4

Старший приказчик Кыштымского завода Иван Селезень, пробираясь на лесные курени, наткнулся на ватажку вооруженных башкир и еле унес ноги. Выручил его добрый конь, оставивший ватажку далеко позади. Башкиры осыпали демидовского приказчика стрелами.

Без передышки, единым махом домчал Селезень до Кыштыма и тотчас приказал крепить заплоты, усилил караулы. Ночью на далеком лесном окоеме занялось багровое зарево. По всем приметам, горели демидовские курени. Оно так и вышло. На ранней заре в завод прибежали углежоги и принесли недобрую весть: башкиры великим скопищем напали на курени, развалили поленницы, пожгли их и разогнали жигарей, а куренного повесили на крепком сосновом суку. Башкирский удалец, тот самый, который привел ватажку, распахнул свой бешмет, выдернул из штанов очкур, подъехал на коне к дереву и сделал петлю. Испробовал ее; крепка ли? Потом проворно соскочил с коня и наказал куренному лезть в седло. Куренной охотно вспрыгнул в седло, думал убежать. Да не тут-то было! Башкиры крепко ухватили коня за повод, а старшой проворно накинул петлю демидовскому уставщику и крикнул:

— Ай-яй, давай!..

Конь захрапел, взметнулся прочь, и повисший куренной забился в последней смертной судороге.

— У, нехристи, что творят! Погоди, скличем из Челябы ратных людей, враз угомоним разбойников! — пригрозил Селезень.

Но в полдень примчался новый демидовский приказчик из дальней деревни и со страхом рассказал:

— Поднялась вся Башкир-орда, вместе с пугачами идет на заводы, будут рушить их, а русских гнать из лесов и с земель. А кто не убежит — баб в полон, а мужикам — смерть! И ведет башкир батырь Салават Юлай, безмерной храбрости человек.

От этой вести помрачнел приказчик, погнал гонца в Челябу. Тем временем нежданно-негаданно в завод прибыли два всадника. Впереди ехал казак на черном коне. Лихо подбоченившись, он важно восседал в седле. Одет был конник в добрый синий чекмень, в косматой шапке с алым верхом. Позади казака на соловой кобыле трусил не то мужик, не то баба в нагольном тулупе.

«Это еще кого бог послал в такую годину?» — недовольно подумал приказчик и с любопытством вгляделся в приезжих.

— Батюшки-светы! — взвыл Селезень: признал он в удалом казаке беглого Митьку Перстня, а в его сотоварище попа Савву. — Эй, расстрига-поп, зачем пожаловал? А ты, варнак, по кандалам заскучал?

Митька Перстень и ухом не повел, держа путь прямо к домнам, где хлопотали работные.

Чуя беду, приказчик бросился ему наперерез, хватил вороного за повод. Что было силы он закричал стражникам, стоявшим у заплота:

— Что зенки лупите? Залетели вороги в западню! Вяжи их!

Демидовские стражники бросились к вершникам.

— Прочь с дороги! — закричал на них Перстень. — Не видишь, что ли? Мы посланцы царя Петра Федоровича, везем сюда государев манифест.

— Вишь ты, что за посланцы такие от покойного царя! Воры это, вяжи их! — заорал приказчик и, схватив Перстня за полу, потащил его с коня.

Сытые мордастые стражники накинулись на конников, с боем стащили их, мигом обезоружили.

— Ну-ка, в подтюремок сих посланцев! — насмехаясь, подбодрил стражников Селезень. — Пусть там очухаются да признают, кто они!

Стражники силком увлекли Перстня и отца Савву к подтюремку и втолкнули их в узилище. Загремел запор.

— Вот и все. Отгулялись! — вздохнул поп. — Неужто погибать нам от руки сего супостата?

— Рано запечаловался, поп! Повремени! — отозвался Перстень. — Ложись на земельку, кулак под голову да подреми.

Оба прилегли рядышком, обогревая друг друга дыханием, и, утомленные дальней дорогой, забылись в тяжкой полудреме.

Над горами засинел вечер. С низкого пухлого неба припорашивал мягкий снежок. Мокрая ворона перелетела через тын, важно шагая, наследила на пороше тонкий узор и, взмахнув крылом, улетела прочь. Ничем не нарушимая тишина простерлась кругом. Только в полутемных каменных цехах, утонувших в сугробах, редко и глухо ударял молот.

