Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Японские записи

ModernLib.Net / Документальная проза / Федоренко Николай Трофимович / Японские записи - Чтение (стр. 16)
Автор: Федоренко Николай Трофимович
Жанр: Документальная проза

 

 


Более того, по всей вероятности, в Японии лучше, чем в любой другой стране, способны оценить философские и литературные памятники китайской древности. И все же это не может и не должно являться иллюзией, будто японцы не только изучали, но и заимствовали всю эту китайскую мудрость и лишь тем поддерживают свое духовное существование. Увы, такого рода впечатление, если оно продолжает иметь место, лишено основания и проистекает из заблуждения тех, кто склонен к сенсационным открытиям и экзотике. И висящий здесь каллиграфический свиток, выражающий совершенно определенные философские и эстетические взгляды автора, а вернее сказать, авторов – сына и отца, – может служить доказательством тому, что с Лао-цзы мы движемся в диаметрально противоположном направлении…

В ярком разливе весеннего солнца панорама камакурского побережья, которая простирается за огромным стеклом нашей веранды, приобрела какую-то прозрачную, эфирную позолоту, которая покрывает и зеркальную морскую гладь, и скалистый берег с опрокинутыми рыбацкими лодками, и серые глыбы камней. Сказочная роскошь грозных феодалов погребена под этими плитами, и вместе с ними похоронена устрашающая слава жадных до власти и богатства сегунов и дайме. И вместо средневековых самурайских дружин здесь носится теперь лишь яростный ветер, рождаемый дыханием океанского гиганта.

– Со дэс нэ… – заговорил вновь Аракава сэнсэй, – китайский даосизм, и, конечно, не только эта философия древнекитайских мудрецов, привлек пристальное внимание в Японии, но отнюдь не был нами воспринят, не стал мировоззрением японцев. Философия Лао-цзы и Чжуан-цзы, пожалуй, менее всего повлияла на философскую мысль Японии. Для нас это скорее увлекательная древность, которой мы любуемся и восхищаемся, но никогда не забываем, что это лишь тени старины. И кажется, это к счастью самой Японии, которая благодаря своему динамизму и творческой активности, а не даоскому недеянию и пассивности смогла двигаться столь стремительно и оказаться в ряду наиболее развитых стран. Если бы даосизм или конфуцианство действительно были заимствованы японцами, сделались их философией и руководством к действию, то едва ли Японии удалось добиться признаваемого всеми индустриального и научно-технического прогресса. И если эти системы древних мыслителей являются таким бесценным благом и чудодейственной панацеей, то почему же сами обладатели этого наследства в Китае, владеющие к тому же неисчерпаемыми людскими ресурсами, до сих пор не способны выбраться из технической и агрикультурной отсталости?! Неверен взгляд, будто вся философская мысль в старой Японии всецело вдохновлялась идеями китайской философии. Известно, что многое в ней идет от буддийской философии. Есть и некоторые течения философской мысли, которые развивались по оригинальной линии. В равной мере нельзя утверждать и противоположное: будто философская мысль в старой Японии развивалась совершенно независимо от китайской. Известно, что особенно сильно было влияние древних мыслителей, философии сунской школы и школы Ван Ян-мина. В отношении же современных японцев справедливо сказать, что они безусловно отдают предпочтение мировоззрению динамичному, движению активному, стремительному, порой агрессивному. И в житейской интерпретации об этом говорит также иероглифический свиток, висящий в парадной нише: «День без труда – день без еды».

Киносита Дэгодзаймас

Народный обычай повелевает к сасими подавать японское рисовое вино – сакэ – не только потому, что сасими сервируется в качестве самого первого блюда, с которого, подобно русской закуске, обычно начинается обед. Сакэ – широко распространенный национальный напиток и считается «хякуяку-но те» – «первым из ста лекарств». Однако, как отмечает в своей книге «Японские вещи» Мок Джой, до того, как сакэ стали употреблять в качестве медицинского средства, «укрепляющего здоровье», оно числилось среди обычных продуктов питания. Оно даже не было в полном смысле этого слова напитком: в древности сакэ имело вид густой массы, так как тогда японцы еще не знали техники дистиллирования. Поэтому тогда сакэ не «пили», а «ели».

