Все же в столице жадно ловили слухи о революции во Франции. "Санкт-Петербургские ведомости" зачитывались. Скудные сведения, проникающие на газетные страницы, давали некоторое представление о том, что сейчас происходило в Париже.
      13 июля 1789 года газета сообщала:
      "Вчера всю ночь били набат в разных приходах, и весь народ волновался беспрестанно, а сего дня все лавки и казенные дома заперты, по всем улицам метается чернь с оружием, и чем сие беспокойство окончится, единому богу известно".
      На другой день по газетным сообщениям события приняли более грозный характер.
      "Все оружейных мастеров лавки еще ночью были разломаны и стояли поутру уже пусты. Французская гвардия и некоторые другие войска, отложась от государя, вступили на службу мещанства, - сообщали "Санкт-Петербургские ведомости" и добавляли более волнующие сведения: - Мятежники, взяв Бастилию, освободили всех там содержащихся, из коих один сидел уже сорок лет. И, наконец, принялись разрушать стены Бастилии, которая работа и по сие время продолжается с величайшей поспешностью..."
      Агенты тайной полиции доносили, что народ воспринимает эти сообщения благосклонно. Между тем наступил 1790 год, в мае сообщения Симолина стали еще тревожнее. Во Франции все быстрее развертывались революционные события, среди населения быстро росло влияние якобинцев. Екатерину угнетало признание русского посла в том, что революционный пожар грозит переброситься в соседние страны.
      "Они не удовлетворятся тем, что привели Францию в состояние ужасной анархии, но стремятся уподобить ей все королевства Европы", - писал о якобинцах Симолин. Он просил царицу установить строгое наблюдение за французскими эмигрантами, прибывающими в Россию. Все более решительной становилась и революционная литература, пересылаемая послом из Парижа. Царица с ужасом просматривала ее. Это были пачки брошюр и памфлетов, направленных против короля, дворян и духовенства. Она боялась "революционной заразы" из Франции, но еще более трепетала при мысли, что Жане сообщал правду - среди русского народа продолжалось брожение. Несколько лет тому назад подавленное движение, поднятое Пугачевым, далеко не означало победу крепостников: то здесь, то там выведенные из терпения тиранством крепостные крестьяне восставали против помещиков, убивали их и жгли усадьбы.
      "Разве возможно в такое время допустить беглых мужиков в городской отряд и дать им в руки оружие?" - с возмущением думала царица.
      С нарастающей тревогой она продолжала следить за революционными событиями во Франции. Желая хоть немного забыться от тревог, Екатерина выбыла в Царское Село, где ее ждали различные сомнительные удовольствия. Однако и в тишине тенистых царскосельских парков ее преследовал призрак революции. И что мучительнее всего было для нее - среди придворных не было такого человека, который мог бы что-либо посоветовать. Царица металась по дворцу и не находила душевного покоя. Изредка она наезжала в Петербург, и в один из таких дней, 26 июня, Храповицкий молча положил перед ней книгу.
      - Что это? - с недобрым предчувствием раздраженно спросила императрица.
      - Сочинение неизвестного автора "Путешествие из Петербурга в Москву". В сей книге...
      Учтивый статс-секретарь не закончил свою речь, глаза Екатерины сверкнули злобным огоньком. Она быстро поднялась с кресла и нервно заходила по кабинету.
      - Выходит, и у нас якобинские писания появились! Кто пустил сию заразу? Вызвать обер-полицмейстера!
      Храповицкий покинул кабинет, но взволнованная до крайности императрица долго еще не могла прикоснуться к развернутой книге. Взяв себя в руки, она, нахмурясь, принялась читать. Ее бросало то в жар, то в холод.
      - Кто смел так дерзостно! Бунтовство! - время от времени восклицала она, отрываясь от книги.
      Екатерина внимательно прочла первую главу и снова вызвала Храповицкого.
