7

Люди прокляли это место: кругом взгромоздились голые скалы, в каменистых трещинах нашли себе приют лишь плакучие березки да горькие осины. Под угрюмой скалой — нора, по ней каждый день, ссутулясь, пробирались рудокопы к своим забоям. Среди нависших красно-бурых глыб кажется Ивашке, что его навеки схоронили живьем глубоко в черную бездну и ему никогда-никогда не выбраться из нее. Трепетный свет лучины слабо освещает уголок каменной гробницы; неровные стены, изъеденные бугры, по которым неслышно сочится подземная вода. Кабальному стало страшно, в тоске сжалось сердце.

— Гляди, как вода камень точит! — сказал он старику рудокопщику. — Отколь только она взялась тут?

— Это мать сыра-земля по нас плачется. Томимся мы тут на работе непосильной, голодуем, холодуем, она, сердешная, и жалится. За нас ей скорбно. Слезы точит она, точит…

Горщик смолк, пристраиваясь в забое. На мгновение наступила гнетущая тишина, в густой тьме, отмечая вечность, одна за другой со звоном монотонно падали капли в невидимую лужицу. Старик положил рядом кайлу и спросил Ивашку:

— Ты, парень, видать, впервые под землей? Ничего, привыкай, ко всему привыкай: к горю, к кручине, к слезам земным! Бывает, что и людей заливает тут… Как звать-то?

— Иваном.

— Хорошее имечко. А меня кличут Данилкой. Чуешь, парень?

— Чую, — отозвался Ивашка, согнулся и полез в забой.

Весь день он ожесточенно бил кайлой в кремнистую породу, бил неотступно, упрямо, словно хотел пробить себе дорогу из могилы. Скинул намокшую от едкого пота рубаху. Но и жаркая работа и глухой стук кайлы не могли отвлечь его от мрачных дум. Слишком грозен и душен мрак. Крохотный глазок огня сиротливо томился среди каменных громад, предвещая беду. Железными острыми изломами поблескивала растущая груда руды. Кто-то черный, невидимый, с хриплым дыханием бросал ее в тачку и отвозил. Время тянулось медленно. «И когда наступит конец этому проклятому колдовству? И выберусь ли когда-нибудь на волю?» — думал Ивашка.

Усталость как яд разливалась в натруженных членах, в крови. Оцепенение леденило тело. Изломанный, ослабевший забойщик к концу дня выбрался из шахты. Он бросил наземь кайлу и упал на траву. Грудь не вмещала хлынувшего могучего потока свежего воздуха: рудокопщик задышал часто-часто, закружилась голова, а глаза не могли оторваться и наглядеться на мир, на заходящее солнце, на широкую зеленую понизь, на которой стрижи с веселым писком чертили вечернее небо.

— Ну, вставай, парень, пора! — раздался над ним знакомый голос старого горщика.

Черные, угрюмые, рудокопы тронулись друг за дружкой к поселку. Ивашка пошел следом. Впереди и позади кабальных шли рудничные мастерки.

В темнеющем небе зажглись первые звезды. Над казармой редкими витками тянулся дымок — готовили ужин. Где-то поблизости в чахлых кустах в сумеречной тишине прозвучало ботало, одинокая буренка неторопливо брела к человеческому жилью.

— Эх, и жизнь горькая! — вырвалось у старика Данилки, и плечи его опустились еще ниже…

День за днем потянулась маята подневольного рудокопщика Ивашки Грязнова. И каждый раз перед спуском под землю тоскливое чувство сжимало сердце горщика; из черного зева шахты всегда тянуло леденящим холодом. В эту темную сырую пропасть нехотя уходили люди. Ивашка огрубел, мускулы стали словно литыми; в лицо въелась порода, только бородка гуще закурчавилась да на лбу пролегли глубокие морщинки от дум.

Ночами в тесной рабочей казарме в спертом воздухе рудокопы на короткое время забывались в тревожном сне. Многие бредили, и во сне не покидали их муки, тяжелый кашель колыхал грудь.

