоя башка! Не проспался, что ли, после вчерашнего? возмутился Буянов.
      - Да оно есть маненько... Толкуют люди-то, ну и я к слову сболтнул. Опохмелиться бы...
      - Эх, образина! Глотни вон из фляжки, да смотри, ежели лишнего, весь кнут об тебя оборву, - пригрозил Матвей Никитич, направляясь к пахарям.
      - Ни боже мой, ни боже мой! - обрадованно крикнул вслед хозяину словоохотливый кучер, дивясь неожиданной доброте хозяина.
      Пахари, окончив утренний уповод, распрягали скотину. Низкорослый, но широкоплечий казак с рыжей, словно опаленной, бородой, в старых с голубыми лампасами шароварах, взмахивая кнутом, завернул кинувшихся было к роднику быков и погнал их на заросший густым ковылем пригорок. Другой, на голову выше ростом, совсем еще молодой казачина, такой же рыжий и вдобавок еще конопатый, подвел лошадей к стану, привязал к рыдвану и не спеша принялся готовить в колоде месиво.
      - Помогай бог, добрые люди! - приветствовал казаков подошедший Матвей Никитич обычными, принятыми в тех местах словами.
      - Спасибочки, - ответил конопатый, поливая водой пересохшее, слежавшееся сено.
      - Чьи будете, мил человек? Часом, не шиханские? - спросил Буянов, стреляя по сторонам хитрыми раскосыми глазами.
      - Оттедова. Степановы. Меня Митрием зовут, а это мой брат Иван, кивая на подходившего казака, ответил "мил человек" и, окинув голубыми глазами приезжего с ног до головы, швырнул на землю ведро, пошел в палатку.
      "Эка рожа-то", - подумал Матвей Никитич.
      - По какой такой надобности в наших краях? - поздоровавшись, спросил Иван.
      - По велению господню. Есть надобность... Святой родничок обследовать и дело богово совершить...
      - Вот как! - удивленно протянул Иван. - Намедни тоже один старик приезжал. У родника все богу молился. Чудной такой! Ни с того ни с сего начал к земле приторговываться. В насмешку или по глупому разумению по пяти целковых за десятину давал.
      - Верно толковать изволишь, мил человек. Это родитель мой был. Никита Петрович Буянов. Может, слыхали? Поскупился маленько... Любил родитель денежку для дела приберечь...
      - Буянов, говоришь? - спросил Иван Степанов. - Мыльник зарецкий?
      - Он, он самый. В хозяйственных и торговых делах так и прозывали покойничка, царство ему небесное.
      Матвей Никитич замолчал и опустил глаза.
      - Неужто помер? - удивленно спросил Иван.
      - Преставился господу богу... Вчера земельке предали, - сокрушенно вздыхая, говорил Матвей Никитич, не зная, с какого конца приступить к щекотливому делу.
      - А невдомек ведь было, что помереть может... И на вид, кажись, крепкий. Все по оврагам ходил.
      - Все под божеской милостью ходим... А искал он местечко... обет такой дал - церковку возле этого родничка построить в честь святой великомученицы Марфы; капитал определил, сам не успел святое дело совершить, с меня смертную клятву взял, чтобы я исполнил его родительскую волю...
      Иван Степанов смотрел на гостя с недоумением и любопытством.
      Буянов то и дело осенял себя крестным знамением, глубоко вздыхал и суетился. Потом он попросил кружку - "святой водицы испить". Подойдя к роднику, встал на колени около кучи песка и грязи и начал усердно молиться. Припадая ниц, Матвей Никитич подолгу лежал на земле и дергался всем туловищем.
      Ивану почему-то жутко стало смотреть на молельщика. Он отошел в сторонку и стал разжигать костер.
      Спустя некоторое время Буянов тоже подошел к костру, поблагодарил за кружку, похвалил водицу и степенно присел на чурбачок.
      - Чую, други милые, земелька-то ваша будет? Вы хозяева-то? Зной-то какой! Помилуй господи!.. В такую рань нынче суховей потянул... Быть беде... ох, горе наше... Что сеять-то думаете?
      - Под просо пашем. На целине, может, и уродится, - с треском разламывая через колено хворост, ответил Иван.