      - В книге - невероятное! - багровея от негодования, с ненавистью сказала она. - Тут рассевание заразы французской, отвращение от начальства! Сии опасные мысли могут и у нас породить революцию! Обер-полицмейстер прибыл?
      - Прибыл, ваше величество, и ждет вашего приема, - ответил статс-секретарь, склоняясь в глубоком поклоне.
      - Пусть войдет! - резким голосом сказала царица.
      В кабинет вошел бравый полковник и вытянулся в струнку. Императрица с презрением и гневом посмотрела на обер-полицмейстера и слегка поморщилась. В столице все знали этого весьма исполнительного, но тупого и ограниченного служаку, про глупость которого ходили сотни самых невероятных анекдотов. Сама государыня в припадке откровенности сказала однажды Храповицкому:
      - Ежели полковые офицеры малый рассудок имеют, то от практики могут сделаться способными обер-полицмейстерами. Но здешний сам дурак, ему и практика не поможет.
      Прищурившись, царица спросила обер-полицмейстера:
      - Ты читал сию книжицу?
      - Никак нет, ваше величество! - простецки ответил полковник. - Не имею склонности к чтению.
      - А меж тем ты разрешил ценсурою! Зачти это место! - Она раскрыла ему главу "Тверь" и показала на стихи.
      Заикаясь от страха перед царицей, обер-полицмейстер взволнованно прочел:
      Но научил ты в род и роды,
      Как могут мстить себя народы:
      Ты Карла на суде казнил...
      На широком лбу полковника выступил холодный пот. Он застыл в изумлении.
      - Ведомо тебе, о чем тут написано? - спросила царица.
      - Никак не понять, ваше величество, - искренним тоном сознался обер-полицмейстер.
      - Как и сие непонятно тебе? - удивилась государыня тупости полковника. - Да то похвала Кромвелю, казнившему аглицкого короля. Что сие? Якобинство!
      - Матушка государыня! - повалился в ноги обер-полицмейстер. - Будь милостива, пощади, от чистого сердца каюсь, не читал сей рукописи, а печатать разрешил. Думал, пустобайка одна...
      - Дурак! - гневно выкрикнула императрица.
      - Истинно так! - покорно признался обер-полицмейстер. - Накажите, но помилуйте!
      Искреннее отчаяние ползающего на коленях служаки тронуло царицу, она вдруг улыбнулась и сказала:
      - Пойди и узнай, кем и где написана сия книга.
      - Будет исполнено, ваше величество! - быстро поднялся и снова вытянулся в струнку полковник.
      В своем дневнике 26 июня Храповицкий записал: "Открывается подозрение на Радищева", а на другой день императрица приказала начать формальное следствие. Она с большим вниманием углубилась в чтение книги и на листиках аккуратным почерком тщательно занесла свои суждения о каждой главе. Внутри у нее все клокотало, но, сдерживая себя, Екатерина холодно, расчетливо делала резкие, полные злобы пометы. Царица должна была сознаться, что "Путешествие из Петербурга в Москву" написал умный и весьма образованный человек, но "намерение сей книги на каждом листе видно, сочинитель оной... ищет всячески и выищивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа к негодованию против начальников и начальства", - писала она.
      Привыкшая к восхвалениям, к напыщенным одам, в которых воспевалось блаженство подвластного ей народа, сейчас она гневно порочила все добрые побуждения Радищева.
      "Сочинитель ко злости склонен, - продолжала писать Екатерина. ...подвиг же сочинителя, об заклад биться можно, по которому он ее написал, есть тот, для чево вход не имеет в чертоги; можно быть, что имел когда ни на есть, а ныне не имея, быв с дурным и, следовательно, неблагодарным сердцем, подвизается пером".