Ивашка приглядывался к горщику Данилке. Благообразен, терпелив старик. Он, как пень, оброс мохом, могучими узловатыми руками вцепился в землю.

— Откуда ты? — полюбопытствовал молодой рудокоп.

— С Расеи беглый. Убийца, свою женку порешил и сюда на Камень хорониться прибег. Вот и ухоронился в демидовской могиле. Горюном стал! — охотно поделился с Ивашкой старик. Речь его была спокойна, незлобива, а глаза ясные, как небо в закат.

— За что ж ты ее? — помолчав, спросил парень.

— Бабу? За измену, не стерпело сердце, пролил кровь внапрасне!

И то дивно было Ивашке, что, неся расплату за кровь женки, никогда Данилка не клял женщин, не ронял про них грязных слов.

— Женщина велика сердцем, а мужик перед ней слабодушен. Каждого человека мать родила. Разве можно хаять родную мать? Неуместно, парень, дурное слово про родимую плесть… Бывает и так — добрая баба и телесной силой мужика превышает… Скажу тебе один сказ…

Старик приподнялся на жестком ложе.

— Уральскую бабу не возьмешь ни силой, ни страхом. Ее вода не берет и зверь обходит. На Камне баба прошла великое горе и стала крепкой, особых статей человек. Когда-либо слышал про камскую Фелисату? Нет? Эх, жалость! Великая атаманша была, слухом наполнила горы…

Горщик примолк, нахмурился, приводя в порядок мысли, и продолжал свою быль.

— Давным-давно на лесном Усолье жил один поп, было то назад лет сто, а может, и поболе. Женился этот поп на своей работнице, из Орла-городка пошла она к нему в услужение. Девка была кремень, красивая, глазастая, а силы такой, что раз переоделась парнем да на бой с солеварами вышла. Тогда в Усолье по праздникам кулачные бои бывали. Пристала она к партии, которая послабей, и всех покрушила. Увидел это поп и прилип, женился на ней. Человеку все мало, бес его на ссору толкает, часто поп забижал женку. Только терпела-терпела Фелисата, да размахнулась и ушибла попика, угомонила навек. Ну, похоронили попа с честью, хотели было Фелисату взять — не далась: кто с такой силищей справится? Тут стрельцов пригнали, сонную забрали, посадили… Что ты думаешь? Она, слышь-ко, в ту же ночь высадила ворота в остроге, сама ушла и всех колодников за собой увела. Вот тебе и баба!..

Данилка закопошился в своем тряпье, на стене качнулась его огромная лохматая тень. В оконный проруб заглянула робкая звездочка. Ивашка торопил:

— А дале что?

— Потерпи, дай помыслить. — И снова зажурчала неторопливая речь горщика: — В ту пору на Каме у самого Усолья стояла большая строгановская ладья. Села Фелисата с колодниками в ладью, отвезла их в Орел-городок и отпустила на все четыре стороны. «Идите, братцы, промышляйте гулящим делом. Кладу вам завет: воевод и купцов хоть в Каме топите, а мужика не трогать! А кто мужика тронет, того не помилую!..» Сказала и ушла. А в Орле-городке подманила она двух сестер своих, девки могутные, в красе орлицы, перерядились парнями, раздобыли доброго оружия и стали по всей Каме-реке плавать… А где, слышь-ко, узнает, что есть сильная баба или отважная девка, сейчас Фелисата к себе сманит. Так и собрала она большую да грозную шайку, баб с полсотни у ней было. Нашли они себе пещеры потайные, изукрасили персидскими коврами да дорогой утварью и положили промежду себя зарок, чтобы добычу делить поровну и в стан свой мужиков не пускать, жить без соблазну. Э, вон как!.. Что-то бок ломит, недужится мне, — вздохнул старик и заворочался в своем логове.

Огонек в каганце то вспыхивал, то погасал. Робкая звездочка заметно отошла от оконного проруба. Ивашка сидел на жестких нарах, повесив голову.