      - Дай бог! - Буянов тоже наломал мелких щепочек и швырнул в разгоревшийся костер. - А родничок-то, посмею еще обеспокоить, тоже в вашу делянку входит? - умиленно поглядывая на Ивана, спросил Матвей Никитич воркующим голоском. При этом глаза его сузились и заблестели из-под густых седеющих ресниц.
      К костру подошел Митька. Сердито покосившись на гостя, занявшего чурбачок, на котором любил сам отдыхать, пнул ногой лежавшее на земле бревно.
      Буянов, словно угадавший его мысли, поднялся, посторонившись, моргнул Ивану и, отойдя с ним в сторону от полевого стана, снова заговорил о земле, расспрашивая подробно, сколько ее и в каких границах принадлежит она им.
      - Да все овраги и буераки нам достались, - отвечал Иван, широко взмахивая рукой. - А вот родителю вашему понравилась. Просил меня Христовым именем уступить часть, по пяти рублев за десятину давал. Мы с брательником, грешным делом, подумали: морочит нас старик. Маленько посмеялись над ним, а оно, выходит, и правда: нужна наша землица...
      - Нужна, мил человек, нужна. Главное дело - святой родничок... ведь сам император государь из него воду пил, - желая придать сделке особый характер, повторил Буянов. И тут же многозначительно добавил: - Может, и столкуемся для божьего дела?.. Называйте свою цену, а там поговорим...
      - Продавать землю нам нельзя. Земля обчественная, казачья. По дележу досталась на пять лет, вот какое дело...
      - А мы так столкуемся, мил казачок: с тобой напишем одно условьице, а с обществом другое - это уж моя забота. Пахотная земля мне не нужна. Она пусть вам останется. А может, тебе и в другом месте выделят, это общество решит... Для нас главное - святой родничок и десяток десятин вот этих горочек да балочек... А сеять тут я тебе не советую. В особенности в нынешнем году. Зря скотинку измучаете и себя. На урожай, по всем старинным приметам, надежды нет. У меня две мельницы, обе продаю, наперед знаю, что молоть нечего будет. "Зарецк инглиш компани" всю пшеницу и просо скупает, цену повысили. Вот и смекни, чем пахнет. А мне продашь десяток десятин, хлебушко тебе готовый. Не пахал, не бороновал, а жил не голодал. Так-то. А я, чтобы исполнить родительскую волю, за ценой не постою. Мне завещано определить капитал на этом месте, я его и определяю...
      Будучи человеком рассудительным, Иван дивился упорной навязчивости купца и плохо верил в его сладкие речи.
      Заметив его нерешительность, Буянов понял, что одних святых речей мало, и тут же перешел к изложению более практического и правдоподобного плана, мысленно _прося у бога прощения за свою кощунственную ложь.
      - Тебе, мил человек, признаюсь. Заветная моя мысля перебраться сюда на постоянное жительство. Построю церковку, заезжий домик для богомольцев да небольшой кирпичный заводик думаю оборудовать для пропитания... Уж глина-то тут больно хороша! С этого и начну, батюшка. У меня сын есть. Он уж, бог с ним, как наши родители, пусть мыло варит, а мы век доживать станем в молитве господней и в искуплении грехов тяжких... Все тебе рассказал, как отцу родному.
      - Значит, в аренду... на пять годов? - с волнением спросил Иван, начиная соображать, что Буянов не только святым родничком интересуется, но и глиной. Недаром и родитель его ходил по буграм с лопаточкой... "Не продешевить бы", - подумал Иван.
      - В аренду, мил человек, в аренду. Будет форменная бумага и с вами и с обществом. Со станичниками я уж отдельно договорюсь...
      Общество не особенно беспокоило Ивана. Он знал, как совершаются такие дела: пять ведер водки на сходку - и вся недолга. "Вот ежели Митька, дурак, заартачится, то все может испортить", - раздумывал Иван и тут же решил на первых порах о сделке ему не говорить. Соблазн получить за эти овраги деньги был так велик, что Иван неожиданно для самого себя тут же назвал цену: по сто рублей за десятину... Назвал - и сам испугался.
      Для приличия Буянов несколько минут поторговался, похаял землю, вспомнил святых, но, видя молчаливое упорство, поспешил вытащить из-за пазухи кошелек и, не моргнув глазом, подал растерявшемуся казаку две сотенные с изображением Екатерины.
      - Воскресным днем непременно заеду и условьице привезу. А сейчас, как полагается, пожалуйте расписочку.
