В раскрытую дверь, ухмыляясь, глядел рогатый месяц...
      После объезда рудников и углежогов возвратился Никита. Заметив чистоту в рабочих чуланах, остался недовольным:
      - Ты пошто, Авдотья, разоряться удумала? Жили и без того кабальные до сих пор.
      - В чистоте, батя, работается спорее, в чистоте и боров жир скорее нагуливает.
      Никита помолчал, подергал бороду и ухмыльнулся:
      - Пожалуй, то правда...
      Работные люди поднимались на работу со вторыми кочетами, в небе еще блестел серп месяца. Того, кто опаздывал вскочить с нар, нарядчики поднимали батогами. В чуланах, где ютились кабальные, было тесно, душно от пропотевшей одежонки и онуч. В пазах стен, в укромных углах бродили усатые тараканы, а в ночь на усталое тело ополчались клопы. Еще того хуже было в семейных чуланах, где в грязи копошились ребятишки, а под нарами хрюкали свиньи, - негде было скотину держать. Кормежка была скудная и постная, от нее только брюхо пучило, а силы не прибывало.
      Посреди двора перед рабочими чуланами стояли козлы, к ним привязывали провинившихся, снимали портки и били лозой. При демидовской конторе содержался кат - здоровенный мужик, вид у ката разбойный, борода до глазниц, лохматая и, как медь, рыжая. Глаза - нелюдимые. На ногах палача скрипели яловые сапоги на подковах. Мордастый, хмурый, ходил он с батогом по заводскому двору и поджидал случая. Ведал он кладовыми да подвалами, где томились беглые. Всякому, кто бегал, на шею набивали рогатки и сажали на цепь.
      Весна стояла солнечная, а кат ходил мрачный: жгуче ненавидел он молотобойца Сеньку Сокола. В минуты безделья кат приходил в кузницу, морщился:
      - Скоро ты отпоешь свои погудки? Пошто поешь?
      Медвежьи глазки ката зло глядели на Сеньку.
      Сокол жил легко, беспечально; тряхнул кудрями, грохнул молотом:
      - Я, добрый молодец, без коз, без овец, была бы песенка.
      Кат насупился:
      - Я все поджидаю, когда ты, сатана, заворуешься. Больно руки на тебя чешутся. Ух ты!
      Кат широкими плечами заслонял Сеньке солнце, тот, держа в ручнике накаленную пластинку, шел на палача:
      - Уходи, сожгу. Не заслоняй солнца, одно оно только и осталось у кабального.
      Ворча, недовольный кат тяжелым шагом уходил из кузницы...
      На хозяина. Никиту кат смотрел покорно, по-песьи. Демидов вразумлял ката:
      - Зри, добро зри за хозяйский хлеб. Кто из крестьянишек явится в деле непослушным и ленивцем, смотря по вине, смиряй батогами, плетьми и железами.
      - Чую, хозяин. Сполняю то. - Волосатые жилистые руки ката сжимали плеть, и Никита, поглядывая на заплечного, думал: "Силен, стервец!"
      Демидов зорко доглядывал свое поместье. Все шло гладко, богато, во всем обретался свой смысл.
      Акинфка добрался до Каменного Пояса и написал оттуда батьке:
      "Край громаднющий, руд много - грабастай только. Заело безлюдье. За народом по дорогам гоняюсь. Из Устюга, Сольвычегодска, Ветлуги да Костромы народишко бегит от хлебной скудости, от пожарного разоренья да барского гнета, а я перенимаю тех людишек и к работе ставлю. Хоромы, родитель, я возвожу знатные. Крепость..."
      - Добро помышляет, того лучше старается, - хвалил батя Акинфку. Поспешать надо. Хоромы ставит; ум хорошо, два лучше. Съездить да похозяйничать надо самому...
      Задумал Демидов податься в дальнюю дорогу, на Каменный Пояс.
      За Тулицей на посадье постукивал колотушкой ночной сторож, оглядывая амбары; кое-где в избах светились поздние огни. В садах и в хмельниках густая тьма.
      Ярыжка Кобылка, к делу не присталый, все доглядел. Дунька покормила его, он разомлел от сытости и брякнул:
      - Монашка пришлая парня мутит. Сам видел Сеньку в хмельнике. Ей-бог...
      Ярыжка торопливо перекрестился на иконы:
      - Вот те крест, не хмель, поганые, чать, по ночам собирают.
      Дунька прикрикнула зло:
      - Брешешь, варнак! Скажу кату - прикусишь язык...
      Кобылка рот ладошкой прикрыл, хитрые глаза закатил под лоб:
      - Я - молчок...
      На молодкиной душе стало тоскливо. Помрачнела, подобралась, на лицо легли тени. В полдень сбегала в хмельник, поглядела. Верно: покрушены тычинки, примята зелень; земля притоптана...
      - Добро, греховодница, так слово держишь!
      Позвала Дунька крепостных ковалей, приказала им:
      - В хмельник каждую ночь жалуют воры, потоптали все. Поймать надо!
      - Поймаем. - Кузнецы переглянулись.
      Звезды загорелись ярче, огни на посадье погасли. Заречный ветер шелестел листвой...
      Кузнецы сцапали в хмельнике Сеньку и монашку. Молотобоец попросил кузнеца, чернобородого кержака:
      - Меня держите, а девку отпустите.
      - Не могим, - в один голос отозвались кузнецы, - кат засекет...
      Сеньку Сокола закрыли на запор в предбаннике, а монашку на приговор повели. Дунька вышла с фонарем, поставила его на землю, присела на колоду и, опустив голову, долго молчала. Кузнецы крепко держали монашку. Наконец хозяйка тряхнула головой, подняла глаза на соперницу:
      - Был грех?
      Монашка гневно сверкнула глазами, темные волосы раскинулись по плечам, - скуфейку утеряла в хмельнике.
      - Нет, - ответила твердо.
      - Любишь? - спросила Дунька.
      - Полюбила парня, - опустила голову монашка.
      - Так, - задохнулась от ярости Дунька, глаза налились кровью. - Чужого человека в грех вводишь. Сатана! Сечь! Стрекавой [крапивой] сечь!
      Кузнецы не шелохнулись.
      - Так то ж баба...
      - Сечь! - неумолимо надвинулась Дунька. - А то быть вам битыми... Кликну ката...
      Монашку опрокинули наземь, нарвали пук крапивы...
      Ошельмованную, посеченную, девку вытолкали за ворота. Она, пошатываясь, слепо пошла по слободской улице.
      Сеньку два дня морили голодом. О деле дознался Никита.
      - Ты пошто людей казнишь? - грозно поглядел он на сноху. - Что за управщица?
      Свекровь тут же подоспела:
      - Отец, а ведомо тебе, что Авдотья духовное лицо стрекавой посекла?.. Поди, опять пожалуется дьяку Утенкову - беда будет.
      Высокий лоб Никиты нежданно разгладился, глаза повеселели:
      - Ой, любо, что посекли бездельницу. Пусть работает, а не меж дворов шатается. А Сеньку Сокола выпусти: фузеи ладим - работы много...
      Вечером Дунька пришла в предбанник. Парень сидел на лавке, опустив голову. Он не встал, не поглядел на хозяйку; горячая ревность жгла молодкину кровь, а сердце тянулось к греховоднику, изголодалось оно без ласки, без теплого слова.
      Дунька шагнула и остановилась перед кузнецом:
      - Встань!
      Сенька поднялся с лавки.
      - Ты что же это, честный человек, затеял?
      Сенька поднял глаза на молодку, они синели, как небо в погожий день. Руки кузнеца дрожали.
      - Что ж поделать? Не удержаться было, кровь у меня горячая, любить хочется. Молод я, хозяйка.
      Дунька дышала жарко, и тепло это передалось кузнецу. Он подошел ближе.
      - Неужто среди своих не нашел, кого любить? - Голос молодки обмяк, в ушах стоял звон. Казалось ей, что земля в предбаннике закружилась.
      - Кого же? - Они взглянули друг на друга проникновенно, долго. Сенька по глазам молодки узнал ее тайну...
      Ярыжка на бане вязал веники: любил Никита пар да хлестанье мягкой березкой. Нарезанные ветки Кобылка вязал в пучки и подвешивал для сушки под крышу. Он услышал говор, припал к лазу, опустил голову в предбанник.