— Ну что загорюнился, бедун? Слушай дале! — ободряюще сказал горщик и продолжал свою бывальщину: — А в той поре, слышь-ко, из Сибири караван с царским золотом по Каме шел. Проведала о нем Фелисата и на легких стругах кинулась по следу. Под Оханском нагнала, перебила всех стрельцов, что с караваном шли. Из Оханска поспешила царским слугам помощь, Фелисата помощь отогнала, а оханского воеводу на берегу повесила. Забрала награбленное и ушла в свои потайные пещеры… Пять годков бушевала Фелисата, ни купцу, ни царскому приставу ходу на Каме не было. Ежели кого начальство либо хозяева обижали, сейчас к ней шли. Она уж разбирала спор по всей правде. Одного князя как-то за обиду крестьянскую высекла розгами, а кунгурского купца — так того вверх ногами повесила. В Сарапуле вершил всем воевода один, ладился поймать ее. Все своим служакам, приказной строке, похвалялся: «Настигну да запру ее в клетку железную!»

Прослышала Фелисата похвальбишку воеводы и сама средь темной ночи наехала к нему: «Ну, запирай, говорит, посмотрю я, как ты с бабой один на один совладаешь».

А у воеводы от страха язык отнялся. Только потому, слышь-ко, она его и помиловала. Раз узнала она, что на Чусовой появился лихой разбойник и себя за ее выдает. А разбойник-злодей этот больно простой народ обижал. Не стерпело ретивое, послала она к нему свою подручную: «Ой, уймись, лих человек, пока сердце мое злобой не зашлось». А подручная-то на беду была, слышь-ко, красавица писаная, пышная да синеокая. Разбойник не пожалел — обидел девку. Тут и поднялась сама Фелисата, повела за собой бабью вольницу и вызвала его на открытый бой. На Чусовой они и дрались. Два дня крепко бились, вода заалела от крови; на третий день одолела она злодея. Тогда собрала на берегу всех крестьянишек, кому разбойник обиду нанес, велела принести на широкий луг большой чугунный котел, связала поганца и живьем сварила его в том котле. И стали все ее бояться и уважать… И я там, слышь-ко, у ней был, мед пил, по усам текло и в рот перепало! — неожиданно оборвал свою байку старик и улыбнулся глазами. — Чур, меня ко сну клонит, старые кости гудят…

— Стой, погоди! — схватил за руку горщика Ивашка. — Не увиливай, скажи, что стало с Фелисатой-девкой?

— Что, хороша баба? — ухмыльнулся Данилка и огладил бороду. — Людская молва сказывает, под старость покаялась девка, в Беловодье ушла, там монастырь поставила и сама игуменьей стала. Другие гуторят, на Волгу ушла, Кама тесной ей показалась. А кто знает, что с ней? Может, и сейчас жива, такие могутные, слышь-ко, по многу веков живут… Ага! — кивнул старик. — Ишь ты, сверчок заиграл!..

Он улегся, укрылся тряпьем и быстро отошел ко сну, а Ивашка все сидел, думал, на сердце его кипела неуемная ненависть к Демидовым, искала выхода. Огонек мигнул и угас, в подполице заскреблась мышь, а думки, как тучки, бежали одна за другой, тревожили сердце. Полночь. На заводе ударили в чугунное било. Звук, как тяжелый камень, упал во тьму, и от края до края ее побежали круги… За оконным прорубом задернулся синий полог неба. Из темных углов казармы вылезли неясные тени. Горщик отвалился на спину и уснул…

Горюн Данилко занемог, старость да каторжная работа сломили крепкую, неподатливую кость. Горщик слег, не вышел на работу. Приказчик Селезень доложил о том Никите Акинфиевичу. Демидов нахмурился, сам наехал в рабочий закуток. Горщиков выстроил в ряд. Хозяин пытливо оглядел их.

— Притащить Данилку!

Два досмотрщика приволокли старика. Горщик опустился перед хозяином на колени.

— Почему на работу не вышел? — грозно спросил Никита.

Старик покорно склонил голову, прошептал запекшимися от жара губами:

— Хворь одолела, хозяин. Из сил выбился, видно, остатние отошли… Ох, смертушка…

— Не притворяйся, старый оборотень! — прикрикнул заводчик. — Ката сюда!