      Получив расписку, Матвей Никитич как-то сразу переродился и перешел на обычный при торговых сделках тон:
      - Об остальном, сударь, прошу не беспокоиться. Определим досконально границы, подпишем условие, получите еще восемьсот рубликов наличными. А пока прощевайте. Время дорого.
      Буянов снял картуз, поклонился и бодрой походкой пошел вниз по речке к стоявшему в кустах тарантасу.
      Иван дрожащими пальцами мял в кармане две сторублевые бумажки. Как с неба свалилось на него богатство. Такие деньги ему и во сне не снились!
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Чтобы немного успокоиться и прийти в себя, Иван Степанов подошел к роднику, присев на корточки, выпил несколько горстей воды, вымыл лицо. Он уже думал о том, что неплохо бы после пахоты отделиться от матери, завести самостоятельное хозяйство. С этими мыслями и возвратился в палатку, присел на разостланный полог.
      Митька принес сварившийся обед. Ставя чугунок, спросил:
      - Кто это? Монах али поп какой?.. Ох и рожа, прямо сахар, плюнь растает.
      - Не монах, а купец Буянов, - сухо ответил Иван, чувствуя, что карман его, словно огнем, прожигают какие-то несуразно полученные двести рублей.
      - Купец! Не похож чтой-то... Может, каторжник переряженный? За каким шутом он сюда притащился?
      - Перестань молоть-то, - упрямо проговорил Иван.
      Двести рублей не давали ему покоя, даже ложка не лезла в рот. Он уже видел себя и жену Аришку в новом доме под железной крышей, а на дворе гулевых лошадей. Противен стал вид палатки, рыжий Митька, пересоленное, кислое хлебово. Захотелось казаку бросить все и бежать в станицу. "Правильно говорит старик, при такой весне надо непременно хлебушком запастись", - вяло черпая из чугунка ложкой, думал Иван.
      Обед закончили молча. Прилегли отдохнуть.
      Лежа на спине, Иван, попыхивая цигаркой, выпускал из ноздрей махорочный дым, вызывая у Митьки мучительную зависть. Митьке отчаянно хотелось закурить, а табаку - ни крошки. Попросить у брата - кнута получишь. Курить и просить у старших восемнадцатилетнему парню до женитьбы не полагалось.
      "Эх, жениться бы поскорей, - думал Митька. - Жена бы табаку покупала. Развалился бы вечером на кровати, как царь, и дымил милушке в щечку... А она тебя пальчиками в бок щекочет и мурлычет под ухом, как кошка. Вот жисть-то!"
      Мысли одна жарче другой одолевали Митьку. "От Ивашки тогда отделюсь. Я меньшой, значит, отцовский дом мне, как наследнику. А он пусть сруб отделывает, что на задах возле бани стоит. Хозяином буду, тогда хошь работай, хошь в амбарушке с женой прохлаждайся али запрягай мерина в телегу, жену сади рядом и айда на Урал сомов ловить... Вот только кого в жены взять?"
      Девок в станице было много, но на какой остановить свой выбор, Митька пока не знал. Уж очень часто девушки похихикивали над его рыжим, веснушчатым лицом, похожим на перепелиное яичко.
      "Ох, если бы на Маринке Лигостаевой жениться... Ну и девка же! Как глянет своими жгучими черными глазами, аж сердце замирает..."
      При мысли о Маринке Митька закрывал глаза. Однажды он заговорил с Маринкой о своих чувствах. Маринка сначала озорно толкнула его плечом, затем, нахлобучив ему папаху до самого подбородка, вдруг дала такую подножку, что Митька, взмахнув руками, распластался на снегу. Пока он поднимался на ноги, Маринка убежала.
      После этого посрамленный казачок решил вымазать дегтем Маринкины ворота, но раздумал, побоялся ее отца. Уж очень строг был Петр Лигостаев, побывавший на японской войне и недавно вернувшийся с военной службы.
      Лежа в палатке, Митька перебрал в памяти многих станичных девушек. Вспомнил он и Олимпиаду Лучевникову - молодую вдову - и покраснел... Жила Олимпиада одна, считалась лучшей мастерицей по вязке пуховых платков, одевалась в цветастые платья, выставляя на вид зрелую свою красоту, выплясывала на яру с девушками и присматривала себе в мужья молодого казака. Любила пошутить и доводила Митьку до белого каления... Нарочно присаживалась рядом и напрямки говорила:
      - Хоть на мне б, что ли, женился... Уж я б тебе показала, какая она есть любовь...