И откуда только прознал мастерко Голубок про незваных гостей? Он тихонько пробрался к набатному колоколу и стал изо всей силы звонить. Мгновенно проснулись снежные просторы, отозвались лиловые дали, в литейных всполошились работные.

Из конторы выскочил взбешенный Селезень и накинулся на Голубка:

— Ты что, сдурел, старый филин? Пошто булгачишь народ? Прочь отсюда!

Мастерко, не выпуская веревки, закричал приказчику:

— Беги, ирод, пока можно! Это ты сдурел, демидовский пес, а я ведаю, что роблю!

Лихо сдвинув треух на затылок, дедка сердито пригрозил:

— Пошто царских посланцев похватал и в подтюремок заточил? Аль жизнь надоела?

Он громче ударил в колокол. В ответ на всполох встревоженно загудело эхо в горах, зашумели леса, призывно, по-волчьи, завыли злые тазы — сторожевые псы.

Со всех концов посада бежали работные, их женки, малые любопытные ребята. Кто с ломом, кто с кувалдой, кто с топором и просто с дрекольем — все неслись к площади…

Взглянув на бегущую толпу, приказчик ужаснулся, почуял беду. «Бегут от башкирцев обороняться, а прознают истину, возьмутся и за мою душу», — с трепетом подумал он, опасливо огляделся и побежал прочь от мастерка.

Сыпался, кружил зыбкой пеленой густой снег. В его мути, как в колдовском тумане, исчез, словно растаял, демидовский приказчик.

А мастерко все звонил, звонил, сзывая народ. Когда на площади затемнело от сермяг, полушубков, азямов, дедка скинул треух, поклонился миру:

— Детушки, прибыли ныне к нам на заводишко царские посланцы и привезли золотую грамоту о великих вольностях, а злыдень Селезень похватал их и заточил. За мной, ребятушки!

Размахивая руками, мастерко увлек толпу к демидовскому тюремку.

— Сбивай замки, детушки! Тут-ко, слышь, царские посланцы!

Под ударами лома гулко загремели сокрушаемые запоры…

Ни тьма, ни метелица не остановили народного гнева. Ненависть, которая годами копилась и назревала в людях, теперь с буйной силой вырвалась, загудела пожаром. Всю ночь в Кыштыме бушевали работные и приписные жигари. Посреди двора пылала смоляная бочка, озаряя багровым отсветом лохматые бороды, возбужденные, перемазанные сажей лица горновых, литейщиков, углежогов. Взобравшись на бревнышко, отец Савва при неверном свете пламени неторопливо читал пугачевский манифест. Мужики обнажили головы, в глубоком молчании слушали его.

— Браты, люб ли вам царский манифест? Готовы ли вы служить его величеству государю Петру Федоровичу? — громко спросил Митька Перстень.

Вся площадь дружно отозвалась:

— Любо нам! Рады служить царю-батюшке! Веди нас на Демидова!

Над прудом громадой темнели хозяйские хоромы. Густой мрак окутал их, не светились в этот день огоньки в узких стрельчатых окнах.

— Огня, братцы! На Демида! — одной могучей грудью заревела толпа и, колыхаясь, двинулась к белокаменным палатам.

Впереди всех торопился черномазый жигарь с ломом в руке. Добежав до двери, он хрястнул по ней, открыл дорогу.

— За мной, браты!..

Зазвенели стекла — колом крушили оконницы; с топотом толпа вбежала на широкое каменное крыльцо, под напором ее с грохотом рухнули двери. И разом в палатах засветились огни, стало шумно, буйно.

Лохматый коваль, вбежавший первым в хоромы, изумленно вытаращил глаза.

— Эх, и жизнь тут! Ух, и красота! — замахнулся он и с разбегу саданул молотом по сиявшему зеркалу. Сверкнули брызги. А коваль, охмелевший от буйства, перебегал с места на место, крушил столы, крытые алым шелком кресла, посудники — все, что подвертывалось под руку. Он бил наотмашь:

— Ой, любо, браты! Ой, гоже!..

— Пошто рушишь, варнак? — налетел на расходившегося коваля мастерко Голубок. — То больших трудов стоит! Уберечь надо: глядишь, теперь сгодится…

Кругом кричала и буйствовала еще не так давно терпеливая и многострадальная заводчина, захмелевшая теперь от сладости мести.

