- Эй, Федюшка, оделся? - крикнул Галюй через костер. - Ну, расскажи нам с товарищем командующим, зачем ты воюешь.
      - Немца выгнать, - весело ответил Федя. Он теперь, одетый, чувствовал себя гораздо свободнее.
      - А война кончится, что будешь делать?
      - В колхозе робить, на тракториста учиться.
      - И женишься?
      - Женюсь.
      - А что жене, когда деньги будут, купишь?
      - Сапожки куплю хромовые, платок шелковый, радио куплю.
      Федя отвечал искренне, просто, не чувствуя подвоха. А Галюй уже хохотал, хлопая себя по ляжкам, поглядывая на меня, приглашая взглядом разделить его веселость. Но никто не смеялся, и он осекся, лицо его стало серьезным, даже злым.
      - Деревня, ты и есть деревня! Я им, товарищ генерал-майор, тонкость жизни описывал. Как женская нога красивей от туфельки и чулочка становится. Как женщину украсить можно. Сколько можно из личной жизни счастья получить при помощи одеколона, красивого кольца и кружев. И как женщина от белья зависит. Но такому Федюшке - говори - не говори, толку чуть. Вот где есть подлинный разрыв между городом и деревней... Люди гибнут за металл, - неожиданно кончил Галюй и махнул рукой.
      "Нет, - думал я, - он не только собой занят, этот Галюй. Сознательно или бессознательно - он ведет борьбу за нашу молодежь, воспитывает ее, склоняет к своим идеалам. Он разжигает похоть, старается вызвать азарт, рисует молодым людям жизнь, как погоню За наслаждением, сильными ощущениями, внешним блеском. Орел и решка для него выше закона.
      Ведь вот игра на раздевание, которую он затеял, выглядела будто шуткой. На самом же деле он, и я в этом не сомневался, готовил ребят к тому, чтобы в следующий раз пуститься в игру на ценности. Шулерской ловкостью, анекдотом, описанием всякого рода непристойностей, смелой бесшабашностью и главное безапелляционностью суждений старался вызвать он к себе внимание и уважение молодежи. Он умел показать себя человеком опытным, интересным.
      О тюрьме такие, как он, говорят, как о месте, куда попадают люди по случайности, либо по недостатку ловкости, называют тюрьму ласковым именем "тюряга", вспоминают о ней, как о месте не очень приятном, однако наполненном людьми яркими, сильными, умеющими жить. Люди, подобные Галюю, не уголовные преступники, но близко, очень близко стоят к ним. Ими в больших городах наполнены биллиардные, всякого рода "забегаловки", они постоянные посетители привокзальных ресторанчиков. Если они работают, так тоже в этих ресторанчиках, "забегаловках" или биллиардных. И работать, конечно, не, умеют, не хотят. Стремятся сорвать побольше чаевых, обсчитать пьяного, обмануть приезжего "мужика".
      Случилось как-то, что эта категория людей и по сию пору остается вне общественного внимания. Отданы они на попечение милиции. Милиция приглядывает за ними. Но поскольку на явное нарушение закона такие галюи идут редко, милиция не в силах что-либо с ними сделать. Партийные и комсомольские наши организации чураются мест, где бывают и процветают эти люди. А следовало бы руководителям комсомольских организаций иногда заглядывать в подобные злачные места, присматриваться к тому, каким путем уголовные и полууголовные элементы затягивают в свой омут молодежь. Одним запрещением дела не исправить. Надо вызвать отвращение, презрение к пьяной, похотливой, азартной жизни подобных людей..."
      Галюй продолжал говорить. Я, задумавшись, не слушал его.
      - ...так можно будет? Товарищ генерал-майор?
      - Что можно?
      - Я прошу перевести меня в отряд Зибницкого.
      В отряде Зибницкого, который шел с нами вместе от самой Клетни, а здесь собирался отделиться, было довольно много людей, близких по духу Галюю, - бывших штрафников и уголовников. Зибницкий умел с ними управляться, но кое в чем им потакал. Командовал так:
      - Джаз-банда, за мной!
