14

Лютовали январские морозы, дороги и перепутья заметало сугробами, дворянские усадьбы и деревеньки затерялись в глубоких снегах. Над жильем синели дымки: люди оберегались от стужи. Птица замерзала на лету.

Никита Демидов приехал в Казань. Над Волгой стлался густой туман. На левобережье на бугре высился оснеженный кремль, над башней Сумбеки вилось воронье да в прозоры грозно глядели пушки. В городе чуялись тревога и настороженность. Служилые люди упрятали семьи в кремль за толстые стены. На торжках кипела давняя бестолочь, но народ держался дерзко; поговаривали о башкирах и беглых холопах, что походом идут на Казань.

Заводчик Демидов остановился на монастырском подворье. Монашеская братия сманила измученного дорогой Никиту в баню, жарко испарила. Поглядывая с горячего полка на сытых монахов, туляк морщил переносье:

«Разъелись! Чреслами да волосами, окаянные, на баб схожи. Тьфу, грех один!»

Монахи хлестались вениками на славу; распаренные чернецы выпили не одну корчагу холодного квасу; от горячих тучных телес чернецов валил пар. Отходил мясоед, и братия в предбаннике услаждала чрево холодной телятиной, жирными колбасами да грибочками. Ели страшно — за семерых один. Никита Демидов от еды в бане отказался, про себя укорил монахов: «Чревоугодники!»

После доброй бани и крепкого сна Демидов поехал в кремль к воеводе. На кремлевской площади перед судной избой на глаголях повешены два мужика в лаптях. Ветер раскачивал их трупы.

«Мятежники», — подумал Никита про висельников.

Прохожий стрелец, оскалив зубы, весело крикнул Демидову:

— Доглядывай, как холопы портянки сушат!

На зеленых крышах башен погасал отсвет заката. В дальние кремлевские ворота проехали конные рейтары.

В покоях воеводы жарко натоплено; боярин с породистым лицом, румян, доволен; встретил он Демидова приветливо. У воеводы гостил архиерей. На владыке — шелковая ряса и золоченый наперсный крест. Оба уговаривали заводчика:

— Куда собрался, Демидыч? На дорогах шибко опасно: народишко заворовался.

Никита засунул руку за пояс, тряхнул головой:

— Ничего, побьем заворуев.

Владыка скрестил на чреве пухлые руки, вздохнул:

— Я и то благословляю князя, да отсрочивает. Норовит без того миром поладить.

Воевода, обутый в меховые чулки, ходил тихим, неслышным шагом: руки он заложил за спину и на речь архиерея откликнулся спокойно:

— Время ноне военное — свей наседают; народишко сердить опасно!

Демидов поморщился:

— Так! А коли они нас прирежут?

Владыка смежил веки, зевнул, перекрестил рот:

— Ой, страхи!

Боярин присел на скамью, скинул с головы бархатную мурмолку — волосы поблескивали серебром.

— Супротивника на сговор будем брать. На то царская воля. Ноне шлю толмача да татаришек для разговоров с ворами…

Демидов подошел к изразцовой печи и прислонился к ней широченной костистой спиной. За слюдяным окном темнело; погасли синие сумерки. Померещились Никите завьюженные заводы, горы; он неожиданно попросил воеводу:

— Доброе дело ты удумал, князь. Разреши с тем толмачом да татаришками ехать мне за соглядатая. Ей-ей, князь, сгожусь.

Воевода от изумления раскрыл рот, глаза округлились:

— Да ты, Демидыч, спусту болтнул, знать?

— Пошто спусту? В самом деле поеду! Ты не гляди, князь, что годов мне много, силы у меня еще немало. — Демидов шевельнул плечами, грудь крепкая, мускулистая.

— Старик, а молодец! — похвалил владыка. — Пусть едет. Голова разумная, и толк будет!

Воевода махнул рукой:

— Там увидим; а не испить ли чего, владыка?

Архиерей сладко прищурил глаза:

— Под гусятинку или под поросеночка, хозяин?

Воевода, поддерживая под локоть владыку, отвел гостей в столовую горницу. На столе горели свечи, освещали обильную еду и сулеи. В них поблескивали меды, наливки, настоянные на травах. Владыка благословил пищу, чмокнул губами:

— Ох, голубь!..

Среди деревянных и оловянных блюд лежал жареный поросенок с румяной корочкой. Никита плотоядно посмотрел на яства и сел за стол.

— С богом, гостюшки! — пригласил воевода, и все навалились на еду.

Никита Демидов надел нагольный тулуп, баранью шапку, обулся в теплые пимы. За пояс хозяин заткнул острый топор, взобрался на кряжистого коня. На бороду всадника и конскую шерсть осел густой иней. Мороз сдавал. На звонницах отзванивали колокола, день был праздничный — сретенье. С мутного неба падал сухой снежок. Демидов, укрепляясь на спине коня, пророчил:

— На сретенье снежок — весной дожжок. Так!

У ворот Демидова поджидали конные ясачные татары и толмач Махмет-выкрест. Высокий черноусый толмач оглядел Никиту, недовольно качнул головой:

— Чижало едет, бачка…

Демидов не ответил толмачу, сидел на коне важно, осанисто, хотя и ныла слегка больная нога. Выехал вперед ватаги и гаркнул:

— Эй, молодцы, слушай меня!.. Поехали!

Конное посольство тронулось из Казани по Арской дороге. На полях лежал глубокий снег, на дорогах встречались редкие подводы: они сворачивали в сторону. Встречные с любопытством разглядывали конников. В деревеньках толмач расспрашивал про неспокойных башкиров, но угрюмые татары отмалчивались. От студеных ветров стыло тело, хотелось есть. Татары ели махан, уговаривали Демидова; тот не польстился.

Ехали два дня и ночь и в восьмидесяти верстах от Казани встретили невиданное воинство. В долине, в большом татарском селе, несметно копошился народ, дымили костры… Навстречу казанцам на быстрых коньках мчались башкиры. Демидов издали заметил: у кого — казацкие пики, у кого — просто палки.

«Эх, и воинство!» — с презрением подумал Никита и, быстро вытащив из-за пазухи полотенце, повязал его через плечо. То же сделали и сопровождавшие Никиту ясачные татары.

Две ватажки сблизились. Из толпы повстанцев выехал башкир с серьгой в ухе; толмач ткнул локтем Демидова: «Сам Султан!» Никита узнал противника. Однако он и виду не подал, что не впервые видит Султана. Башкирский полководец высок, усы редки, глаза непроницаемы. Конь под ним — чистокровный скакун; держа горделиво лебединую шею, он взбил копытом снег. Демидов хмуро сдвинул брови и бросил:

— Ну!

Рядом с башкирами играл золотистый конь; на морозном ветре из ноздрей коня валил пар. Конник с русой бородкой сидел молодецки, натянул повод; позвякивали удила. Все еще глядя на башкира, Демидов подумал: «И у тех толмач. Так!»

Демидов перевел жгучие глаза на башкирского толмача; разом обожгло сердце.

— Что, признал, хозяин? — насмешливо спросил Сенька Сокол. — Вот где довелось свидеться…

Синие глаза Сенькины глядели на Демидова дерзко; мороз разрумянил его обветренное лицо. Демидов скрипнул зубами, но сдержался.

Башкир Султан поднял на заводчика черные глаза:

— Что скажешь, бачка?

Демидов сжал рукоятку плети; рукоять хрустнула. Сдерживая гнев, Демидов подбоченился и спросил строго:

— Старшой?

Башкир кивнул головой и показал в лог:

— Наше войско…

Никита смолчал, разгладил бороду, от нее пошел парок. Видел Демидов в логу большие скопища народу. Кабы не народ, дал бы он волю своей ярости. Топором покрушил бы головы супостатам, а Сеньке — первому. Но что поделаешь? Наказ царя строг, притом умен. Унял Демидов свое разгоряченное сердце, построжал и сказал Султану:

— Народишко вижу, а воинства что-то нет… Може, головешки за пики почитаешь?

— Не балуй, хозяин. Ежели бы ты не посол, жихнул бы тебя по башке! — звякнул саблей Сенька.

— Но-о! — насмешливо удивился Демидов. — Безрукой, а чем потчует. Твою-то рученьку псы изглодали…

Сокол дернул повод; скакун взвился; Султан схватил Сенькиного скакуна за повод, осадил. Башкирский вожак сказал холодно:

— Говори, бачка…

Трудно было Демидову сдержаться, но оставался он невозмутим и сказал грозно:

— Слушай, воры, пошто вы великому государю изменили и в Казанском уезде да во многих местах села и деревни и церкви божий выжгли, а людей порубили и покололи?

Башкир поднял злое лицо:

— Мы не воры, мы — честный народ. От обид и утеснения подняли мы меч на вас…

Демидов запустил руку в бороду, теребил ее. Терпеливо слушал. Башкир перевел глаза на Сеньку:

— Скажи ему нашу думку!