Данилка прошептал:

— Бога побойся, хозяин! Хвор я и немощен… — Глаза старика были печальны, вид — скорбный.

Демидов не отозвался. Заложив руки за спину, он не спеша прошелся перед фрунтом работных.

— Построить улицей, да по вице каждому! — кивнул Никита Селезню.

Ивашка стиснул зубы, однако вместе с горщиками построился в «улицу». Во двор въехала телега, нагруженная доверху лозняком. Рядом с ней шествовал заводский Кат — плечистый варнак с дикими глазами. В недавнюю пору привез его Демидов из отцовской вотчины — Тагила.

«Пусть привыкают к демидовским обычаям, — рассудил Никита Акинфиевич. — Холоп да беглый только боя и страшатся!»

Глядя на ката, молодой горщик весь затрепетал. Рудокоп, сосед по забою, незаметно сжал Ивашке руку, шепнул:

— Ты, парень, не трепещи. Обвыкай! Против силы не супротивься. А будешь идти поперек — ребра поломают! — Он угрюмо поглядел на Ивашку, на его чумазом лице блеснули белки глаз.

— Не буду я бить! — тихо, но решительно отозвался молодой горщик. — Пусть лучше убьют, а псом не буду!

— Ну и убьют. А ты тише!.. — предупредил рудокопщик.

Кат схватил Данилку за шиворот и одним махом сорвал ветхую, рваную рубаху; он легко вскинул старика себе на плечи и подошел к хозяину.

Рудокопам дали по лозе. Селезень, вручая вицу, поучал:

— Бей наотмашь от всей силы! Недобитое сам примешь на свою спину.

— Начинай! — нетерпеливо крикнул Никита и захлопал в ладоши: — Раз-два… раз-два…

Медленно ступая, кат пошел по живой улице. Угрюмо опустив глаза, горщики друг за дружкой наотмашь опускали вицы на костлявую спину старика. Она мгновенно очертилась белыми рубцами; они бухли, наливались кровью.

Старый Данилка незлобиво крикнул товарищам:

— Умираю, братки, не выдержу!..

Никто не отозвался. Безмолвствовал и Грязнов. Только сердце его гулко билось в тишине, словно рвалось на волю. Чем ближе размеренный шаг ката, тем сильнее стучит сердце.

Рядом послышалось сопение, медленный шаг ката оборвался подле Ивашки. Кат злобно глянул горщику в лицо:

— Ну, что не бьешь? Не задерживай!

— Не буду! Пошто над стариком издеваетесь? — истошно закричал парень и бросил вицу под ноги кату.

Полуобнаженный старик с поникшей головой вдруг ожил и простонал:

— Бей, Иванушка! Мне все едино, а тебя жаль…

На лбу у молодого горщика выступил пот. Не помня себя, он рванулся вперед, но тут дюжие приказчики схватили его за руки.

— Пусти, пусти! — кричал Ивашка. — Все равно не дамся!

Демидов подошел к нему и, не повышая голоса, сказал:

— Не дашься, супостат? Петухом запоешь! Двести всыпать!..

Схваченный, зажатый в сильных руках, горщик задыхался от переполнявшей его злобы к хозяину. Он рвался из крепких рук; сильный горщик тянул за собой приказчиков…

Между тем стоны старика становились все глуше и глуше. Когда кат вернулся тем же медленным, степенным шагом обратно по живой улице, Данилка лежал на его спине — неподвижный, молчаливый.

Палач положил тело у ног заводчика.

— Никак не выдюжил! — удивился тот. — Отошел, ишь ты! — покрутил головой Никита и перекрестился: — Прости, господи, его тяжкое ослушание… А парня проучить хлеще. Я из него вольный дух вышибу…

Ивашку вскинули на спину ката и повязали руки-ноги. Дюжие приказчики придерживали его.