      Дунька стояла сильная, горячая и, откинув голову, любовалась Сенькой.
      Ярыжка вороватым глазом посматривал и недовольно думал:
      "Что же они, окаянцы, не целуются!.."
      За проворство в работе по настоянию Дуньки Сеньку Сокола перевели в приказчики. Покатилась жизнь проворного парня сытно и гладко. Раздобрел Сенька, песни стали звонче. Никита Демидов учил подручного:
      - Всем берешь, парень, и силой и сметкой; одно худо: рука у тебя на битье легкая, крови боишься. Бить надо добро, с оттяжкой, так, чтобы шкура с тела лезла. Вот оно как! Дурость из человека вышибай - легче в работе будет.
      - На человека, Демидыч, у меня рука не поднимается! - признался Сокол.
      - А ты бей, лень из нерадивого работника выколачивай, - настаивал на своем Никита.
      Сокол сопровождал хозяина на курени, - там шел пожог угля. В лесу в землянках маялся народ. Кабальные мужики рубили лесины, складывали в кучи для жжения. Пожог угля требовал терпения. За каждую провинность приказчики и подрядчики били работных батожьем и кнутьями. Раны от грязи червивели, подолгу не заживали. Наемникам-углежогам платили в день пять копеек, из них взимали за кормежку. Голодные, измаянные каторгой, работники дерзили. Люди изнемогали, изорвались, почернели от угля.
      - Ну, лешаки, как жизнь? Много угля напасли? - Никита сидел на коне крепко, прямо. Губы сжаты, лоб нахмурен.
      У дымящейся кучи, крытой дерном, стояли двое; у одного железная рогатка на шее - провинился. Глядя на хозяина волком, он бойко ответил:
      - Хороша тут в лесу жизнь, живем мы не скудно, покупаем хлеб попудно, душу не морим, ничего не варим.
      В дерзких словах углежога звучала насмешка. Демидов накрутил на руку повод, конь перебрал копытами. Хозяин сухо спросил:
      - Аль одной рогатки мало?
      Второй хмуро надвинул на глаза колпак:
      - Не привыкать нам, хозяин. Тот тужи, у кого ременны гужи, у нас мочальны - мы стерпим.
      На лесинах каркало воронье; лесины раскачивались; ветер приносил приятный запах дымка. У пня, покрывшись рогожей, лежал больной мужик; глаза его были воспалены; он с ненавистью поглядел на заводчика. Демидов со строгим лицом проехал мимо. На просеках работники дерном обкладывали поленья: готовили к пожогу.
      Вороной конь хозяина осторожно обходил калюжины и пни. Хозяин покрикивал:
      - Работай, работай, что стали? Домницам уголь надо!
      Во все трущобы, глухие уголки проникал зоркий хозяйский глаз.
      Возвращались с куреней поздно. Сенька отводил хозяйского и своего коня на Тулицу, купал их и сам с яра бросался в реку.
      В ночь в слюдяных окнах хозяйских хором гасли огни. Дом погружался в крепкий сон. Тогда из конюшни выходил Сенька и, как тать, пробирался к демидовским светлицам.
      Никита Демидов снаряжал десять добрых кузнецов на Каменный Пояс, на Нейву-реку. В числе других для отсылки отобрал Никита и деда Поруху.
      На подворье перед отъездом приехал сам хозяин и, построив мужиков в ряд, велел догола разоблачиться: нет ли у кого коросты или тайной хвори. И тут обнаружил хозяин в шапке деда Порухи письмо. В том письме ярыжка Кобылка доносил Акинфию Никитичу о беде: схлестнулась женка с приказчиком Сенькой Соколом.
      Демидов прочел письмо, крепко сжал кулак. Знал: неграмотен дед Поруха, не читал он письма; сказал ему:
      - Одевайся, старый филин, - гож! Едешь на Каменный Пояс...
      Никита скрипнул зубами, посерел. Вскочил на коня и уехал в лесные курени. Три дня лютовал хозяин, приказчики сбились с ног. На четвертый день Демидов явился домой тихий, ласковый. Позвал в контору ярыжку Кобылку:
      - Ты, мил-друг, все без дела ходишь?
      Кобылка осклабился:
      - Порядки блюду, хозяин.