Сокол вскинул голову и, дерзко глядя в глаза Демидову, сказал:

— Доведи великому государю, что учинилось, да ведает он. Наперед сего к нему, государю, к Москве, на прибыльщиков о всяких своих нуждах посылали мы свою братью, ясачных людей челобитчиков, и те наши челобитчики были переиманы и биты кнутьем, а иные перевешаны, и отповеди им никакие не учинены…

— Так, — шумно вздохнул Никита и глянул на башкира.

Султан внимательно следил за Сенькой и Демидовым, в ухе башкира поблескивала серьга; скакун переминался с ноги на ногу.

— А еще что скажешь? — спросил Демидов.

Сокол поправил лисий треух на голове; Султан снова кивнул ему головой. Сокол сказал:

— Еще доведи до великого государя, чтобы он, великий государь, пожаловал, велел с башкирцев, вотяков и черемисов ради их скудости облегчить кабалу, и они отступят и пойдут в домы свои…

— Так! — Демидов оглянулся на сопровождавших ясачных татар. Они и толмач Махмет любовались башкирскими скакунами. — А еще чего скажешь?

Сокол, не глядя на Султана, добавил:

— А еще холопьев на волю пусть великий государь отпустит, а ежели то не будет, дворян да заводчиков резать будем…

— Стало быть, русские холопы заодно с нехристями? — зло сказал Никита.

— Кому нехристи, а нам браты, и ворог у нас один…

— Ишь ты как! — Демидов пожал плечами, вздохнул. — Так! Вот что, ворюги, то, что вы поведали мне, — неисполнимо, а воеводе-князю да великому государю доведу о том… Езжайте лучше по домам — так!

Противники постояли друг против друга и молча разъехались. Конь под Демидовым шел рысцой, ветер обжигал его лицо; заводчик огорченно думал: «Ишь ты, сказ-то короток, а дела длинны!»

Башкирские переговорщики повернули в становище; Сокол уговаривал Султана:

— Отпусти потешить душу. Нагоню да повяжу Демида, и делу конец.

Башкир покачал головой:

— Посланцев не бьют, доброй дороги желают…

В Сенькином сердце кипела кровь; тряхнул кудрями:

— Эх, Султанка, понапрасну выпустили подлого соглядатая…

За Султаном следом ехал тархан Мамед; он одобрительно кивал головой:

— Хорош слова говорит он… Разумны слова…

На востоке вырастало облачко, снежной поземкой дымился горизонт. В логе, в сизых сумерках, горели яркие костры башкирского воинства.

Никита Демидов десять дней прожил в Казани, поджидая, чем кончится башкирское возмущение. Казанский воевода собирал и готовил в поход воинский отряд. Командиром этого отряда назначили Осипа Бертенева. Расхаживал Бертенев по купцам, выторговывал сено, овес. В кузнях под санные полозья клали железные полосы. По дешевым ценам Демидов отпустил то железо с своих складов. Демидову нравилась хозяйственность и расторопность начальника.

Сам заводчик тоже зря не терял времени; хоть и тревожно было, но твердо верил Демидов в ненарушимость уклада и хлопотал по своим делам; на казанском Торжке подыскал и сговорил плотников, отвез их в село Услон и ставил там свою пристань. Подле нее рубили склады под железо. Подходила весна, морозы отошли; под весенним солнцем звучала капель.

Башкирские отряды после неудачных переговоров двинулись по Арской дороге на Казань. Деревни были разорены проходившими отрядами. Тархан Мамед со своей ватагой немало пожег русских сел, людей побил, а женщин взял в полон. В приказанских посадах по ночам виднелись далекие зарева пожаров. Башкиры разбили воинские станы в тридцати верстах от Казани…

Монахи перетрусили; игумен перебрался в кремль, а братия засела в монастырских стенах; ворота закрыли на запоры. По казанским улицам и в торговых рядах усилили караулы; у рогаток сторожили ратники. По приказу воеводы вокруг города возводили вал. Огни в домах гасили рано, с цепей спускали злых псов. Царское кружало временно закрыли, и целовальники попрятали хмельное.

Один Демидов словно не чувствовал грозы. Каждое утро он надевал тулуп, садился в сани, клал под сиденье топор и ехал в Услон. Плотники не один раз предупреждали заводчика:

— Побаивайся, хозяин. Неровен час, один едешь лесом, а вдруг в лесу ватага!

— Но-о! — вылупил цыганские глаза Демидов. — А ежели я, скажем, не боюсь, а в руке топорик, что тогда?

«Идолище! — думали плотники. — Ни страху, ни совести».

На снегу и на льду Камы валялись обтесанные бревна и щепа; пахло смолой. Серела разбросанная пакля; хозяина это сердило.

— Пошто добро без толку теряете? — кричал он на плотников. — Пошто хозяйских копеек не бережете? Рады хозяйскому разору!

Жили плотники в холодных бараках; продувало в них. Хозяин заработанные гроши попридерживал. Работники подумывали о побеге; Демидов грозил:

— За мной ни один грош ваш не сгибнет, а кто в такую годину пред башкирским страхом сбегит, воевода в железа закует. Работай знай!..

Во второй половине февраля отряд Осипа Бертенева выступил из Казани на Арскую дорогу. Воевода и Демидов с тревогой поджидали известий. После работы на стуже проголодавшийся Демидов ехал на воеводский двор, надоедал воеводе расспросами об Арской дороге. Воевода сажал Демидова за стол, кормил, и оба подолгу обсуждали действия против царских супостатов. У Демидова в глазах — жестокость; он твердо требовал:

— К весне всех воров перевешать… Надоть мне пробиться на Каменный Пояс да весной по Каме царю пушки сплавить. Отсрочке тут не быть! Ежели мешкать будем, царь не порадует…

Воевода и сам об этом знал и потому послал нарочного в Сергиевск-городище. Просил воевода тамошнего станичного атамана Невежина идти на Билярск, обложенный возмущенными башкирами.

Вскоре стало известно, что атаман Невежин собрал две сотни русских казаков да сотню чувашей и пошел на башкирских батырей.

В конце февраля пришли для воеводы радостные вести: отряд Осипа Бертенева напал на башкирские скопища на Арской дороге, разбил и рассеял их. Остатки возмущенных ватаг бежали под Уфу. В то же время атаман Невежин быстрым и внезапным ударом разгромил башкирских батырей под Билярском и освободил городок от осады.

Никита Демидов торопил воеводу доделать дело. Заводчик рвался под Уфу, а там — к заводам. По настоянию его 22 февраля воевода выступил с полками из Казани. По деревням, по которым проходили русские полки, башкиры и татары изъявляли покорность. Из возмутившихся толп перебегали повинные. Воевода повинившихся отпускал с миром. Добрую сотню верст прошли полки; башкирские скопища рассеивались как дым. Воевода объявил восставшим прощение.

В татарской деревеньке, окруженной русскими войсками, телохранители тархана Мамеда, видя конец восстанию, повязали сонных Султана и Сеньку, посадили на паршивых кобыленок и повезли на воеводскую стоянку. За пленными ехал тархан Мамед; под ним гарцевал Сенькин золотистый скакун. Скакун Султана рысил, приарканенный к тарханскому седлу. Тархан плевался и поносил своих недавних боевых товарищей:

— Султанка — собак, и русский Сенька — собак! Один скакун мне, другой — воеводе…

Сенька Сокол со связанными за спиной руками, в портках и в одной рубахе посажен был на кобылицу лицом к хвосту. Ехал он молча, в дырах рубахи синело застуженное тело. Башкир Султан рвал веревки, но они только глубже врезались в тело; он неистово ругал тархана…

В марте, в распутицу, по казанским садам на тополях и березах кричали прилетевшие грачи. Лед на Волге посинел, у берегов заливала вода; из оврагов низвергались шумливые ручьи. Вечерние зори за рекой стали сиреневыми, гасли поздно. Никита Демидов обладил пристань на Услоне, приготовил амбары и поджидал половодья. Воевода во главе полков возвратился в Казань. За воеводой на санях везли с рогатками на шеях скованных Султана да Сеньку.

— Ага, попался. Сокол, — обрадовался Демидов. — Стерял руку, а теперь плачь по башке.

Сокол, опустив на грудь голову, молчал.

Пленных при возвратившемся войске не было. Никита удивился:

— Неужто ты, воевода, всех перевешал?

— По домам распустил, опасно народишко ноне забижать.

— Эх, жалость-то какая! — сердито сказал Демидов. — Ты подумай только, сколь рабочих рук отпустил.

Воевода на это ничего не ответил.

15

Невьянск все еще находился в осаде. Акинфий Демидов отсиживался за деревянными стенами. От бати не было слухов. Наступила затяжная уральская весна; надо было сплавлять по Чусовой воинские припасы, а по лесам углежоги — приписные крестьяне, — побросав работу, поразбежались по деревням.

Никита Демидов, не глядя на распутицу, добрался до Белебея, а дальше дорогу преградили незамиренные башкиры. Демидов томился в безделье.

По указу царя разрешено было собраться вольнице, которая за добычу прошла бы огнем и мечом непокорные места.

Стольник Иван Бахметьев выбыл в калмыцкие улусы, подкупил одного из водителей калмыков, тайшу Аюку, поднять их и идти на усмирение Башкирии. Узнав от перебежчиков, что уфимские башкирские батыри помышляют о соединении с казахами, Бахметьев с калмыцкой конницей немедля перешел реку Яик и устремился в неспокойные деревни.

Установилась весна, дороги подсохли, восставшие башкирские отряды укрывались в лесистых местах, среди гор и болот.

Калмыки настигали непокорных, рубили. Деревни пылали; за калмыцкой конницей гнали табуны пленных коней, стада захваченного скота; скрипели обозы с отобранным по деревням скарбом. Под Уфой Бахметьев взял в плен сына восставшего муллы Измаила.

Видя, что сопротивление бесполезно, сам мулла Измаил и батыри приехали с повинной к Бахметьеву и клялись утихомирить народ. Мулла со слезами на глазах целовал коран и просил замирения…

Никита Демидов вслед за калмыцкой конницей торопился в Невьянск…

На сибирской дороге он заночевал в глухом умете[21]. В грязной избе на лавке и на полатях, а то просто на полу отдыхало много народу. Бородатые люди недружелюбно поглядывали на Демидова.

Стояла темная, беззвездная ночь. В горнице потрескивала лучина; перед ней сидел старик и ковырял лапоть. Два молодых мужика свесили с полатей лохматые головы, внимательно слушая деда. Раздавался храп усталых, измученных дальней дорогой людей. Заводчик покосился на спящих.

«Осподи, твоя воля, должно быть все беглые да каторжные, — с опаской подумал он. — Ноне все заворуи разбеглись по дорогам…»

Никита скинул простой мужицкий армяк и полез на полати.

— Подвиньтесь, братцы, дайте местечко дорожному человеку.

— Да ты кто такой, цыган? — поднял лохматую голову мужик. — Отколь тебя черт несет?

Демидов поскреб плешь, пожаловался:

— Утекаю из-под Казани, а чего — сам знаешь…

Ночлежники потеснились, дали Никите место. Демидов покряхтел. «Эх бы, в баньку!» — тоскливо подумал он и попробовал уснуть.

Старик говорил ровным голосом; заводчик невольно прислушался к его мерной речи.

— Есть-таки молитовки, да известны они только удальцам одним…

Лохматый мужик откликнулся густым басом:

— Э, дед, нет такой молитовки. Не развернешь каменны стены!

Старик жарко перебил:

— Ой, мил-друг, есть такой наговор-молитовка. Удалец-то наш, Сокол, таку молитовку знат. Ты чуешь?

— Чую…

Демидов закашлялся, повернулся на бок, навострил уши. Дед продолжал:

— На Нейве-реке свирепы и кровожадны Демиды-заводчики. Слышь-ко, сотни людей засекли до смерти. Одного и боялись Сеньку Сокола, помету за народ он вел[22], а поймать нельзя. Слово наговорное да заветное он имел. Раз, слышь-ко, его в лесу накрыли, заковали в железа да в каменный подвал кинули.

— И что же? — не утерпел Никита, поднял голову, глаза его сверкали.

— А то ж, наутро, слышь-ко, нашли в узилище кандалы да шапку, а решетка в окне выворочена.

— Их ты! — засиял мужик. — А молитовка при чем? Тут — сила!

Над избой ударил и раскатился гром; стены задрожали. Демидов сердито крикнул старику:

— Брешешь, дед; не могло этого быть!

— А ты, цыган, слушай, да помалкивай. — Мужик присел на полатях; был он жилист и широкоплеч, лицо скуластое. — Говори дале, дед.

Бычий пузырь в окне позеленел: на дворе полыхнула молния; опять ударил и раскатился гром. По крыше зачастил дождь…

— Гроза! Ох, господи! — Старик перекрестился. — Ну, слушай дале. Сокол храбер и пригож, он молодую бабу у Демида уволок. Слюбились…

У Никиты заклокотало на сердце. Еле удержал себя.

— Ну и залютовал тут Демид, — продолжал дед, — не приведи бог, народу тыщи согнал, облаву на Сокола затеял. Две недели шарили по лесам да по горам, народишко изголодался, не спали ночей. Хозяин с лица спал, одичал. Волосье на голове повылезло, вроде как у тебя, цыган, а в бороде — побелело снегом.

— Ну и что ж? — не утерпев, спросил Демидов.