      Императрица клеветала на Радищева, стараясь придать своей клевете правдивый вид ссылкой на то, что труд автора появился якобы вследствие зависти к вельможам, имеющим доступ в царский дворец. В душе своей она все же сознавала, что это совсем не так. Екатерина понимала, что Радищев является убежденным врагом самодержавия. Из каждой строки его сочинения проступала жгучая ненависть к крепостному строю. Особенно разгневала царицу ода "Вольность", в которой звучал явный призыв к расправе с монархией.
      "...ода совершенно явно и ясьно бунтовской, где царям грозится плахою! - возмущенно отметила императрица. - Кромвелев пример приведен с похвалою. Сии страницы суть криминального намерения, совершенно бунтовский, о сей оды спросить сочинителя, в каком смысле и кем сложена".
      Да, ода "Вольность" не походила на слащавые оды придворных пиитов!
      В главе "Медное" Екатерина увидела призыв к крепостным, поднимающий их на восстание. К этой странице она сделала свое заключение: "то есть надежду полагает на бунт от мужиков".
      Скрывая истинное положение крепостных в России, царица с цинизмом заметила на странице сто сорок седьмой: "едит оплакивать плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя и то неоспоримо, что лутшее сюдбы наших крестьян у хорошова помещика нет по всей вселенной".
      Главу за главой, страницу за страницей прочитала она книгу Радищева и на полях ее написала свои краткие, но злые замечания.
      Закончив чтение, она вызвала Храповицкого. Он тихо вошел в кабинет и стал у стола в угодливой позе. Императрица долго не поднимала на статс-секретаря своего взора. Однако придворный по выражению лица Екатерины догадался об охватившем ее глубоком волнении.
      - Что полицмейстер? - коротко, энергично спросила она.
      - Он ведет со всем усердием полицейское дознание, ваше величество.
      - Вели скорее кончать и передать все Шешковскому. Надо спешить.
      Храповицкий понял, к чему клонится дело. Перед его глазами встала Тайная канцелярия и ее начальник Шешковский - подвижной старик с колючими, злыми глазами. Этот льстивый человек с елейными, сладкими речами в душе ненавидел всех и преданно служил только одной императрице, в знак верности которой он повесил в допросной на самом видном месте портрет ее с собственноручной надписью:
      Сей портрет Ее Величества
      Есть вклад верного ее пса
      Степана Шешковского.
      Весь Петербург, в том числе и Храповицкий, боялся этого садиста. Статс-секретарь дрогнувшим голосом спросил Екатерину:
      - Будет исполнено, ваше величество. Неужто так страшен сей сочинитель? Кажись, он немощен и пребывает в бедности...
      Императрица поднялась с кресла. Внимательно глядя на Храповицкого, она с негодованием сказала:
      - Он бунтовщик, страшнее Пугачева! Возьмите! - протянула она книгу и свои пометы статс-секретарю и добавила: - Передайте, кому подобает!
      Храповицкий принял врученное и с бьющимся сердцем покинул кабинет государыни. Он почувствовал, что судьба Радищева уже решена.
      "Кнутобоец Шешковский не выпустит жертву из своих жестоких рук!" - со страхом подумал он.
      Обер-полицмейстер рьяно занялся следствием. Он установил, что книга недавно продавалась в Гостином дворе, по Суконной линии, в магазине книгопродавца Герасима Зотова. Купца схватили и с пристрастием допросили. Бледный, перепуганный, он повинился:
      - Верно, я продавал сию книжицу. Но, господин полковник, я по глупости своей не мог думать, что она противная правительству. Если изволите, ваша милость, взглянуть то увидите, что на ней имеется помета цензуры Управы благочиния. Да и говорено мне, что вы сами изволили разрешить ее печатание...
      - Цыц! - побагровев, прикрикнул на него обер-полицмейстер. - Не о том тебя спрашиваю! Сказывай, кто писал книгу?
      - Батюшка мой, истинный бог, не ведаю о том! - упал на колени Зотов.