      Никита сидел за столом прямо, как шест, строг, жесткими пальцами барабанил по столешнику. По глазам и лицу не мог догадаться ярыжка, что задумал хозяин.
      - За порядком есть кому блюсти, мил-друг. Надумал я тебя к делу приспособить. Собирайся завтра...
      Ярыжка поежился, собрался с силами:
      - Я вольный человек и в кабалу не шел.
      Никита молчал, глаза потемнели. Ярыжка пытался улыбнуться, но вышло плохо.
      - Нарядчик, - крикнул Никита, - завтра того холопа отвезешь на Ивановы дудки.
      Ноги у ярыжки отяжелели, он прижал к груди колпак, бороденка дрыгала. Понял, что ничем не проймешь каменного сердцем Демидова.
      - Ну, пшел, - ткнул нарядчик в спину ярыжку.
      - Помилуй, - развел руками Кобылка; горло перехватили судороги, хотел заплакать, но слезы не шли.
      Никита, не мигая, смотрел в пространство.
      На травах сверкала густая роса; за дикой засекой порозовело небо; расходились ночные тучи. В посадье над избами - дымки, хозяйки топили печи. Лесной доглядчик Влас прибыл за ярыжкой. Делать нечего, - на дворе ходил, громко зевая, кат, - надо было ехать. Ярыжка напялил на худые плечи плохонький зипун, встал перед образом на колени, сморкнулся. Стало жалко себя, проклятущей жизни, вспомнил бога. Жизнь в рудных ямах - знал ярыга каторжная, никто не уходит оттуда.
      Стряпуха вынесла на подносе две большие чары, поклонилась в пояс:
      - Тебе и доглядчику Власу Никита Демидов на прощанье выслал, - не поминай лихом.
      Лицо у стряпухи широкое, русское, согретое постельным теплом. Ярыжка и доглядчик выпили, крякнули, а баба, пригорюнившись, уголком платочка вытерла слезу: знала, не к добру Демидов выслал чару.
      Ехали росистыми полями, в придорожных кустах распевала ранняя птица. Дорогу перебежал серый с подпалинами волк; зимой в засеке их бродили стаи.
      - Страхолютики, всю мясоедь под займищем выли, - ткнул кнутовищем Влас.
      Дорога бежала песчаная, влажная, шумели кусты. Ярыжка тоскливо думал: "Сбегу, вот как только пойдут кусты почаще!"
      Влас сидел на передке телеги. Лицо избороздили морщины. Борода у него с прозеленью, брови свисали мхом - походил доглядчик на старого лешего. От пристального взгляда он вдруг обернулся к пленнику, который, наклонив голову, уныло смотрел на демидовского холопа.
      "Вишь ты, чует сердце, что на гибель везу! Жалко человека: все-таки тварь живая! Но что поделаешь! Отпустить его - хозяин тогда самого меня со света сживет! Запорет!" - тяжко вздохнул Влас и закричал на ярыжку:
      - Ты гляди, ершина борода, бегать не вздумай! Все равно догоню, и то всегда помни: у Демидова руки длинные, везде схватят!
      Въехали в пахучий бор. Доглядчик продолжал:
      - Я отвезу тебя, ершина борода, на Золотые Бугры... Местина сухая только погосту быть. Пески! Кости ввек не сгниют...
      Ярыжка сидел молча, тепло от выпитой последней чары ушло. Глаза слезились. Бор становился глуше, медные стволы уходили ввысь.
      - На буграх тех золото пытался добыть Демид, да оно не далось. Отвезу тебя - ты, ершина борода, добудешь. Угу-гу-гу!.
      По лесу покатился гогот, по спине ярыжки подрал мороз. Уж не морок ли то? Он опустил голову, покорился судьбе: не сбежишь от лешего...
      "Вот приеду на прииски, огляжусь, подобью людишек, тогда уйду. Сам сбегу и других сведу".
      От этой мысли стало веселее.
      Вверху, в боровых вершинах, гудел ветер, дороги не стало. Долго кружили без дороги по пескам и по корневищам.
      На глухих полянах-островах, среди самой засеки, вдоль ручья вереницей идут Золотые Бугры. В этих песчаных холмах пробовал Демидов тайно добыть золото, но ничего не вышло. Земные пласты здесь - севун-песок. Дудки в них бить можно, когда пески бывают влажные. Сухие пески страшны, гибельны. Задень ненароком кайлом или царапни - из той борозденки просочатся песчинки, вырастет струйка, шелестит, бежит, растет она... Севун льется, как вода. И заливает, как водополье, дудку... Сколько работных погибло в таких копанях!
      Влас привез ярыгу на Золотые Бугры, привел к шахте. Шахта - просто яма.
      - Вот и прибыли. Сейчас полезешь. Вот тебе кайло и бадейка... Я таскать буду...
      Ярыга подошел к яме, заглянул: "Кхе, неглубоко. Суха; в такой отработаюсь, сбегу..."
      - Что-то народу не видно?
      - Лазь! - насупился мужик. - Лазь, а там видно будет...
      На песчаных буграх стелется вереск, цветут травы; солнечно. Место приветливое, кабы не Влас - совсем было бы весело.
      - А ты, ершина борода, покрестись. В яму лезешь - всяко бывает... Эх, и место, эх, и пески!
      Влас опустил ярыжку в яму; опускаясь. Кобылка тюкал кайлом в стенки.
      "Натюкаю и убегу..."
      В дудке послышался тихий шорох: посочился песок быстрее и обильнее. Полил севун. Ярыжка закричал истошно, страшно.
      Мужик охватил руками сосну; борода прыгала - никак не мог унять дрожи доглядчик, всего трясло.
      В полдень над ямой стояло солнце, от жары млели цветы.
      Лесной дозорный подошел к яме, наклонился:
      - Помяни, господи, душу усопшего раба твоего. И за что только грозный Демидов казнил человека?
      В яме, в песке, торчала рука; последними судорогами шевелились пальцы.
      Сеньку позвали в правежную избу. Шел приказчик легко, весело. Перешагнул порог: в углу на скамье сидел, опустив плешивую голову, Демидов. Недобрым огнем горели его глаза. У порога стоял кат с засученными рукавами, в руках - плеть.
      - Проходи! - прохрипел кат.
      Сенька вышел на середину избы. Хозяин молчал, скулы обтянулись, на коленях шевелились жесткие руки. Ногти на пальцах широки и тупы.
      Демидов шевельнулся, голос был скуден:
      - Знаю...
      Приказчик пал на колени:
      - Об одном прошу: смерть пошли легкую.
      Кривая усмешка поползла по лицу Демидова:
      - А мне легко ли? Молись богу!
      У Сеньки дрожали руки, за спиной шумно дышал кат, переминался с ноги на ногу, скрипели его яловые сапоги. Бог не шел Сеньке на мысли...
      - Клянись перед образом: о том, что было, - могила...
      Демидов встал, подошел к Сеньке, схватил за кудри и пригнул к земле:
      - Ложись, ворог...
      Кат в куски изрубил Сенькины портки, исполосовал тело. Из носа кабального темной струйкой шла кровь. Сенька впал в беспамятство...
      По лицу ката ручьем лил пот, он обтер его рукавом и снова стал стегать. Распластанное тело слабо вздрагивало...
      Избитого Сеньку Сокола отвезли на дальнюю заимку под Серпухов. Много дней за ним ходил знахарь. Велел Демидов передать бывшему своему приказчику:
      - Поедешь ты. Сокол, на Каменный Пояс. Каторжной работой будешь избывать грех. Пощадил хозяин за золотые руки... Но помни, развяжешь язык - смерть!
      Знал Сокол, Демидов не шутит. Выслушал наказ, перекрестился:
      - Не переступлю воли хозяина...
      Последний расчет свел Демидов со снохой. Увез он Дуньку по делам на лесную заимку и там закрылся. Кругом шумел бор, за стеной хрупали овес кони. Всю дорогу Никита молчал; а в лесу и без того было невыносимо тоскливо.
      - Батя, отчего ты бирюк бирюком?
      Демидов широко расставил ноги, от ярости у него перекосило рот, и он стал похож на озлобленного волка.
      - Блудом род мой опакостила. Жалею сына - пощажу тебя. Знают в миру трое: вы, паскудники, да я. И никто более не узнает.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.