      У него в отряде было много кавалеристов. Когда шли в атаку, вместо седел клали подушки. Несутся кони, а кругом перья летят. Возвращаются - от подушек одни наволочки остались...
      Пустить Галюя к Зибницкому все равно, что щуку пустить в пруд. Конечно, мы от него избавимся, но это же не выход из положения. Признаться, хотелось мне тут же, не сходя с места, набить ему морду. А если говорить откровенно, не пожалел бы я для него пули: не верил, что можно из него человека сделать. Нет, так не годится! Надо взять себя в руки, надо придумать... Что придумать?
      И тут пришла мне забавная мысль. Я спокойно ответил Галюю:
      - К Зибницкому?.. Что вы, разве можно!.. Простите, как ваше имя отчество?
      - Николай Данилович, - ответил тот, не чувствуя подвоха.
      - Так вот, Николай свет Данилович, - продолжал я, рассматривая нарисованные им карты, - люди талантливые нам нужны... Культурных кадров нам не хватает. Что это вы играете только вшестером? Следует распространить ваш опыт... Федя! - подозвал я проигравшегося паренька. Сбегай моментально в штаб, к Дмитрию Ивановичу Рванову, там есть сверток немецких плакатов. Те, которые в Брагине взяли. Скажи - пусть даст.
      Пока Федя бегал, Галюй занимал нас фокусами. Успели мы с ним сыграть и партию в "66". Я заметил, что мой партнер передергивает. Однако сделал вид, что все в порядке. Снял даже, когда проиграл, ремень с гимнастерки... Надо бы ремнем его, пряжкой! Но я и тут сдержался. Мы же играли на раздевание. Воображаю, какое удовольствие получил бы Галюй, если б сумел и меня раздеть донага!
      На мое счастье, вернулся с толстым свертком плакатов Федя.
      - Сколько, Николай Данилович, как вы считаете, можно из этих плакатов сделать карточных колод? Тут листов, верно, не менее пятисот.
      - Из каждых двух плакатов колода, - со знанием дела ответил Галюй. Надо склеить, потом разрезать, потом...
      - Вот и отлично. Займитесь этим. Освободим вас от всех обязанностей... Идет?
      Галюй смотрел на меня, не зная, как принимать мои слова.
      - Значит, тут, - продолжал я, - получится двести пятьдесят колод, так?.. За пять дней чтобы все было сделано! Понятно?
      - Но... товарищ генерал...
      - Никаких "но". Исполняйте приказание! Нет ножниц? Ничего, режьте ножом, рубите топором, грызите зубами, дело мастера боится, сумели же вы сделать эти две колоды...
      Когда Галюй понял, какое наказание я ему готовлю, лицо его вытянулось, губы задрожали. Он постарался меня растрогать:
      - Простите...
      Но тут я, уже не сдерживая ярости, сказал:
      - День и ночь, сволочь, будешь лепить, рисовать, клеить, чертить, пока тебя самого не станет тошнить от этих карт! Приступай немедленно!.. А ты, Федя, принимай работу... Смотри, чтобы все карты были не хуже этих.
      Галюй преобразился. От нахальства его ничего не осталось. Мальчишки откровенно над ним потешались, Федя настолько осмелел, что делал ему рожки, высовывал язык.
      - Вин може и в два дня зробыть! - кричал он с восторгом.
      Три дня с утра до позднего вечера Галюй разрисовывал и клеил карты. Партизаны делали физзарядку, купались, шли на строевые учения, потом отдыхали - играли, пели, а Галюй все клеил и рисовал. Федя добросовестно выполнял роль технического контролера. Если заметит, что в колоде не хватает карты или фигуры нарисованы недостаточно четко, - заставлял переделывать. Партизаны толпами ходили смотреть на Галюя. Смеялись над ним. В ротной стенгазете появилась карикатура: сидит, скрестив ноги, как султан, Галюй и льет слезы. Утешают его карточные короли, валеты и дамы.
      На четвертый день Галюй прислал ко мне записку со слезной мольбой его принять. Когда он пришел, голос его дрожал. Этот нахальный, развязный, циничный человек действительно готов был расплакаться.
