Генерал Доватор (Книга 2, Под Москвой)

      Спустя несколько минут Ченцов сидел на коне и распоряжался передвижением батареи. Гремя кольцами постромок, ездовые подводили засыпанных хвоей битюгов и ставили орудия на передки.
      Немцы открыли по завалу и ближайшему к нему лесу убийственный огонь.
      Высокий, богатырского сложения, круглолицый красавец сержант Анатолий Алексеев, командир орудия, дал перед этим несколько залпов.
      - На, держи, гад! - крикнул Алексеев, посылая снаряд.
      Противник, не подозревая, что батарея снялась, засыпал старые позиции тяжелыми снарядами. Шишковский лес гудел и трещал, словно его хлестала жестокая буря. Кругом с шумом и грохотом валились срезанные снарядами вершины деревьев. Остро пахло смолой и пороховыми газами.
      Гитлеровцы решили стереть с лица земли батарею. Она мешала им, как заноза в пятке, не давала двигаться, валила их танки, разбрасывала во все стороны табунившихся за танками автоматчиков.
      Один взвод эскадрона Орлова, прикрывая левый фланг, не успел вовремя отойти и попал под этот обстрел. Выполняя приказание Доватора о захвате "языка", старший лейтенант Кушнарев тоже очутился здесь. Он все время торопил бойцов, чтобы быстрей выйти из зоны обстрела. Но передвижению мешали раненые. Их было уже более десяти человек. Из санитарок здесь оказалась только одна молоденькая девушка. Она не успевала перевязывать.
      Девушка действовала очень спокойно. После очередного разрыва она быстро вскакивала на колени и торопливо ползла к лежащим на снегу бойцам.
      Когда Кушнарев упал перед визжащим снарядом, у него слетела с головы кубанка. И хотя снаряд разорвался слева, старший лейтенант получил в правый бок основательный толчок. Он ткнулся носом в снег. В ушах стоял звон, потом его кто-то схватил за волосы и приподнял голову. Сначала он хотел крикнуть от боли, но потом раздумал и только сморщился.
      - Вы живы? - раздался голос возле правого уха.
      - А? - Кушнарев повернул голову.
      - Вы не ранены, я спрашиваю? - Девушка, смутившись, выпустила из своего кулака спутанную шевелюру и потянулась за кубанкой.
      - Нет, - редко смеявшийся Кушнарев на этот раз готов был расхохотаться. "Крепкий кулак", - мелькнуло у него в голове и почудилось, что он где-то слышал этот голос.
      - Если нет, ползите дальше! - Девушка нахлобучила ему на глаза кубанку и, не обращая внимания на приближающийся свист мины, двинулась было к застонавшему неподалеку раненому. Но Кушнарев, поймав ее за рукав, рывком притянул к себе и вдавил ее голову в снег. Мина с треском разорвалась в нескольких шагах, именно в том месте, где лежал стонавший боец. Из развороченной воронки шел дым. Кругом валялись клочья окровавленной шинели. Девушка отвернулась и вытерла рукавичкой приставший к щеке комочек снежной грязи.
      - Осторожней надо! - Приподнявшись, Кушнарев сел на снег.
      - Ничего... - небрежно проговорила девушка.
      Темные большие глаза девушки смотрели растерянно, густые ресницы вздрагивали. Только сейчас Кушнарев узнал Оксану, девушку из партизанского отряда. Она очень изменилась.
      Двух казаков с перебитыми ногами пришлось тут же на снегу перевязывать. Одного понесли трое задержавшихся бойцов, другого, поменьше ростом, подхватил, как ребенка, на руки Торба. Оксана шла рядом, помогая Торбе нести раненого.
      Кушнарев посмотрел сбоку на ее строгий профиль, на тонкий с горбинкой нос, и показалось ему, что она самая милая и мужественная на свете девушка.
      - Когда ты приехала? - спросил он.
      - Позавчера, - тихо ответила Оксана.
      ГЛАВА 3
      Батарея Ченцова выдвинулась на новые позиции благополучно, без потерь.
      - Вовремя снялись... А командир полка сразу понял обстановку и повернул все по-своему, - заметил комбат, посматривая на веселых, коренастых батарейцев.