— Уйди! — угрожая Голубку, закричал коваль. — Уйди, пока сердце не зашлось! Дай отвести душу. Пусть тут хошь алмазно все, распотрошу вконец! Все тут нашей кровью и муками добыто…

Дедко поймал взгляд работного, махнул рукой и поторопился поскорее убраться прочь. Ненасытная ярость горела в глазах коваля — видать, круто доводилось ему от Демидова. А кругом него неистовствовали те, кто выплавлял чугун, отливал ядра, пушки, рубил лес, жег уголь, копал руду, плотничал, — вся заводчина носилась тут и крушила что попадалось под руку. Рвали ковры, вдребезги били хрустальные люстры, дробили рамы, пороли перины, подушки — из распахнутых окон пускали лебяжий пух.

Били, крушили, топтали, приговаривали:

— Ни нам, ни Демидову!.. Ой, жги!

Яркий пламень осветил хоромы, потянуло густым едким дымом и разом занялось. Словно кто могучий одним широким махом развернул в небе алый полог: огненные вихри, осыпая людей искрами, рванулись в кромешную тьму. Кругом посветлело. Веселое пламя заплясало по кровле. Из мрака выступили заплоты, сторожевая башня над заводскими воротами, прикыштымские леса и горные громады.

А по задворью, по сараям, по тайным закуткам шарили неугомонные люди, разбитные заводские женки: искали злыдня-приказчика, но Селезня и след простыл.

Хмурые плотинные мужики углядели в укромной светелке золотоголовую Юльку, схватили ее и выволокли на площадь. Сотни рук потянулись к девке, рвали платье. Яростно закричали женки:

— На тын гулящую! На слезах наших раздобрела, демидовская кобылица!

— Катеринку загубила!

— Мы пот проливали, ребятенки без молока мерли, груди у нас от голодухи отощали, а она в пуховиках отсыпалась!

Юлька вскрикнула, закрыла лицо руками:

— Иезус-Мария…

Куда она ни устремляла взор, всюду ее встречали колючие, злые глаза, гневные лица. Живое человеческое кольцо все теснее сжималось вокруг. Простоволосая, оборванная, она, шатаясь, шла, куда ее вели.

— На ворота ее! — голосили женки.

В багровом отсвете пожара четко темнели заводские ворота. Кто-то расторопный уже ладил петлю. Толстая веревка, как змея, кольцом извивалась под ветром.

— Иди, иди!.. — все сильнее толкали Юльку. — Иди, краля!

Вот и ворота. Бледная, истерзанная, молодка упала на колени, залилась слезами.

— Давай, что ли! — закричал невидимый человек с вышки, и тут снова десятки рук потянулись к Юльке…

Но в ту минуту, когда она в ожидании конца закрыла глаза, толпа покорно раздалась в стороны: под воротами вырос коренастый Перстень.

— Стой! Не трожь, братцы, то моя добыча! — заслонил он грудью подружку Демидова.

— Молись, блудница! — резко крикнул кто-то в толпе.

— Не сметь! Не сметь! — закричала она и вцепилась в бороду Перстню. — Одумайтесь, что вы делаете? Наедет пан и с вас живых кожу сдерет!

— Ну, на это руки коротки! — перебил ее дерзкий голос. — Ишь вцепилась, как оса, в волосы!

— Хамы! Хамы! — закричала Юлька, рванулась, но твердая рука Перстня удержала ее.

— Ты загубила мою жизнь, искалечила мою невесту. Ты как дурная трава среди поля. Пора! — Он схватил полячку за руку, поднял с колен и потащил за собой.

Работные расступились, дали им дорогу к яру. Кому, как не ему, Перстню, казнить поганую девку за поруганную любовь?

Стоя на крылечке храма, отец Савва приводил работных к присяге. В длинных руках он держал образок и говорил каждому подходившему:

— Клянись именем господа бога верно и по гроб жизни служить государю нашему, всероссийскому императору Петру Федоровичу!

Подходивший вторил скороговоркой словам попа, трижды крестился и прикладывался к темному лику Спаса.

Никто сгоряча не заметил: в суматохе поп не разглядел и держал Спаса вниз головой. Только мастерко Голубок, положив истово крестное знамение, ахнул:

— Владычица святая, да как же так?

Придвинувшись к отцу Савве, мастерко дернул его за подрясник.