      - Ладно, черт с тобой, тащи все, что сделал.
      Мы разожгли костер и публично сожгли и эти двадцать три, и все те колоды, которые он успел сделать раньше и распродать в отрядах. Галюй сам с радостью бросал карты в огонь.
      Нет, он не исправился. Но в карты, конечно, больше не играл и карт не делал. Самое же главное - авторитет свой у молодежи потерял навсегда.
      ...История с Галюем показала нам, что и досуг партизан нельзя оставлять без внимания. Надо чем-то заинтересовать, увлечь хлопцев.
      Однажды пришла ко мне Маруся Коваленко, комсорг ЦК ЛКСМУ в нашем соединении. Предложила организовать "большой костер".
      - Это что такое?
      - Знаете, Алексей Федорович, ведь у нас немало есть хороших рассказчиков. Особенно среди "старичков". Послушайте-ка ночами. Улягутся разве сразу уснут. Обязательно начинаются рассказы. И о трудных делах, и о подвигах, и о довоенной жизни. Делятся наболевшими, задушевными мыслями. Есть такие говоруны, что хоть пять ночей кряду слушай - не выговорится. А чаще всего у костров. Не знаю почему, но у костра русский человек молчать не может...
      - Так что ж вы предлагаете, соревнование, что ли, - кто кого переговорит?
      - Думаю, что надо бы организовать беседы у костров. Как бы хорошо, например, если б наши товарищи "старички" рассказали молодому пополнению о своем пути. И о трудностях, и о радостях, и о том, как учились на собственной шкуре...
      Подумав, мы с Дружининым сказали Марусе: "Действуй!"
      *
      Было это в конце мая, двадцать третьего или двадцать четвертого числа. Вдруг прибыли к нам связные от Ковпака. Не думал я, что мы снова встретимся. Оказывается, соединение Ковпака, двигавшееся сначала на север, повернуло на запад, второй раз форсировало Припять и остановилось в районе села Селезневки, за пятнадцать километров от нашего лагеря. Впрочем, связные-то были хоть и ковпаковские, но поручение выполняли не его. Привезли записку от товарища Демьяна.
      Демьян передавал привет и просил приехать. Связные шепнули мне, что это не кто иной, как секретарь подпольного ЦК КП(б)У Демьян Сергеевич Коротченко, Он прилетел к Ковпаку через неделю после нашего ухода в рейд.
      Мы с Дружининым немедленно выехали в расположение Ковпака. По дороге обдумывали, что скажем Демьяну Сергеевичу - он ведь, вероятно, потребует от нас отчета.
      Ехали спокойно, не опасаясь нападения. С нами было всего четверо наших ребят. Давно ли мы мечтать не могли о такой поездке? Но тут ведь в радиусе по крайней мере пятидесяти километров - зона партизанского владычества.
      - А ты, Владимир Николаевич, прямо скажу, посвежел за это время.
      - Да и ты, Алексей Федорович, таким стал гладким, да еще форму генеральскую надел - прямо на парад или женить... Но шутки шутками, давай-ка лучше рассудим всерьез - есть нас в чем упрекнуть, бездельничали мы все это время или нет? Конечно, объективных причин для задержки достаточно. Первое - не подбросили нам вооружения, второе...
      - Подожди, Владимир Николаевич, не в оправдании дело.
      - Я и говорю...
      И мы стали раздумывать, как Демьян Сергеевич отнесется к нашему партизанскому "университету".
      Но вот и застава ковпаковского соединения. Тут нас уже ждали. Показали на дальнюю очень красивую поляну, где виднелась группа людей.
      Демьян Сергеевич лежал на траве, опершись на локти. Тут же лежали и сидели, видимо отдыхая после обеда, Ковпак, Руднев, Базыма, Сабуров. Мы спешились. Раньше, чем поздороваться, Демьян Сергеевич крикнул:
      - Подождите-ка, Алексей Федорович... Да нет, станьте, остановитесь на минуточку. Хочу посмотреть, хороша ли вам генеральская форма... Ничего, честное слово, неплохо. Бравый получается генерал! Как вы считаете, товарищи?