      - А ты сначала полюби. - Митька старался втиснуть ладонь под ее руку, но только обжигал пальцы: Олимпиада так поджимала локоть, что под упругую руку, по соседству с теплыми грудями, мизинца нельзя было просунуть.
      - Не тронь... Вот когда женишься, тогда уж я тебя пощекочу, говорила она, отодвигаясь. - Ходишь каждый день, а толку от тебя, как от тощего кролика. Хоть бы мяса принес, я бы тебя такими пельменями накормила! Эх ты, кавалер... Приноси, пировать будем!..
      Митька тащил из дому баранью ногу. Олимпиада стряпала вкусные пельмени и беляши, кормила Митьку досыта и тотчас же выпроваживала. Иногда шалила, как с котенком, но дальше этого не шло.
      - Ну, дай хоть на печи поспать до утречка, - хитрил Митька.
      Но вдовушка была неумолима.
      - А что люди скажут? Нет, Митенька, без венца не будет хорошего конца, - осторожно подталкивая гостя в сени и прижимаясь горячей щекой к его щеке, отвечала вдовушка.
      Митька выходил на улицу, тер снегом пылающее лицо и шел домой как в тумане.
      "А почему на самом деле не жениться? - думал Митька. - Высокая, красивая, пройдет мимо с перевалочкой... С такой женой на люди показаться - завидки всех возьмут. Одна коса, почти до самого пояса, чего стоит..." Но вся беда в том, что вдова была малость постарше его. Однажды уже он попробовал заикнуться об Олимпиаде матери. Такой ералаш поднялся в доме! Да еще пригрозила мать, что пойдет к атаману. А брат Ивашка целый месяц проходу не давал. Посмеивался с издевочкой. Мать на Маринку Лигостаеву метит. Соседи... Маринка озорница и насмешница. Наденет брата Гаврюшки шаровары с лампасами и скачет на коне как бешеная... На скачках первый приз взяла, всех казаков перещеголяла. С такой женой тоже намаешься. Взглянет своими черными глазищами, да еще нарочно певучим голоском спросит:
      - Митя, а Мить, скажи, какие бывают перепелиные яички, пестренькие, как твое личико?
      А сама стоит за плетнем, щурится и хворостинку пунцовыми губами покусывает. А глаза так блестят, словно в них две капли чистого дегтя плеснули.
      Конопатины на лице просто сводили Митьку с ума. Весной дружно выползают и рассыпаются целыми семьями, в особенности на носу. Такая срамота, хоть на улицу не показывайся. Попробовал сводить. Агашка Япишкина - шинкарка - научила мазать щеки свежей барсучьей печенкой. Не помогло. Умывался парным молоком, тер лицо свиной кожей, весь ободрался щетиной. Зимой как будто конопатин стало поменьше, а сегодня нечаянно взглянул на очищенный землей блестящий как зеркало лемех и отвернулся... Самому противно стало. Вспомнив еще о своих рыжих растрепанных кудрях, Митька вздохнул, повернулся и лег вниз лицом, он уже окончательно решил, что лучшей жены, чем Липка Лучевникова, ему не сыскать. Пусть гневается мать, а он все равно женится после пахоты.
      - Пахать скоро прикончим? - спросил Митька брата.
      - А что, небось надоело? - в свою очередь спросил Иван, с наслаждением выпуская изо рта табачный дым.
      - А какой интерес семена в сухую землю бросать? Весна проходит, а дожди где? - проговорил Митька.
      - Да, интересу мало, - согласился Иван. - Может, еще даст бог дождика...
      - Нынче, наверное, молебствие будет, - деловито заметил Митька. Хорошо можно помолебствовать... - сладко потягиваясь, добавил он, и этой фразой вывел старшего брата из терпения.
      - Чем хорошо-то? - спросил Иван.
      - А веселья много. Я тот год дудку вырезал... Наберу полон рот воды и девкам за пазуху. Смехота!
      - Какой же ты, братец, дурак! - рассердился Иван. - Люди всем народом идут богу молиться, а вам интерес девок в речку швырять. - И, сердито сплюнув, добавил: - Пора балбеса женить, а у него свистульки на уме.