5

17 марта 1771 года в три часа пополудни Демидовы выехали из Санкт-Петербурга. В сопровождении свиты, в состав которой входил и Андрейка Воробышкин, пустились они в дальнюю дорогу. Ехал Никита Акинфиевич как владетельный князь, в блестящем экипаже, с форейторами и гайдуками. За хозяйским экипажем тянулся обоз с поварами, камердинерами. В попутных городках снимались лучшие гостиницы, где Демидовы отдыхали и устраивали пышные приемы.

После шумной столицы Курляндия показалась Никите Акинфиевичу унылой и бедной. Встречались деревеньки латышей, и среди них нередко на холме вставал серый угрюмый замок. Как коршун, он стерег окрестные поля и долины, тщательно возделанные крестьянами.

Чувствовалось приближение ранней весны. С запада дули теплые, влажные ветры, с пригорков сбегали первые ручейки талой воды; дороги потемнели. Минувшая зима была малоснежна, на обнаженных холмах, на взрытой пашне с важностью расхаживали грачи.

Андрейка Воробышкин, сидя рядом с кучером на высоких козлах, обозревал туманные белесые дали. В маленьком ларчике, хранимом под сидением, лежал начатый «Журнал путешествия Никиты Акинфиевича Демидова». Записывал в него Андрейка не то, что ему хотелось. Демидов настрого приказал заносить в журнал о своих свиданиях с иноземными князьями, герцогами, вельможами; все остальное не трогало его.

Через две недели пути перед взором путешественников предстала Митава.

Тихий город небольшого достатка.

Хозяин Никита Акинфиевич и супруга его Александра Евтихиевна были в восторге, что здесь поджидал их вестник от курляндской герцогини с просьбой пожаловать к обеду в загородный замок…

Писец сопровождал хозяина до замка. Все было обычно, скудно. И замок — каменная мшистая махина — уже осыпался; тщетно скрываемое запустение чувствовалось на каждом шагу. Обед, данный герцогиней гостям, не походил на хлебосольное, шумное пиршество российских вельмож: блюда были скромны, безвкусны. Однако Никита Акинфиевич был в восторге и вечером сам продиктовал Андрейке запись в «Журнал путешествий».

«И чему радуется? — раздумывал Воробышкин. — Подумаешь, велика честь, захудалая герцогиня приняла! Одни уральские заводы чего стоят, и сколько тысяч подданных робят на Демидова!..»

Стояли теплые апрельские дни. И чем дальше продвигался на запад пышный поезд Демидова, тем быстрее отходила назад зима. Путешественники достигли Либавы, где серое море пахнуло в лицо свежим соленым ветром. Пенистые просторы его оживлялись криком чаек, круживших над гребнями волн.

За Либавой промелькнули Паланген, Мемель. От него ехали гафом — длинной песчаной косой — на Кенигсберг, куда прибыли в середине апреля на закате. В этом обширном старинном городе, обнесенном земляным валом и бастионами, русские путешественники прожили неделю.

Демидовы объехали десятки немецких городков. Люди в городках жили размеренно, без особых треволнений. Но во всем проглядывали скудость и скупость. Таким оказался и Берлин, куда путешественники прибыли первого мая в полдень. Прямо с дороги весь демидовский обоз был проведен для осмотра в пакгауз, где хозяева вынуждены были оставить свой блестящий экипаж и сундуки в ожидании чиновников. Был воскресный день, и потому в пакгаузе стояла мертвая тишина, никто не работал. Никита Акинфиевич с супругой проследовали в гостиницу «Город Париж», где и расположились на отдых.

Андрейка тут увидел памятник хваленому прусскому королю. Против дворца на мосту высилась конная статуя Фридриха с прикованными по углам цоколя пленными невольниками.

«Вот о чем мечтал сей пруссак! — с досадой подумал Воробышкин. — Какую судьбу он прочил русским!..»

Берлин был скучен. Хотя Демидовы и чванились приглашениями знатных вельмож, но в душе тяготились чопорностью, господствовавшей на балах.

«Словно аршин проглотили!» — морщился Никита Акинфиевич, глядя на равнодушные лица немцев.

В позднюю пору, когда по русскому обычаю наступал веселый и шумный час изобильного ужина с возлияниями, тут в домах разносили хлеб с маслом, тонкие ломтики холодного мяса и поили лимонадом.

