Дважды Герой Советского Союза
      Алексей Федорович ФЕДОРОВ
      ПОДПОЛЬНЫЙ ОБКОМ ДЕЙСТВУЕТ
      Книги 1 - 3
      Литературная запись Евг. Босняцкого
      Книга третья
      ВПЕРЕД, НА ЗАПАД!
      ОГЛАВЛЕНИЕ:
      Глава первая. Дальний рейд
      Глава вторая. Партизанский университет
      Глава третья. Партизанский край
      Глава четвертая. Подрывники
      ================================================================
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      ДАЛЬНИЙ РЕЙД
      Больше месяца пробыли мы в столице - знакомились с новым вооружением, принимали его; участвовали в ряде совещаний, на которых специалисты помогали нам разработать тактику будущих боев; Украинский штаб партизанского движения вместе с нами намечал маршрут предстоящего рейда... Дел было много.
      В двух номерах гостиницы "Москва", где мы жили, за месяц скопился целый арсенал оружия и боеприпасов. Стоял там и ящик с орденами и медалями. Я должен был от имени Верховного Совета вручить их награжденным партизанам нашего соединения. У дверей наших Комнат стояла охрана, не пропускавшая посторонних. Даже уборщицам вход к нам был воспрещен, и мы подметали сами. В общем, навели в гостинице партизанские порядки. Посторонние могли зайти к нам только с особого разрешения, зато своих, то есть партизан, собиралось у нас множество - выздоравливающие из партизанского госпиталя, товарищи с курсов, командированные в Москву представители других соединений. Ну и, конечно, не обходилось без конфликтов с администрацией гостиницы. Соберемся после дневной беготни, только начнем душевный разговор - стук в дверь: "Не живущих в номере просим удалиться!" Приходилось объясняться с дежурной. К концу месяца нашего пребывания в Москве дежурная по этажу уже вздыхала:
      - Когда ж вы, наконец, улетите?!
      И вот последнее совещание, потом нас принимает Никита Сергеевич Хрущев и вручает приказ.
      На прощание Никита Сергеевич говорит:
      - Указание о том, чтобы предоставить вам самолет, уже дано. Вылетайте без замедления. Метеорологи предсказывают раннюю весну Прилетите - и тут же в поход. Если Днепр вскроется, разольется, партизанскими средствами трудно будет через него перебираться. Не медлите, вы рискуете не выполнить задание Центрального Комитета. На вас, партизан, партия возлагает сейчас большие надежды; много, небывало много доверяет вам партия!..
      Мы хотели вылететь в тот же день. Позвонили на аэродром. Нам ответили, что о вылете сегодня и думать нечего. Все же мы погрузились на машины, выехали в Монино. Думали этим способом воздействовать на аэродромное начальство. Не помогло - нас вернули в гостиницу. А там в наших номерах уже происходила генеральная уборка, несмотря на мороз, были открыты окна - выветривался махорочный дух.
      На следующий день нам сообщили с аэродрома, что самолет есть и синоптики хоть и со скрипом, но все же разрешили вылет. Это нас сразу помирило с самыми ярыми блюстителями гостиничных порядков. Кое-кто из них даже проводил нас на аэродром.
      Мы расположились в самолете, поднялись, сделали круг над Москвой и... опять сели. Нам долго объясняли, что куда-то "вторгся арктический воздух", что "на пути следования видимость не превышает..." Разве могло это нас успокоить! Стараясь быть сдержанным, я спросил метеоролога:
      - А можете вы, молодой человек, гарантировать, что этот самый арктический воздух задержит таянье, льда на Днепре?
      Метеоролог обиделся, сказал, что он не молодой человек, что от него лично ничего не зависит. Вылет опять отложили.
      Нервы уже больше не выдерживали. С досады я напал на одного нашего хорошего товарища из провожающих. Он командовал у нас ротой, потом был ранен. В московском госпитале его поставили на ноги, но партизанить больше не рекомендовали. Товарищ послушался врачей, решил остаться в Москве и получил уже другое назначение.
      У меня вдруг возникло подозрение, что дело тут не в одном здоровье. Ведь вот Балицкий глаз в бою потерял. И сейчас еще повязка не снята, и боли его еще не оставили. Балицкому тоже предлагали неплохую должность в Москве. Врачи объявили его невоеннообязанным, выдали белый билет. Однакоже летит с нами. И в рейд пойдет.
      - Знаешь, от души тебе говорю, Коля! - сказал я товарищу, который оставался. - Не летишь ты, дорогой мой, с нами только потому, что жена уговорила... Врачи, конечно, тоже не врут - довольно взглянуть на твою перевязанную голову и грустное выражение лица - инвалид - в этом сомнений быть не может. Но что жинка твоя, Коленька, тут роль играет, не отрицай!
      Не знаю, что бы я еще наговорил ему в раздражении, но тут, при выходе с аэродрома, произошел эпизод, который исправил настроение у всех нас.
      Был второй час ночи, мы шли по широкой, утоптанной дорожке среди елей, что ведет с аэродрома к шоссе, и тут из-за деревьев выскакивают три девушки и преграждают нам путь.
      - Разрешите обратиться?
      Все три - в валеночках, в подпоясанных ремнями ватниках, в теплых шапках искусственного меха. Для полноты картины не хватало им автоматов да еще, пожалуй, красных ленточек на шапках. Кругом охрана, луна светит - как они проникли сюда? Сопровождавший нас боец комендантского взвода кинулся к ним:
      - Вы откуда?
      Одна из девушек отодвинула его рукой.
      - Не мешайте, товарищ. Не умеете охранять, так теперь не суйтесь...
      Потом к нам:
      - Товарищи партизаны? Верно?
      - Допустим.
      - Мы тоже партизанки, познакомьтесь, пожалуйста: Лена Хворостина, Шура Петрова, а я Субботина Александра.
      - Выходит, значит, вы руководитель группы, начальник?
      - Почему это?
      - Потому что подруга ваша Шура, а вы Александра. Как, простите, отчество? Скажите, прошу вас, заодно, из какого отряда? Что-то я не слышал о партизанах в этих лесах!
      Выступила вперед Шура.
      - Мы, товарищи, действительно партизаны, только будущие. Нам стало известно через ее брата, - она ткнула пальцем в сторону Александры, - что отсюда часто улетают партизаны. Мы заявления уже писали... Как это куда?! В ЦК комсомола. Но ответ пришел такой, чтобы сперва получили разрешение низовой фабричной организации. А наш секретарь отказала категорически. Потому, что мы ткачихи. Это же несправедливо. Сами подумайте. Если бы мы, например, были чернорабочими, тогда можно и на фронт, и в партизаны. А если добились, вышли вперед, тогда, значит, сиди в тылу, хоть и совершеннолетние... Мне уже исполнилось восемнадцать.
      - Стахановки? - спросил Дружинин.
      - Вот и вы также. Получается, если стахановки, значит, не имеешь права защищать родину? Тогда нам ничего не остается - только писать товарищу Сталину.
      - А вы почему молчите? - спросил я третью девушку.
      - Она у нас застенчивая.
      - Ничего я не застенчивая, а чего зря говорить? Не могут они решать сами - брать или нет. На то есть командование. Пошли, девушки, домой! Лена круто повернулась, но никуда не пошла.
      - Ишь ты, - заметил один из наших спутников, - яка бука выискалась. К нам попадешь - живо обломаем!
      Лена ответила через плечо:
      - Это вы-то обломаете? Небось, сами впервые летите - все новенькое со склада. И партизан-то, наверное, не видели. Они знаете какие?..
      Лена запнулась в замешательстве.
      - Какие же? - улыбнулся я.
      Девушка вдруг стала торопливо расстегивать телогрейку. Из внутреннего кармана она вытащила комсомольский билет в картонном переплете, вынула из него небольшую фотографию.
      - Вот какие! - сказала Лена, показывая фотографию. Я узнал нашего партизана Петю Смирнова, геройски погибшего месяца два назад.
      - Брат? - спросил я.
      - Нет, я с ним никогда не виделась. Вы не смейтесь, - почти крикнула она, хотя никто из нас и не Думал смеяться. - Я от Пети только два письма получила, а потом от товарищей сообщение, что погиб смертью храбрых. И хочу, понимаете, ну то есть не только отомстить. Я хочу заменить его, вот...
      - А как же вы познакомились?
      Вместо Лены ответила Шура:
      - Она через посылку познакомилась. Мы, когда в прошлом году на Октябрьские торжества отправляли подарки, захотели партизанам послать. А он, то есть Петя, получил ее посылку и прислал "спасибо" и свое фото - эту вот, значит, карточку.
      Выяснилось, что девушки пришли на аэродром из Ногинска - за двадцать с лишним километров, - и мы решили подвезти их на своей машине к фабричному общежитию. По дороге рассказывали им о Пете Смирнове, о его подвигах и геройской гибели.
      Приехав, девушки попросили нас минутку обождать. Вскоре они привели к нам знакомиться заспанного секретаря комсомольской организации фабрики. Это была очень милая девушка. Разобрав, наконец, в чем дело, она сказала:
      - Они ведь девушки, а не девчонки, должны, кажется, понимать... Фабрика наша вырабатывает шинельное сукно, они втроем одевают сто бойцов каждый день. И я против. И буду до конца, даже перед ЦК комсомола ставить вопрос решительно: не пускать и дать выговор за...
      Она не могла определить за что. Мы рассмеялись, она тоже не удержала улыбки. Когда же мы распрощались и уже отъехали, она озорно крикнула нам вслед:
      - Ждите, и я, может, к вам прилечу!
      Не знаю, удалось ли им стать партизанками или они так до конца войны и одевали солдат, но я не сомневаюсь, что у каждого из нас встреча с этими москвичками оставила на душе хороший, теплый след.
      *
      На следующий вечер мы вылетели и часов в десять пересекли фронт. Когда подлетали к Брянску, увидели его освещенным. Четко видны были вокзал, фонари паровозов, блестящие рельсы. Пришла, конечно, мысль, что если в шестидесяти километрах от фронта немцы ведут себя так вольно, не соблюдая светомаскировки, то что делается в районе Ковеля, куда нас направляет теперь партия? Там, в глубоком тылу, они, верно, совсем распоясались.
      Однако гитлеровские слухачи не зевали. Свет внезапно и повсеместно погас. В ту же секунду поднялись в воздух прозрачные мечи прожекторов. Наш самолет пошел круто вверх, стал пробивать плотный слой облаков. Облака освещались теперь снизу: видны были большие пятна мутного света, бродившие где-то под нами. То и дело выскакивали из-под облаков красные шары зенитных снарядов. Так длилось минуты три. Потом самолет погрузился в полную темь. Включили фары. Это ничего не изменило: впереди плотная белая масса. Самолет немного снизился, тогда стали видны крутящиеся хлопья снега, больше ничего.
      Я прошел в кабину летчиков. Она освещалась маленькими лампочками многочисленных приборов. Работал автопилот. Командир корабля кричал что-то в ухо второму пилоту, отчаянно при этом жестикулируя. На меня они не обратили внимания.
      "Как ведут они машину, как разбираются в направлении?" - думал я. Чувство восторга охватило меня. Какие люди! Мы, партизаны, правда, часто их поругивали: неточно сбросят груз или, того хуже, парашютистов. А сколько ночей дежурили мы напрасно у костров, ожидая их! Но какое нужно мастерство, какая нужна смелость, чтобы лететь ночью (только ночью), в непогоду, и верно определить точку приземления - партизанский аэродром!
      Большая группа летчиков гражданской авиации специализировалась в войну на полетах к партизанам. Они доставляли нам боеприпасы, оружие, продовольствие, медикаменты. Они привозили к нам новых боевых товарищей, увозили от нас раненых. Сколько раз выручали они нас в последнюю минуту!