      Потом, поднявшись, он сердечно с нами поздоровался и пригласил усаживаться рядом.
      Мы пожали всем руки. Здороваясь с Сабуровым, я смотрел в сторону, чтобы не выдать злости.
      - Вот, товарищ, - обращаясь ко мне с Дружининым, - продолжал Демьян Сергеевич, - думал здесь найти суровую, полную лишений и ежеминутного риска, партизанскую жизнь, а на самом деле отдыхаю. Честное слово, давно так хорошо себя не чувствовал!
      Руднев возразил:
      - А на переправе через Припять? Нет, и на вашу, товарищ Демьян, долю пришлось... Там нас, Алексей Федорович, немцы так чесанули, мое почтение! Товарищ Коротченко был и за бойца, и за командира, и за плотника, и за паромщика. Покачало нас на волнах от бомб.
      - Ну, что было, то прошло... - прервал Коротченко. - Слыхал я, товарищ Федоров, о ваших делах. Так, значит, возите с собой полкилометра узкоколейного полотна?
      Я рассказал Демьяну Сергеевичу о нашем партизанском "университете".
      - Я так сразу и понял, - сказал он. - Вообще вы очень правильно сделали, товарищи, что занялись серьезной подготовкой людей, всесторонней учебой. Для этого времени жалеть не следует, оно себя окупит. Кстати, на днях прилетит товарищ Строкач и с ним полковник Старинов. Помните такого?
      Мог ли я не помнить Старинова! Он в июне 1941 года в Чернигове учил нас, тогда еще только будущих партизан, обращаться с взрывчатыми веществами. Давал первые уроки. На одном из этих уроков в кармане у меня воспламенилась коробка с термитными спичками. И сейчас еще у меня есть памятка об этом на ноге.
      - Старинов останется с нами? - с надеждой спросил я. Заполучить такого мастера подрывного дела было бы очень хорошо.
      - Вряд ли. Вам мы, конечно, пришлем, как и другим крупным соединениям, специалиста по этой работе. Товарищ Строкач подбирает людей... Вам направят талантливого молодого человека - Егорова. И вот на что я хотел бы обратить ваше, товарищ Федоров, и особенно ваше, товарищ Дружинин, внимание. Надо подобрать материал обо всем, что относится к сельскохозяйственной "политике" немцев, к порядкам, которые они насаждают. Мы должны знать как боевое, так и экономическое, организационно-хозяйственное оружие врага... На днях соберем совещание, товарищ Федоров. И очень прошу выступить с сообщением о деятельности всех этих сельскохозяйственных, "культурных" и других подобных комендатур.
      Мы еще долго беседовали, прошлись по новому лагерю Ковпака. Улучив минуту, я спросил у Руднева:
      - Откуда Демьян Сергеевич узнал о том, что у нас делается?
      - Сабуров рассказал. Очень хвалил ваш народ и все ваши мероприятия...
      Так вот оно что! Это было приятно. Я еще раз подумал, что сам Сабуров, наверное, не знает о том, как его люди перехватывают посланные нам грузы. И решил, что пока не поговорю еще раз с Сабуровым, не буду поднимать этого щекотливого вопроса перед Демьяном Сергеевичем.
      Вечером того же дня мы выехали к себе. Предстояло подготовиться к партийной конференции соединения, к совещанию командиров всех дислоцирующихся здесь отрядов, к заседанию членов подпольного ЦК.
      *
      Вернувшись от Ковпака, мы попали на первый "большой костер".
      Разожгли его у старого дуба, на опушке леса, под пологим холмом. Слушатели сидели и лежали на поросшем травой склоне. Рассказчик устраивался поближе к огню. Его было хорошо видно. А он своих слушателей за костром почти не видел. Так что даже стеснительный человек не робел.
      Выступали товарищи, повидавшие и пережившие немало. Они знали, что перед ними молодежь, ребята и девчата, которым придется еще много шишек на лбах понабивать, чтобы стать настоящими партизанами.