      - Ну, коли не ведаешь, сгною в каземате до той поры, пока не откроешься! - пригрозил полковник. - Готовься, борода, на каторгу!
      Книгопродавец понял, что с ним не шутят. После раздумья признался:
      - Наши гостинодворцы и писаря Радищева сказывали, что книга-де эта печатана в его типографии.
      - Радищева? Давно бы так! - одобрил полковник. - Теперь поведай мне, голубь, сколько у тебя было книг и кто купил их?
      Герасим Зотов задумался. Обер-полицмейстер тем временем прикидывал:
      "Втянуть продавца или освободить? Если привлечь, то, чего доброго, лишним словом напомнит, что я разрешил цензурой..."
      Постепенно гостинодворец вспомнил и назвал фамилии некоторых покупателей. Полковник велел писцу записать адреса и послать полицейских отобрать книгу.
      - А всего, барин, поручено мне было двадцать пять книг, - разъяснил Зотов.
      - Молись богу, что по чистоте признался. Иди прилавку да гляди в оба; другой раз на моей стезе больше не попадайся!
      Перепуганный книгопродавец поторопился убраться из полицейского управления.
      Обер-полицмейстер на этом не успокоился: он вызвал и допросил таможенных служащих, писарей и слуг Радищева. Было установлено, что надзиратель Царевский, обладавший красивым почерком, по просьбе Радищева переписал начисто рукопись "Путешествия из Петербурга в Москву", которое автором было закончено еще в декабре 1788 года. Другой таможенный служащий Мейснер отнес переписанную рукопись в Управу благочиния и, не объявляя фамилии сочинителя, сдал ее для цензуры. Тем временем Радищев, урезывая себя в самом необходимом, приобрел у типографа Шнора частично за наличные, частично в долг необходимое оборудование типографии. В ней и набирал сочинение таможенный досмотрщик Богомолов, а в том ему помогали слуги писателя Давид Фролов и Петр Кутузов.
      О собранных материалах обер-полицмейстер дол о жил Екатерине, и дело без задержки направили в Тайную канцелярию.
      В июне Радищев с детьми и свояченицей Елизаветой Васильевной находился на даче. Все же до него дошли неблагоприятные слухи; от слуг он дознался о вызове их к обер-полицмейстеру и понял, что на него надвигается гроза. Как ни тяжело было, он собрал готовые экземпляры сочинения и сжег их. Это, однако, его не успокоило. С каждым часом душевная тревога усиливалась от сознания того, что будет с четырьмя детьми-сиротами, если вдруг его арестуют. Правда, Елизавета Васильевна опекала их, как родная мать. Но кто знает, как она воспримет столь жестокий удар судьбы?
      Предчувствие Радищева оправдалось: 30 июня, когда над окрестностями пылал золотой закат, на дачу прикатила черная закрытая карета. Из нее вышли два бравых усатых унтера и, не обращая внимания на слезы Елизаветы Васильевны и плач детей, произвели тщательный обыск. Не найдя ничего подозрительного, они арестовали Александра Николаевича, увезли его в Петропавловскую крепость и заключили в сырой, холодный каземат с грузными каменными сводами. Было поздно. В узкую амбразуру, забранную железной решеткой, струилась скупая полоска белой ночи. Этот призрачный, скудный свет еще сильнее подчеркивал мрачность обстановки. Каменная темница походила на могилу, в которой гасли все звуки. Мысль о детях все сильнее и сильнее терзала Радищева. Однако, несмотря на внезапный тяжелый удар, он не впал в отчаяние. Стоя лицом к лицу перед Тайной канцелярией, узник решил держаться твердо.
      Всю ночь он сидел в глубоком раздумье перед узкой полоской трепетного света и не заметил, как серебристое сияние сменилось розовым отсветом, а затем перешло в золотистое. Утром пришел конвоир, и заключенного по глухим коридорам отвели на допрос.
      У дверей большой комнаты с низкими каменными сводами стояли часовые. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел Степан Шешковский. Его пронзительные серые глаза впились в Радищева. Узника подвели к столу. Тихим, вкрадчивым голосом начальник Тайной канцелярии стал допрашивать.
      - Безмерны сердечность и милости нашей всеславной государыни, - елейно начал Шешковский. - Неизреченна ее терпимость. Полагаясь на чувствительное сердце монархини, сказывай всю правду, и тем ты облегчишь свою участь!
      Александр Николаевич поднял голову, посмотрел на палача.
      - Я готов говорить истину и признаюсь охотно в превратностях моих мыслей, если меня в том убедят, - спокойно сказал он.
      Рысьи глаза Шешковского сверкнули. Не изменяя слащавого тона, он снова спросил:
      - Итак, ты взывал к мщению, поднимал на бунт холопов?
      Радищев, глядя в колючие глаза, ответил:
      - Я не имел намерения содействовать народному восстанию. Писано мною все ради славы сочинителя.
      - Так, так, - шепеляво, ласково сказал Шешковский. - Кто сему поверит, ежели книга вышла без имени?
      - Пытался уяснить, насколь гожусь я в сочинители.
      - Врешь! - ударил кулаком по столу начальник Тайной канцелярии. Говори правду! - Он поднялся с кресла и подошел к узнику.
      Несмотря на старость, Шешковский обладал большой силой. Людская молва приписывала ему жестокую славу. Сказывали, что он страшным ударом в подбородок выбивал зубы, любил тешиться страданиями жертвы при пытке.
      Он прошипел в лицо Радищева:
      - Или пытки захотел?
      Александр Николаевич не дрогнул и смело ответил:
      - Душевные пытки страшнее телесных. Истинно говорю вам, что меня томила страсть повторить сочинителя Стерна. Читана мною с великим удовольствием книга оного "Сентиментальное путешествие".
      - Так ли? - прищурив жесткие глаза, сказал Шешковский. - Ведомо мне, что твое писание не схоже с писанием господина Стерна. Не безвинное странствование затеяно тобою для сладостных размышлений и приятных воздыханий, а в сем "Путешествии из Петербурга в Москву" стремишься ты к другому, чтобы зажечь гнев против государыни! - Он снова вернулся к столу, уселся в кресло и выдвинул ящик. Из него он извлек знакомую книгу. - Вот она! Истинно сказано: что написано пером, того не вырубишь топором!
      Он перелистал книгу, внимательно всматриваясь в пометки, сделанные на полях царицей. Радищев не знал об этом и не обратил внимания на листики, стопкой лежащие на зеленом поле стола. Шешковский обласкал их рукой и, чувствуя за своей спиной государыню, резко вымолвил:
      - А ода "Вольность" против кого направлена? Что скажешь в ответ?
      - В сей оде имелись в виду худые цари Нерон и Калигула, - отозвался допрашиваемый и по зловещему шепоту начальника Тайной канцелярии догадался, что тот ему не верит.
      Шешковский холодно и бездушно тянул допрос, стремясь только к одному: продлить терзания Радищева. На лбу заключенного выступил пот. Александр Николаевич понимал, что опытный и беспощадный кнутобоец Шешковский будет до последнего изматывать его душевные силы. Все же, чем больше домогался признаний страшный инквизитор, тем упорнее и решительнее становился Радищев.
      - Не имел ли сообщников к произведению намерений, в сей книге изображенных? - допытывался Шешковский.
      Радищев поднял большие выразительные глаза и отрицательно покачал головой.
      - А мартинистом был? - упрямо спрашивал с бесстрастным лицом страшный старик.
      Александр Николаевич не любил масонов, которых в Петербурге по фамилии одного из их руководителей - Сен-Мартена - называли мартинистами, и решительно ответил:
      - Мартинистом не токмо никогда не был, но и мнение их осуждаю!
      - Вот ты поведал мне, что ценсор разрешил к печати твое писание, господин сочинитель, - с ядовитой улыбочкой продолжал мучитель. - А не прибавил ли чего-нибудь после ценсуры?
      Радищев с достоинством ответил:
      - Менял некоторые речения для ясности слога. Сущность моего писания после ценсуры не изменял.
      - Так, так, - одобрительно кивнул Шешковский, и глаза его устало закрылись. Наступило молчание. С минуту инквизитор сидел безмолвно и неподвижно, усиливая тоску заключенного.
      Наконец он поднял веки и взглянул на книгу с пометками царицы. Екатерина знала об изменениях, произведенных автором после цензуры, но назвала их "бесдельством".
      Выдержав многозначительную паузу, Шешковский величаво поднял голову и торжественно объявил:
      - На сегодня будет! Увести его, и будем надеяться на неизреченную милость нашей премудрой государыни...
      Радищева водворили в мрачный сырой каземат. Но только что он, обессиленный душевной пыткой, упал на постель и устало закрыл глаза, как его опять растормошили и повели к Шешковскому. И снова потянулся длинный, изнуряющий допрос.
      Сгустились сумерки, служитель зажег свечи. И большое серое лицо кнутобойца стало еще угрюмее, а глаза зло поблескивали.
      Шешковский заговорил:
      - Сколь милостива наша мудрая государыня, и сколь низменно твое поведение! Будет ли принесено чистосердечное признание?
      - Все мои намерения мною признаны, - сдержанно ответил Радищев.
      Шешковский неумолимо смотрел в глаза узника. Александр Николаевич, бледный, усталый, неподвижно стоял перед столом. Молчание длилось долго. Облокотившись на стол, в расстегнутом мундире, с взлохмаченной головой, начальник Тайной канцелярии внимательно разглядывал свою жертву. Радищева то знобило, то бросало в жар, - начиналась лихорадка. Однако он мужественно выдержал этот страшный душевный поединок.
      Шешковский придвинул листы и предложил:
      - Изволь ответить на вопросные пункты! Сейчас! Эй, служивый, займись им!
      Часовой отвел Радищева в камеру и остался в ней у двери. Александр Николаевич тщательно перечитал вопросные пункты, писанные четким почерком старательного канцеляриста. Хотя ужасно болела голова, он собрал все свои силы и волю и решил сопротивляться. Там, где невозможно было отрицать, он признавал правильность фактов, истолковывая их по-своему. Он давал уклончивые, туманные ответы, сознательно уклоняясь в сторону от самого главного.
      Вопросник спрашивал:
      "Почему он охуждал состояние помещичьих крестьян, зная, что лучшей судьбы российских крестьян у хорошева помещика нигде нет?"
      Радищев осторожно и умно отвечал:
      "Охуждение мое было только на одно описанное тут происшествие, впрочем, я и сам уверен, что у хорошева помещика крестьяне благоденствуют больше, нежели где-либо, а писал сие из своей головы, чая, что между помещиками есть такие, можно сказать, уроды, которые, отступая от правил честности и благонравия, делают иногда такие предосудительные деяния, и сим своим писанием думал дурного сорта людей от таких гнусных поступков отвратить".
      В каменном узилище тишина. Потрескивает свеча. Клонит ко сну. Но усатый унтер покашливает, напоминает о себе. Склонившись над бумагой, Радищев пишет по каждому разделу своей книги объяснение:
      "Происшествие, в "Чудове" описанное, было в самом деле, и спящего систербецкого начальника сравнил с Субабом, дабы он устыдился".
      "Происшествием, описанным в "Зайцеве", я не убивство тщился и намерен был одобрить, но отвлечи жестокосердых от постыдных дел".
      Строку за строкой писал он, а в душе его кипел гнев. Он хорошо понимал, что Шешковский по указанию царицы решил сломить его и физически и духовно. Они стремились побороть его ненависть к насилию и заставить примириться с рабством. Радищев не сдавался, уходил от прямых ответов.