      Командир корабля поднялся, увидел меня и сделал большие глаза: "Что это, мол, вы, куда забрались!" Я поспешно отступил к двери. Но командир, огромный, запакованный в меха так, что ничего, кроме глаз, не видно, остановил меня, положив руку на плечо. Я сел на какой-то ящик. Он - рядом. Только я, чувствуя свою вину, хотел сказать, что другие летчики не были так строги, разрешали входить к ним, как командир наклонился к моему уху и произнес одно слово:
      - Обратно...
      Я не понял, пожал плечами. Он повторил:
      - Обратно в Москву. Сигналов все равно не увидим!
      И этого человека я только что превозносил до небес, восхищался его мужеством, искусством!.. Я поднялся. Сказал тоже только одно слово:
      - Нельзя!
      - То есть как это нельзя? Кто здесь командир?
      - Я командир партизанского соединения, и мне предписано приказом... Да знаете ли вы, что уже три дня назад мы должны были... Словом, я не обязан вас информировать, даже права не имею. Ваше дело выполнять приказ. Не видны сигналы посадки - выбросимся на парашютах!
      - Мы уже пятнадцать минут кружимся над целью. Не видно костров, не видно ракет. Снег. Вы понимаете, что это такое? Здесь нет командиров, кроме меня. Порядок вам известен? Я мог вам и не говорить, узнали бы в Москве.
      - Вы говорите - кружимся над целью. Откуда вы знаете?
      - На то есть расчет и приборы.
      - Прекрасно. Будем прыгать! - И я поднялся, чтобы отдать приказание своим товарищам. - Грузы потом сбросите вы! - оказал я командиру.
      - Вы не откроете дверцу. Прекратите!
      Мне хотелось крикнуть: "Трус!", или крепко выругаться. Не знаю, как я сдержался и ушел в пассажирскую кабину.
      Самолет сделал резкий вираж. Ясно было, что он поворачивает, ложится на обратный курс. Мы опять летим в Москву. Это был единственный случай в моей жизни, когда я не хотел в Москву.
      Я убеждал себя: ничего, мол, не поделаешь, приходится покоряться, не поднимать же бунт против командира корабля. Старался отвлечься, но мысли возвращались все к тому же.
      Подумать только - под нами, на шестьсот метров ниже, дежурят у костров, прислушиваются наши партизаны. Сидит, конечно, у костра и Николай Никитич Попудренко, и Новиков с ним, и Рванов. Меня еще черт дернул радировать им, что везу награды. Там гадают, волнуются. Писем тоже ждут: вот он, рядом со мной, мешок писем для наших ребят... Это-то ладно, потерпят, хуже, что снег идет хлопьями. Я хоть и не метеоролог, но и мне понятно, - мороз уменьшается. Где гарантия, что завтра не потеплеет еще больше? "Если вскроется Днепр, - предупреждал Никита Сергеевич, - вы рискуете не выполнить задание. Торопитесь, не теряйте ни одного дня!"
      И тут у меня возникла новая мысль. Я вскочил. Как можно было раньше об этом не подумать! Постучался к летчикам. Командир вышел ко мне.
      - Ну, что? - Он не смотрел мне в глаза.
      В нескольких словах, не раскрывая, разумеется, секретных сведений, я объяснил суть дела. Потом хлопнул себя по левой стороне груди, по тому месту, где лежали у меня под полушубком сложенные вчетверо листки приказа.
      - Вот здесь... Расстегните шлем, товарищ командир корабля. Пододвиньтесь ближе, не могу громко... Здесь у меня лежит приказ. Он предписывает нам форсировать большую реку, двинуться на запад. Вы же сами сообщили, что дует юго-западный ветер. Поймите, если река вскроется...
      Не дождавшись, когда я кончу, летчик подозвал к себе штурмана, начал о чем-то горячо спорить с ним. Потом отдал распоряжение второму пилоту и стрелку-радисту. Вернувшись ко мне, он сказал:
      - Мы сделаем еще одну попытку. Инструкция запрещает снижаться до такой высоты в ночных условиях. Пойдем на риск. Если зацепимся пузом за деревья... сами понимаете.
      И вот, начались поиски. Мы делали широкие круги, постепенно снижались. Фары были выключены. Но сколько мы ни напрягали зрение, - нигде ни огонька. Тяжелая машина дрожала, скрипела, проваливалась в воздушные ямы, взлетала на горки. Альтиметр показывал уже стометровую высоту, и стрелка пошла еще ниже. "Прыгать с такой высоты нельзя, - подумал я, значит, будем садиться". Вдруг что-то мелькнуло. Светлое, расплывчатое пятно прорезало снежную пелену. Ракета, вторая, наконец мы увидели и условный рисунок партизанских костров.
      Машина развернулась против ветра и пошла на посадку. Видно было, как бегут от костров партизаны, машут руками, шапками, ветками деревьев.
      Мы приземлились благополучно.
      *
      В дороге мы переволновались, смертельно устали, но чтобы лечь отдохнуть, об этом и речи не могло быть.
      Есть выражение: "новости в воздухе носятся" - то есть уже чувствуешь, что по-старому быть не может, должны произойти важные перемены. И тут вот так же. Товарищи чувствовали, что командир с комиссаром обязательно привезут из Москвы приказ, изменяющий всю их жизнь. Все знали, что Красная Армия совершила за зиму огромный скачок. После разгрома у Сталинграда немцы покатились назад под стремительным натиском наших дивизий. Весь Северный Кавказ и уже многие города Украины освобождены Харьков снова наш. Красная Армия движется к Киеву, Чернигову... Значит, скоро конец партизанской жизни. Может быть, надо собрать партизанский кулак и стукнуть с тыла, чтобы ускорить соединение с Красной Армией?
      Соединиться, зажить одной жизнью со всей нашей Советской державой, свободно переписываться с родными, а может, если отпуск дадут, и увидеться с женой, матерью, братьями, друзьями. Ведь с первых дней войны люди не видели своих близких, многие и по почте не могли связаться с ними. Война разбросала семьи. Тот в эвакуации, другой в армии, третий задержался на оккупированной земле, четвертый погиб. Узнать, скорее узнать...
      Десятки партизан толпились у штабной землянки. Командиры отрядов, политруки - те уже давно вошли. Поздороваются и отойдут в сторонку, сядут или стоя слушают - только бы не пропустить слова.
      - Алексей Федорович, Владимир Николаевич, не томите!
      Я прежде всего потребовал, чтобы доложили о главных происшествиях в соединении.
      За время нашего отсутствия соединение ушло с Орловской земли, вернулось на Черниговщину, в Елинские леса. Много событий произошло за это время.
      Попудренко начал:
      - Во-первых, - встретились с Лысенко...
      - То есть как это встретились? Я чего-то не понимаю. Можно подумать, что у Лысенко целый отряд...
      - Так оно, Алексей Федорович, и есть. Он тут, на Черниговщине, пока мы уходили в Орловскую область, тоже не зевал. Когда разведчики доложили, что в Елинских лесах действует отряд имени Щорса под командованием какого-то Лысенко, я, конечно, догадался, что это наш Федор Ильич. Думал, придется его из партии исключить. А некоторые товарищи требовали даже расстрела...
      Лысенко был у нас командиром роты. В августе прошлого года, когда нас окружили крупные силы карателей, его рота оказалась отрезанной от наших главных сил. Позднее части его людей удалось пробиться к нам. По их рассказам, получалось так, что Лысенко растерялся, запаниковал и распустил свою роту мелкими группами. У нас считали его чуть ли не предателем.
      - Представьте, Алексей Федорович, - продолжал Попудренко, - Лысенко без нас так развернулся, что его не то что наказывать - награждать надо. С ним отбилась тогда от нас группа в пятьдесят с чем-то человек. А мы встретили отряд в триста двадцать бойцов с пулеметами, пушками. Они тут за это время провели десятки операций. Как теперь быть с ним? Окончательного решения у нас нет. Но я так считаю, что отряд его следует принять обратно...
      Я переглянулся с Дружининым. Он меня понял. Если бы Попудренко знал, о чем мы думаем!
      В Москве, как только мне стало известно, что наше соединение будет разделено, что на Черниговщине останется меньшая его часть, я усомнился выдержат ли? С приближением фронта, естественно, увеличивается и насыщенность всего прифронтового района войсками. В глубоком тылу противника действуют против партизан специальные карательные части и авиация. А здесь и отступающие немецкие части, и прибывающее пополнение... Разве потерпят они соседство партизан?
      То, что произошло с группой Лысенко, успокоило и обрадовало меня.
      - Да вот он и сам - Лысенко, - сказал Попудренко.
      Действительно у двери нерешительно топтался наш старый товарищ. Я пошел к нему навстречу. Мы расцеловались, как принято у партизан после долгой разлуки. Он, конечно, понял, что это хороший знак. Так же сердечно поздоровался с ним и Дружинин.
      - Сколько уже у вас бойцов, говорят, больше трехсот? Верно это?
      - Теперь уже триста семьдесят два, Алексей Федорович. - Будет нужно еще найдем. Многие просятся в отряд. Валом идут.
      В этом-то и дело. Наступление Красной Армии воодушевляло народ, активизировало. В легенду о непобедимости немцев теперь никто уже не верил.
      И те, что прятались по углам, переживали да раздумывали, обрели мужество, искали оружие, шли к партизанам.
      - Полицаи целыми табунами перебегают к нам, - сообщил Рванов.
      - И без полицаев обойдемся!
      - Надо принимать, - оказал Дружинин. - Ведь в листовках-то мы призываем их переходить на нашу сторону...
      Было ясно, что, если оставим мы здесь с Попудренко человек пятьсот, отряд быстро вырастет.
      Рассказали товарищи и о наиболее значительных боевых операциях, проведенных в наше отсутствие. Самым интересным и удачным был налет на Корюковский гарнизон. Не забывали наши партизаны этот городок!
      - Разрешите, товарищ Федоров, - перебил рассказчиков Попудренко. Это надо подробно, а время уже шестой час утра. Мое мнение - рассказы отложить, а сейчас начать заседание обкома.
      Так и сделали.
      *
      И вот, ранним мартовским утром в старой партизанской землянке осталось несколько человек - члены Черниговского подпольного обкома, начальник штаба, два или три командира. Как было шумно только что! А стоило мне вытащить из кармана, положить у лампы, разгладить ладонью листки приказа, воцарилась мертвая тишина.
      Припомнился мне июльский вечер 1941 года, когда члены бюро обкома собрались в моем кабинете, чтобы ознакомиться с директивами, которые я только что привез из ЦК КП(б)У о создании подполья, об организации партизанских отрядов. Двадцать месяцев отделяли нас от того заседания обкома. Двадцать месяцев самой тяжелой войны, какую пришлось когда-либо вести нашим народам, двадцать месяцев борьбы в тылу врага.
      Вот сидит против меня Николай Никитич Попудренко. В тот далекий вечер он первым поднял руку, когда я задал вопрос - кто изъявляет согласие остаться во вражеском тылу. Семен Михайлович Новиков - он тоже был тогда среди нас, - и Василий Логвинович Капранов, и Василий Емельянович Еременко, и Петрик. Директива, которую дала нам тогда партия, - выполнена. Отряды партизан, созданные обкомом, подпольные организации городов и сел действуют...
      - Что это ты медлишь, Алексей Федорович? - спросил Попудренко. - А то давай, я почитаю! - И он потянулся за приказом.
      - Подожди, Николай Никитич... Раньше, чем начать, хочу предупредить и тебя, и Семена Михайловича, и товарища Короткова - всех, кто остается...
      - Как это "остается"?.. Кто остается? Где? - посыпались со всех сторон вопросы.
      - Спокойно, товарищи!.. Так вот, раньше, чем читать приказ, должен предупредить, что Центральный Комитет партии назначил новый состав Черниговского обкома. Все. Теперь читаю.
      И я прочитал приказ.
      В нем говорилось, что Федоров, Дружинин и Рванов должны сформировать из лучшей части соединения группу отрядов и повести их на Правобережную Украину;
      что в данный момент главная задача командования отрядов, выходящих в рейд, - вывести их на правый берег до разлива Днепра;
      что после выхода на Правобережье отряды должны двинуться на территорию Волынской области и путем организации систематических крушений поездов блокировать Ковельский железнодорожный узел;
      что командиром остающихся на Черниговщине отрядов и секретарем подпольного обкома назначается Попудренко...
      Попудренко до сих пор слушал спокойно, а тут вскочил, взмахнул рукой, опять сел. Лицо его покраснело. Конечно же, при его темпераменте, заманчиво было пойти в рейд. Но, с другой стороны, и тут, на Черниговщине, люди остаются не для отдыха. К тому же такое доверие Центрального Комитета партии... В общем причина волнения Николая Никитича всем была понятна.
      - Николай Никитич, - начал Дружинин, - ЦК, как видишь, оставляет коренных черниговцев. Как только подойдет Красная Армия, область будет освобождена - кому поручить восстановление народного хозяйства? Кто лучше тебя, Новикова, Капранова, Короткова знает людей, здешние места, обстановку?..
      - Ты что, никак, взялся меня агитировать? - прервал Дружинина Николай Никитич. - Что такое приказ, мне известно. Не захотел меня брать... Молчу, молчу... Терять время не приходится. Будем делиться... Товарищ Рванов! Ах, да, Рванов с тобой идет. Кто ж у меня теперь будет начальником штаба?.. Давайте так, товарищи, рассядемся по разным сторонам стола и начнем спор.
      - Какие могут быть споры? - рассмеялся я.
      - Как это какие? Нет, спорить я буду! Я с тобой, товарищ Федоров, за каждого человека, за каждый пулемет буду драться. Я тебе ни одного автомата без спору не отдам. Ты что на приказ киваешь? Никто его нарушать не собирается. Но мои немцы не хуже твоих. Твоих, ты считаешь, надо бить из автоматического оружия, а моих можно из одних винтовок? Да мой прифронтовой немец, если хочешь знать, требует утроенной плотности огня!
      Зная его отходчивый характер, я подумал - пусть немного побушует, и сейчас же, вместе с Дружининым и Рвановым, сел за составление приказа по соединению. Выходить в рейд надо было никак не позднее, чем через три дня. А работы предстояло пропасть. Споры и дележка имущества, распределение людей - это хоть и займет время, но главное сейчас в другом. Надо перековывать лошадей, запасать фураж, готовить сани, чтобы можно было посадить на них всех бойцов. Решено было: пока не форсируем Днепр, - ни одного пешего. И Попудренко, пошумев немного, подсел к нам.
      - Эх, Алексей Федорович, значит, навсегда расстаемся!
      - Брось каркать! Почему навсегда, до победы!
      - Я так и говорю - до конца войны, воевать то есть вместе больше не будем... Ладно, - прервал он сам себя, - хватит, приказ нам нужно писать вместе. Учесть каждого человека и остальное. Лошадей, черт с вами, берите самых лучших...
      Приказ мы писали до вечера. Как ни сдерживался Николай Никитич, как ни старался быть великодушным, но то и дело вскакивал, хватался за голову:
      - По живому мясу режете. Не отдам Авксентьева! И Балицкий пусть остается... Мало ли, что он упомянут в приказе. Там сказано, чтобы он с вами вместе вылетал из Москвы, а насчет рейда нет ничего. Вы думаете, мы тут поезда не будем взрывать? Вы его спросите, он и сам, я уверен, захочет остаться. Остаешься, Гриша? - Балицкий отрицательно покачал головой. - Ах, так, значит, дружба врозь?!
      В том, что такие люди, как Балицкий, будут рваться в рейд, нельзя было сомневаться. А вот как отнесется к рейду основная масса партизан, рядовые бойцы?
      Я побаивался, что многие из них не захотят покидать родные края. Приказу подчинятся, но в душе будут против. Оказалось, что опасения мои напрасны.
      Общий приказ я зачитал на митинге, где собралось все соединение, более двух с половиной тысяч человек.
      Сперва выстроились в несколько рядов на большой заснеженной поляне. В торжественной обстановке я вручил Николаю Никитичу от имени ЦК КП(б)У знамя Черниговского обкома. Принимая его, он опустился на колено, поцеловал его край. После этой церемонии я вручил награжденным ордена от имени Верховного Совета СССР. Ряды на некоторое время расстроились. Товарищи поздравляли друг друга, обнимали, целовали. Потом снова воцарилась строгая тишина. Дружинин прочитал приказ о разделе соединения и о выходе в рейд таких-то и таких-то подразделений. После команды "Вольно" шум поднялся невообразимый. Еще бы! Ведь многие товарищи, стоявшие рядом, узнали, что через несколько дней им придется расстаться.
      - Возьмите меня, - просит Горелый, - Сергей Мазепов идет, а мы же с ним друзья.
      - Ну, если уж вы такие неразрывные друзья, пусть он останется с тобой, Николай Никитич не будет возражать.
      Нет, Мазепов не соглашается оставаться, он пойдет в рейд.
      Осаждали меня даже женщины, старики, подростки: они тоже хотели в рейд. От желающих не было отбоя. Пришлось сказать, что никаких заявлений разбирать не будем.
      Однако некоторые просьбы нельзя было не удовлетворить. Вот, например, была у нас медицинская сестра и разведчица Нонна Погуляйло. Она должна была остаться у Попудренко вместе со своей ротой. Приходит ко мне:
      - Найдите время, хоть две минуты, для секретного разговора.
      - Знаем мы эти секреты! Приказ слышала?
      - Алексей Федорович, отойдем на минуточку. Я вам объясню, и вы согласитесь.
      - Так уж и соглашусь... - Но я все-таки отошел в сторонку. Смотрю, приближается к нам Авксентьев. - Подожди, - говорю, - у меня тут с Нонной сердечный разговор.
      - Ему, Алексей Федорович, можно, - говорит вдруг Нонна и вся заливается краской.
      - Знаете, друзья, секрет мне ваш понятен. Только это что у вас между прочим или всерьез?
      Клянутся, что любят друг друга уже давно.
      - Как до первого загса дойдем, товарищ командир, просим вместе с нами - как это - посаженным отцом?..
      В песне поется "...ей в другую сторону", однако мы, если это не вредило делу, старались не разлучать любящих. Составляя приказ, мы назначали членов семьи в один отряд. А семей у нас было немало: Ковтун отец с сыновьями. Глазок с сыновьями и дочерью, Пастушенко с женой, Олейники - муж, жена, дочь и сын...
      Олейников всех четверых мы предполагали оставить в отряде Попудренко, но сын стал горячо проситься в рейд, и мы его взяли с согласия родителей, не выражавших желание идти с нами.
      Каково же было мое удивление, когда уже в походе мне сообщают:
      - И Мария Андреевна Олейник с нами.
      - Как так? Ведь ей был приказ остаться у Попудренко!
      Оказывается, она бегом пустилась за последними санями, вскочила в них на ходу.
      Мария Андреевна работала при штабе кухаркой, кормила вкусно и была не труслива - хоть и бой близко, сидит у котла, чистит картошку.
      В походе мне сообщили о Марии Андреевне, когда уже было поздно отправлять ее обратно. Что делать? Подумали и решили закатить ей выговор, но к котлу допустить.
      Так семья Олейников разделилась: сын и мать пошли в рейд, а отец с дочерью остались на Черниговщине с Попудренко.
      *
      Не только люди, но и кони нашлись упрямые - не пожелали подчиниться приказу начальства.
      Мой верховой конь Адам будет памятен мне на всю жизнь.
      Случалось мне видеть умных, преданных своему хозяину, терпеливых, выносливых лошадей. Читал я также немало об этих друзьях человека. Но такой экземпляр, как Адам, попался мне впервые.