— Батюшка, гляди, никак господь бог перекувырнулся! — прошептал он попику.

Савва, не смущаясь, перевернул образ.

— При такой кутерьме и у господа голова закружится, — пробасил поп и позвал: — Подходи к присяге!

Принявшие присягу шли к Перстню. Годных и сильных мужиков он верстал в казачье войско. Каждому поверстанному давал кому ружье, кому самопал, кому пику.

В заводской конторе вскрыли сундуки, выгребли рублевики и сдали на общую пользу. Долговые книги свалили на площади и сожгли при всем народе.

— Отныне расквитались с Демидом. Был груз тяжкий, немало через него пролито крови под плетью, ныне только угольки и пепел! — сказал Перстень.

В горах и на дорогах легли глубокие снега, завыли метели, но край, как никогда, ожил. По ночам в небе вставали зарева пожарищ, горели заводы и русские селения. По дорогам рыскали башкирские конники; настигая возмутителей, проходили екатерининские солдаты, давая битвы полковникам Пугачева. Кыштым лежал среди гор, с минуты на минуту готовился к бою.

В эту пору в Кыштым прискакал гонец от самого царя Петра Федоровича. Под ним гарцевал добрый белый конь. На всаднике надет красный казацкий чекмень и высокая казацкая же шапка. Но что за диво, лицо прибывшего завешено сеткой из конского волоса. За плечами конника ружье, за поясом пистолеты, в руках плеть. Осанка у всадника горделивая.

Митька тревожно разглядывал гонца.

— Кто же ты в самом деле? — пытливо спросил он. — Николи ранее тебя на заводе у нас не видели. И лицо свое укрыл. Чем докажешь, что ты и есть посланец от государя Петра Федоровича?

Гонец не обиделся.

— Эх, Митрий, Митрий, трудно меня ныне узнать! — послышался из-под сетки знакомый голос. — Состарился я, да к этому царицыны слуги-дворяне да тюремщики вот Что со мной сробили! — Он легким движением поднял сетку.

У человека оказались рваные ноздри, но глаза и лицо знакомые.

«Вроде как бы с каторги сбег! — подумал Перстень и силился вспомнить: — Где же я его видел?»

Так и не мог узнать он конника.

— Был я малость после шуваловского завода на послуге у Демидова, да сбег после того, как Прокофий с дядькой-паралитиком травили людей…

— Хлопуша! — вдруг радостно вскрикнул Перстень.

— Он самый! А что послан сюда из Берды, есть грамотка…

Он соскочил с коня и обнялся с Митькой.

— Ну, милый человек, государю пушки надобны. Кто у тебя может их отлить? И сколько можно наготовить припасов к ним — ядер?

— Будут и пушки и ядра! Спасибо, что примчал, научишь нас уму-разуму!

— Веди на завод, показывай! — попросил Хлопуша и, сопровождаемый толпой работных, пошел к литейным…

Тут и вспомнили о старом умельце-пушкаре. Призвали Голубка в контору и предложили лить пушки.

— Дождался-таки времечка! Во всей силе, братцы, покажу вам мастерство. Порадую царя-батюшку! — обрадовался старик.

Мастерку дали подсобных, и он с усердием принялся за работу…

Хлопуша между тем не дремал, он обучал поверстанных в казаки строю, стрельбе и рукопашному бою. Проворен был и не знал усталости этот широкоплечий человек с проседью в темной бороде. Только поздно ночью, расставив охрану на дорогах, ведущих к заводу, успокаивался неугомонный Хлопуша.

В один из хмурых дней из белесой мглы появилась башкирская конница. Она на рысях подошла к заводу, старший постучал в ворота. Навстречу им из ворот на белом коне выехал Хлопуша.

— Кто посмел тревожить государев завод? — сурово спросил он.

Башкиры закричали по-своему. Хлопуша спокойно выслушал, улыбнулся и сказал в ответ по-башкирски:

— Вы, ребятушки, не пугайте сабельками своих! Ныне не Демидовы хозяева на заводе! Завод льет пушки и ядра царю Петру Федоровичу да его младшему брату Салавату! Гляди, не трогать заводчины и крестьян, не то государь шибко осерчает!

Башкиры присмирели. Старший из них вдруг улыбнулся:

— Ой, хорошо делаешь! Шибко хорошо! Пушечка надо, скоро надо!

— Ну вот видишь! — согласился Хлопуша. — Милости просим на отдых.

Конники въехали на обширный заводской двор, передохнули и без шума поскакали по своим делам…

Незаметно подоспела пора, и мастерко Голубок отлил две пушки. Их отшлифовали, обладили и установили на дубовые лафеты. Хотели сразу отправить, но дедка воспротивился:

— Нет, милые, надо ране опробовать, а то вдруг да порвет ядром, что тогда?

— Старик говорит верно! — согласился Хлопуша и предложил Перстню: — Айда поглядим на пушкарское умельство!

Пушки вытащили на пригорок, а в лощине за версту установили щит из бревен. Мастерко сам пристроил пушки к стрельбе, зарядил их.

Кругом на пригорке, на заводской башенке и у ворот толпились заводские, криками подбодряли старика:

— Пали-громи, пушкарь!

Голубок зажег фитиль. В этот миг Хлопуша махнул шапкой…

Грянул выстрел. По горам покатился гул. Описав кривую, ядро с грохотом ударило в щит и разнесло его в щепы. По горам, по долам раздалось раскатистое «ура». Перстень подбежал к мастерку, обнял его и расцеловал.

— Ну и ведун! Ну и умелец! — похвалил он Голубка.

— Да, брат, руки у тебя золотые! — не сдержался, сказал Хлопуша. Он порылся в кисете, добыл серебряный рубль и протянул старику: — Бери за службу верную!

Голубок подбросил рублевик на ладошке.

— Целковый — деньги не малые! Но не дорога копейка, дорога честь! — весело отозвался он. — Скажи царю-батюшке Петру Федоровичу, что мы, работные люди, с охоткой робим для того, чтобы скорее покрушить дворян да заводчиков! За нами дело не станет!

Старик обрадованно суетился у пушек и все еще не мог угомониться.

— Вот когда подошел счастливый час. Ах, пушечки, мои милушечки! — ласково гладил холодный металл дула мастерко. — И-их, голубушки, свое показали-таки!

Пушки погрузили на сани и под охраной отправили на юг, к далекой Берде. Собрался в дорогу и Хлопуша. Допоздна они сидели с Перстнем в светелке, и пугачевский полковник учил заводского:

— Ты зри в оба! Кругом кипит кипнем. Надо до последнего держать завод в своих руках. Лей пушки, ядра! Без них не побить врага. Слушай Голубка, добрый пушкарь! Вижу, не подведет! Управится тут с делами, присылай его на Авзянский завод.

Утром на зорьке Перстень провожал к лесной дороге Хлопушу и все изумлялся:

— Да как же ты один не боишься! Кругом враги!

— Волков бояться — в лес не ходить! Леса да глухие углы я получше их знаю! Не поймать воробью сокола!

Они обнялись и расстались. Долго-долго стоял на перепутье Перстень, глядя в ту сторону, где постепенно исчезала фигура конника…

5

Легко одетый приказчик Кыштымского завода Иван Селезень пешим ходом добрался до глухой лесной деревушки и только тут перевел дух. Он, озираясь, вошел в первую избу, со страхом огляделся и устало опустился на скамью. Хозяйка, испитая, больная женщина, с изумлением и тревогой разглядывала незваного гостя.

— Где твой хозяин? — хрипло выдавил Селезень.

— Ой, милый, без хозяина третий год маюсь! — унылым голосом отозвалась она. — Сгиб мой мужик на демидовских куренях, засек злодей-приказчик! Оставил мне четырех сирот! Эва, гляди, мои бесприютные пташки! — Скорбными глазами вдова показала на печку.

Беглец вздрогнул и растерянно сказал:

— Экое горе! Все бывало, но, может, и напраслину на Демидова возвели?

— То не напраслина, а горькая правда! — упорствовала на своем женщина и пытливо взглянула на гостя: — А ты кто такой будешь?

— Ведомо кто, заводской служитель. Ехал, да разбойники в лесу на перепутье напали. Коня отняли, хотели и душу вытряхнуть, да видят — беден человек, отпустили! Еле доплелся. Что только перед хозяевами говорить буду, не знаю. Тоже, поди, засекут! — пожаловался он.

— Кто знает, разбойники ли от тебя коня отобрали? — усомнилась вдова. — Ныне мужики господ безжалостно потрошат за старые обиды!

