То же произошло и с больницами, домами призрения, доставшимися в наследство "пролетариату и трудовому крестьянству" от монархии. Народные избранники и демократические правительства без зазрения совести паразитировали на остатках благодеяний бывших "сатрапов" в течение более восьмидесяти лет, мало чем радуя своих соотечественников, нуждающихся в заботе. Были экспериментаторы, которые считали правым делом аресты и надругательства над человечностью. Они организовали уникальный конвейер, с помощью которого настойчиво всаживался свинец в умные и честные головы соотечественников, но плодили и оставляли жить подонков.
      То были технологии своеобразной евгеники - науки деликатной, но легко подпадающей под влияние оголтелой сволочи. Что говорить, и всю науку большевики сумели превратить в продажную женщину: любой, даже самый теоретический доклад, начинался с идеологических поклонов и вылизывания задницы очередного вождя. Почитаешь, скажем, учебник по клинической урологии времен правления "учителя всех народов", и окажется, что первым и самым лучшим урологом на планете всей был Иосиф Сталин - именно благодаря его "светлому гению" были спасены тысячи и миллионы советских граждан, страдающих почечно-каменной болезнью, аденомой простаты, воспалительными заболеваниями.
      Денег на строительство больниц и домов престарелых у верных сынов народа, носителей пролетарской сермяжной правды вечно не хватало. Все средства шли на строительство концлагерей, укрепление обороны, развитие Военно-промышленного комплекса, да на создание оазисов для верхушки власти. Его величество хам принялся управлять государством, устанавливать свой миропорядок.
      В советские времена прежняя небольшая богадельня приняла облик многопрофильной больницы и распухла до пятисот коек. Несчастные пациенты превратились в страдальцев "по быту", ибо ощущали себя сельдями в бочке, только без лекарственного рассола, прохлады и свежести. Был резон опасаться худшего - как бы не слопал на закуску и эти крохи цивилизации очередной пьянчуга с пролетарской закалкой, возведенный неведомой силой в ранг верховного жреца. К несчастью люди забывают, что, не взирая на классовые корни, должности и звания, все вместе, лечащие и лечимые, тихо готовились стать постным завтраком для старухи-смерти. Это и объединяло душу, мозг, плоть простых смертных - заложников Божьей воли, но не светского права.
      Откроем тайну: трое собеседников были эскулапами советской фабрики-кухни, на которой выпекаются медицинские рецепты, выдается, так называемая, медицинская услуга в доступном объеме и качестве. Наши "повара" медицинского зелья, выученные и воспитанные в отечественной высшей медицинской школе, носили на себе отчетливую печать порока уравнительной системы. Сама жизнь, "текущий момент" рождает каламбур, доведенный до качества парадигмы: уравнения нищеты в виде следов не правильного питания и чрезмерной выпивки ясно проступали на их лицах, фигурах, мыслях и совести.
      Тройка старых друзей и сотоварищей по профессиональному цеху давно и негласно объединилась в рамках больнички в крохотный клан, имя которому диссиденты. В него трудно попасть, но еще труднее удержаться, ибо требуется для того призвание, особые знания и Божья воля. Как правило, чего-нибудь у большинства рядовых граждан недостает, потому простонародие не идет на смелую конфронтацию, а пытается приспособиться к требованиям сильных мира сего.
      Один из трех - как раз тот, что рассказывал - лысый, помятый и потрепанный жизнью - имел за плечами лет так сорок пять общения с социализмом. Фамилию он имел весьма распространенную, русскую - Сергеев, а звали его Александром Георгиевичем. Врач-инфекционист со способностями, дарованными Богом, спас не одну жизнь. Он отличался одновременно крайней брезгливостью и заметной неряшливостью. Но неряшливость та не покушалась на каноны стерильности. Такие фрукты умудряются выдерживать особый профессиональный стиль, идущий от высокой санитарной культуры, который делает их совершенно не способными заразить и заразиться.
      При всем при том, местный реликт шокирует приличную публику выцветшей, застиранной до дыр рубашкой, неглаженными тысячу лет брюками и пиджаком с хотя бы одной оторванной пуговицей. Сергееву ничего не стоит запросто, как говорится, не отходя от кассы, удивить цивильных граждан презрением к моде и политесу. Приобретается такая одежонка, бесспорно, не у Кардена, а в заурядной лавке полуспортивной - полурабочей одежды. Джинсовая ткань эмблема индивидуальной нормы таких субъектов. Отечественные костюмы сидят на них, как на корове седло, а зарубежные они не покупают принципиально, но не из-за патриотизма, а по причине отсутствия лишних денег.
      Однако для врача много значит внешний вид: спасало положение то, что наш ископаемый субъект сохранил подобие спортивно-военной выправки - не обрюзг, не оплыл жиром, не налился лишней влагой, не успел схлопотать расстройство обмена веществ. Профессиональный ученый-врач давно оставил активную научную деятельность, а успешно защищенную докторскую диссертации уложил на самую дальнюю полку домашнего книжного стеллажа. В той лысой голове сохранились еще значительные куски информации, но были они, как говорится, из многих областей. Когда сведения рассованы по многим комнатам, а ключ от помещений потерян, то есть основания подозревать проявление мягкой шизофрении.
      Может быть, это и так. Но отличить норму от патологии крайне трудно. Скорее, в нашем случае речь идет о шизотимности, - об особом взгляде на вещи, неординарном мироощущении и линии поведения. Медицина - наука каверзная. Скорее всего, это и вовсе не наука, а искусство, владеть которым дано избранным. Недаром философы древности были еще и врачами, а врачи философами. Например, Аристотель - потомственный эскулап - успешно практиковавший на досуге. Себя он любил лечить ванными с розовым маслом. Злые языки трепались по этому поводу с откровенной завистью и искусом навета. Обывателя заверяли, что Аристотель продает "подержанное" масло, разлитое по пузырькам после принятия им лечебных ванн. Исторических доказательств тому нет, но подозрение в использовании принципа самоокупаемости и выгодной коммерции у потомков остается.
      Напрягая мысль в ученых изысках по поводу вселенских законов, философы забавлялись искусством врачевания, являвшимся для них заурядным компонентом культуры избранных. Наследники таких подходов не все умерли, подобно ихтиозаврам, а изредка появляются и на российском небосклоне. Даже свой предмет - инфектологию наш Сергеев воспринимал через призму ученой отсебятины и философских вариаций, никак не желавших вмещаться в догмы общепринятых этиопатогенетических подходов, утвержденных схем диагностики и лечения. Но самое невероятное заключалось в том, что базаровский нигилизм успешно сочетался с великолепными результатами лечения, - больные и медицинский персонал боготворили своего спасителя, превращали его вполне заслуженно в кумира.
      Другой собеседник - годами был постарше, меньше ростом, суше статью и отличался прочной анатомией. Однако одевался он так, словно затеял решительное соревнование с гоголевским Плюшкиным, либо с отпетым французским клошаром. Максимального "блеска" приобретала его одежда зимой, когда ее хозяин старался максимально сберечь тепло, согреть "изъеденное болезнями" (мнимыми и реальными) тело. "Профилактика, профилактика и еще раз - профилактика". - любил назидать анатом, напяливая на себя ватные штаны, телогрейку, допотопные валенки. И то сказать, в морге всегда было холоднее, чем в остальных помещениях больницы. Но не до такой же степени, чтобы превращаться в пугало. Если подвесить ему под руку подружку в помятой одежде и с синяком под глазом, то сложилась бы полная картина российского бомжа, претерпевшего духовное и материальное разложение.
      Подружка в его жизни, конечно, присутствовала и звали ее Муза Зильбербаум. Но не было у нее ни впечатляющего синяка, ни помятой одежды, ни намека на алкогольную энцефалопатию. Была то лаборант-гистолог и одновременно санитарка патологоанатомического отделения больницы добрейшая душа, скатившаяся к ногам специфического порока исключительно только из-за того, что имела повышенную эмпатию. Она так активно включалась в процесс сопереживания, что спешила пустить слезу по любому поводу, связанному со смертью, и урезонить ее было просто не возможно.
      Несколько поодаль от письменного стола, поближе к батарее центрального отопления, располагался небольшой квадратный топчанчик, сооруженный лично Чистяковым. Ложе было укрыто небольшим матрасиком, на котором возлежал любимец публики, принадлежащий Чистякову шикарный американский коккер-спаниель по имени Граф. Это была гордость Михаила Романовича. В собаку он вкладывал заботу, деньги, душу. Завел он его сразу после того, как Муза неудачно разрешила свою недолгую беременность.
      Однако отношения с Музой у пса были довольно прохладные, ну а Мише он платил абсолютной преданностью и верностью. Муза нахально заявляла, что Чистяков своей привязанностью к собаке пытается вымолить у Бога прощение за невнимание к ней, - безвинно страдающей. Граф относился с доверием еще к одному человеку - к Сергееву. Чистяков, исповедующий теорию переселения душ, в том числе, от человека к животному, считал эту собачью привязанность почти что безупречным тестом. Смысл которого заключался в том, что в прошлой жизни они все трое были близкими родственниками, - отсюда и взаимная симпатия. Музе в той компании, конечно, места не отводилось, - это было еще одним поводом для скрытого женского протеста. Она даже никогда не пыталась покормить Графа, ибо было ясно, что он откажется принять от женщины пищу.
      Любимым выходом на сцену для Музы было отпевание или светское прощание в специальном "прощальном" зале больничного морга. В такие торжественные минуты успокоить ее мог только классический стакан русской водки. Известно, что "функция формирует орган". Вот и сформировался давно у доброй женщины легонький цирроз печени, "завелись таракаши в головке", стала пошаливать память.
      Оставалась незыблемой чистейшая душа, таящая только один помысел привести тело покойного после вскрытия в приличное состояние (обмыть, приодеть, придать лицу значительность), а затем организовать достойное прощание. За это она получала не малые деньги - как говорится, "из лапы в лапу" или "на карман". А потому могла позволить себе изысканность в одежде, косметике, пище и напитках. От нее всегда исходило очарование тонких французских духов. Правда, в сочетании со специфическими запахами морга они не всегда удачно гармонировали. Анатом, страдающий аллергией, порой готов был зарезать ее анатомическим ножом прямо на месте из-за какого-нибудь нового обворожительного эксперимента.
      Когда-то анатомическая фея была женщиной смешливой и податливой на пламенную страсть. Стройностью ног, соблазнительностью линии попы и груди она сводила с ума молодого анатома. От брачных уз он сумел ускользнуть, свалив все на половую слабость, рано пришедшую к нему якобы под руку с алкоголем. Но она его сказкам-отповедям никогда не верила.
      Женщины и алкоголь, как известно, не совместимы. Но Муза бросилась вдогонку Чистякову очень рано, как верная подруга, словно сняв себя с "тормозов". Женщины, к сожалению, с такой дистанции сходят первыми деградируют быстрее и глубже. Еще великий Пирогов клялся: "Нет ничего безобразнее, чем пьяная женщина и пьяный врач". Некоторым мужчинам удается выкарабкаться из порока, женщины уходят в него подобно комете, ворвавшейся в плотные слои атмосферы.
      Очень скоро пришлось делить сферы влияния: Муза пьет, а доктор только выпивает и, не теряя квалификации, достойно "потрошит жмуриков". Сергеев тоже соглашался с логикой жизни: можно ли Музе не пить, когда каждый день приходится приводит в порядок растрепанные мертвые тела. С годами, когда толерантность к алкоголю стала резко снижаться, у Музы чаще отмечались сбои - путалась последовательность процесса. Принято считать, что первична работа, а вторична выпивка. Плохо, когда искажается простая последовательность. Здесь и начинается разворот "вектора личности".
      Печальный женский порок в сочетании с патологической задумчивостью и исследовательской страстью анатома приводил к курьезам. Однажды, на выездном вскрытие в периферийной больнице, в плохо приспособленном морге, страшно смахивающем на дровяной сарай, анатом, сделав разрез по Шору, извлек комплекс внутренних органов, иначе говоря, "гусак". Потеряв ориентацию в пространстве и времени, эскулап принялся исследовать интереснейший случай, брать кусочки на гистологию, проникать в святую святых - в клиническую тайну.
      Он не обратил внимание на изменение обстановки: Муза ласково замурлыкала песню, тщательно и со вкусом штопая тройным швом грудную клетку ограбленного трупа. Бутыль со спиртом, найденная в тайниках чужого морга, прибавила тепла. Халява греет быстрее и решительно. Муза переместилась в иные переживания. Действовал лишь инстинкт санитара-профессионала. Работа шла в автоматическом режиме - штопка была основательной и крепкой; узлы завязывались столь жестко, что ни развязать ни разрезать их было не возможно. Распорядившись спиртом, Муза по горячке не смогла найти обычные лигатуры. Штопала она мертвое тело медной проволокой, почему-то валявшейся на видном месте. Когда врач закончил исследовать комплекс вынутых органов, то статус-кво уже восстановить было практически нельзя.
      На первые немые вопросы анатома Муза, пошатываясь, но мило улыбаясь, взялась отвечать на чистейшей латыни.
      - "Omnia mea mecum porto"! Затем перевела на русский, но с пьяной отсебятиной, - Все свое ношу с собой, Ваше Величество!
      Даже в этот, не столь торжественный момент, женщина пыталась вести себя так, словно она Гертруда Великая. Святой образ восстал в помутненной мозгу. Рассказ о Святом Сердце Иисуса услышан был на одной из мужских посиделок. Отличился тогда все тот же Сергеев. Сейчас, находясь под парами чистейшего спирта, ей почему-то казалась, что здесь Гельфский монастырь, в котором она пребывает уже с пяти лет. Будучи огненно рыжей еврейкой, она, наивная, мнила себя белокурой арийкой.
      Истоки пламени страстей были у обоих разные: у рожденной в далеком Эйслебене все исходило из религиозной святости и классического немецкого мистицизма; у петербургской пассии - от бурления алкоголя. Муза готовилась произнести самую ответственную в своей жизни проповедь. Войдя в роль основательно, расширив максимально жгуче-черные глаза, мечущие искры, она приближалась к трансу, после которого следует выключение сознания и моментальное падения тела на пол. Для Чистякова такой исход не был откровением.
      Музе чудилась ясная цель - объяснение "Божественного Благочестия". Ничто иное, как отповедь любимому отступнику, заблудившемуся в сомнениях, готовилась выплеснуть разгневанная кошка. Но спиртные вихри повели помпадуршу в сторону: взбрыкнув и пьяно мотнув головой, она сместила белый колпак с копны рыжих волос на левый глаз. Рожа бывшей красавицы превратилась в сморщенный помидор, порождающий недоумение. Но весь эпатаж решительно притормозил Михаил Романович:
      - За такие штучки, милочка, дают по "пингвину" ногой!
      - По какому пингвину? - переспросила Муза.
      - По тому, который прячет тело жирное в утесы! Милочка! - попытался Чистяков "ласково" привести в чувство свою помощницу.
      Муза, конечно, великолепно понимала, что есть на самом деле "пингвин", но продолжала строить из себя неожиданно проснувшуюся принцессу на горошине. Миша был изыскан и берег чистоту русского языка, - избегал сквернословия. Он давно привык к подобным сценам перевоплощения и считал, что Муза похоронила в себе талант большой актрисы. Сейчас он только выдерживал роль. Челюсти сжимались не от злобы, а от желания сдержать смех.
      Муза всегда считала, что актерство в ее жизни ни при чем. В ней погибла преданная жена и возможная мать детей гениального анатома. Для коллег не было секретом, что Муза, закончив с Золотой медалью школу, в возрасте шестнадцати лет поступила в медицинский институт и, играючи, легко сдавая экзамены на отлично, проскочила до четвертого курса на одном дыхании. Но здесь ее ожидал "ссудный час". Легкое дыхание застыло в приоткрытых губах, а в мозгу зазвенело томительное слово - любовь, когда на одном из практических занятий перед ней выросла фигура "невысокого, но гениального", молодого анатома.
      Через короткий срок, поздно вечером, при явном попустительстве нескольких трупов, тихо возлежавших по соседству, она отдалась "милому, первому и единственному" - Мише. Трупы через неплотно сомкнутые веки, конечно, кое-что постигали. Но их зрительный анализатор уже был подвергнут безвозвратному разложению, и восприятие шло только через продолжавшие расти волосы, ногти и желтые зубы. Таинство посвящения в женщины произошло прямо на свободном секционном столе. Любовников объединила и породнила профессия. Их первый сумбурный половой акт на всю оставшуюся жизнь ассоциировался со специфическим запахом секционного зала - запахом особым, насыщенным формалином, парами спирта и тлетворным ужасом смерти.
      По ее мнению, Миша уже в то время был "с петухами в голове". Доказательства тому очевидны - в столь торжественный момент "преступный сердцеед" лишал ее невинности, никак не соглашаясь выключить яркие софиты. "Во тьме совершаются только порочные дела, мы же творим акт благородного таинства" - мурлыкал он у ее розового ушка. А потом скрипел зубами, мучаясь в борьбе с прочностью девственной плевры, доведенной традиционно жестоким у евреев генетическим отбором до плотности ligamentum (связки) - почти что хряща.
      В последствии, только самым близким друзьям, была приоткрыта завеса тайны над ошибками технологии. Оказывается, Миша с Музой изрядно пригубили казенной aqua vitae. Вполне вероятно, что спиртик несколько сместил анатомические макро-образы в помутненном сознании партнеров. На трезвую голову Миша утверждал, что заблудился не в преддверье влагалища, а, скорее всего, по ошибке пытался пройти не тем путем. Муза божилась, что пьяный Мишутка в азарте настойчиво сокрушал ее лобковую кость. Она еще долго хвасталась подругам синяком в области Symphysis ossium pubis, - женщине, по всей вероятности, очень хочется хоть раз в жизни отдаться громиле. Любовники сошлись на том, что в конце концов победила дружба! Победа была успешно выкована только благодаря отменному освещению, да отсутствию внешних помех - больница в то время спала крепким сном.
      Уже на следующий день Муза попыталась подвигнуть своего избранника к серьезному шагу - предложила узаконить отношения, безразлично, по иудейскому или христианскому варианту бракосочетания. Но Миша оказался крепким орешком. Он заявил, что является последователем Иоганна Георга Гихтеля - немецкого философа-мистика, категорически отвергавшего земной брак, предпочитая ему только духовный брак со святой Софией.
      В те годы Муза обладала очень неразвитым религиозным чувством: она настойчиво пыталась вычислить Софку-сволочь, дабы расцарапать ей рожу и овладеть предметом любви единолично и навсегда. Миша, узнав об этом, долго смеялся, объясняя эгоистической подруге, что его София - это только мифическое существо, богиня мудрости. Тогда он еще уверял подругу, что на свете нет женщины, великолепнее, чем Муза!
      Молодой ассистент кафедры патологической анатомии - Чистяков компостировал мозги своей рыжей бестии рассказом о Гихтеле, жившем в Амстердаме в далекие 1638-1710 годы. Пришлось вспоминать почти полностью теории первоучителя-мистика Якоба Беме (1575-1624), который своими трудами надоумил последователей воспринимать Бога, как чистую любовь, а не как гнев.
      За все те выкрутасы и отказ от бракосочетания Муза закатала Мишелю ногой по яйцам, не в переносном, а в самом прямом и конкретном смысле. Она с горя бросила институт и даже выпила пузырек перекиси водорода. Токсикологию студентка еще не проходила, яд был выбран не правильно отравление не состоялось. Муза сумела поступить на работу лаборантом и санитаркой в тот морг, где нарождающийся гений трудился, прорываясь к кандидатской степени. Она, видимо, не желала расставаться с местом своего девичьего позора и стала последовательно "выпасать" своего избранника, исподволь готовя его шею к супружескому хомуту.
      Если бы молодая подруга не заявила о своей решимости нарожать кучу наследников, Миша, может быть, постепенно и привык к неотвратимым переменам в своей жизни. Но азарт отпетой духоборки, доходящий до отчаянья, поразил его столь сильно, что молодой ученый моментально сполз в вульгарный гностицизм. Мишины попытки отыскать у решительной женщины "духовное", "душевное" и только потом "телесное", как правило, в нежных и надежных руках Музы меняли последовательность. Все очень быстро закончилось банальной беременностью, за которой, конечно, должен у порядочных людей следовать брак.
      К несчастью, одна из комсомольских ударных вылазок на картошку закончилась выкидышем прямо на меже. Муза сперва попыталась повторить ритуал самоубийства, но теперь ее уже стерегли товарищи, родители и Миша. Так началась большая любовь, очень похожая на королевскую охоту. Призом для Музы в ней была желанная беременность, а для Миши - уход от нее. Несложная интрига, но если векторы поступков в ней имеют разные направления, то будет ли толк.
      Возможно, причина и следствие были завязаны на другой узелок: Всевышний отвернулся от вероотступницы, ибо браки должны совершаться на небесах и, скорее всего, только между людьми одной веры. Бог или дьявол отобрал у бушующей валькирии талант материнства? Никто не ответит на прямой вопрос. Скорее всего, в свои права вступила всемогущая кара, обозначенная исключительно анатомо-нозологическим шифром.
      Именно Всесоюзный коммунистический союз молодежи призывом к ударному труду на сельскохозяйственной ниве разрушил "здоровую советскую семью". Муза нашла в себе силы для жертвенности: она взвалила на спину мучительную участь полу-отвергнутой пассии. Муза служила своему вампиру так, как может служить только женщина или собака, но он не всегда платил ей по достоинству. Иногда Музу прорывало - она выплескивала из себя море негодования и брани. С годами ослепительная, ярко-рыжая масть поблекла, география жировых отложений и формы груди приблизилась к национальным стандартам. Миша ехидничал: дома, в сундуке, у Музы появились три традиционных для еврейки парика. Любовь перешла в привычку, затем в нерасторжимую привязанность.
      Сейчас, в холодном и неуютном сельском морге, дискуссия была неуместной. Однако Муза продолжала разбивать горшки. Возмутила ее, конечно посылка о правомерности применения ноги для утверждения дисциплинарного кодекса. Возбуждала гнев, видимо, и обида за нежный женский половой орган источник божественных наслаждений, не заслуженно униженный просторечием. Женщины чаще помнят о сладком, но редко вспоминают об исторических бурях, жизненных трагедиях, виной которых было, есть и всегда будет все то же забавное (если его оценить анатомически) и коварное устройство, носящее гордое латинское имя - Organa genitalia muliebria. Ясно, что интеллигентный человек, да еще врач, анатом, обязан подбирать выражения. В том была уверена Муза на сто процентов и переубедить ее никому не удасться.
      - Много чести! - криво ухмыляясь и попятившись на стеклянный шкаф с инструментами, молвила отвергнутая пассия. Затем продолжила:
      - Вообще-то, для интимного общения настоящие мужчины используется другой орган.
      - Размечталась, пьяная дурочка. В тебе заговорили студенческие атавизмы. - скрипнул голосовыми связками возмутитель спокойствия.
      - Ваше половое бессилие давно отмечено неподкупной и принципиальной общественностью. - в свою очередь, отделавшись от икоты, с достоинством выдавила Муза.
      - Придержи язык, пьяная стерва. Помни, женщину украшает посредственность. - с легким намеком на злобу заявил доктор.
      - Вы, видимо, имеете ввиду свою особу, мой господин. - съехидничала обиженная светская львица.
      Препирательство было бесполезным. Очевидность автора победы в высоком споре не вызывала сомнения. Привыкший ко всему анатом сменил гнев на милость.
      Хоронить останки покойного пришлось в два этапа: сперва тайно был захоронен сбоку от фундамента морга комплекс внутренних органов; затем торжественно и прелюдно зарыли на местном кладбище остатную от человека оболочку. Откровеннее всех, можно сказать, страстно, с подвывом, рыдала Муза, ее не могли привести в чувство даже два стакана огненной воды, наполненные, естественно, не до краев, а только на "две бульки". Терминология алкоголиков давно вошла в практику Музы и она не стеснялась расширения специфического кругозора.
      Чистяков в течение долгого общения с покойниками, вкупе с незаменимой Музой, не подвергся духовному разложению больше, чем этого требовала профессия. Но дьявол не мог успокоиться: Миша понимал, что рано или поздно его ждет возмездие за грехи и грешки. Спинным мозгом он чувствовал нарастание тревожности: кто-то выстраивал ему новые страшные испытания. Чистяков помнил рассуждения Александра Ивановича Клизовского о жизни и смерти и они были близки анатому. Действительно: "Цель жизни есть жизнь. Синоним жизни есть движение. Движение вечно - значит жизнь вечна". Трудно спорить с тем, что "начало жизни человека уходит в Беспредельность прошлого, а о конце не может быть речи, ибо Беспредельность ни начала, ни конца не имеет". Чистякова успокаивало заключительное утверждение Клизовского: "Будущее человека есть беспредельное совершенствование, которое осуществляется чередующимися жизнями, то в видимом физическом мире, то в невидимом небесном". Такая философия приободряла грешника, оставляя ему надежду на лучший исход, конечно, если удастся разобраться в грехах, покаяться и получить их отпущение у Всевышнего.
      Миша давно поставил крест на атрибутах внешнего лоска. Человек-загадка всегда присутствует в коллективе, особенно, если речь идет о медицинской касте. Михаил Романович Чистяков - так величали доктора полностью, - сумел вместе с матерью выжить в блокадном Ленинграде. Сразу после Великой Отечественной войны он попал в одно из многочисленных Суворовских училищ, где тянул лямку воинской службы. Кстати, и Сергеев тоже хлебнул воинской дисциплины практически из того же котелка - он закончил Нахимовское военно-морское училище, чем страшно гордился, часто вспоминал поучительные истории из жизни закрытого военного учебного заведения и корабельной практики.
      Что-то особо опосредованное чудилось в притяжении бывших военных воспитанников друг к другу - родство душ, так это, скорее всего, называется. Но единение такое уж слишком откровенно отдавало общей скорбью - видимо, в тайниках души у них пряталась тоска по потерянному детству. Невольно в памяти всплывали и хлестали по отцветающим нейронам многочисленные незаслуженные обиды, непонятная и неотреагированная жестокость, свалившиеся на детскую голову неожиданно и неотвратимо, от которых в том возрасте и в тех условиях защититься было практически не возможно.
      Таких училищ тогда расплодилось достаточно - они спасали от беспризорщины многочисленные детские души, но и бывшим гвардейским генералам и офицерам давали сносный и достойный их заслугам прокорм. Сложилась особая система милитаристского воспитания, а, точнее сказать, возрождались ее традиции, еще не забытые с царских времен. "Система" термин, усвоенный воспитанниками, как что-то родное и, вместе с тем, холодное, жестокое, полностью лишающее детства. Там, изнывая под тяжестью воинской дисциплины, так плохо сочетавшейся с мальчишескими запросами, Мишель (кадетская кличка) умудрился отписать откровенное письмо самому Сталину.
      Детище войны добросовестно объясняло вождю причину нежелания посвятить себя военной профессии. На его счастье перлюстрация писем воспитанников была поручена не агентам КГБ, а офицерам-воспитателям училища. Нашелся мудрый человек, который остановил депешу, а режущегося правду-матку мальчика благополучно отчислили и отправили домой в послевоенный Ленинград. Жил он в самом центре Северной столицы, среди красот великого города. Его мать, вечно занятая на дежурствах в больнице, была заурядным врачом-терапевтом. Как могла, она успевала заботиться о духовном развитие единственного сына. Мать-одиночка с раннего детства обладала неукротимой энергией, легкостью и подвижностью, миловидными внешними данными. Наверное, тем и завлекла она будучи студенткой четвертого курса мединститута одного из профессоров Военно-медицинской академии, где проходила практику по кафедре акушерства и гинекологии. Пути Господние неисповедимы!
      Но насладившись внебрачной любовью, лекарша откатилась от профессора и впряглась в жесткую долю материнства, совмещая ее с радостями помощи ближнему. "Светя другим, сгораю!" - заявил еще великий Гиппократ. Но в блокадном Ленинграде, а затем и послевоенном вдрызг разрушенном городе процесс "сгорания" проходил уж слишком быстро, решительно отбирая у жизни время и силы. Перед работой мама отводила задумчивого мальчишку с куском хлеба в кармане в ближайший музей или театр, где ребенок арестовывался на целый день. Так берегла она наследника своего короткого счастья от "тлетворного влияния улицы". Надзирали за ним множественные мамины подруги. Летело тяжелое, голодное детство, обычное для многотысячной городской детворы. Помогал рыбий жир, фтизиатрическая служба, замученные голодом, но добрые врачи-педиатры, бесплатные школьные завтраки и обеды, комнаты продленного дня, организованное детство в три долгие и мучительные смены школьных занятий.
      Но средняя советская школа была преодолена Чистяковым сравнительно легко благодаря незаурядной памяти и способности схватывать все на лету. Программа медицинского вуза тоже покорилась сравнительно просто. Но вечное недоедание, холодные, промозглые будни стерли из памяти возможные веселые события студенческой жизни. Начав работать врачом и несколько оперившись, он пытался быть щеголем (конечно, на азиатский манер): носил серенький пиджачок и черные брючки, но мечтал о костюме-тройке, белоснежной рубашке и галстуке-бабочке. Явная нищета легко пряталась у тогдашних врачей под белым безразмерным халатом, с глухим воротом спереди и тесемчатыми завязками на спине.
      Такие халаты носили все - от санитаров до академиков от медицины.