      Когда мы с Дружининым подошли, разговор только начинался. Говорил командир взвода подрывников Алексей Садиленко. Он с кем-то спорил. И то ли для затравки, чтобы расшевелить народ, затеял Садиленко этот спор, то ли действительно увлекся, но только говорил он очень горячо:
      - ...А мой принцип... - Он повернулся к массе слушателей. - Может быть, кому-нибудь из молодежи неизвестно, что означает слово "принцип"? Объясняю: убеждение. Мое твердое убеждение: не следует рисковать зря, без толку. Я не хотел бы и жить, если бы допускал возможность такой бесцельной гибели, как погиб... - Он подумал, чтобы подобрать пример. - Ну вот хотя бы так, как погибла Кара-Стоянова...
      - Что, что! - это крикнул во всю мощь легких, вскочив с места, Володя Павлов. Он растолкал товарищей, подбежал к костру. - Я тебя, я вас уважаю, Алексей Михайлович, вы это знаете, Алексей Михайлович, но думать надо раньше, чем говорить.
      - А я как раз сижу и думаю: что это ты кипятишься?
      - Бросаетесь фразами: "Кара-Стоянова погибла зря..."
      - А разве не зря? Сама не выстрелила ни разу, ни одного гитлеровца не подбила...
      - Ну... Ну так и что? - крикнул все более входивший в раж Володя. Она была корреспондентом "Комсомольской правды". У нее другое оружие. Ее оружие - перо!
      - Так она и в газету не успела написать!
      - Алексей Михайлович, не любили вы Кара-Стоянову! Не любили, так вот честно и скажите!
      - Твоей любовью не любил. Но я ее уважал. И жалею, что она так погибла. Хороший была человек.
      - Ну, а почему, отвечайте, почему она в бой полезла?..
      - Сам отвечай!
      - Могу! Ей не терпелось все увидеть, записать, а потом рассказать через газету миллионам комсомольцев, всей нашей советской молодежи, о вас написать, о Балицком, о Васе Коробко... Не знаю, как другие, а уж мы-то с вами, Алексей Михайлович, подрывники, Лилю Кара-Стоянову узнали за два месяца очень хорошо. Она к нам чуть не каждый день приходила, расспрашивала, спорила. Она, помните, должна была вместе с нами на железку идти и просила, чтобы ей разрешили мину подложить...
      Володю перебила Маруся Коваленко:
      - Ты не воспитывай Алексея Михайловича, а лучше расскажи молодежи.
      - Я не собирался рассказывать.
      - А ты, Володя, без сборов. Лиля стоит того, чтобы о ней рассказать нашим молодым товарищам. Они-то ведь ее не знали... В общем ты прав. Я, например, тоже считаю, что погибла она героически, как настоящая революционерка. Выстрелить действительно не успела. Так я вам скажу, Алексей Михайлович, недавно несколько товарищей вылетели из Москвы сюда к партизанам. Специально готовились - агитаторы, пропагандисты, подрывники, журналисты, один молодой талантливый писатель Иван Меньшиков... Самолет взорвался, развалился в воздухе... Несчастье... Все эти товарищи погибли. Так что ж, будем считать, что зря? Не могу согласиться. Ты, Володя, понял мою мысль?..
      - Продолжай, товарищ Павлов, - сказал Садиленко. - Ты ведь хорошо знал Лилию, был, кажется, даже влюблен.
      - Пусть вам не кажется, - залившись краской, сказал Володя. - Прямого отношения к делу это не имеет... Ну, а если и был влюблен! - кинул он с вызовом. - Мне она, как человек, как настоящий крупный человек, как образец женщины, как комсомолка... Ну, нравилась она мне! Смелая, прямая! - после каждой фразы Володя бил кулаком правой руки по ладони левой: - Надо понять, что на войне можно погибнуть и в первый день, и в первый час, а не то что через два месяца, как Лиля. Пограничники, на которых в ночь на двадцать второе июня сорок первого года огромными силами навалились фашистские войска, что - разве эти пограничники, те из них, которые получили первые, неожиданные предательские пули, разве они зря погибли? Разве глупо? Конечно, среди вас, новичков, немало таких, которые постарше меня. Скажут: "Молод еще учить!" Правильно, молод. Я и не собираюсь учить. Давайте только разберемся. Можно идти в бой, да и вообще идти в партизаны и рассчитывать при этом, что обязательно останешься живым, а если погибнешь, то непременно красиво, как говорят, "с музыкой". Вот такой расчет действительно глупость. И мы, по-моему, должны одинаково чтить и Петю Романова, погибшего в бою, где было трое против сотни оккупантов, и тех, кто в разведке случайно подорвался на немецкой мине...