По сердцу Селезня пошел холодок. Отнекиваясь, он сказал крестьянке:

— Да нешто я господин какой? Я сам в господской неволе хожу. Что прикажут, то и роблю. Не исполнишь — башка долой!

Хозяйка осмелела и с ненавистью вымолвила:

— Но и то попомни: не только господин беды творит, а псы его приказчики похлеще мужицкое тело терзают. Эх, и злыдни они!

Селезень втянул голову в плечи, разговор принимал неприятный оборот.

«Чего доброго, побежит на село и мужиков наведет! Опознают, и быть тогда беде!» — со страхом подумал он.

Приказчик притих, тяжело опустил голову. После большой проминки хотелось поесть и отдохнуть.

— Тетушка, покорми меня, — умильно попросил он женщину.

— Рада бы, милый, да нечем. Коровенки нет, животинки во дворе никакой. Ребятишки — и те на постных щах маются! — пожаловалась вдова.

— Ну хоть кусок хлебушка дай! — не отставал Селезень, жалобно поглядывая на вдову.

Женщина с минуту поколебалась, сдалась на просьбу и полезла в сундук. Она извлекла из рядна коврижку черствого хлеба и отрезала скудный ломоть. Нацедила квасу и поставила перед гостем.

— Ты уж прости, хлебец у нас напополам с толченой корой, — пожаловалась она. — Пухнут от него мои ребятишки.

— Да, хлеб, вижу, тяжкий. Худо живешь! — нахмурился Селезень.

— Ой, как худо, милый! Так худо, что и умереть легче. Как только и держимся мы, один бог знает. Хоть бы до лучшего дотянуть. Может, теперь сиротинам да вдовам полегчает…

— А отчего же? — поднял голову приказчик.

Вдова огляделась и таинственно прошептала:

— Сказывают, будто сам батюшка-государь идет на Камень расправу с заводчиками чинить.

Селезень еле сдержался. Он молча, с потемневшими глазами, как голодный волк, уминал хлеб, запивая квасом. Тревожные мысли обуревали его.

«Как быть? Поди, и на самом деле по дорогам бродяг пугачевские ватаги. Попади им на глаза — конец!» — со страхом подумал он.

Демидовский управитель решил до ночи отсидеться в избе.

— Ты, баба, не бойся! — обратился он к хозяйке подобревшим голосом. — Я человек безобидный. Хоть и не богат, но при случае отслужу тебе за твое добро! Пусти меня на печку малость отлежаться!

— Мне не жалко, забирайся! — согласилась вдова.

Он поклонился ей:

— За хлеб-соль благодарствую! Бабонька, будь столь милостива, никому не говори, что у тебя постоялец. Боюсь разбойников!

— Да ты не бойся. Христос с тобой! Они, поди, и сами-то рады добыче. Взяли свое, и давай бог ноги!

Селезень залез на печь и улегся под рваный тулуп. Однако от волнения он не мог уснуть. Ворочался, думал. А думки были, как добраться до Нижнего Тагила.

— Хозяюшка! — ласково позвал он.

— Аюшки? — отозвалась вдова.

Приказчик пронзительно посмотрел на женщину и зашептал ей:

— Помоги, родная. Надо мне коньков в дорогу. Шибко хорошо уплачу за них. Где бы такого мужика сговорить?

Женщина задумалась, отошла к столу, села на скамью.

— Уж не знаю, как и быть! — после раздумья обронила она. — Мужики наши не дадут коней, да и разбрелись кто куда: одни под Катеринбурх, а кто под Челябу…

— А нет ли на селе мужичка покрепче, не шатучего? — спросил Селезень.

— А то как же, на каждом болоте есть свой зверь! Живет тут один, редкий жаднюга. Все в богатей выбивается, Сидорка Копеечкин! За большие деньги он не только коня, но и родную бабу продаст. Жадюга, ох, и жадюга!..

Беглец повеселел.

— А как бы того Сидорку Копеечкина привести ко мне! Да неприметно для других! — искательно попросил Селезень и прикинулся овечкой: — Бабонька добрая моя, выручай. Век не забуду! Как только дела проверну в городе и повертаюсь, так добром тебе отслужу!

— Все вы добры, пока в беде! — недоверчиво сказала женщина и снова задумалась. — Уж не знаю, как и быть. Кто ты такой, не ведаю. А вдруг ворог наш?