Демидова воротило от такой пищи. Но немецкие полковницы и майорши как саранча набрасывались на даровое угощение.

«Словно кумушки на поминках в посадской семье», — с негодованием подумал Никита.

Невесело протекали и гулянья на берлинских проспектах и бульварах. В походке и в обращении сквозило чинопочитание. Все горожане гуляли с таким видом, будто возвращались с похорон или выполняли предписание лекаря. Вышагивали молча, будто перессорились или переговорили все.

На воинском плацу часто шли парады. Демидовых удостоили приглашением. Александра Евтихиевна, сказавшись больной, уклонилась от чести. Поехал Никита Акинфиевич в сопровождении немецкого генерала.

«Похвастать своим воинством удумали!» — сообразил Демидов.

Под редкий барабанный бой перед королем проходили шеренги прусских солдат. Что-то старое, знакомое мелькнуло перед Никитой. Он вспомнил: такими оловянными солдатиками он игрывал в детстве. Все они походили один на другого, двигались как складные. Все были в старинных зеленых мундирах. Камзолы длинны, сукно толсто, ноги у шагавших тонки, закидывались не сгибаясь.

А король — долговязый и жилистый — сидел на рыжем спокойном коне и взмахами трости отсчитывал шаги проходивших шеренг…

Возвратясь в отель, Демидов заторопил слуг:

— В дорогу! В дорогу!

После посещения скучнейшего Берлина целое лето больная Александра Евтихиевна принимала целебные ванны в Спа. Здесь же проводили свой летний отдых немецкие принцессы. Демидова была в восторге от своих знакомств. Тщеславие этой женщины не имело границ. Андрейка Воробышкин заносил в журнал имена всех титулованных особ, с которыми Демидовым довелось увидеться. Многие из принцесс были нищие по сравнению с уральским заводчиком. Никита Акинфиевич и сам не уступал жене в тщеславии. В письмах, которые хозяин диктовал писцу и рассылал по знакомым в Россию, то и дело сообщалось: «Нынче имели счастие обедать у курфюрстины», «Вчера встречались на куртаге с его сиятельством князем…»

Андрейка, склонившись над столом, тщательно перечислял все титулы и звания. Не раз приходилось ему убеждаться, сколь тупы и необразованны были все эти титулованные особы.

После Спа Никита Акинфиевич посетил другие немецкие города и весной отбыл в Париж.

На бульварах цвели каштаны. На Елисейских Полях цветочницы — черноглазые и вертлявые девы — продавали фиалки…

Все вечера Демидовы проводили в гуляниях, чаще всего в Пале-Рояле. В этом прекрасном саду каждый вечер давались концерты, исполнявшиеся лучшими музыкантами. Театральные певцы, прогуливаясь по аллеям, для собственного своего удовольствия по ночам распевали арии и песни…

Александра Евтихиевна меж тем сильно грузнела. И как старательно ни затягивала корсет, но округлость живота давала себя знать. Демидов, оставляя жену дома, в сопровождении Андрейки бродил по набережной реки Сены, где по закуткам, меж больших домов, теснились лавчонки букинистов. О них Воробышкин записал в журнал:

«Здесь есть столь снисходительные книгопродавцы, что за две копейки продают астрономию в маленькой книжке, называемой календарь; сочинение сие весьма полезно. В их книгохранительницах имеются сочинения, сходствующие со вкусом покупщиков. Есть в них писанные о законе, а несравненно более разрушающие оный; одно сочинение поучает высочайшим добродетелям, а другое гнуснейшим порокам; сие вперяет в сердце благочестие, а то срамнейшую роскошь; первые читаются весьма мало, понеже народ развратился; другие ж продаются весьма дорогою ценою и с великой тайностью, ибо царствует еще во Франции такое благоустроение, которое, сказывают, может осудить на галеру книгопродавца, примеченного в такой торговле…»

Вместе с Александрой Евтихиевной Никита Акинфиевич посетил Версаль, Лувр, Сен-Сирский монастырь, были на обеде у дофина.

Меж тем близилась золотая осень. Александра Евтихиевна вдруг почувствовала боль. Немедленно пригласили врачей.

Вскоре Андрейка Воробышкин записал о большом и долгожданном событии в семье Демидовых:

«В середу, в пять часов и десять минут, разрешилась благополучно от бремени Александра Евтихиевна, и даровал бог к их утешению и всегдашнему желанию дочь, нареченную Екатериной, которую крестили в воскресенье 30-го числа в 5 часов за полдень в том же доме, где мы стояли, при смотрении многих французов, любопытствующих видеть обряд свершения сего таинства…»

В Париж приехал пенсионер Санкт-Петербургской Академии художеств русский скульптор Федот Иванович Шубин. Много лет он пребывал в Италии, постигая мастерство великих художников древности. Незадолго перед этим Шубин лепил бюсты братьев Орловых, фаворитов императрицы Екатерины. Все отменные знатоки и ценители искусства поражались чудесному мастерству русского мастера — тонкости, изяществу линий и очертаний, передававших самое характерное в изображаемом лице.

Узнав о приезде художника, Александра Евтихиевна воскликнула:

— Ах, Никитушка, непременно и нам надо заказать свои бюсты, подобно Орловым! Сейчас же езжай и отыщи сего художника!

Никита Акинфиевич невольно залюбовался женой. После родов она выглядела цветущей, счастливой матерью. Лицо ее округлилось, здоровый румянец играл на щеках. Александра Евтихиевна капризно повторила:

— Торопись, Никитушка, пока не прозевали!

Демидов охотно покорился жене. Он отыскал Федота Шубина в Монмартрском квартале, в кабачке художников. Подвал, куда спустился Никита, тонул в клубах синего табачного дыма; несмотря на солнечный день, здесь было полутемно, тускло горели огни. Кругом шумели. В углу за столом за скромным завтраком сидел широкоплечий крепыш с круглым русским лицом.

— Это и есть мосье Шубин! — указал на него трактирщик.

Демидов подошел к художнику. Тот, не суетясь, сохраняя достоинство, встал, поклонился заводчику. Никита Акинфиевич снял шляпу, уселся за стол. Быстрым внимательным взглядом он оценил положение Шубина.

«Эге, батенька, видать, не сладко живется!» — подумал он и неторопливо изложил свою просьбу…

С крутых плеч художника сползал изрядно поношенный плащ, жабо было помято, не первой свежести. Большими жилистыми руками он медленно разрезал мясо. Было что-то степенно-крестьянское в его тяжелых, угловатых движениях.

Большие умные глаза Шубина пытливо смотрели на Демидова, который изложил ему свою просьбу…

— Ну как? — спросил Никита Акинфиевич.

— Хорошо, я согласен! — просто отозвался Шубин. — Когда можно будет начать?

— Хоть завтра. Я пришлю экипаж за вами, — предложил Никита Акинфиевич.

— Это лишнее. Я и так приду! — опять коротко, по-деловому отозвался художник.

Он был несловоохотлив и мешковат. Посидев с минуту в молчании, Демидов откланялся.

В тот же вечер между ним и супругой состоялся спор.

— Он должен жить здесь, в отеле! — настаивала Александра Евтихиевна.

Никита ходил из угла в угол, хмурился.

— Но тогда мы должны сажать его за свой стол! — раздраженно промолвил он.

— Так что же, Никитушка, посадим его за свой стол, — спокойно отозвалась она.

— Но Шубин — не дворянин. Он мужицкой кости! — настаивал на своем Демидов.

— Он же художник, академик Флорентийской академий, Никитушка! И раз граф Орлов не гнушался им, так и нам поступать должно! — воскликнула Александра Евтихиевна и, подойдя к мужу, капризно надула губы. — Ну, примирись и поцелуй свою женку…

Никита Акинфиевич вздохнул, молча обнял жену.

В большом светлом зале Федот Иванович Шубин стал трудиться над мрамором. Александра Евтихиевна сидела подле окна, вся освещенная. На улице с каштанов опадали темные листья, синело небо. Золотой луч прорвался сквозь редеющую листву, упал в окно и скользнул по завитку волос, воспламенил нежное розовое ушко натуры. Скульптор с упоением работал над мрамором. Послушный резцу, под его рукой он превращался в нежную округлость щек, завиток локона, в небрежно брошенную складку платья и ажурный рисунок кружев.

Изредка пристально вглядываясь в Александру Евтихиевну, он рассказал ей о древностях Италии. Глаза художника загорались, его угрюмая неуклюжесть исчезала, перед Демидовой стоял милый, веселый собеседник. Избалованная, капризная женщина, слушая его рассказы, не замечала усталости, вызванной длительным позированием.

Когда все укладывались спать, Андрейка спускался с мансарды, где ютился он, и тихо пробирался в большой зал. Потоки зеленоватого лунного света вливались через высокие зеркальные окна; стояла тишина. В призрачном сиянии с пьедестала таинственно улыбалось нежное лицо ласковой женщины. Протягивая руки, Андрейка касался мрамора; он был тепел, казалось, пульсировал. Тогда, отойдя к окну, притаившись в складках портьеры, Воробышкин долго смотрел на склоненное лицо женщины и вздыхал:

— Дивно-то как!

Крадучись, он возвращался в мансарду, зажигал свечу и осторожно извлекал скрипку. Играть ночью в отеле было запрещено. Нежно дотронувшись до струн, он извлекал еле уловимый грустный звук…

6

Демидов поставил на ребро новенький золотой луидор и, показывая на него веселыми глазами, сказал Шубину:

— Се есть господь бог повсюду на земле, а тут особо! Надумал я, сударь, по вашему совету повидать землю, изобильную красотами. Прошу вас сопутствовать нам в Италию. Экипажи и слуги будут готовы к сроку!

Все исполнилось по слову Демидова. Парижские мастера ко времени изготовили новые экипажи. Никита пригласил лекаря Берлила — старого и почтенного господина и его супругу — строгую даму в седых буклях, уговорил их переехать в его жилище и взять на попечение двухмесячную дочь.

4 декабря, после полудня, отправились Демидовы в Италию. Париж постепенно уходил в туман, сизой дымкой окутавший пригороды, окрестные поля и рощи.

Понемногу туман рассеялся; в густом осеннем увядании, в лучах скудного солнца развернулись волнистые поля с крохотными бедными деревушками. Жалкие деревянные хижины имели удручающий вид. Поселяне были грязны, нищи. Латаный плащ, стоптанные башмаки и шляпа с истертыми полями — вот весь наряд крестьянина. На холмистых пастбищах все еще бродили стада, охраняемые угрюмыми пастухами, одетыми в лохмотья, и тощими злыми псами.

В оголенной дубраве приютилась маленькая тихая деревенька Эссоне.

Сидевшая рядом Александра Евтихиевна схватила мужа за руку.

— Никитушка, вели остановиться! Какой приятный уголок! Завтра неподалеку от сих мест королевская охота, — умоляюще посмотрела она на Демидова.

— То верно! — согласился Никита и велел кучеру свернуть в деревушку…

В хижине, чтобы обогреть путников, в очаге горела последняя вязанка хвороста. Изо всех углов лезла бедность. На деревянной кровати лежала охапка сухой травы, служившая подстилкой. Невысокая преждевременно состарившаяся женщина прислуживала Демидовым.

— А где твой муж? — допытывался по-французски Никита.

Поселянка озабоченно отозвалась:

— Охраняет виноградник от порчи. На охоту наехало много господ и будут с псиными сворами метаться по полям. Им, сударь, потеха, а бедному человеку убыток.

— Неужто не возместят потери? — с притворным удивлением спросил Никита поселянку.

Крестьянка тяжело вздохнула и покорно скрестила синеватые жилистые руки на животе. Во всей скорбной позе проглядывала удрученность. Андрейка, раскладывавший пледы хозяевам, взглянул на Демидова и подумал:

«А сам что делаешь со своими приписными!»

Огонек в очаге приветливо потрескивал, за окном свистел осенний ветер. Ранние пепельные сумерки заползали в хижину. Хорошо было сейчас сидеть у камелька и слушать незлобливые жалобы старухи…

Утром путешественники поехали в королевский охотничий парк. Темные влажные деревья раскачивали оголенными ветвями, обдавая путников холодными каплями росы. Из-за высоких холмов встало солнце. На лесных тропах и по холмам то и дело проносились стада быстроногих оленей. Золотой сетью пролегли в парке дорожки, усыпанные свежим песком. Всюду встречались экипажи, линейки, всадники. Парижане торопились на королевскую охоту. На обширной лужайке было оживленно, как на парижской площади. Здесь щебетали, стараясь обратить на себя внимание, разодетые дамы. На поляне толпилось придворное общество. Король с принцами мчался по парку, гнал оленя — могучего и красивого зверя. Все видели, как по горным тропам мелькал его конь огнистой масти. Король трубил в охотничий рог, несясь следом за своими псами, которые взлетали по крутизнам холмов, перепрыгивали через гремучие ручьи и ныряли в лес. Там разносился треск сухого валежника под копытами оленя, терзаемого на бегу псами… Все трепетало вокруг в ожидании: звуки охоты нарастали и приближались к западне, где были натянуты крепкие густые сети.