      - Разведчик чувствовать должен, - прервал Володю Самарченко. Разведчик нюхом должен определить мину. Это, если каждый будет подрываться...
      - Да подожди ты, - отмахнулся от него Володя. - За что все мы, я спрашиваю, полюбили ее? Вот к нашему командиру, Алексею Федоровичу, сколько раз приходила Лиля в гостиницу "Москва", уговаривала, упрашивала возьмите в отряд. Молодая журналистка, сын у нее. "Вы же слабенькая, а у нас тяжелые переходы, иногда и голодовка. Приходится сырую конину без соли есть. А вы такая нежненькая..." Верно, Алексей Федорович?
      Я кивнул головой. Володя продолжал:
      - А на следующий раз она приходит в белом полушубке, в валенках, в шапке. "Теперь я не такая нежненькая?" Рассказала Алексею Федоровичу, кто ее родители, какое у нее было детство. Тогда наш командир согласился. "Полушубок, - говорит, - всяким может надеть, - это разве доказательство силы? Вот то, что вы рассказали, другое дело. Действительно имеете право быть партизанкой!" Понимаете, товарищи, право! Лиля редко рассказывала о себе, о прошлом, о родителях. Вы, Алексей Михайлович, тоже, верно, не знаете ее биографию? Признайтесь.
      - Признаюсь...
      - Она болгарка. Папа ее, то есть отец, был известным революционером. Александр Кара-Стоянов, соратник Димитрова, народный герой. Его расстрелял Цанков. За подготовку восстания в городе Ломе на Дунае... А мать, его жена, Георгица Кара-Стоянова*, вы думаете, домашняя хозяйка? Нет, и она профессиональный революционер!.. Она помогала мужу, хотя были у нее на руках две маленькие дочки Лилия и Лена. Ее забрали все равно и приговорили к смерти. Помиловали только потому, что в то время была она беременна...
      _______________
      * Георгица Кара-Стоянова - известная болгарская
      революционерка-коммунистка, соратница Георгия Димитрова, была зверски
      замучена в застенках гестапо во время гитлеровской оккупации.
      Теперь Володю слушали, затаив дыхание. Садиленко тоже по-другому на него смотрел, уже без тени иронии и напускного спокойствия. И я не все знал из того, о чем рассказывал сейчас Володя. Кара-Стоянова тогда, в Москве, действительно сообщила мне кое-что из своей биографии, но по скромности, наверное, не касалась подробностей.
      - А Лиля? Ей исполнилось тогда всего семь лет, но и она попала в тюрьму вместе с матерью и сестрой. Ей разрешали ходить в церковь, через год стали пускать в школу. Так вот Лиля стала связной, бегала к товарищам отца и матери, носила записочки...
      Потом, когда мать выпустили по какой-то там амнистии, она переправила Лилю в СССР. Об этом позаботился МОПР. Везли тайно - через Вену, через Тюрингию... Она училась в детском доме, в Москве... Стала нашей советской гражданкой, окончила Институт журналистики... Сколько она просила редактора "Комсомольской правды" - отправьте в партизаны, я хочу мстить за отца, я хочу в бой!.. Ну что же... Вы знаете, Лиля попала в партизанский отряд и погибла. Алексей Михайлович говорит "зря".
      - Нет, нет, я уже не говорю...
      - Разве только в этом дело, Алексей Михайлович? То есть разве нет у нее личных достоинств, а только имена родителей? Вспомните, Алексей Михайлович, хотя бы, как спорила она с Цимбалистом... Цимбалист, товарищи, храбрейший хлопец, он остался у Попудренко. Он один из первых пошел на железку, на взрывы. Дело еще не было освоено. Риск большой... Он имел право считать себя героем. Так вот он недооценивал работу советского тыла, говорил, что слишком много там бездельников, зря только хлеб едят... Помните, Алексей Михайлович, как его Лиля убеждала, как рассказывала ему и всем нам о работе на эвакуированных заводах. После споров с ней Цимбалист совсем по-другому стал смотреть!.. А как она читала нам книги вслух и стихи!..