      Двадцать четвертый вопросный пункт гласил:
      "Начиная с стр. 306 по 340 между рассуждениями о ценсуре помещены и сии слова: "Он был царь. _Скажите же, в чьей голове может быть больше несообразностей, естьли не в царской_", то как вы об оных словах думаете?"
      Александр Николаевич долго думал и, прикрываясь восхвалениями Екатерине, с горькой иронией писал:
      "Признаюсь, что они весьма дерзновенны, но никак не разумел тут священныя ее императорского величества особы, а писал подлинно о царях известных по истории, которые ознаменованы в свете в прошедших веках, могу сказать, дурными поступками. Напротив же сего, что я могу сказать о такой самодержице, которой удивляется свет, ее премудрому человеколюбивому правлению..."
      Трое суток продолжался допрос и самые напряженные душевные истязания. Шешковский не давал сомкнуть глаз Радищеву, задавая много раз повторные вопросы и требуя новых ответов.
      Чутьем догадывался опытный палач, что арестованный под простыми, смиренными словами таит неугасимую ненависть к царице...
      Без конца тянулись тягостные дни. Не знал Александр Николаевич, что оставшаяся при детях сестра его покойной жены Елизавета Васильевна Рубановская собрала все свои скромные сбережения и семейные ценности и решила "подарками" воздействовать на Шешковского. Старый, преданный слуга Петр отнес их и поклонился в ноги начальнику Тайной канцелярии Он слезно просил отпустить хозяина ради бедных сирот При виде "подарков" Шешковский стал ласковым, заохал, закряхтел. Он потирал руки и огорченно жаловался:
      - Ох, беда, ох, напасти... А помочь надо... Непременно надо...
      Подойдя к слуге, он похлопал его по плечу:
      - Вот что, милый, кланяйся от меня госпоже и скажи, что все идет хорошо, по справедливости. Пусть не беспокоится.
      Доверчивый Петр поверил лихоимцу и, придя домой, стал успокаивать Елизавету Васильевну:
      - Степан Иванович сдались, взирая на ваше горе Кланяются и обещают!
      Между тем время шло. Радищев по-прежнему сидел в одиночной камере, страдал от бессонницы и от неизвестности о детях. Шешковский продолжал его допрашивать, изматывая своими иезуитскими вопросами. В то же время он исправно получал от Елизаветы Васильевны гостинцы, зная, что судьба арестованного писателя фактически решена самой царицей. Однако для формы он задержал книгопродавца Зотова, которого изрядно припугнул. Видя, что купец не виноват, он нагнал на него страху и в конце концов выпустил из Петропавловской крепости, взяв с него предварительно подписку о молчании.
      Чтобы хоть немного отвлечься от мрачных дум, Радищев попросил разрешить ему чтение книг. Шешковский всегда прикидывался набожным и благочестивым человеком и поэтому разрешил арестованному читать только церковные книги. Радищев был рад и этому. Он засел за чтение повествования о жизни Филарета Милостивого. Тоскуя о семье, Александр Николаевич надумал переработать эту церковную историю на свой лад, незаметно внеся в нее факты из своей жизни. Он надеялся, что рукопись разрешат переслать детям, которые потом разобрались бы в тайном смысле писания отца. Однако упорный труд оказался напрасным - Шешковского невозможно было перехитрить. Он запретил пересылку семье написанной с таким трудом рукописи.
      Снова пришла смертная тоска. Радищеву казалось, что он пробыл в заточении целую вечность, а на самом деле прошло всего две недели после ареста. Вскоре Екатерина указала Шешковскому считать следствие законченным...
      13 июля императрица Екатерина дала санкт-петербургскому главнокомандующему графу Брюсу указ, в котором предопределила судьбу Радищева:
      "Недавно издана здесь книга под названием "Путешествие из Петербурга в Москву", наполненная самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтоб произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, наконец оскорбительными изражениями противу сана и власти царской..."
      Дело писателя срочно направили в уголовную палату Все сделали для того, чтобы Радищева осудили жестоко. Заседание палаты открылось чтением "опасной" книги. Из зала суда были удалены все посторонние, и даже секретарь суда уходил в то время, когда оглашалось "Путешествие из Петербурга в Москву".
      Книга обсуждалась в отсутствие Радищева, который в это время страдал в сыром каменном мешке крепости. И лишь когда начались допросы, его в строгой тайне, в закрытой карете, привозили в здание уголовной палаты. Председатель дал особую инструкцию чиновнику, который сопровождал узника. В ней указывалось: "При принятии и отправлении обратно Радищева соблюдайте всякую предосторожность, которую должно иметь со столь важным преступником..."
      Александр Николаевич похудел, потемнел от раздумий, но перед судьями держался с большим достоинством. Ответы его отличались краткостью, четкостью Своей невозмутимостью он раздражал судей.
      Перед судилищем прошел ряд свидетелей: слуги Радищева, таможенный досмотрщик Богомолов, набиравший книгу. Все они искренне хотели облегчить участь писателя, но судьи были неумолимы. Они осудили Радищева как возмутителя и преступника, который покушался на жизнь царицы...
      Но тут возникли большие трудности. Угодливым чиновникам хотелось осудить Радищева на смерть, однако встал вопрос: на основании каких законов можно учинить расправу? Они перечитали старинное "Уложение" царя Алексея Михайловича, составленное в 1649 году, и отыскали там статью, в которой говорилось:
      "А которые воры чинят в людях смуту и затевают на многих людей своим воровским умыслом затейные дела, и таких воров за такое их воровство казнити смертию".
      И этого судьям палаты показалось мало. Вспомнили о воинском уставе Петра I, карающем за бунт. Применили и эту статью...
      24 июля Радищеву зачитали приговор. Бледный, с горящими глазами, он молча слушал. Председатель палаты, высокий упитанный старик, торжественно-четким голосом произносил слово за словом.
      И когда он громко зачитал: "Лиша чинов и дворянства, подвергнуть смертной казни, а книгу "Путешествие из Петербурга в Москву" отобрать у всех и истребить", - Радищев не пошевелился. Он знал, что пощады от правительства не будет, и поэтому слушал приговор с гордо поднятой головой. Первой после заслушания приговора была мысль о завещании.
      Его увели из зала суда. Когда отзвучали его гулкие шаги и закрылись массивные двери, председатель в страхе сказал:
      - Это ужасно, господа! Он даже смерти не испугался. Теперь я очень счастлив, что книга будет уничтожена! Что бы произошло, если бы ее прочитали холопы? Боже мой, об этом страшно подумать!..
      Однако смертный приговор подлежал еще утверждению. Времени оставалось мало, и в глухом крепостном застенке Радищев засел писать краткое завещание.
      Обращаясь в нем к детям, он напомнил им, что великий смысл жизни каждого человека заключается в безоговорочном и честном выполнении долга перед народом и родиной. Об этом никогда не следует забывать! Он сердечно и тепло писал, что долг свой выполнил.
      Медленно тянулась ночь, слабо потрескивало пламя свечи, скрипело гусиное перо. Александр Николаевич вспомнил слуг и написал о них, проявив заботу друга. Ласково и тепло он просил отца отпустить их на волю.
      Скупой серый рассвет обозначился на стенах камеры, когда душевно измученный узник уснул на влажной охапке соломы. В углу попискивали крысы, но он не слышал, тревожно ворочаясь во сне...
      Дело о Радищеве пошло в сенат. Сенаторы понимали, что в угоду царице следует потомить писателя. Они не торопились, тем более что стояла летняя пора и многие из них прохлаждались в своих загородных особняках и на дачах.