Экипаж Демидова остановился в стороне под темным развесистым буком. Никита с нетерпением прислушивался к звуку охотничьего рога и лаю псов. Александра Евтихиевна с завистью разглядывала наряды придворных дам.

Солнце брызнуло на вершину бука и заиграло миллионами разноцветных огоньков в нависших капельках росы, и в эту минуту, как вихрь пламени, на поляну вынесся прекрасный тонконогий олень. Огромным прыжком он устремился вперед и угодил в расставленные сети. Он мотнул чудесными ветвистыми рогами и окончательно запутался в силках. Почти в ту же пору из чащи выскочили лохматые злые псы и бросились терзать пленника. Жалобный стон пронесся над поляной. Большие влажные глаза зверя умоляюще смотрели на людей. Человечьи слезы вдруг блеснули на этих страдальческих глазах.

Шубин схватил Демидова за руку:

— Уедемте отсюда, Никита Акинфиевич!

— Нет, нет! — отвернулся от него Демидов. Ноздри его раздулись, он с нескрываемым удовольствием смотрел на страдания зверя, терзаемого псами. Он не мог оторвать глаз от зрелища. Даже всегда меланхоличная Александра Евтихиевна вдруг оживилась, вспыхнула румянцем.

— Смотрите! Смотрите! — крикнула она художнику.

Тотчас из лесу показался всадник и на быстром скаку со страшной силой одним ударом ножа свалил оленя. Орошая яркой кровью сухие листья, зверь затрепетал в последних смертных судорогах. Король спрыгнул на землю и, подбежав к добыче, стал рассекать лезвием еще трепещущее тело. Яростные псы грызлись из-за дымящейся крови…

— Какое отвратительное зрелище! — с сокрушением сказал художник и, морщась, отвернулся.

Его никто не слышал. Все шумно аплодировали королю, а он, как победитель, поддерживаемый егерями, снова взобрался в седло и, не глядя на добычу, проследовал по дороге к Фонтенебло. За ним тронулись экипажи придворных и блестящая кавалькада всадников.

Солнце поднялось над вершинами буков, прорвалось на землю, разукрасило золотом осенний палый лист и зажгло дрожавшие на травинках рубиновые капельки крови.

Демидов сказал Шубину:

— Ничего вы не смыслите в охоте, сударь!

— Но это была не охота, Никита Акинфиевич, — тихо отозвался художник. — Так мясники терзают зверя.

Никита нахмурился и замолчал.

Так, безмолвные, они проехали через Фонтенебло и тронулись по дороге к Турину.

Навстречу из лесу вышли два королевских стражника в зеленых куртках. С мушкетами наперевес они гнали перед собой грязного, оборванного крестьянина с завязанными за спиной руками.

— Поймали разбойника! — закричал Демидов, показывая на пленника. — Эй, много погубил душ? — окликнул он стражников.

Один из них почтительно отозвался:

— Он сотворил худшее, мсье: он сбил с пути королевского оленя.

Крестьянин поднял глаза на Демидова и спросил:

— Разве нельзя гнать скотину со своего поля? Олень потоптал мне весь виноградник.

— Видите, сударь, этот наглец не понимает, что натворил! — улыбаясь, сказал стражник и заторопил пленника: — Ну, пошел, пошел!..

Вдали замелькали огоньки селения; пора было подумать о покое.

Покинув в середине декабря Лион, Демидовы прибыли в городок Пон-де-Бонвуазен, лежащий на границе Франции. За мостом простиралось Савойское герцогство. С каждым шагом страна становилась суровее и живописнее. Вдали все выше и круче поднимались Альпы, играющие на солнце ледяными вершинами. Днем в синем небе громоздились скалы, серебряные нити потоков низвергались с гор, над которыми скользили белые клочья облаков. Ночью при мерцании ярких звезд темные громады казались великанами, навсегда преградившими дорогу.

И в самом деле — неподалеку от Эшели скалы перерезали дорогу. Высокие отвесные кручи спускались в пропасть, и чудилось, что здесь конец пути. Но в темном камне был выдолблен тоннель, в сыром мраке которого путники ехали в напряженном молчании. Казалось, экипажи двигаются в громадном склепе, и как радостно было вновь появление холодного зимнего солнца…

Дорога углублялась все дальше и дальше в горы. Путешественники ехали графством Мориен. Андрейка сидел рядом с кучером на высоких козлах, пытливо вглядываясь во все окружающее. Шкатулка с «Журналом путешествий» была упрятана в ящик под сиденьем. Многое не успел занести туда демидовский летописец: дни были полны дорожных хлопот, а вечером быстро надвигались сумерки, и от усталости неодолимо клонило ко сну. В дороге надо было все запечатлеть, все запомнить, о чем говорили Демидовы.

Сегодня особенно утомительной казалась дорога. С гор дул неприятный холодный ветер, и мокрые ветви придорожных деревьев, раскачиваясь, обдавали Андрейку и кучера влагой; платье и без того было сыро от влажного воздуха. За спиной в карете полудремали господа, а на сердце Андрейки лежала тоска. Кругом простирались невеселые зимние поля, горы, и на склонах их лепились такие же унылые деревеньки, как и в родном приуральском крае. Бедность и здесь была уделом селянина…

Начался подъем в скалы. Высокие кремнистые утесы сжимали дорогу, и над головой синела только узенькая полоска неба. Но вот тропа незаметно выползла на карниз, повисший над пропастью. У Андрейки захватило дух. За его спиной раздался встревоженный вскрик Александры Евтихиевны:

— Никитушка, мы погибнем!.. Никитушка…

Кручи стремительно падали в бездонные пропасти, а с другой стороны убегали в недосягаемую высь. Внизу, в страшной глуби, виднелись ели; точно мелкий тростник, они колебались под горным ветром.

Медленное движение экипажа, который содрогался на каждом камне, вид постоянно черневшей под ногами пропасти были нестерпимы. Все с облегчением вздохнули, когда миновали пропасти и впереди возникли отроги горы Монсинис, у подножия которой расположился крохотный городок Ланебург.

— Ну, слава богу, заночуем тут! — обрадовался Никита Акинфиевич.

В маленькой гостинице, в которой остановились русские путешественники, было чисто и опрятно. В камине, сложенном из камня-дикаря, ярко пылал огонь. Подвижной, учтивый хозяин-француз угощал гостей. Шубин, знавший местные края, возился с носильщиками. Он отобрал дюжину суровых и сильных навалисцев; им предстояло перенести Александру Евтихиевну на носилках через гору Монсинис. Возчики и носильщики разбирали экипаж, чтобы ранним утром отправить его на лошаках в горы. Долго не унимались крики и возня на крохотном мощеном дворике гостиницы…

Трактирщик ввел в комнату высокого красивого старика.

— Вот, сударь, и проводник вам! Это Луиджи, он лучше всех знает перевалы и горные тропы. Синьора может быть спокойна, доверившись Луиджи, — учтиво поклонился он Александре Евтихиевне.

Рослый загорелый старик с благородным лицом, в свою очередь, склонил голову. Его черные блестящие глаза озарились приветливым огоньком. Седая пушистая борода патриарха спускалась до пояса. Шубин впился в проводника.

— Смотрите, господа, сколь он схож с богом Саваофом! — восторженно воскликнул он.

Александра Евтихиевна не могла оторвать глаз от красавца старика.

— Откуда ты? — спросила она.

— Вот с этих гор, синьора. Здесь я родился, любил и умру!

Утром при перевале через гору Монсинис бушевала метель, холодный свирепый ветер кидал в лицо тучи колючего снега. Лошади, нагруженные тяжелой кладью, цепко двигались по кручам. Рядом простиралась бездна. Один неверный шаг животного грозил смертельной опасностью. Воздух становился холоднее. Дорога, зигзагами огибая горы, вилась все выше и выше. С крутой скалы низвергался в пропасть гремучий водопад. Вдали сквозь белую дымку метели сверкал на солнце, точно вороненая сталь, исполинский ледник.

Навалисцы бережно несли Александру Евтихиевну на носилках. Чтобы не видеть страшных бездн и укрыться от студеного ветра, она укуталась теплым пледом и была недвижима. При каждом толчке ее сердце замирало.

Впереди каравана шел красавец Луиджи. Движения его были смелы, уверенны. За ним двигались, покачиваясь на ходу, носилки с Александрой Евтихиевной, дальше выступали послушные лошадки с кладью, а за ними верхом ехали путешественники.

Когда достигли плоскогорья, Никита сошел с лошади, перевел дух. Он с удивлением рассматривал проводника и, не утерпев, через Шубина спросил его:

— Почему на склоне лет ты не возьмешься за более спокойный труд, чем проклятое ремесло проводника?

— Эх, господин мой, — ответил Луиджи, — это единственное, чем я могу заниматься. У меня имеется земли ровно столько, чтобы сложить в нее свои кости, когда я умру. Вот эти скалы, которые вы видите, они кормят навалисца. Что поделаешь, если судьба нас заставляет каждый день играть с жизнью и смертью?

После короткого привала караван тронулся в путь. Из-за туч выглянуло солнце. Тропа круто сбежала вниз. Путники приблизились к селению.

В Навалисе было тихо, уныло. Кругом высились кручи. На крохотной площадке темнела часовня, выстроенная из дикого камня. Над долиной звучал печальный звон колокола. Под горным солнцем на кручах блестели снега.

В маленькой часовне отпевали бедняка, лежавшего в грубом деревянном гробу. На крохотной голой паперти, усыпанной гравием, было пустынно, молчаливо. Только чей-то одинокий пес, припав на последнюю ступень каменного крылечка, уныло глядел в землю.

Демидов и Шубин вошли под мрачные каменные своды. За ними неслышно последовал Андрейка. Худощавый пастор в белоснежном облачении, протягивая вверх руки, говорил последнее напутствие. Никита Акинфиевич поторопился на воздух. Тут же появился проводник Луиджи. Он отогнал от храма собаку и ожидал господ.

— Кого это хоронят? — спросил художник.

— Замерзшего бедняка. Эх, сударь, не каждый имеет теплую одежду и кусок хлеба, — с печалью отозвался навалисец. — Бедняк поднимается в горы, надеясь на хорошую погоду, но все обманчиво, часто его настигают стужа и метель. Вот, сударь, каково счастье бедняка.

Между тем носильщики вновь собрали экипаж. Демидов расплатился с Луиджи. Старик низко поклонился Александре Евтихиевне и пожелал всем доброго пути.

Упругим шагом он пошел по тропке и вскоре скрылся за скалами.

— Чудесный старик! — не утерпев, бросил ему вслед Шубин.

Коляска была готова в путь. Путники уселись, Андрейка взгромоздился на свое место, и кони тронулись…

Миновав Тюрень, выбрались к Пьемонту. Отсюда начиналась Ломбардская долина.

После холодных скалистых Альп с их зимними грозными метелями путешественники сразу оказались под ярким синим небом, среди зелени и цветов. Экипажи двигались по сказочной цветущей долине, которая казалась нарочно убранной природою ради великого праздника. Вся Ломбардия походила на прекрасный сад в майскую цветущую пору. Кругом зеленели неоглядные поля маиса, чередуясь с виноградниками и тутовыми рощами. Теплый ветерок пробегал по яркой сочной зелени, колебал пестрые чашечки цветов, наполняя воздух ароматом.

Андрейка повеселел. Перед ним распахнулся знакомый край. Сколько лет он прожил в этой стране и сроднился с ее простым народом! Хотя голодно было, но дышалось легче вдали от хозяев.

По дорогам встречались толпы смуглых, загорелых работников, проходивших с песней, которая под этим приветливым небом сама рвалась из души.

Демидов не утерпел, хлопнул Шубина по колену:

— Что скажешь? Ну и край!

На его крупном лице выступили мелкие капельки пота. Солнце пригревало. Над Александрой Евтихиевной, ехавшей позади, раскрыли зонт.

На придорожной скамье уселись две молодые итальянки. Они несли огромную корзину, наполненную зеленью, и решили отдохнуть. Здоровые смуглые красавицы, одетые в старые пестрые платья, в широких соломенных шляпах, раскачиваясь в такт, распевали дуэт. Их жгучие глаза насмешливо взглянули на Демидова.

— Ох, добры! Ох, добры!.. — прошептал он и плутовато оглянулся назад.

В стороне от дороги в густой зелени мелькали белоснежные виллы, и часто среди холмов в живописных уголках вставали монастыри. Едва позванивая маленькими колокольчиками, бродили овцы. Порой они сливались в узкую белоснежную полосу и, теснясь, устремлялись в ущелье; издалека казалось — там, в каменистых берегах, колеблется и плещет водопад серебристого руна.