      Это была единая, крепко спаянная семья, влюбленная в свои пушки и в своего отважного командира.
      Сержант Алексеев, несмотря на мороз, сбросил полушубок и, проваливаясь в глубоком снегу, рубил молодую елку. Старший наводчик Максим Попов и заряжающий вислоусый Богдан Луценко, прозванный Хмельницким, рыли капонир.
      Алексеев, схватив елку, хотел было откатить ее в сторону, но Ченцов приказал поставить на место, чтобы "росла" в снегу. Так поступили и с другими деревьями.
      - Когда снаряд пролетит, - объяснил Ченцов, - такие елки сами попадают. Раз мы в засаде, то важна внезапность. На каждый танк даю три снаряда, хватит? - спросил он у Алексеева.
      - На этом расстоянии бью с двух! - ответил Алексеев. - А сколько на пехоту?
      - Пехотой будет заниматься комэска три. У него одиннадцать пулеметов, он их встретит, а мы подсобим...
      Работа по установке орудий шла заведенным порядком, как в образцовом, отлично организованном хозяйстве. Плохо обстояло дело лишь с устройством временных укрытий. Для того чтобы выкопать в мерзлой земле небольшой окопчик, требовались невероятные усилия.
      Стрельба начинала стихать.
      На командном пункте связисты временно оборудовали телефонную станцию. Стены выложили из снега и мелких веток, сверху натянули плащ-палатку, внутри настелили еловых лапок.
      - Связистам треба удобства, - подшучивая, заметил Богдан Луценко.
      - Культура! У них в землянке всегда плакаты висят: "Не шуметь", "Курить в час полцигарки, а то дышать нечем", "Говорить вежливо. За крепкое слово бьем телефонной трубкой по пяткам", - отвечал ему в тон Максим Попов, отворачивая ломом глыбу мерзлой земли.
      - Это все Савка Голенищев выдумывает у них. Знаешь, длинный такой...
      А в это время Савка Голенищев уже сидел в своем убежище и басил в телефонную трубку: "Орел", "Орел", я - "Калуга", я - "Калуга". Рядом с ним на куче еловых веток в ожидании разговора прилег комбат Ченцов.
      - "Орел", "Орел", - продолжал бубнить Савка, - дай "Огородника", "Бригадир" просит.
      На командном пункте первого эскадрона, в глубокой, с пятью накатами землянке, комиссар батареи, двадцатитрехлетний политрук Валентин Ковалев, взял телефонную трубку.
      Напротив него сидели командир первого эскадрона лейтенант Рогозин, а рядом политрук Гриша Молостов. В конце стола (крышкой его служила принесенная из села дверь) - командир разведэскадрона старший лейтенант Кушнарев. Он прибыл со своими разведчиками добыть "языка", которого ему никак не удавалось захватить. Сейчас, после боя, разбирали обстановку, спорили о международном положении и закусывали курами и жареной свининой. Кур и свинину доставил в огромных молочных бидонах председатель Данилковского колхоза Никита Фролов. Круглый, ширококостный, краснолицый председатель сидел рядом с Валентином Ковалевым. Разомлев от выпитой водки, он блаженно улыбался и с гордым самодовольством разглаживал густую, невероятной величины бороду, то и дело поправляя большие, в роговой оправе очки.
      - "Орел" слушает! - крикнул Ковалев в трубку.
      Он был тот самый "Огородник", которого вызывал "Бригадир" - комбат Ченцов.
      - Толя, это ты, братуха? Здравствуй, милый! Так, так. Ага, значит, ворон караулишь? - Ковалев задорно хохотал, грызя белыми крепкими зубами куриную ногу. Серые глаза его поблескивали озорной удалью.
      - Не выйдет, думаешь? - продолжал смеяться Валентин. - Чтобы у тебя, да не вышло! Да таких колхозников, как у нас в огородной бригаде, во всем мире нет!
      - Вот это верно! - кивнув бородищей, подтвердил Никита Фролов, понимая разговор совсем в другом смысле.
      - Ты мне вот что объясни... - склонившись к политруку, спрашивал Рогозин. - Несмотря на разницу в политической платформе, может существовать у нас с капиталистическими государствами настоящий военный союз?
      - Может, - твердо ответил Молостов.