Не от боли — от жгучей обиды зашлось сердце горщика: свои работные хлещут. Он вспомнил былые Данилкины наказы. «Тут, братик, слышь-ко, за каждую провинность бьют, — поучал старик. — Ежели доведется тебе, распусти тогда тело. Пусть дряблится, как кисель…»

Провели раз по живой улице — Ивашка помнил все. Второй пошли — вокруг заволоклось туманом. В третий — парень обомлел. Бесчувственного, его бросили на истоптанную землю.

— Водой отлить! — скомандовал Демидов. — Этот еще молод, оберечь надо, для шахты надобен…

Приказчики отлили Ивашку, привели в чувство. Никита пригрозил рудокопщикам:

— Вот куда болезнь влечет! У меня чтобы хвори не было!

Горщик Грязнов после боя на третий день поднялся и по приказу Селезня спустился в шахту. К телесной боли прибавилась и душевная. Узнал рудокопщик: замученного Данилку кат сволок за ноги в перелесок и зарыл без домовины, без креста в землю.

— Ровно пса! — сокрушался Ивашка.

В темные ночи тайком он сладил восьмиконечный крест и водрузил его на могиле друга. Горщик поклонился праху Данилки и затаил еще пущую злобу на хозяина.

Однажды к Ивашке в забои перевели рослого парня.

— Робь, да сторожко! — предупредил его он.

Парень молча бил породу. Ни слов, ни песен у обоих не находилось. Так прошла неделя, горщик стал привыкать к молчаливому парню… И тут стряслась напасть: тюкнул сосед в породу — под кайлой зашумело, оторвалась грузная глыба и осела рядом с горщиком, чуть не придавила его. Обозленный Ивашка поднялся, крепко зажал в руке кайлу, подполз к неосторожному рудокопу.

— Ты что ж, удумал захоронить меня тут? — В его голосе кипело раздражение. Он подобрался к рудной осыпи. Из-за нее высунулась лохматая голова, на густо вымазанном землей лице блеснули большие глаза.

— Ахти, грех какой! — тонко выкрикнул парень.

— Эй, берегись, ожгу! — сердито закричал Ивашка и сгреб парня за грудь. Кровь ударила в лицо горщика. «Девка! — ахнул рудокоп и присел на глыбу. — Как же так?» Он во все глаза с изумлением глядел на молодку. Как только он не заметил раньше! Лицо у молодки круглое, волосы светлые, перемазанные рудой, плечи широкие. Крупна и красива девка.

— Да как ты тут появилась? Уж не оборотень ли? — нахмурился горщик.

— Ну что я теперь делать буду? Куда укроюсь? — загорюнилась девка, и по ее щекам покатились крупные слезы.

Ивашка присел рядом с ней, заглянул в ее большие глаза, угадал тревогу. Сердце его отошло. Он положил ей на плечо руку и задушевно сказал:

— Ты, девка, не бойся! Поведай, кто ты? Уж не Фелисата ли?

Рудокоп впился взором в сероглазую и вдруг поверил в сказку: «Уж не про нее ли сказывал старый горщик Данилка?»

— Нет, не Фелисата. Аниска я!

— Так! — тяжко вздохнул горщик, но волнение не покидало его. — Что за горе-беда загнали тебя под землю, в темь кромешную?

— Ох, не спрашивай про мое горюшко! — Девка притихла, утерла слезы. — Известно, бабья доля! Сирота я, а дядья житья не давали, понуждали замуж за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!

Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.

— Аль дружка заимела? — волнуясь, спросил он.

— Ой, что ты! Никого в целом свете! — с жаром отозвалась она и придвинулась ближе. — Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не догадывается, кто я!

— Не бойсь! — уверенно сказал Ивашка. — В обиду не дам и про все смолчу.

Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес, поля и вольную жизнь.

С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем спорко. Нередко после работы они вылезали на-гора и ложились на камни, любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко бились их сердца.

По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом, проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом в окно.

Через каждые полчаса у заводских ворот караульщик отбивал время в чугунную доску, и теперь Ивашка ждал с нетерпением часа, чтобы побыть вместе с Аниской.

Над землей пролетел знойный июль, среди хмурого леса на елани пышным ковром цвели мятлик, медунка, багульник, звери хлопотливо бродили с выводками. Над долинами струился золотистый свет. Все радовалось жизни; радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто вздыхала и задумывалась.

Кайла глубже врезалась в землю, а капели звучали чаще, обильнее. Тяжелые пласты сочились спорким дождем. Под ногами хлюпала стылая вода. Горщики копали отводы, но вода не спадала. Она накапливалась в глубоких выбоинах, журчала по стенам шахты, часто низвергалась потоком из невидимой щели.

Аниска в тревоге говорила горщику:

— А как да хлынет в шахту, сгибнем тогда?

— Я тож чую, что идет беда! — согласился Ивашка и, припав плечом к девке, зашептал жарко: — Быть потопу, но нам это на пользу надо оборотить. Как хлынет, суматоха будет, тогда мы и уйдем в горы, слышь-ко, Аниска…

— Милый ты мой! — жарко прошептала она, и, сами того не ожидая, оба крепко обнялись.

Когда оторвался Ивашка от радостной ласки, улыбнулся:

— Их, зелено! Даже в могилке, слышь-ко, любить можно крепко.

Аниска укрыла лицо рукавом, только большие чистые глаза горели, как огоньки…

В один из дней невидимые коварные воды промыли ход и с шумом устремились в шахту. Злобясь на тесноту и темь, воды яростно кидались на стены и развороченные пласты, швыряли на пути людей, губили их, заливая и перерезая дорогу к спасению.

Страшные крики огласили земные недра:

— Братцы, ратуйте! Погибаем!..

Теряя рассудок, рудокопщики мчались по темным норам, а буйная кипень настигала их. Схватившись за руки, Ивашка и Аниска устремились к выходу. Они первыми выбрались из проклятой топи. К шахтам бежали встревоженные люди, выли бабы.

Горщик с подругой укрылись за камни, проползли в кусты и там просидели дотемна. Над заводом беспрерывно били в колокол, суетились люди. Из шахты выбрались отдельные горщики, многие тут же пали на землю. В ушах Аниски все еще стоял зловещий шум воды, полные предсмертной тоски крики людей. Она прижалась к любимому:

— Ой, как страшно, Иванушка!

Он бережно обнял ее:

— Страшно, а думать о том некогда. Надо выбиться нам в горы, Аниска. Люди подумают — утопли, и сыска не будет…

— С тобой хоть на край света!

С гор шли вечерние тучи, угасал закат, и над землей сгустились серые тени. Близилась ночь. За плотиной, за черными рощами вспыхнул огонек в хоромах Демидова.

Когда тьма окутала горы, завод, поселок, Ивашка встал, потянулся и сказал девке:

— Ты поджидай, я скоро вернусь!

Аниска осталась одна; каждый хруст ветки, внезапный шорох тревожили ее. От озер плыла прохлада. Лось — семизвездье — золотыми копытцами взбирался в синеву неба. Может, и часа не прошло, — в густой тьме в Кыштыме вспыхнуло и зацвело жаркими цветами пламя.

«Пожар!» — испуганно подумала Аниска, и страх охватил ее.

Во мраке зловеще поплыли тяжелые удары набата. По тому, в какой стороне прыгали и бесновались остренькие красные язычки пламени, Аниска догадалась — горят демидовские хоромы.

«Что с ним? Не приключилось бы напасти!» — с тревогой подумала она об Иванушке.

На каменистой тропе, бегущей от завода, послышался невнятный конский топот. Он нарастал с каждым мгновением. Всадник скакал в горы, близко зацокали подковы.

«Гонец мчит с завода!» — догадалась Аниска и припала за куст.

Стук копыт оборвался рядом, всадник свистнул, и по кустам прошелестел еле слышный зов:

— Аниска!..

Она выбралась на тропу, горщик подхватил ее и усадил позади. Девка прижалась к широкой его спине, обняла его крепче и затихла.