      - Все-таки ты, Володя, - прервала его Маруся Коваленко, отвлекаешься. Ты ответь Садиленко насчет смерти, что не зря погибла. Ты был при этом?
      - Я не был. Я вернулся через два дня. Ходил с Геннадием Мусиенко в разведку... Тоже была история, но об этом пусть Мусиенко расскажет... Возвращаемся. Я ей подарок привез. Она сама любила делать подарки, сюрпризы. Я ей маленький итальянский пистолет привез... Встречаю Васю Коробко. Он говорит: "Лиля погибла!" Я так и подскочил: "Не может быть!" "Вот, - говорит, - смотри, узнаешь?" - И вытаскивает из кобуры пистолет "Тэтэ". Это был Лилин пистолет, я сразу узнал. "Вот, - объясняет Вася, - я забрал. Не было у меня раньше пистолета... Но ты, Володя, не думай, я очень ее жалею. Она хорошая была девка!" И рассказал все. Как сидели в хате, как вдруг совсем близко выстрелы, но скоро кончились. Это нарвались на партизанскую нашу засаду немцы. Ехали и сдуру нарвались. Их быстро расчехвостили... Товарищ Горелый, комиссар первого батальона, выходит. Лиля за ним, Коробко тоже. "Можно, - спрашивает Лиля, - с вами?" Горелый подумал (у нас был строгий приказ командования беречь Лилю, в опасные дела не пускать), прислушался: там уже все кончилось - "можно" сказал. Подъехали они туда. Убитые немцы, лошади валяются. На повозке миномет. Откуда-то вдруг та-та-та - значит, немцы спрятались. Вася Коробко сам лег и Лиле приказал. Она легла, но глаз не спускает с миномета. Помнит, что для партизана значит боевой трофей, да еще оружие... Уж очень ей хотелось взять свой первый трофей. Она на локтях тянется к тем саням, приподнимается, берется за миномет... И тут опять выстрел... Вот и жизни нет... Тут же, на месте, без единого крика... Что же, Алексей Михайлович, разве это зря? Разве не в стремлении, не в душевном желании виден человек?!
      - К этому надо уменье. А не умеешь, не берись!
      - Правильно! А вот эти молодые ребята и девчата, они ведь тоже не умеют, будем учить их. Будем обязательно! Только вот, если завтра бой и они потребуются! По-моему, будут биться пока и без большого умения! По с революционной яростью, с любовью к Родине и без страха смерти, без боязни, что убьют зря. Так, ребята? Девчата?
      И все, кто здесь собрались, крикнули Володе в ответ:
      - Правильно! Правильно!
      *
      Попросили рассказать кого-нибудь из девчат. В землянке, в своей небольшой компании, они делились воспоминаниями. А на больших собраниях уговорить их выступить было дело нелегкое.
      Стали медсестры выталкивать вперед Марусю Товстенко - одну из самых опытных наших партизанок. Молодая, крепкого сложения, смелая, ловкая, она пользовалась всеобщим уважением и как медсестра, и как боец, и как комсомолка-общественница. Маруся долго не ломалась. Вышла в освещенный костром круг.
      - Хорошо, - сказала она, - могу рассказать и я. Только пусть Алексей Федорович, и товарищ Дружинин, и другие командиры не обижаются. Я буду больше к молодежи обращаться, к девчатам больше, чем к хлопцам. Можно считать, что и я не старая, если мне сейчас двадцать два года... Правильно, говорите? Ну, вот и хорошо.
      Я до войны горя не знала, благополучно жила. И все-таки было сознание, что это не просто так, а завоевано для меня партией большевиков. Если война - значит я, крепкая, молодая девчина, должна тоже драться за свою власть и за свою партию. И, хотя я на себя много приняла горя в партизанском отряде, трудных дней и слез, моральных и физических страданий, я ни разу не жалела, что пошла. А я пошла в партизанки добровольно. Как я пошла?
      Мы здесь делимся опытом, рассказываем. И я сейчас расскажу, не жалея себя и других. Потому, что настоящей партизанкой я не сразу стала. Возьмем хотя бы и Гришу, то есть извините, Героя Советского Союза Григория Васильевича Балицкого. Он тоже не с первого дня стал партизаном, хорошим бойцом, а потоми командиром.
      Вот как было у меня. Я работала в Чернигове начальником мастерской по ремонту противохимических костюмов при областном совете Осоавиахима. Председателем был у нас товарищ Кузнецов. Он меня однажды спрашивает:
      - Ты, Маруся, согласна пойти в армию?
      Это было в августе 1941 года, когда немцы уже близко подходили.
      - Знаете, - говорю ему, - моих уже два заявления в райвоенкомате.
      - Я тебя с собой заберу, если ты согласна. Ты прямо отвечай: могут ранить и, если нельзя вылечить, - пристрелят свои же товарищи... Ты на такие условия согласна?..
      - Согласна, согласна!
      - ...и по болотам ходить?
      - ...согласна.
      - ...и что будут пытать враги, если поймают?
      Я тогда поняла, что он меня вербует в партизаны. Екнуло сердце. Он продолжает:
      - Ты добровольно согласна?
      - Да, я добровольно согласна!
      - Быстро собирай чемодан - и поехали.
      Вот так я и стала партизанкой в августе 1941 года, когда немцы наступали на Чернигов. Взяли тогда меня, Веру Дободу и Нонну Погуляйло, которая недавно погибла... Настоящая боевая девушка, комсомолка!.. Когда нас Кузнецов привел в лес, мы поняли, что тут и будет партизанский отряд.
      На третий день мне было поручено взять в Корюковке медикаменты. Я поехала на легковой машине. В Корюковке шум, большое движение, наши части отступают, госпиталь эвакуируется. Но я получила все, что нужно. Едем уже к лесу. Вдруг догоняет нас грузовая машина. Соскакивает Григорий Васильевич Балицкий. Он жил в Чернигове рядом со мной, я знала его как соседа. Спрашивает:
      - Ты чего здесь болтаешься, комсомолка? - Он работник обкома партии. Имеет право так спрашивать. Но я все-таки не могла сказать, что в партизанском отряде, говорю:
      - Ушла в армию.
      - Как же ты в армии, а здесь болтаешься?
      Я и ответить не успела - он уже сам догадался.
      - Ну тогда вот что, соседка, у меня еще другие дела, я потом приеду в ту армию. А ты принимай мою машину, тут оружие и боеприпасы, а твоя сзади поедет. Прощай пока, соседка!
      Он решительно сказал. Я повиновалась, почувствовала, что он будет настоящий командир.
      Теперь я расскажу о первом бое, в котором принимала участие. Какие мы все тогда еще были неопытные, неумелые. Товарищ Громенко повел нас на боевую операцию. Нас разбили на два отделения. Мы пошли на шоссе, чтобы уничтожить немецкие автомашины. План такой: передовая машина - первому отделению, вторая машина - второму отделению. Залегли, слышим гул машин. Непонятно, почему мы решили, что будет только две машины? Смотрим, три, четыре, пять, шесть и под конец - броневик и мотоцикл. Мы лежим за пеньками, на пятьдесят-шестьдесят метров лес вырублен, нас видно. У нас одно противотанковое ружье и винтовки. Гранат было на всех штук восемь.
      Останавливается одна машина. Тишина. Я все равно, как мотор на мельнице, - так дрожала. А боец, лежавший возле меня, вовсе струсил убежал.
      Операция не удалась. Возвращаемся в лагерь. А того бойца, что убежал, нет. Меня спрашивает Громенко, спрашивает Попудренко. Я рассказываю, как он удрал. К вечеру он вернулся.
      - Ты чего? - спрашивает Громенко.
      - Да, товарищ командир, в первый раз сдрейфил.
      Громенко смеется, а я говорю: