Брусчатка

      Оставалось всего несколько часов до подъема. Пора, давно уже пора было разойтись по своим палаткам, но я все медлил. Он лее, наверное, из-за обычной своей деликатности не решался уйти от костра первым. А может быть, мы оба предчувствовали, что скоро расстанемся, и я дорожил каждой минутой, которую мог провести с ним, каждой возможностью поделиться тем, что волновало.
      — Скажи, — спросил я, — случалось ли тебе бывать в Москве на старинном Введенском кладбище?
      — Нет, — с некоторым удивлением ответил он и осторожно спросил: — А что?
      — Там находится могила доктора Гааза. Она помещается по правую сторону центральной аллеи, если идти от главного входа.
      Каждый раз, навещая могилу отца, я, хоть на короткое время, подхожу и к этой могиле. Все необычно здесь. Необыкновенный человек погребен под чугунной оградой. Необыкновенной была его жизнь, целиком посвященная любимому делу. Необычны и могила его, и судьба этой могилы.
      За оградой мраморный темный постамент. На нем обелиск из грубо обработанного серого гранита, который венчает черный мраморный крест. В центре обелиска надпись на латинском языке. В переводе она звучит так: "Фридрих Иосиф Гааз. Родился 10 августа 1780 года. Скончался 16 августа 1853 года". Ниже, на мраморном постаменте надпись уже на русском языке:
       "Спешите делать добро". Ф.П.Гааз.
      Черные чугунные перила ограды перевиты тяжелыми железными цепями с кандалами на концах. Это настоящие цепи и настоящие кандалы…
      Фридрих Гааз в течение двадцати четырех лет, с 1829 по 1853, был главным московским тюремным врачом. Все свои медицинские познания, всю теплоту своего сердца он отдавал заключенным, стремясь облегчить их страдания. Сострадая им, Фридрих, или, как его называли все в Москве, Федор Павлович, "святой доктор", "божий человек", посвящал им не только все свое время, помыслы и заботы, но и раздавал им свое жалованье и вообще все, что имел. Целые годы потратил доктор на то, чтобы добиться отмены этапирования заключенных в Сибирь в тяжелых кандалах. За долгие недели, иногда месяцы этапа, закованные в эти кандалы заключенные не только испытывали неимоверные физические и нравственные страдания, но многие из них даже умирали от заражения крови из-за кандалов, нестерпимо затиравших кожу.
      Бесстрашно вступив в борьбу с всевозможными тюремщиками, далее министрами, Гааз в конце концов добился смягчения этого варварского правила, чем облегчил страдания и спас жизнь множеству людей.
      Федор Петрович выполнял свой долг человеколюбия, постоянно сталкиваясь с чудовищной тупостью и равнодушием бюрократической системы, с плохо скрытой ненавистью к нему, как к беспокойному человеку и к «иноземцу». Еще бы — немец, католик! Так относились к нему многие представители высшего духовенства и другие "истинно русские" столпы самодержания.
      Он оставался верен себе и своему святому дело до последнего вздоха. После его смерти бывшие пациенты соорудили эту могилу с ее торжественным и мрачным убранством и вырезали на постаменте любимое изречение доктора: "Спешите делать добро".
      Скончался Федор Петрович в 1853 году, вот уже более 120 лет назад. Давным-давно умерли не только самые молодые из его пациентов, но даже и их дети.
      Но вот диво дивное! Свыше 20 лет ежегодно прихожу я на могилу отца. Случается бывать на этом кладбище и когда хоронят здесь близких мне людей. Всякий раз хоть на минуту подхожу я к могиле Федора Петровича Гааза. И всегда, всегда убрана могила живыми цветами, и, словно только что начертанная, горит надпись: "Спешите делать добро".
      Костер совсем догорел. Мой друг, ни разу меня не прервав, еще некоторое время молчал. Потом я услышал его голос:
      — Вы не пытались узнать, кто приносит цветы на могилу доктора?
      — Пытался. Даже спрашивал у женщины, кото рая охраняет этот участок кладбища. Знаешь, что она мне ответила? — "Такие же люди, как вы".
      — Она сказала так потому, что вы тоже стали приносить цветы на эту могилу? — не то спросил, не то догадался он.
      Я подтвердил. А он, поэт и филолог, обладая сложным ходом литературных ассоциаций, задумчиво добавил:
      — Люди типа Гааза — это вечное чудо. Чудо великодушия и самоотверженности, к которому нельзя же, согласитесь, взять и обязать человека. Кажется мне сейчас или это неверное ощущение, что в "Былом и думах" — в одной из любимых мной в последние два года книг — взята какая-то невольно снисходительная интонация по отношению к Гаазу. Да это, должно быть, и естественно: масштабные крупные фигуры как-то заслоняют такие нешумные дела людей, вроде бы поменьше. Даже слово есть «филантропия». Но ведь слово это в действительности многозначно. Надо, справедливости ради, отметить и то, что за прошедшие 120 лет, я сужу чисто эмпирически, некоторые врачи более «строго» относятся к своим обязанностям. Вы рассказали о могиле, и я подумал, что можно закоснеть и в антидогме, антикульте. Я так неприязненно относился всегда к мемориалу — и имел в последние годы поводы убедиться в беспочвенности своей предвзятости. Ваш пример — после дома на Мойке потрясшего меня как-то, — велик и убедителен.
      В полной темноте мы молча встали и направились каждый к своей палатке. УХОДЯ, я уносил с собой чувство неразрывной духовной связи с ним, связи, которой, может быть, суждено пережить нас обоих.

Послесловие

      "Нас все обмануло, и средства, и цели, но правда все то, что мы сердцем хотели", — писал Наум Коржавин об этом поколении.
      Георгий Борисович Федоров (ГэБэ) родился в 1917 году — символическом для советских людей. Его сверстников называли "ровесники Октября", и им полагалось этим гордиться. ГэБэ однако неизменно повторял, что он родился 15 мая, когда во главе Временного правительства еще стоял приличный человек — князь Львов.
      Большевики призывали, не щадя сил, строить первое в мире государство рабочих и крестьян на развалинах старого мира. То, что старый мир был разрушен до основания, ГэБэ испытал на самом себе: из-за голода и разрухи в Петрограде, где он родился, он начал ходить только в три года. Его отец, преподававший латынь и русскую литературу в классической гимназии до революции, не мог прокормить семью и вывез жену и детей под Рязань, в имение Корзинкино, чудом не разграбленное окрестными крестьянами. Потом семья переехала в Москву и поселилась на Тверской улице, в доме водочника Смирнова, напротив бывшего Елисеевского магазина. Впоследствии этот дом был снесен.
      В 1935 году был заново открыт исторический факультет МГУ, куда ГэБэ и поступил сразу после школы. Вскоре «развенчали» Покровского, имя которого носил университет; были арестованы наиболее почитаемые педагоги — профессора с дореволюционным стажем, а также Бухарин и Радек, которые там тоже преподавали.
      В эти годы ГэБэ решил стать археологом. Он любил говорить шутя: "Все, что происходило в России после XVII века меня не интересует". Но, прочитав эту книгу, мы видим насколько лее он жил современностью…
      По окончании Университета, в 1940-м году, ГэБэ тут же призывают в армию. Его часть находилась в Прибалтике; этот период он описал в рассказе "Записки оккупанта". В начале войны ГэБэ был тяжело контужен и парализован. После госпиталя и демобилизации он вернулся в Университет и был зачислен ассистентом на кафедру археологии, которую возглавлял профессор А.В.Арцеховский — знаменитый ученый, первый обнаруживший берестяные грамоты во время раскопок в Новгороде. Потом эвакуация с Университетом в Ашхабад. Там ГэБэ участвовал в раскопки городища Таш-Рабат (Данданкан) в Каракумах.
      После окончания войны ГэБэ возглавлял археологические экспедиции в России, Литве, Молдавии, Украине и Румынии. Его узкой специальностью была медиевистика, но круг его научных интересов был значительно шире и включал все первое тысячилетие н. э. Его докторская диссертация была посвящена этому периоду в истории Прутско-Днестровского междуречья. Им опубликовано более 200 научных трудов. Его научные открытия вошли во все энциклопедии мира. Так, он нашел, раскопал и исследовал десятки поселений вдоль Днестра, принадлежавших древнерусскому племени тиверцев, упомянутому в летописях. До этих открытий ГэБэ, поиски тиверцев продолжались безрезультатно более ста лет.
      Автор множества повестей и рассказов (первый из которых, "В лесном селе", был напечатан в "Новом мире Твардовского), он стал членом международного ПЕН-клуба.
      У него в экспедиции в разное время работали землекопами только что вернувшиеся из лагерей поэт Наум Манд ель (Коржавин), сценаристы Валерий Фрид и Юлий Дунский; изгнанный из института археологии АН СССР в разгар антисемитизма Михаил Рабинович; исключенный из партии за книгу "1941. 22-е июня" Александр Некрич; известные диссиденты Илья Габай, Вадим Делоне, Вера Дашкова; правозащитник и поэт, доктор физико-математических наук Гера Копылов и другие. Это спасло многих из них от преследований по обвинению в тунеядстве.
      ГэБэ не раз вызывали на допросы, устраивали обыски в квартире. Все это не могло не отразиться на его здоровье, стоило ему нескольких инфарктов, но он никогда не терял оптимизма и юмора. Прекрасный рассказчик, он заставлял слушателей смеяться и плакать; его обаяние, интеллигентность и эрудиция никого не оставляли равнодушными. Поражало его блестящее знание русской литературы и поэзии: часами он мог читать стихи наизусть.
      Мы познакомились в канун 45-го года. В мае, сразу после окончания войны, я была зачислена фотографом в его экспедицию в Новгород, где ГэБэ вел раскопки около взорванного в войну храма Спаса на Нередице. С тех пор мы практически не расставались и прожили вместе почти полвека — до 7 февраля 1993 года, дня его скоропостижной кончины в Лондоне. Мы похоронили ГэБэ на кладбище Ганнерсбери. На надгробном камне начертано: "Он всегда спешил делать добро", ведь призыв доктора Гааза — человека поразительного благородства, о котором рассказал нам ГэБэ в новелле "Аллея под кленами" — он сделал принципом всей своей жизни.
      Не раз поэты посвешали ему стихи. Вот строчки из стихотворения Александра Седова:
 
"… Видно, — от бесчисленных обид,
нанесенных разуму неволей,
сердце археолога болит!
Но опять любовь сильнее боли.
Он с улыбкой: он не побежден
подлостью, болезнями… При этом —
как друзьям помочь умеет он
пониманьем, шуткой и советом,
в тайниках души спасти опять
от наносов века слой за слоем
и "дневной поверхности" отдать
вечное, бессмертное, святое…"
 
      Марианна Рошаль-Строева
 
       Публикация завершена 5 ноября 2007