Заглушая топот, в лесу шумел ветер. Крепким смолистым духом дышала тайга. Вверху среди звезд по темно-синему небу катился золотой месяц. А внизу, на глухой тропке, в неизвестность уходили беглецы…

Днем среди скал, где в тишине зеленых мхов бормотал падун-ручей, они сделали привал.

Солнце кружило над лесом, звенела мошкара. Надо было угадать, куда держать путь.

Они были голодны, но полны счастья.

— Ушли от демидовской каторги. Утроба пусть немного потоскует, зато воля!.. — радовался Ивашка.

Не знал, не гадал он, что за ними следят зоркие глаза. Где-то вдали несколько раз болезненно-скорбным криком прокричал кулик, над мхами с глухим шумом пронеслась утиная стайка…

Среди леса внезапно раздался пронзительный свист, загикали десятки могучих глоток. От конского топота задрожала земля, проснулся тихий лес… На Ивашку кинулись скуластые молодцы и стали вязать руки.

«Башкирцы!» — ожгла догадка беглого.

Рядом, под развесистой сосной, остервенело, как волчица, отбивалась Аниска. Скуластый богатырь старался схватить ее. «Эх, разбойники!» — закипела у беглого кровь. Завидя подругу в беде, он рванулся и раскидал нападавших.

— Мухамет! Мухамет! — закричали башкиры.

Ивашка ударом кулака свалил косоглазого крепыша, проворно подобрал выпавшую из его рук кривую сабельку. Злые разгоряченные лица окружали его, градом сыпались удары, но, припав спиной к лесине, горщик крушил врагов. Оставив Аниску, удальцы кинулись на Ивашку.

— Беги! На коня! — закричал он ей, но в этот миг меткий удар сабельки обрушился на его голову.

— Эх!.. — успел только промолвить горщик, и земля закружилась под ним. В голове беглого зашумело, невыносимая боль сдавила темя и отозвалась во всем теле. Он сделал два шага к своему противнику, но почувствовал, что силы оставляют его. Теплая струя крови застлала глаза. Он упал.

И не слышал Ивашка, как башкиры сволокли его под большой выворотень и бросили на сырую обнаженную землю. В разорванной рубахе, с медным староверческим крестом на орошенной кровью груди, лежал горщик, раскинув руки…

Когда Ивашка очнулся и пришел в себя, он увидел, что лежит на куче хвороста. Страшная боль терзала тело.

Вспомнив все, беглец застонал. Под ветром шумел лес, в просветы виднелось синее небо. Изнывая от боли, со стоном парень приполз к ручью и припал лицом к студеной воде.

Кругом безмолвие. Только неизвестно откуда залетевший ворон-ведун сидел на сухом суку и зловеще каркал.

«Сбегла или башкиры пленили?» — подумал горщик про Аниску и опять потерял сознание.

На ранней заре беглый открыл глаза. Он лежал на пригорке; кругом неторопливо, заливая кусты и кочки, расползались холодные пряди тумана. Вершины сосен, озолоченные восходом, раскачивались над этими зыбкими белесыми волнами. И вдруг, словно из пучины, показалась страшная взлохмаченная голова. Седые растрепанные космы ее сливались с туманом, серое морщинистое лицо, запавший рот. Горщик задрожал. «Нечистое место!» — со страхом подумал он и мысленно стал ограждать себя молитвой.

С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь.

Страшный призрак вновь окунулся с головой в белесую муть. Ивашка облегченно вздохнул: «Слава тебе господи, отогнал!»

Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку, бормоча что-то под нос.

«Ведьма!» — решил Ивашка. Откуда только и сила взялась! Крестясь и отползая прочь, он закричал:

— Уйди! Уйди!..

Старуха вздрогнула, огляделась и заметила беглого. Нисколько не страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут, а в нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы, засунув их под платок.

— Кто ты? — спросила старуха горщика и, нагнувшись, оглядела его. — Ай-ай, горюшко какое!..

На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих, прошептал чуть слышно:

— Беглый я, демидовский. Отхожу тут… Аль по мою душу пришла? — опять охватило его сомнение.

Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки.