Предварительно переодев чистую больничную рубашку, он, естественно, сбросил подтяжки, поддерживавшие штаны с широкими генеральскими лампасами. Помывка рук – увлекательное для хирурга занятие. Здесь начинает накапливаться сосредоточенность, решимость и особая хирургическая тайна умозрительного проникновения в человеческую плоть. Затем был натянут балахон стерильного хирургического халата с завязками на спине и началась сложнейшая операция. Когда были пройдены все ответственные манипуляции и дело подходило к концу, – накладывались поверхностные швы, – генерал почувствовал легкое и приятное шевеление в районе своих детородных органов, или где-то поблизости.

Тогда даже маститые отечественные профессора еще мало знали о прелестях орально-генитального секса. Но возможность изощренной интимного таинства бродила в подсознании. Генерала обескуражил выбор места и времени надвигающейся неизвестности. Исполнитель не вызывал сомнения у пожилого человека. Он отшатнулся от операционного стола, обратил взгляд к долу, но разглядеть подробно творившееся внизу не смог из-за особенностей очковой коррекции, резко гасившей старческую дальнозоркость. Профессорскую суету прекратил знакомый голос преданной санитарки:

– Товарищ генерал, не беспокойтесь, – ласково затараторила мнимая блудница. – штанишки с вас упали на пол. Я тут пробую их поднять под халатом, не нарушая стерильности.

Операционная бригада и многочисленные зрители пригляделись внимательно: генерал стоял как бы в центре клумбы из добротных зеленых брюк – среди зеленого, словно розы, алели яркие генеральские лампасы. Уже зрелая, но по-прежнему красивая и статная, операционная санитарка Шура на четвереньках, элегантно изогнувшись, выделывала сложные манипуляции у голых, несколько кривоватых, неприятно волосатых, с варикозными изъянами, ног своего кумира. Она самозабвенно пыталась, соблюдая аккуратность и стерильность, протолкнуть брючную ткань под хирургический халат. Но слаженность действий путал клеенчатый фартук, свисавший спереди, по животу маститого хирурга практически до пола.

В прошлом бравые любовники, теперь они оба не могли справиться с пустяковой задачей. Присутствующим демонстрировался номер, безусловно, смертельный. Вся надежда была на волшебство искренней любви и служебную преданность, которые, как известно, порой творят чудеса. Однако в данном случае знаменитому академику явно не везло: пришлось передать штопку операционного разреза ассистенту и, подхватив вместе с Шурой злосчастные штаны, устремиться в предоперационную. Шура отгораживала своим телом генеральский позор от зрителей, крутясь вокруг академика, как взволнованная наседка.

Там, в предоперационной, наедине, может быть, и довершили пожилые люди акцию секретных воспоминаний каким-то, только им известным, способом. Кто ведает, какая техника оказалась в том скоротечном рауте предпочтительнее. Опытные хирурги говорят, что даже очень длительная и утомительная операция, – может быть, видом крови или густотой переживаний, азартом акции спасения, – пробуждает непреодолимую сексуальную страсть. Теснота общения операционной бригады творит чудеса и делает доступным удовлетворение любых фантазий, причем, в самых невероятных условиях.

Опыт показывает, что-то подобное происходит с бригадами персонала скорой помощи, с патологоанатомами, рентгенологами, таящимися в темноте своих загадочных кабинетов. Как теперь известно, не остался равнодушным к профессионально-житейским соблазнам и Михаил Романович. Каждый стремится хоть на минуточку, но почувствовать себя атлантом. Сильно переживая малый рост и надвигающееся облысение, Чистяков, еще будучи молодым врачом, дошел до того, что уговорил своего приятеля хирурга раскромсать ему апоневроз под кожей волосистой части черепа. Хирургическая экзекуция несколько растянула процесс облысения, превратив его в затянувшуюся природную кару. Полная же остановка процесса оказалась иллюзией, обогатившей науку еще одним опытом с отрицательным результатом. С годами облысение приобрело забавную географию, – пучки седых волос кустились между разноформными ареалами плешивости.

Дабы усилить сопротивление природе, Миша стригся на голо. Так и прошли лучшие годы: облысение не остановилось, но стриженным под солдата-первогодка пришлось отходить большую часть жизни. У неподготовленных и слабонервных создавалось впечатление встречи с упырем или вурдалаком. Однако этот экзотический фрукт был кандидатом наук по самой мудрой в медицине специальности – патологической анатомии. В свободное от работы время (а ему удавалось все рабочее время превращать в свободное) он писал картины. В них ощущалось хорошее восприятие и передача красок, но хромала техника рисунка. Видимо, многодневные посещения музеев оставили свой след, но то был только след, а не четкий отпечаток таланта живописца.

Натура эксцентрическая выпирала из Чистякова при каждом повороте головы, тем более при остром слове и решительном действии. Ну, а если он ударялся в пространное повествование, – подключал оба полушария к поиску вещего слова, – то можно было смело вызывать психиатров. Чего здесь было больше: нарочитой эксцентрики или акцентуации характера – трудно сказать. Скорее – всего понемножку. Однако он любил усиливать меткими словами эффект диагностических пассажей во время вскрытия. Постукивая длинным хирургическим ножом по мрамору секционного стола, он, копируя технику удава, давил свою жертву пристальным взглядом, раскрывая перед провинившимся врачом ошибочные диагностические и лечебные установки. Немногие из заблудившихся в тайнах медицины эскулапы решались тогда возражать его клиническим приговорам. Особенно не любил наш патолог легкомысленных нахалов, врунов, неучей и шкурников. Он всегда находил для них язвительное словцо и откапывал совершенно жуткую историю из архивов науки.

Третий диссидент-посидельщик имел косвенное отношение к медицине. Олег Германович Верещагин – по образованию физик, кандидат физико-математических наук, залетел в больничку из профильного НИИ, где успешно руководил лабораторией лазерной техники. В больнице ему предложили возглавить службу сопровождения диагностического и лечебного процесса. Он умудрился заменить металлолом на современную технику и ежегодно внедрял все новые и новые уникальные методики.

Открыл этого уникального специалиста, стоящего за границей колоссальные деньги, Александр Георгиевич. А встретил он его на тренировке по каратэ, где Верещагин выполнял роль тренера. Сергеева при первом знакомстве поразили внешние данные нового тренера. Почему-то сразу вспомнились два кинофильма – "Римские каникулы" и "Великолепная семерка". В Верещагине совмещались изумительные мужские данные, – высокий рост, стройность, гибкость, спортивная резкость, – с интеллигентностью, отражающейся в тонких, породистых чертах лица, несомненном уме, эрудиции, воспитании. В нем было многое, напоминающее стать и характер сильного и благородного оленя.

Сергеев вовсе не удивился, когда при знакомстве тот назвал свое имя – Олег. Они отыскали друг друга моментально и через несколько дней были друзьями. Их мужская дружба прошла двадцатилетнее испытание. Не была она сусальной, зависимой, рабской, а была, скорее, дистанционной, но верной. Каждый был готов прийти на помощь другому при первой необходимости. Безусловно, они оба не были идеальными людьми, но умели прощать недостатки друг другу. Пожалуй, их обоих объединял идеализм и романтизм, идущий от детства и юношества. Олег очень любил сказки и читал их запоем. Таким людям кажется, что они хорошо диагностируют человеческие пороки, но в том состоит их глубокое заблуждение.

Первый тест, который не удавалось Олегу пройти без поражения был наивно прост, – при многократных попытках сложить семью он вляпывался в идиотскую ошибку. Через два-три года приходилось разводиться. Сопровождалась такая акция исключительными мытарствами, которые с изощренной подлостью организовывали бывшие благоверные. Они почему-то охотно рожали от него детей, но все дальнейшее содержание и воспитание переваливали на отца, а сами пускались в тяжкие. Видимо, в людях, подобных Верещагину, слишком много чести и праведности – тем и пользуются при случае окружающие. Ну, а женская природа изначально склонна к паразитированью, – иначе и быть не может, если существо, по образу и подобию Божества, создают из примитивного ребра, совершенно земного мужчины, да еще погруженного в глубокий сон, скорее всего, изрядно пьяного.

Абсолютно ясно, что самым смышленым испытателем житейской мудрости являются досужие женщины. Дочери Евы для глубокого испытания затягивали Верещагина в официальный брак четырежды. Каждый раз, откупившись квартирой или машиной, от очередной "единственной и неповторимой" он оказывался по уши в чем-то зеленом, липком и зловонным. Ибо кто еще может так подло мстить за несостоявшуюся любовь до гроба, – только женщина, подброшенная дьяволом. А для того дьявол обязательно выберет смазливую, именно с теми пропорциями, которые влекут, возбуждают и греют. И когда доверчивая стоеросовая дубина, регулярно стоя на коленях, по собственному почину убедит малообразованную провинциалку в том, что она Богиня, начинается второе (всегда финальное) действие рокового спектакля. Теперь уже инициативу захватывает чрезвычайно слабый пол, но почему-то способный незаметно перевернуть горы и запрятать отвергнутого мужа в тюрьму или сумасшедший дом. Но наивысшее удовлетворение Матильда получит, если окажется в центре событий. События те, естественно, развернутся на кладбище, перед свежей могилой бывшего мужа, под звуки трогательных речей, в сопровождении оркестра и гвардейского салюта.

Видимо, благородство не сеют, – его потребляют вампирши. Во всех посидельных вещаниях Олежек принимал участие, но было в его речах что-то от взглядов Григория Синоита (13-14 века) – византийского проповедника и аскета, основателя монастыря в пустыне Парории. Его тянуло к проповедям идеала созерцательной и аскетической жизни, конечно, несколько осовремененной. Он был сильный, решительный и бескомпромиссный боец на татами – побеждал отечественных увальней и японских профи. Америкашек на выездных соревнованиях Олег колотил просто пачками. Но судьба не была к нему благосклонна – интриги настигали его красивую голову без предупреждения и длительной подготовки. Сейчас, выслушав рассказ сотоварища, он сильно задумался и не стал влезать в обсуждение, – раут созерцания и осмысления был необходим Олежеку.

Четвертый в этой компании, конечно, был лишним. Его облик не очень вязался с эстетикой "малой группы". Но он уже затесался в нее, а изгонять человека из служебного помещения, – пусть даже малоблагоустроенного подвала, где располагался морг, – было не в правилах основательных эстетов. Золотое кредо цивилизованного общества: "живи так, чтобы не мешать жить другим". В подвальной компании такая сентенция толковалось расширительно: "живи так, чтобы извлекать пользу от жизни, не мешая при этом другим". Вадик, или для внутреннего потребления – "малыш", звучало здесь ласкательно; он же величал их выспренно – "звери". Ему отводилась роль обучаемого молчуна, разрешалось наматывать на ус и пускать сопли восхищения от высокой беседы. Возраст его не превышал тридцати восьми или около того. Тело он имел чрезмерно упитанное, рыхловатое для молодого мужчины, рост средний, богатую шевелюру и некую испуганную глуповатость во взгляде.

А глупеньких и убогих вечно чтили на Руси. Сентиментальность у русских – черта национальная. Внимание к чему-либо у малыша сочеталось с широко открытым ртом из-за бесконтрольно отвалившейся нижней челюсти. Цвет глаз трудно идентифицировать, да и нет в том серьезной необходимости. Своеобразная запасная мишень для острого словца, безобидной шутки – вот психологическая реальность данного персонажа. Известно, что "молчание – золото". Редкий металл, наличествующий в приятной компании, позволял любому адепту разговорного жанра быстро передвигаться от одного художественного образа к другому, сочными красками живописать экстремальные ситуации.

Такие ситуации чаще всего создавал своими действиями и высказываниями сам Вадик, но порой разговор затрагивал и опасные темы – касался начальствующих фигур. В интересах диссидентов было держать информацию в узде конфиденциальности. Должность у малыша была редкая среди нормальных людей – он был врачом-диетологом. В подвальном синклите сами собой вырисовывались его приватные функции. Не трудно догадаться – молодости вменялось в обязанности расстараться закусоном, когда из-под стола анатом доставал большую бутыль с казенным спиртом.

"Эликсир жизни" всегда готовился быстро и мастерски: все решала пропорция ректификата, воды и вкусовых оттяжек. Важно было не только нейтрализовать остатние сивушные масла, их запахи и привкусы, но и внести гармонию внутреннего осязания. От нее зависел эффект опьянения, качество рождаемой мысли, полет воображения, пафос и историческая значимость очередной повести. Наши мастера импровизации, вообще, считали, что первичным во всем том действе была мысль и слово, а не банальная пьянка.

Не надо думать, что возлияния была ежедневными и тотальными – под завязку, до изумления. Для такой светской жизни никакого больничного спирта, конечно, не хватит. Государство как раз формирует бюджет свой, во многом ориентируясь на индивидуальное потребление горячительных напитков. Во всяком случае, в царской России так и заведено было со времен графа Сергея Юльевича Витте: сколько выручили от продажи питьевого зелья, столько и направили на поддержание воинской доблести. Современные государевы умы тоже не забыли о проверенной методе, – бюджет оборонного ведомства соответствовал выручке от продажи спиртных напитков населению.

Сегодняшний разговор собратьев по оружию велся на трезвую голову. А потому был он конкретен, поучителен и точен. Анатом, любивший неспешное общение с информацией, ушел в некоторую задумчивость, видимо, разворачивая внутри себя представления, только что почерпнутые из рассказа Сергеева. Очевидно, что он смаковал художественные стороны только что нарисованного пейзажа и повести в целом.

Диетолог затих, обескураженный полетом мысли инфекционно-заразной души. Вадик еще не привык к встряскам интеллекта и на некоторое время потерял дар речи, забыл некоторые весьма распространенные слова. Когда ему неожиданно предоставляли слово, он долга путался в сорняках из междометий, пытаясь выбраться из лабиринта аллегорий, гипербол, постоянно сталкиваясь с потоком шальных мыслей. Его подавляла "чуждая" эрудиция рассказчика, сильно отличавшаяся от прежних передовиц партийных газет. Все время приходится ждать от этого полиглота какой-то трансцендентной отсебятины. Не ведаешь, где здесь мистика, где реальность, а где розыгрыш, хохма, цель которой проверить досужего слушателя на вшивость. Честно говоря, Вадик так и не понял к чему плелись сии вирши, в чем корень зла? Какую генеральную идею Сергеев намерено вплетал в прозу жизни?

Молчание было нарушено через довольно длительное время. Необычно, но прорвал заслон очарования диетолог:

– Складывается впечатление, – заявил он, почесывая переносицу, – что существуют на земле особые места, куда нет нам дороги. А как интересно было бы отправиться в Грецию в гости к Дельфийскому оракулу, пошептаться с ним о "тайном", узнать свои жизненные перспективы, хотя бы прогноз погоды на завтра.

– Ну почему же нельзя отправиться в путешествие? – возразил патолог (в хорошем настроение Чистяков чаще величал себя "патологом", в плохом – "анатомом"). Покупай туристическую путевку и двигай в Грецию, – скатертью дорога. Оставь только нам ключи от продуктовых кладовых, – мы помянем твой светлый образ не единожды.

– Ключи оставить не могу. Нечего и губу раскатывать. Но добраться до Дельфийского оракула – мысль заманчивая; однако, трудно выполнимая по теперешним временам – советский гражданин страдает от хронического безденежья.

Инфекционист наслаждался эффектом, произведенным только что сооруженной повести. Ухмыляясь, Сергеев наблюдал исподтишка за реакцией сотоварищей. Он молчал до поры до времени, понимая, что в данной ситуации ему пристало до конца играть роль носителя вещего слова – почти что ставленника оракула. Всегда нужно дать дозреть впечатлению, чтобы покорить публику окончательно – сделать ее "рабой искусства".

Безусловно, вся братия собиралась в вонючем (имеется ввиду запах формалина и трупных остатков) подвальчике на своеобразный сеанс групповой психотерапии по методике досточтимого профессора Балента. Все присутствующие ощущали потребность через общение восстановить равновесие. Жизнь тяжела, а в России – особенно.

Отечественная медицина всегда была в загоне, на последнем месте – с ней расплачивались остатними крохами. В бюджете страны купались лишь военные и высокие чиновники. Но наиболее кривым боком такие происки выходили пациентам. Старый анекдот подходил к такому случаю наилучшим образом. Врач на приеме в поликлинике допрашивает пациентов и ставит один и тот же диагноз. Но одному он рекомендует для лечения диету с зернистой икрой и осетриной, Черноморский курорт (то был директор завода). Другому страдальцу (скажем, рядовому инженеру) эскулап советует чаще наслаждаться чистым воздухом. Пролетарию рекомендовалась скромная пьянка.

Радостным свойством жизни и труда отечественных эскулапов всегда было право жить впроголодь, набираясь при этом выше крыши микробами и болью, оттягивая их от пациентов на себя. Потому и заболеваемость среди медиков на уровне заболеваемости лесорубов северных волчьих углов. При том при всем, еще требовалось излучать милосердие, внимание, сострадание, заботу.

Легкая и своевременная релаксация исправляет положение. Она – спасительница умов, невеста страдальцев от медицины. Будучи желанной, но еще не трахнутой, та невеста никогда не станет законной супругой, ибо не дано жениху окончательное спасение. Великая пошлость есть известный символ: "светя другим – сгораю". Никто и никогда не должен сгорать, особенно на работе. Исподволь, неосознанно, врачи и сестры милосердия приходили к необходимости самозащиты. Вот почему медики первыми приняли на вооружение методику Балента, прячась под шаткой крышей групповой терапии. Но чаще подключали традиционное, народное средство, утвержденное бесстрашным и добрым божеством – Бахусом. Кто-то не устоял, поскользнулся и превратился в алкоголика, а кто-то пошел дальше – скатился до страшной муки – наркомании. Однако разговор, затеянный постояльцами подвала, неспешно продолжался.

Вадик, видимо, уже оправлялся от эстетических впечатлений и начал постепенно раскапывать логику событий, затронутых в повести.

– Александр Георгиевич, – обратился он к Сергееву. – Если я правильно вас понял, то "матрица воздействий", смещаясь, тянет за собой некоторые земные эффекты: оракулы действуют, но в иных местах? Какой же смысл ехать в Грецию, сперва нужно уточнить географию особых мест, не так ли? – почти на английский манер уточнил диетолог.

– Скорее всего, все так и происходит. – раздумчиво пояснил Сергеев. – Но наша, еще только ползающая на четвереньках, наука не разобралась в таких вопросах. Мой рассказ – это концепция и только. Каждый волен принимать ее на веру или отвергать сразу же, без рассуждений. Богу и Вселенной от этого – ни холодно и ни жарко! Одно ясно, что одни города умирают, другие живут долго, третьи – только нарождаются. Наделенные Божьим промыслом редкие личности (посланцы) отгадывают места перспективных закладок поселений, возведения храмов. Но важнее всего отгадывать события и, всем сообща, не гневить Бога.

– Вадик, откройте Откровение Иоанна Богослова, главу 6: 12-17, и вдумайтесь в его предупреждения: "И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь; и звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои; и небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих; и цари земные и вельможи, и богатые и тысяченачальники и сильные, и всякий раб и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца; ибо пришел великий день гнева Его, и кто может устоять?"

Вадик все внимательно выслушал и еще шире разинул рот. Остальные собеседники тоже зарядились новыми впечатлениями.

– Разбередили, коллега, вы старые душевные раны. Бог вам судья, – прояснил свою позицию патолог и постарался несколько снизить накал патетики. – Но именно Господь с нас спросит сурово, если мы сейчас же, не сходя с места, не санируем душевные раны известным "компонентом".

– Михаил Романович, – обратился к маститому патологу ушлый диетолог, – сдается мне, что пора подумать о пище мирской – о закуске. Идут ли мои предположения в ногу со временем, с грешными мужскими желаниями?

– Разговор о грехе будем вести в правильном, выверенном ключе, Вадя! – попробовал перевести разговор в русло легкой скабрезности инфекционист, еще не остывший от ощущения триумфа.

– Но прежде позвольте наводящий вопрос: Вы, собственно, кто по сексуальной ориентации?

– Оставьте грязные намеки! – подхватил игру диетолог, отвечая с деланным возмущение. – Знаем мы ваши бяки-каки.

– Пошлость, между прочим, даже в малой дозе, никогда не украшала ученого, дорогой Александр Георгиевич! Это ваше вечное мнимое кокетство стоит у всех поперек горла. – продолжил Вадим. – Злые языки давно свидетельствует о вашем чрезмерном усердие по части применения психотерапии. Игра в раскованного человека тоже заводит вас слишком далеко.

– Говорят, что там, где необходимы решительные ударные дозы антибиотиков, вы используете ласковые слова. Вам удается даже дизентерию успешно лечить словом, а не левомицетином. Вы отказываетесь от зовиракса и заставляете страдальцев покрываться папулами и пустулами – следами страшной герпес-инфекции. При этом лопочите ласково словесные формулы, как старый добрый колдун.

– Вадик, что вы знаете о жизни ученых, о переживаниях загадочных людей, купающихся в фантазии, как в парном молоке. Они же все – не от миро сего. Оставьте их души в покое!

– Лучше блесните интеллектом, усильте впечатление – постарайтесь запомнить международные названия двух упомянутых лекарств – Chloramphenicol и Acyclovir. Ну, а что до ваши намеков и подозрений, дорогой коллега, то должен дать вам отчаянную отповедь: наши методы правые и мы победим! – ударил теперь уже в свой набат инфекционист.

– Вадик, господин ученый патолог не даст мне соврать, – природа все еще состоит из загадок, конечно, для человека, наделенного пытливым умом. Судите сами: вы вспомнили вирусы, но забыли, что они состоят в самой интимной связи с нашим генофондом; забравшись в клетку, вирусы поедают что-то остающееся от хромосом, от их белковых фрагментов, либо сами подпитывают их своей плотью. Бактерии прячутся между клеток, в тканях, в органах, в полостях, – они тоже ведут неустанную работу, то ли по защите, то ли по обновлению организма. Посему, Вадик, не всех микробов нужно прихлопывать антибиотиками. А что касается вирусов, то такое усердие – вообще, бесполезно, ибо нет для этого никаких средств. Вот и остается у врача одно лишь вещее слово, – им и лечим. Так, что твои подозрения о моем психотерапевтическом усердии справедливы. Но я хотел бы обратить тебя в свою веру.

– Однако, Вадик, сдается мне, что вами руководят иные помыслы, – политические, идеологические. Кому вы служите, сын мой? Колитесь!

– Вы, господин, случайно не Владимир Ульянов-Ленин? Такая прыть трибуна! Я стал подозревать вас, Вадик, в серьезных идеологических связях с большевиками. Ответьте достойному собранию честно и принципиально на сей счет. Видимо, вы запрятали в подполье больничную парторганизацию, манкируете идеологией перестройки. Хотя процесс давно пошел и возврата к большевистским утопиям никогда не будет.

Дело в том, что врач-диетолог Вадим Генрихович Глущенков до перестроечного переворота с любовью и тщанием исполнял должность секретаря партийной организации больницы. На том поприще он попортил много честной, но блудливой крови, разбираясь в интимных связях своих коллег.

Кто в медицине без плотского греха? Давно социологическими и психологическими исследованиями прояснена ситуация в этой части: в медицинские вузы и училища стремятся поступить юноши и девушки с повышенной сексуальностью. Непреодолимый интерес к противоположному полу ведет их в дебри медицинской науки и клинической практики.

Но паршивец Глущенков основательно цеплял в былые застойные времена за жабры Александра Георгиевича Сергеева, когда тот возглавлял одно из самых больших отделений больницы – инфекционное. Сергеев был, по правде сказать, бабником, но дисциплинированным, не более и не менее того. При наличие массы свободных мельцеровских боксов со всеми удобствами, красавицами медсестрами и молодыми женщинами-врачами можно было подозревать заведующего отделением во всех грехах. Тем и занимались неумные головы и злые языки. Но абсолютная стерильность, тщательно контролируемая микробиологически и серологическими, была святою святых на отделении. Она создавала устойчивость к плотским соблазнам, хотя исключить симпатии виртуального качества было практически невозможно.

Воспитательный мордобой, который ему временами устраивали на партийном бюро чаще носил незаслуженный характер. Но он оставил неизгладимый след в его душе и памяти: его разрывал на части внутренний смех, с усилием сдерживаемый. Как бы в пику общественному мнению, Сергеев приобрел привычку подыгрывать под девианта. Нет-нет, да и прихватит, обнимет какого-нибудь мужичка за талию, многозначительно вперится взглядом в глаза молодого специалиста. Но это были лишь отвлекающие маневры – мистификации, которые, кстати, очень разжигали женский пол. Именно на последнее Сергеев всегда и расчитывал.

Вялые пассии в целях контр-компенсации начинали проявлять решительную активность к своему былому соблазнителю. Таким образом, как бы убивались два зайца: дразнился партком и воодушевлялся женский пол. Верхи не соглашались, а низы не хотели терпеть. Однако от серьезных занятий "женским вопросом" его всегда отвлекала наука. Конечно только она была его настоящей невестой, женой, любовницей, радостью и утехой.

Капитала на этом он не сделал ни политического, ни материального, но забавлял себя и отвлекал от "прозы жизни", видимо, основательно. После смерти первой жены в довольно молодом возрасте (30 лет) он тянул лямку воспитателя и кормильца двух детей и наука для него, бесспорно, была своеобразной отдушиной, а свальный грех – предметом здорового любопытства и сброса физической энергии.

В разговор решительно вмешался Михаил Романович Чистяков, его патанатомическое нутро уже настроилось на иное восприятие мира и взорвавшееся само собой словоблудие коллег никак не сочеталось с его особым творческим настроением.

– Есть предложение, – многозначительно заявил анатом, – заняться делом. В "процессе" мы успеем вернуться к обсуждению затронутых тем. Главное, чтобы тот "процесс пошел", чтобы в нем не было проволочек, сбоев и перерывов. А качество обсуждения моральных позиций будет зависеть, глубокоуважаемый Вадим Генрихович, от вкусовых достоинств раздобытой вами пищи. Качество же "компонента" нам всем гарантирую даже не я, а госстандарт. "За работу, товарищи"! Поднимем Священные Граали, наполненные Христовой кровью. Пусть они заменят нам рог изобилия, дарующий достойным пищу и питье. Духовная сила Священного сосуда откроет в нас способность разделять чистое и нечистое, отыскивать любовь и милосердие.

– Старый мистик заговорил стихами, – молвил до того молчавший физик. – Сдается мне, что наши истории пошли по второму кругу.

Длительное и серьезное занятие восточными единоборствами заставили его, волей-неволей, приобщиться к буддизму и восточному мистицизму. Наблюдая подвальные посиделки, в которых и он принимал самое активное участие, Олег приходил к убеждению, что здесь творится мистический Зикр.

Неустанное повторение определенных логических шифров и формул приводило маленький коллектив к состоянию экстатического транса. Даже добавление кофе, чая, алкоголя было поставлено на службу тому же эффекту. Трудно было только понять какого уровня мастерства в Закри достигли члены новоявленного суфийского братства.

По всей вероятности, речь могла идти только о "первой ступени" – о забвении себя, своих проблем. Конечно, было немыслимо предположение, что эта компания достигнет когда-нибудь последней ступени – растворения в акте служения Богу. Трудно поверить, что врачебная публика, вообще, может кому-то служить. Исключение составляют пациенты, да светлые идей медицины. Все они подчинялись правилам, прописанным в особой "Книге сияния". У медиков было свое, отличное от остального люда, главное каббалистическое сочинение, не написанное, а передаваемое тысячными сменами предыдущих поколений последователей Асклепия.

Этот странный бог врачевания, рожденный от Аполлона и нимфы Корониды, претерпел много горя за свою многотрудную жизнь, что его роднит с современными российскими врачевателями. Но вмешался всемогущий Зевс: он убил кентавра Хирона, дерзнувшего обучить Асклепия воскрешать мертвых. Отсюда, сегодняшние эскулапы-шизики, по совместительству усердствующие в алкоголизме, не могут быть признаны его заветными учениками.

Безусловно, все современные доктора и их верные помощницы – медсестры, санитарки не лишены традиций Гелугпа – закона добродетели, исходящего из таинственных тибетских учений. Даже без прочтения тибетских подлинников, общие идеи мировой медицины через информационное поле вселяются в головы профессионалов по мимо их воли. Волю свою предначертал Бог: "Много званых, но мало избранных"! Уже на стадии поступления в медицинский институт идет просеивание одаренных – посвященных в избранные.

Наблюдая за жизнью своих друзей, Олег всегда поражался несоответствием специальных знаний той линии поведения, которую современные российские врачи выбирали для себя. Она во многом отличалась даже от зарубежного, цивилизованного, варианта. Тем более, трудно поверить, что эти своеобразные парни были склонны принимать практику благотворного суфизма – "воздержания", "отречения", "аскетизма".

Его друзья советовали больным правильные вещи, но сами словно нарочно делали то, что сокращало собственную жизнь. Если египтяне писали магические заупокойные формулы из "Книги Мертвых" на стенах гробниц, то наблюдаемые сейчас эскулапы расписывали такими текстами свою реальную жизнь. В их поведении не было чистого наслаждения, а присутствовало мучительное издевательство над собственной биографией.