      - Миру угрожает фашизм, - вмешался Кушнарев. - Значит, для подавления фашистской агрессии нужен и должен быть военный союз.
      - А какого черта они отсиживаются на островах! - возмущенно вспылил Рогозин. - Двинули бы оттуда, а мы отсюда! А то фашисты-то к Москве пожаловали...
      - Тише! - крикнул Валентин и погрозил Рогозину обглоданной костью. Потом, склонившись к трубке, возбужденно спросил: - В Москву, говоришь, на праздник? На парад! Обещал? Ты брось загибать, Толя. Нет, всерьез? Ах, елки-палки! Я сегодня обязательно три черепахи подшибу. Знаешь, давай заключим договор: у кого больше будет, тот и поедет на праздник. Вместе нас все равно не пустят. Согласен? Вот и отлично! А сейчас приезжай курочек покушать. Тут нам папаша на всю артель принес. Замечательный батька!
      Ковалев, отбросив кость, провел рукой по мягкой шерсти бурки. Его пальцы натолкнулись на твердую жилистую руку и крепко пожали ее. Старик расчувствовался и уронил очки.
      - Замечательный батька! - продолжал Ковалев в трубку. - У него четыре дочки... Да, да! А девушки какие! Если бы ты знал! Обязательно женюсь. Непременно... На свадьбу приезжай! Алло! Алло! Толя! Чего ты там? Ковалев дунул в трубку, и вдруг его широкое густобровое лицо исказилось в напряженной гримасе. - Тише! - Он уже не просто крикнул, а скомандовал резко, отрывисто, с суровой властностью в голосе. Это был уже совсем другой человек, не тот весельчак Валя Ковалев, а командир, строгий, волевой и требовательный.
      - Так, так, так... - повторил он полушепотом, словно боясь, что его подслушают. - Значит, теперь держись... Пошлю или сам приеду. Не волнуйся, отдам последний. Уж раз пошла такая свадьба, режь последний огурец.
      "Ишь ты, какой колючий! - восторженно посматривая на Валентина, думал Никита Дмитриевич. - А хорош был бы зятек-то. Хорош!"
      - Немцы пошли в атаку на первый завал. - Ковалев положил трубку и бросил на командира тревожный взгляд.
      - Товарищи, - крикнул Кушнарев, поднимаясь из-за стола, - немцы в атаку на эскадрон Орлова пошли!
      - Да они сегодня несколько раз лезли. Удивил! - отмахнулся было Рогозин.
      - На этот раз будет погорячее!
      Валентин отодвинул тарелку с мясом, встал из-за стола. Он был небольшого роста, но широкоплеч и коренаст.
      - Нам тоже приготовиться. Дело вот в чем... - немного помолчав, сказал Ковалев. - Там комбат Ченцов остался с пушками в засаде. Немцы сейчас растаскивают завал. Если комбат и Орлов не удержатся, то противник захватит и второй завал. Тогда нам будет худо. Полк Бойкова дерется с утра. Командир нашего полка сообщил комбату, что будет серьезная атака. Надо быть готовым... Я иду к пушкам.
      - Ну, а я к Ченцову, - сказал Кушнарев.
      - Вот это правильно, - поддержал Ковалев разведчика. - Там "языки" близехонько, бери, как барашков...
      Кушнарев промолчал.
      - Ты говоришь, завал растаскивают, а почему пушки Ченцова молчат? спросил Рогозин.
      Стрельба в районе первого завала действительно слышалась редкая и вялая. Только на правом фланге у Бойкова хлестко переливались пулеметные очереди. Били немцы. Звук их пулеметов был жесткий и дробный.
      - Почему молчит Ченцов, я спрашиваю? - Рогозин настойчиво теребил Валентина за острое плечо кавказской бурки. Но Ковалев сам не понимал, почему комбату стрелять не велено. Снарядов было достаточно.
      - Командир полка запретил... - неожиданно ответил Ковалев и, чтобы прекратить дальнейшие рассуждения, добавил, обращаясь к старику Фролову: Вам, Никита Дмитриевич, надо собираться, а то здесь...
      - Ты меня, комиссар, не пугай! Я ведь ту германскую отбарабанил, да и гражданской прихватил чуток. Все равно не боюсь смерти.
      - Зачем, папаша, думать о смерти! - воскликнул Ковалев с прежней неудержимой веселостью. - Нам еще жить да жить! В Москву на парад через три дня поедем. Эх, и погуляем!..
      - Крепко любишь жить, паренек. Уважаю таких, - застегивая полушубок, проговорил Никита Дмитриевич. - Ежели утихнет, вечерком загляну...
      "А хорош, хорош! - не унимался нахваливать Ковалева старик. - Что это у них затевается с Зинкой-то? Два дня не был, а она уж ходит по комнате, как птица в клетке".
      Никита Дмитриевич не подозревал, что дело давно уже сладилось.
      ГЛАВА 4
      Несколько дней назад комиссар полковой батареи Валентин Ковалев со старшиной Алтуховым поехали в село Петропавловское за фуражом. Председатель колхоза Никита Дмитриевич Фролов встретил их, как самых дорогих гостей, и усадил за стол.
      - Мать, собирай на стол! Живо! - засуетился радушный хозяин и вытащил припрятанную бутылку водки.
      - Да мы не пьем, - отнекивались гости.
      - На войне, да не выпить, как бы не так! - не уступал хозяин.
      - В рот не берем. Даже крошечки, ни-ни... - проговорил лобастый, толстогубый, похожий на монгола Алтухов, придерживая в кармане горлышко от поллитровки, привезенной для угощения председателя.
      - Не выпьете по стаканчику, клочка сена не дам, - отрезал обиженный Никита Дмитриевич.
      Это была первая фронтовая часть, вступающая на территорию колхоза. Увидев добрых, крепких, лихих кавалеристов, Никита Дмитриевич еще сильнее почувствовал непоколебимую уверенность в том, что гитлеровцев не пустят дальше ни на шаг и закопают их в подмосковной земле. Накануне ему пришлось выдержать жестокий бой со своей хозяйкой. Пелагея Дмитриевна требовала подвод для немедленной эвакуации.
      - Ты что ж это, хочешь, чтоб я тут с фашистами оставалась? - налетала на него дородная белокурая супруга. - Весь скот отправил, а мы, выходит, хуже животных?
      - Скот велено было угнать, а мне уезжать не велено, - возражал Никита Дмитриевич. - Не пустят сюда германца, вот и весь сказ.
      Он уже давно записался в партизанский отряд и включил в него всех дочерей, но держал это в строжайшем секрете.
      Председателем колхоза его избрали недавно, во время войны. Он очень гордился оказанным ему доверием и отдавал все силы, чтобы сохранить колхозное имущество и помочь Красной Армии.
      - Объясните, товарищи командиры, моей почтеннейшей супруге: разобьем мы германца иль нет? - торжествующе поглядывая на Пелагею Дмитриевну, спросил Никита Дмитриевич.
      - А сам ты как думаешь, папаша? - хитро прищуривая монгольские глаза, спросил Алтухов.
      - Мы люди русские, советские, фашистское ярмо никогда не наденем. Наполеон тоже вот приходил сюда. Трус всегда из-за угла бьет, нахрапом лезет, а получит сдачу, бежит без оглядки. Дадим мы ему сдачу, дадим! Я вот тоже... - старик едва не проговорился о партизанском отряде, но, спохватившись, умолк.
      - Вот это правильно, папаша! - подтвердил Ковалев.
      Из горницы выглянуло девичье лицо и тотчас же скрылось. За дверью послышался сдержанный смех.
      - Не прячьтесь, все равно отыщем! - шутливо крикнул Ковалев.
      - Да выходите, трусихи. Не съедят вас... - Никита Дмитриевич встал и распахнул дверь.
      Из большой светлой комнаты одна за другой вышли три одинаково одетые, разительно похожие друг на друга девушки. Следом, точно шарик, выкатилась самая младшая, розовощекая, с синими, как у матери, глазами девочка лет тринадцати. Она смело подошла к командирам, подала руку и солидно отрекомендовалась:
      - Серафима.
      - Вот смотрите какие. Запрягай и паши. Никаких тракторов не надо! А эта, четвертая - куцавка. - Никита Дмитриевич поддал ей легонького тумачка.
      - Папка, не дразнись! - шаловливо крикнула Серафима. - Он меня Ефимкой-куцавкой зовет, потому что я маленькая и коротенькая. Ну и пусть... А то дали какое-то имя - Серафима. Это в Язвищах попадья живет Серафима. Лучше уж я буду куцавенькая.
      Все рассмеялись. В просторной чистой комнате с приходом девушек стало еще уютней и праздничней. Солнечно плескался за окнами морозный день. На массивный буфет из окна падали косые солнечные лучи. Открыв стеклянные дверцы буфета, синеглазая красавица, первая выглянувшая из горницы, достала груду тарелок и стала их перетирать. Это была самая старшая дочь, двадцатилетняя Зина, строгая и красивая.
      Вторые две - Ольга и Евдокия - были близнецы. Это были добродушные, славные, миловидные девушки. Сейчас они вышли на кухню и помогали готовить закуску.
      Ефимка со свойственным всем подросткам любопытством подсела к Ковалеву и заинтересовалась сначала его орденом, потом буркой.
      - Замечательная! - восторгалась девочка. - У Чапаева тоже такая была. Можно померить?
      - Пожалуйста! - Ковалев, сняв с гвоздя бурку, накинул ей на плечи.
      Бурка, коснувшись пола, стала коробом.
      - Ну, теперь совсем похожа на куцего Ефимку... - шутил Никита Дмитриевич.
      Зина покосилась на сестренку блеснувшими глазами, строгие губы ее дрогнули в ласковой улыбке.
      Ковалев, наблюдая за девушкой, понял, что внешняя суровость ее только маскировка, желание отличить себя от других. Было ясно, что семья Фроловых - крепкая. К Ефимке относятся снисходительно и любят больше всех.
      Ефимка, подметая полами бурки крашеный пол, маршировала по комнате, задрав кверху нос.
      - На огород бы тебя поставить заместо пугала, - смеялся отец.
      - Очень даже хорошо, только немножко длинная... - не обращая внимания на шутки, заметила Ефимка. - Вот Зиночке будет как раз. А ну, померяй! Красота будет! - приставала сестренка.
      - Как тебе только не стыдно! Ведь ты же настоящий мальчишка, Ефимка, - строго проговорила Зина, расставляя на столе тарелки.
      - Ну и мальчишка! Что ж из этого?
      Зина, ничего не ответив, вышла на кухню.
      - Отчего она у вас такая сердитая? - тихонько спросил Ковалев у Ефимки.
      Такой вопрос подстрекнул Ефимку к таинственности и расположил к откровенности. Оглянувшись на отца, который увлекся с Алтуховым разговорами о колхозных делах, Ефимка подсела к Ковалеву и начала шепотом рассказывать сестрины секреты:
      - Наша Зина такая ученая, такая ученая, и не знаю, как вам сказать. Книжки читает по целым ночам и на скрипке играет. Она у нас в Москве училась, а теперь сюда приехала. Ей папаша новую скрипку купил. Лакированная, а Зина говорит, что инструмент никуда не годится. Привередница она у нас, гордая, но хорошая. А Ольга с Дуней плясать любят и песни петь. Они на трактористок учились. Мы все вместе спим. Они сказки любят рассказывать. От папаши научились. Ох, сколько он знает сказок! Всю ночь не уснешь. Хороший у нас папаша! Правда?
      - Замечательный батька! - восторженно откликнулся Ковалев.
      - А мы прошлый год заработали две тысячи трудодней. Все работали, и Зина тоже. Она только зимой учится, а летом приезжает в колхоз. Папаша говорит: кто меньше двухсот трудодней заработает, тому никаких подарков не полагается.
      - А ты сколько заработала?
      - У меня ничего нет, я учусь! - важно произнесла Ефимка. - Папаша говорит: "Ты наш единственный паразитик. Пока учись, а там видно будет... Может, я тебя в трактор запрягу..." А мне не хочется в трактор, я хочу в летчики. А он говорит: "Ноги у тебя короткие. Не примут". Может быть, еще подрастут, а?
      Ковалев, улыбаясь, смотрел на Ефимку. Ему хотелось схватить ее на руки и бесконечно носить по комнате. После грубых и тяжелых испытаний войны ему не верилось, что все это реальное: и светлая, чистая горница, и веселый щебет Ефимки, и строгая красота Зины. Три месяца беспрерывных боев, бесчисленные и мучительные заботы! Люди, живые и мертвые, раненые и больные, кони и пушки, снаряды и сухари, марши по колено в грязи, блиндажи и щели, свист мин и удушливый, отвратительный запах пороха...
      А сейчас все точно в сказке: мир и уют. Все сидят за гостеприимным столом, и Никита Дмитриевич, важно поглаживая бороду, подкладывает гостям лучшие куски. Пелагея Дмитриевна, раскрасневшаяся, улыбающаяся, несет из кухни шипящую яичницу. Она рада гостям. Она верит, что эти плечистые, крепкие, опоясанные ремнями молодые парни не дадут врагу надругаться над Родиной, над ее цветущей Ефимкой, над строгой красавицей Зиной, над веселыми и добродушными близнецами Ольгой и Дуней.
      Зину, как нарочно, посадили рядом с Валентином в передний угол, и они оба, молодые и сияющие, сидят, точно новобрачные. Какие нелепые мысли лезут в голову. А что, если сейчас Ефимка крикнет "горько"... Поцеловал бы он Зину или нет? Вероятно, сначала посмотрел бы в глаза, а потом... Нет, в глаза смотреть страшно. Жгучие, синие, недоступные в своей строгости.
      Валентин неловко тычет вилкой в яичницу, рушит желток, а захватить не может. Рядом теплое дыхание Зины. Он чувствует аромат ее васильковой шелковой блузки и видит, как мелькает сильная, покрытая бархатным пушком загорелая рука. Вдруг эта рука подхватывает с его тарелки ломтик яичницы и подносит к его губам.
      - Пили за мое здоровье, а вы и не слышали! Закусите хоть! - укоряюще говорит Зина.
      - Простите, задумался, - отвечает невпопад Валентин.
      - О чем вы думали? - Слегка прищуренные глаза девушки светятся ласковым сиянием.
      Валентин смотрит в это сияние и не может оторваться. Молчит. "Разве ты не знаешь, о чем я думаю?" - спрашивают его глаза.
      - О чем я сейчас думал, расскажу в другой раз, - произносит он вслух и почти резко. А потом, точно испугавшись неуместной резкости, тихо добавил: - Иногда приходит на ум такое, что даже самому себе стыдно признаться.
      Зина вспыхнула и ничего не ответила.
      После завтрака Никита Дмитриевич повел Алтухова показать колхозное сено. Молодежь заняла горницу. Зина извлекла из футляра скрипку. Хорошая, волнующая мелодия зазвучала в горнице.
      - Почему вы не эвакуировались со школой? - спросил Ковалев Зину.
      - Нашу школу не эвакуировали, а распустили.
      - Ну, а что же будете делать, если фашисты придут?
      - Как это придут? А вы на что? - Зина тряхнула головой и выжидательно посмотрела на комбата. Такие вопросы задавали Ковалеву и в Белоруссии, и на Смоленщине, задавали всюду, куда приходила его часть. И всем он отвечал: "Дальше не пройдут". Он и сам верил в это, а немцы все шли и шли, занимая город за городом, а он отступал и упорно говорил: "Дальше не пройдут". Выходит, обманывал он и себя и всех, кто задавал ему этот страшный вопрос.
      - За каждый клочок земли, который нам приходится отдавать, мы зубами готовы держаться и бьемся насмерть! - зло проговорил Ковалев и неожиданно смолк.
      Да, тяжело было говорить об этом сейчас, когда фашисты заняли Волоколамск и находились в семидесяти километрах от Москвы.
      Но Ковалев, как и все его боевые друзья, твердо верил в то, что наступит перелом и они погонят гитлеровские полчища прочь от Москвы.
      ГЛАВА 5
      В эти дни полк Осипова стоял в резерве и готовил второй оборонительный рубеж в районе Язвищенских высот. Ковалев навещал Петропавловское почти ежедневно. Фроловская семья встречала его, как родного. Особенно рада была его наездам Ефимка. Веселая и непоседливая, она требовала музыки, песен и пляски, но в доме с некоторых пор поселились тишина и скука. Ольга и Евдокия ушли в Ивановскую МТС угонять тракторы и застряли где-то по дороге. Зинаида, закутавшись в теплую оренбургскую шаль, куда-то исчезала на целые дни, а вечерами читала. Иногда она запиралась с отцом в горнице, они шушукались и гнали Ефимку от замочной скважины. Только с приездом Валентина все озарялось ярким светом, как любила говорить Ефимка. Начиналась стряпня, игры и всякие интересные разговоры.
      В такие дни Ефимка была наверху блаженства. Но самое интересное началось с того момента, когда она совсем случайно подслушала странный разговор между Валентином и Зинаидой. В этот день батарейцы топили у Фроловых баню. Сначала мылся Валентин с солдатами, потом Ефимка с Зинаидой. Родителей дома не было, они уехали в Москву навестить больную тетку. После бани Ефимка забралась на лежанку и, свернувшись калачиком, незаметно заснула. Разбудил ее негромкий голос Зинаиды. Она кому-то говорила:
      - Я все поняла и все обдумала. Голову прятать под крылышко не буду.
      - Но ты знаешь, что это очень опасно. К тому же ты такая красивая, возразил мужской голос, и Ефимка узнала Валентина.
      - А почему разведчица должна быть дурнушкой? - рассмеялась Зинаида.
      Ефимка едва сдержалась, чтобы не крикнуть, у нее больно сжалось сердце, когда узнала она, что Зина собирается быть разведчицей.
      - Я повторяю - это смертельно опасно!
      - А ты разве ежедневно не подвергаешь себя опасности?
      - Я - другое дело. Я принимаю смерть в бою как должное.
      - А почему же мне нельзя принять смерть в открытом бою, лицом к лицу с врагом?
      - Там будет другая смерть...
      - Думаешь, не знаю? - тихим голосом спросила Зина.
      - Несколько дней назад ты сказала мне, что любишь, а сейчас объявила, что уходишь по заданию к немцам в тыл. У меня, понимаешь, такое состояние, как будто меня обманули, дали в руки счастье, а потом отняли.
      - Я не подозревала, что ты так... - вдруг голос Зины зазвучал, как металлический. - Подожди! Предположим, что у нас есть ребенок. И вот ты, комиссар батареи, во имя спасения других жизней мог бы меня послать на смерть? Мог бы или не мог? Скажи.
      - Смотря по необходимости... - глухо и нерешительно проговорил Ковалев с явным намерением оттянуть ответ на этот неожиданный и жесткий вопрос.
      - Значит, при необходимости послал бы? - не унималась Зина.
      - Знаешь, я тысячу раз пошел бы сам, но тебя не послал бы, - ответил он с твердой мрачностью.
      "Ах, дура, дура, и что же она мучает его!" - кусая подушку, всхлипывала за печкой Ефимка.
      - Нет! Такая возможность исключена, милый. - Зина встала и, заложив руки за спину, широкими шагами прошла по комнате. Ее тонкий профиль с нахмуренными бровями был недоступно красив. - Да, да, такая возможность исключена, мой милый, - продолжала она медленно и громко, словно любуясь своим сильным, гибким сопрано. - Исключена потому, что твоя жертва в данном случае напрасна, бесполезна и даже вредна. Представь, ты, как командир батареи, находишься около своих пушек, а я, как разведчица, сижу в Шитькове в маленьком подвальчике около рации. И вдруг верхний этаж моего подвальчика занимает немецкий штаб. Предположим, приехали генералы, полковники и дюжины три лейтенантов. Я тебе передаю: "Валя, второй дом от края подними на воздух". А ты отлично знаешь, что в подвале этого дома я, Зина. Поднимешь или не поднимешь?
      На несколько минут комнату заполнила напряженная тишина. Валентин слышал, как бьется у него сердце, а слова, нужные слова уплывали куда-то все дальше и дальше.
      - Поднял бы! - наконец решительно произнес он, но, немного подумав, оговорился: - Наверное, поднял бы! Ну, довольно об этом. - Он едва сдерживался, и голос его начинал срываться.
      Зина подскочила к нему, обняла и расцеловала. Ефимка, не вытерпев, заплакала за печкой. Успокоив сестренку, Зина взяла скрипку и заиграла. Скрипка тихо и нежно пела. Видно было, что в песню эту Зина пыталась вложить всю свою молодость и то новое, глубокое чувство любви, которое она впервые переживала. Ей было приятно видеть, что Валентин слушает ее и, может быть, сейчас, в эту минуту, думает о том же, о чем думала и она.
      - Какой сегодня день! Если бы ты только знал, какой день! восторженно произнесла Зина, оборвав горячий голос скрипки.
      Она подошла к Валентину, села рядом и, положив голову к нему на плечо, тихо сказала:
      - Сожми мою руку... Крепче, крепче... Вот мы с тобой съездили сегодня в сельсовет. В течение пяти минут из Фроловой меня превратили в Ковалеву и отдали тебе в полную власть. Это шутка, конечно, но знаешь, мне сейчас так стыдно, так стыдно, будто я совершила самый бесчестный поступок. А все оттого, что я бессовестно счастлива. Нашим пока не скажем. Время сейчас тревожное, а мы, здравствуйте, - поженились! Честное слово, глупо. Мне, значит, завтра же надо идти к своему начальнику и заявить: "Знаете, товарищ начальник, ваша разведчица Зина вышла замуж". Просто какой-то дурацкий водевиль! А все ваша милость виновата. Вскружил голову девчонке...
      - Ну, положим, поездка в сельсовет не моя затея... А ты что, начинаешь раскаиваться? - улыбнувшись, спросил Валентин.
      - Нет, нет! Я сама не знаю, что говорю! Валенька, милый, я ведь любовь знала только по книжкам. А вот пришла же она, и так неожиданно и в такое время, что даже как-то страшно за все. А сейчас я нарочно и себя и тебя испытывала, хотя и знала, что ты сильнее меня. В последние дни я много думала и перебирала в памяти все твои рассказы о войне. Это так страшно и так горько. Какие испытания несет наш народ! Так разве после этого я могу остаться в стороне? Нет, не могу. Ты понимаешь меня: и я вместе с тобой хочу нести все тяжести воины и биться до конца, до победы.
      В окно кто-то громко и настойчиво постучал.
      - Кто бы это мог быть? - спросила Зина.
      - Да вояки какие-нибудь. Я сейчас приду.
      Валентин, подхватив бурку, исчез за дверью.
      Зина взяла скрипку и снова хотела играть, но дверь распахнулась, и в комнату вошли трое военных и за ними Ковалев.
      - Уж не нас ли, красавица, собираетесь встретить с музыкой? проговорил, улыбаясь, передний.
      На нем была длинная, ловко сидевшая кавалерийская с серебристой опушкой бекеша и коричневая барашковая папаха.
      - Генерал Доватор. Знакомьтесь, - отрекомендовал Ковалев.
      "Так вот он какой, знаменитый генерал Доватор, о котором так много говорил Валентин!" Зинаида растерянно протянула руку вместе со смычком. Лев Михайлович сначала взял у нее смычок, а затем пожал руку. Вторым поздоровался широкоплечий, с веселыми глазами бригадный комиссар Шубин. Выше всех ростом был третий, тоже в бурке, с продолговатым, сухощавым кавказским лицом - командир дивизии генерал-майор Атланов. Он попросил сыграть что-нибудь.
      - Нет, нет, не буду, - горячо замахала руками Зина, - как-нибудь после. Да и какой я музыкант...
      - Жалко, что откладываете, - огорченно вздохнул Лев Михайлович. - А мы затем и заехали, чтоб послушать. Да и дельце маленькое подвернулось. А насчет игры не скромничайте. Хорошо играете. Мы долго слушали, даже стучать не хотелось. Вот хоть и у комиссара спросите, и у генерала Атланова. Всем понравилось.
      Зина, все еще смущенная, поблагодарила и предложила садиться, но все стояли и смотрели на нее. Доватор следил за ней острым, колючим взглядом, намереваясь, казалось, влезть в самую душу.
      "Да что они рассматривают меня? - с чувством внутреннего протеста подумала Зинаида. - Уж не потому ли, что я красивая, как говорит Валентин?" И первый раз в жизни Зина пожалела о том, что она женщина, и подумала о себе с неприязнью.