Раньше сакэ сервировали в холодном виде. Это сохраняется и теперь во время культовых церемоний в синтоистских храмах. Подогревать сакэ начали, как отмечает Мок Джой, в восьмом столетии, в период Хэйан, когда в Японии возникли крупные столичные города – Нара, Киото, а позднее Камакура и другие замковые центры. При этом первоначально сакэ подавали подогретым только в холодный сезон – с сентября по март, как согревающее средство. Считается также, что при подогревании сакэ испаряется тяжелый сивушный запах, от которого напиток далеко не свободен. Обычно сакэ, крепость которого колеблется между десятью и двадцатью градусами, подогревается до пятидесятиградусной температуры.

– Домо сумимасэн – прошу покорнейше извинить, Киносита дэгодзаймас – позвольте представиться – Киносита… – произносит новый гость хозяина, молодой человек, его старший сын, низко опустившись на циновку у входа в традиционном поклоне.

– Трое – это уже компания, – замечает Аракава сэнсэй. – «Где трое – там мудрость самого Мондзю[52]».

Киносита сан чинно здоровается с нами и, не поднимаясь на ноги, приближается к ожидающему его низенькому столику, зеркально отсвечивающему глубоким черным лаком.

– Великодушно простите, пожалуйста, мою неучтивость: мне не удалось, к несчастью, встретить вас у нашего дома… К тому же я оказался наказан за то, что не услужил гостю и не поднес ему первую чарку сакэ, как того требует наша давняя традиция… Меня задержали мои неудачи в студии: не мог добиться выразительности нескольких иероглифических знаков. Кисть не повиновалась, и тушь ложилась на бумагу слишком густым, непроницаемым слоем, как масляная краска. Исчезала легкость, воздушная прозрачность, то, что именуется «ки» (атмосфера, эфир, энергия). Долго не удавалось придать должный облик, выразить настроение. Одним словом, свиток оставался бездыханным, холодным, в нем не чувствовалось «киин» – резонанса внутренней силы, ритма атмосферы… Пришлось вновь и вновь переписывать, пока не «выпил всю тушь», не перебрал всех кистей и не стер их до облысения…

– Обычные оправдания в духе древнекитайских отшельников, которые проживали в своем поэтическом уединении в горах, под вековыми соснами или в бамбуковой роще, вдохновлялись шорохом листвы да журчаньем горных ручьев. Они могли предаваться своим мечтаниям, грезить в первозданной тишине и ущельях, не утруждая себя мирскою пылью, не тревожась о насущном рисе… «Каллиграф кистей не выбирает». И ко всему Киносита сан недостает «увлеченной рассеянности»… и для него «белизна холста» все еще остается признаком элегантности женского наряда.

В этой шутке Аракава сэнсэй содержался известный намек на историю с Ван Си-чжи, прославленным мастером иероглифической живописи, патриархом каллиграфии. О нем сложилась небезынтересная легенда. Однажды, гласит предание, Ван Си-чжи (IV век) шел по улице, как всегда держа в руках коробку с кистью и тушью, с которыми он не расставался и во сне, и увидел перед собой девушку в шелковом халате, сиявшем на солнце особенной белизной.

Ван Си-чжи, отличавшийся феноменальной рассеянностью, принял халат за лист бумаги и тотчас изобразил на спине девушки несколько иероглифов. Поступок Ван Си-чжи она приняла за оскорбление и стала звать на помощь.

Случайно мимо проходил чиновник, знавший знаменитого каллиграфа, за работы которого уже тогда платили фантастические деньги. Узнав, в чем дело, чиновник, не задумываясь, предложил обескураженной девице за ее «испорченный» халат баснословную цену. Ошеломленная названной суммой, она, разумеется, с восторгом согласилась уступить халат. Весть о случившемся мигом облетела весь город, и на следующий день дом Ван Си-чжи буквально осаждался толпой девиц в прекрасных белоснежных халатах, с затаенной надеждой выжидавших появления рассеянного каллиграфа…

– Не слишком ли велика честь, – замечает Киносита сан, – сравнивать бездарного аспиранта с гениальным Ван Си-чжи. Мои неудачи в студии, кажется, объясняются чрезмерной поспешностью. «И у Кобо (знаменитого каллиграфа) кисть ошибалась…»

– Поторапливаться, но не спешить. «Терпение – одно из жизненных сокровищ». Народный опыт свидетельствует, что «с терпением и маляр в люди выходит».

– Мне известно, сэнсэй, что «нетерпеливость успеха не приносит» и что «упорство людей скалы рушит». Из нашей студии вышли десятки, если не сотни иероглифических свитков с этими мудрыми изречениями.

– Поэтому не забывай: «Тушь поручи растирать слабому черту, а кистью водить – сильному!»

– Именно поэтому покорный аспирант работал кистью без устали, словно безропотный вол в рисовом поле. У меня даже поэтическое оправдание подготовлено. Помните ли строки Исикава Такубоку:

Приятна сердцу усталость эта,

После того, как столько я работал,

Дыханья не переводя.

Но не скрою, что мне очень хотелось повстречаться с нашим гостем. Разве «друг издалека не радостен сердцу»? К тому же мне помнится, что сегодня будто бы один из «дней» угощения «унаги», и я убежден, что сэнсэй никогда не пропустит случая, чтобы доказать свое пристрастие к этому «пресмыкающемуся созданию»…

Унаги (угри) – одно из лакомств японцев, которые готовят в традиционные дни «уси» – «вола», в сезон «дое», что соответствует периоду с 20 июля по 6 августа. В некоторые годы «дни вола» повторяются дважды. В народе существует примета, что употребление унаги в этот сезон придает «жизненную энергию» в нестерпимую жару тропического климата. И поскольку этот обычай в старину зародился в Эдо (Токио), его обитатели не могут обрести покоя, пока не насладятся «кабаяки» – угрями, жаренными или свеже копченными на древесных углях в дни благостного «вола». Обычно приготовленные на соевом соусе унаги подаются к столу в пиале «унаги домбури» – «чаша унаги с рисом», паровым, рассыпчатым рисом, который смягчает специфический привкус рыбьего жира угрей. Это блюдо пользуется теперь большой популярностью не только в Токио еще и потому, что доказано большое содержание в речном унаги витаминов в натуральном виде.

– Со дэс нэ, – шутливо продолжает Аракава сэнсэй, – нам только и остается выразить восхищение Киносита сан и его безупречным знанием национальных обычаев своего народа. Он, кажется, заслужил помилование за свои грехи в студии, как и Ван Си-чжи за его проделки с халатом девицы. Тем более что опоздание к трапезе вряд ли грозит превратиться в его хронический порок, как рассеянность Ван Си-чжи, хотя бы потому, что угрями угощаются всего один-два раза в году. Во внимание принимается также и то, что гость мой слишком молод, чтобы за привлекательной белизной халата, которая для Ван Си-чжи оказалась только заманчивым листом шелка для каллиграфических упражнений, не разглядеть еще чарующей грации юности… Недаром говорится: «Смотри, пока мимо проходят, слушай, пока говорят».

– Это становится похожим на трибунал, – не успокаивается Киносита сан. – Безукоризненность поведения скромного аспиранта не терпит ни тени сомнения. Всякие двусмысленности должны быть решительно отвергнуты как наветы и инсинуации…

– Все же позвольте покорнейше предложить вам высокую награду от неисправимого недоброжелателя, заскорузлого старца в виде двойной порции унаги. Хотя «мастер плохой, зато едок лихой». Но поскольку это ответственное блюдо требует времени и труда – «без труда не вынешь рыбку из пруда», а также сноровки при ловле этих полузмей («рыба в воде – не в руке!»), мы продолжим наше собеседование о иероглифописи, которая, по слову мудрого Ян-цзы, являет нам «рисунок сердца».

Не удержавшись от одолевшего меня соблазна, я привожу слова П. Клоделя, который считает, что латинская буква властным жестом утверждает, что вещь такова, иероглифический же знак есть та вещь целиком, которую он знаменует.

В комнату входит супруга художника с подносом из лака вишневого цвета, темного и глубокого. На нем три великолепные пиалы из крупнозернистой керамики, светлосерого оттенка, с нарочито небрежными отливами глазури, застывшими в своем движении по верхнему краю.

– Унаги-домбури, додзо, – произносит японка с учтивостью гостеприимной хозяйки. – «За пустым столом скучна беседа!»

– Теперь, – заговорил вдруг Киносита сан, который с особым вниманием слушал художника и решил не упускать момента, – все мои невзгоды отпрянули в небытие. Прилежание бесталанного аспиранта достойно вознаграждения! Не зря я торопился, в своей ослепленности не замечая перед собой ничего, кроме восхитительных унаги. Даже юная грация под белоснежным шелковым покрывалом, как мне грезилось, изредка проплывавшая лебединой походкой у окна моей студии, была бессильна отвлечь меня хотя бы на мгновение. Так сладостны были мои мечты…

– Самолюбие старца, с его неисцелимым недугом пристрастия к унаги-домбури, в высшей степени удовлетворено. Только будь осторожен в торопливости – не перепутай в спешке «унаги с фугу»! Ведь недаром говорится, что рыбу ловить – при смерти ходить. Когда «рыбка да рябки, прощай деньки»…

И здесь опять не обойтись без авторского комментария. «Фугу» – японское название шар-рыбы, которая местными гурманами считается самым изысканным деликатесом в национальной кулинарии. Однако употребление фугу крайне опасно, поскольку в ней содержится сильно действующий яд – тетратоксин, особенно в икре и печени. Ее приготовление требует исключительной осмотрительности и поварского опыта. Многочисленные факты свидетельствуют, как отмечает упоминавшийся нами автор Мок Джой, что немало самозванных экспертов по приготовлению фугу оказывались жертвами ее употребления. В одном токийском ресторане я как-то прочел интригующую надпись: «Сожалеем, что не несем никакой ответственности за отравление фугу, но в течение полуторастолетия в нашем ресторане не было ни единой неприятности».

Примечательно, что ценители фугу испытывают даже удовольствие от легкого отравления, которым иногда завершается трапеза. При этом они признают, что икра и печень фугу, где как раз и содержится тетратоксин, отличаются особым вкусом. Статистика свидетельствует о многочисленных жертвах фугу в прошлом и о повторяющихся смертельных исходах употребления этой рыбы в наши дни. Но число рискующих попытать счастья ценой жизни не сокращается. У японских эпикурейцев своя философия: «И угорь одну жизнь живет, и омар больше одной жизни не проживет. Коли яд пить, так до дна». Страсть к прелестному белоснежному мясу фугу, которое сервируется на художественно оформленных блюдах голубой или красной орнаментации, преодолевает страх японских эпикурейцев еще и потому, что со временем выработались некоторые средства спасения жертв гурманства. Пострадавшему, если не наступает мгновенная смерть, рекомендуется, например, пить краску индиго или зарываться в землю, оставляя на поверхности лишь одну голову. Пьют стаканами мыльный раствор и т. д. Однако все эти средства – лишь мертвому припарки.

Употребление фугу наиболее широко распространено на острове Кюсю и в районе Кансая, где добываются многочисленные разновидности этой рыбы. Характерно, что фугу обладает удивительным свойством самосохранения: при столкновении с опасностью фугу выпускает шарообразное облако темной жидкости и скрывается за этой своеобразной дымовой завесой. Известно также, что из круглой кожи фугу выделываются декоративные светильники и фонари, которые встречаются в портовых городах не только в Японии.

– Подобные опасения, – замечает Киносита сан, – по меньшей мере проистекают из явной недооценки моей ихтиологической эрудиции. О море спрашивают у рыбака. Не секрет, что каждый японец – рыбак уже по своей природе. У нас даже нынешний император Хирохито всецело посвятил себя ихтиологии. И если верить токийской прессе, ему принадлежит сенсационный вклад в науку: он, оказывается, обнаружил несколько редчайших разновидностей морских крабов, которые до его открытия успешно укрывались от «близоруких ихтиологов всего мира», но не спаслись от «всепроницающего взора» его «небесного величества» (тэнно) во мраке океанской преисподней…

Культ цветов

Эстетика растения

Среди национальных особенностей японского народа, которые не могут не привлекать внимания при посещении Японии, бросается в глаза глубокая приверженность японцев к живым цветам, к выращиванию, разведению, уходу, широкому использованию их в виде украшения. Редко еще где можно, пожалуй, наблюдать такую чрезвычайную и едва ли не повсеместную приверженность, какая обнаруживается у японцев к живым цветам и растительному миру. Это искусство Флоры, считающейся в древнеримской мифологии богиней цветов и весны, является своего рода культом цветов, который без преувеличения можно назвать одной из характерных черт жизни и быта японского народа. Правда, следует напомнить, что у японцев, насколько нам удалось познакомиться с этим, существуют три эстетических поклонения, три культа: цветов, луны, снега. Эти культы и их формы, выработанные самим бытом, нашли свое яркое отображение в поэзии, живописи, в живом языке народа.

Природа японских островов помогает почувствовать, понять: прекрасны цветы, луна, снег. Жизнь повелела: любоваться цветами – в их смене, в нескончаемом чередовании соответственно времени года; любоваться луной – в ночи полнолунья, особенно осенью, когда в Японии, как там принято говорить, – «ниппонбарэ» – «японская ясность», то есть ровное, однотонно чистое небо; любоваться снегом, когда он покрывает землю словно цветами. В языке образовались понятия: ханами – «смотрение на цветы», цукими – «смотрение на луну», юкими – «смотрение на снег». А самый обычный японский толковый словарь поясняет: ханами – смотреть на цветы и наслаждаться, испытывать радость, восторг. Употребляя для передачи японского слова «таносиму» – очень многосмысленного – в данном контексте иероглиф, хотят подчеркнуть, что берут в «таносиму» то, что означает «ле» («раку») – «веселье душевное», «услада души». А быт выработал традицию торжественных трапез в часы любования цветами, что также характерно и для эстетического быта других дальневосточных народов и их поэзии.

Любовное отношение японского народа к цветам прекрасно выражено в поэтических строках Акахито, прославленного народного певца Японии первой половины VIII века:

Я в весеннее поле пошел за цветами,

Мне хотелось собрать там фиалок душистых,

И поля

Показались так дороги сердцу,

Что всю ночь там провел средь цветов до рассвета!

Мир цветов с их бесконечным многообразием красок и форм, чарующей красотой, будимые ими у человека возвышенные чувства, благородные движения души постоянно были неисчерпаемым источником вдохновения японских поэтов всех времен. Стихотворение Аривара Нарихира, поэта IX века, может служить одним из образцов такой поэзии:

Я красотой цветов пленяться не устал,

И слишком грустно потерять их сразу…

Всегда жалею их,

Но так их жаль,

Как этой ночью, – не было ни разу!

Столь большой роли цветов в жизни японцев, несомненно, в значительной мере способствуют природные условия Японии. Мягкий морской климат, обилие влаги и солнечного тепла, благодатная почва позволяют японцам почти в течение всего года выращивать многообразные живые цветы и декоративные растения. Цветоводство и садоводство приобрели в стране самые широкие масштабы, носят буквально поголовный характер. Даже в крупных городах, в том числе в гигантском Токио, используется малейшая возможность, всякий клочок земли для разведения цветов и декоративных растений. В каждом японском (по постройке, стилю) доме есть непременная принадлежность – так называемый «о-нива», садик при доме.

Представьте себе рабочий пригород промышленного и торгового гиганта – Осака. В этом пригороде люди живут в самом дешевом виде жилища, называемом «нагая». Нагая – дом-цепочка, то есть вытянутое в длину соединение подведенных под одну крышу маленьких отдельных домиков-квартир. В каждом таком домике – одна-две комнатки, крошечная кухонька и, конечно, столь же крохотная «ванная комната» – помещение, способное вместить только ящик с горячей водой (японская ванна) да одного человека. Но одна из комнаток выходит в о-нива – садик размером в письменный стол. Значит, есть цветы, либо в земле, либо в горшках.

Собственно говоря, это – нива (сад, двор), но сердце японца не допускает обозначения этого маленького пространства номенклатурным определением, языковой регистрацией; он хочет вложить в обозначение и кусочек своего сердца. Поэтому он и говорит: не нива, а о-нива. Что такое это «о»? Прозаическая грамматика, то есть то, что насилует свободный язык своими навязчивыми дефинициями, ответит: «о» – префикс почтительности, ласкательности, уменьшительности». Значит, это не «сад», а «садик», «садочек» – что-то милое сердцу.

Много внимания и усердия вкладывается японцами в выращивание новых интересных разновидностей цветов, усовершенствование их формы и окраски, улучшение сорта. Японские цветоводы стремятся к тому, чтобы живые цветы росли и цвели непрерывно в течение всех четырех сезонов года и чтобы при этом не нарушался определенный рисунок, ковер, сотканный самой природой из наиболее красивых расцветок цветов и их сочетаний.

Неудивительно поэтому то, что на всей территории этого островного государства, в самых различных его районах, в городах и сельских местностях – всюду наблюдается поразительное богатство и многообразие живых цветов. Здесь часто можно встретить самые необычные, поистине экзотические породы, рисунки, краски и оттенки цветов; и все это нередко удивительно больших, колоссальных масштабов.

Среди живых цветов, наиболее часто встречающихся в Японии, следует прежде всего выделить столь же утонченные, сколько и многообразные виды «золотого цветка» хризантемы: летней, осенней, зимней, от самых мелких, ординарных размеров до наиболее крупных, махровых. Это изумительное растение, принадлежащее к семейству сложноцветных, обладает роскошными, пышными махровыми цветами разной, часто самой неожиданной окраски. Хризантема является традиционным цветком и украшает официальную государственную эмблему Японии. Хризантема разводится в Японии главным образом для декоративных целей.

Хризантема, быть может, как никакой другой цветок, неизменно являлась источником вдохновения японских живописцев, создавших изумительные полотна с неповторимым художественным изображением этих благородных цветов. Японская поэзия полна прекрасных образцов поэтического творчества, воспевающего цветы хризантемы. Вот небольшое стихотворение, принадлежащее перу Томонори, поэта японской древности:

Как тает иней, павший на цветы

Той хризантемы, что растет у дома,

Где я живу,

Так, жизнь, растаешь ты,

Исполненная нежною любовью!

Прекрасно по настроению и по своеобразному видению поэта стихотворение Сугавара, писавшего в далекие дни японской старины:

Те хризантемы белые, что там

Колеблемы вдали приморским ветром,

Все кажутся глазам

В осенний день

Прибрежною волной, а не цветком!

В Японии, в отличие от некоторых европейских стран, широко культивируются не только осенние хризантемы, но и летние. Японские и китайские цветоводы стремятся высаживать хризантемы разных цветов так, чтобы их цветение не совпадало, чтобы оно продолжалось нескончаемой чередой. Когда отцветают одни хризантемы, зацветают другие, но чем ближе к осени, тем колоритнее и обильнее цветение. В больших городах устраиваются выставки хризантем. А в императорском дворце – на обширных пространствах дворцового «о-нива», который тут зовется «ге-эн» – «парк», осенью, в разгар цветения хризантем, устраиваются пышные приемы в саду, для избранных, разумеется.

Разница, конечно, огромная! Одно – сидеть в одиночестве в маленькой «клеточной комнатке» и смотреть на крошку-садик с единственным кустиком хризантем; другое – бродить чинно в разряженной толпе, да еще в присутствии «высочайших особ»… Недаром тут уже не о-нива, а царственный парк, императорские угодья.

Наибольшей силы и яркости цветение достигает в сентябре, когда распускаются десятки и сотни видов хризантем. Медленно накаляется этот огонь цветов и так же медленно гаснет. Уже потянуло северными ветрами, уже окрестные леса стали желто-красными, потом бледно-серыми и темными, а на клумбах рдеет пламя хризантем, будто распущенное ветром на множество язычков.

В японском саду поражает разнообразие цветов и рисунков – темно-вишневые, белые с золотой сердцевиной, светло-голубые, терракотовые, бело-розовые с висячими, трубчатыми, вогнутыми, игольчатыми лепестками. И при этом японские садоводы продолжают создавать все новые виды хризантем, добиваясь невиданной прежде формы, окраски и даже размеров. Нынешняя хризантема – плод многовековой работы садоводов, невиданно, фантастически облагородивших простую ромашку.

Мне вспомнился тот день, когда мы посетили огромный цветник в окрестностях Камакуры, что раскинулся на огромном лугу, окруженном невысокими горами. Каждый вид цветов имел свою делянку. Лето было в разгаре, а многие виды цветов еще не были высажены в открытый грунт. Некоторые цветы, возможно, так и останутся в горшках и кадках. Это иногда облегчает уход за цветами. Кадка лучше удерживает влагу. Мы обратили внимание на то, что даже в таком цветнике, как камакурский, где хризантемы занимали значительную территорию, каждый вид был представлен лишь немногими экземплярами.

Тогда мы насчитали в Камакуре до тысячи видов хризантем. Большие осенние выставки хризантем, ежегодно устраиваемые в многочисленных городах Японии, экспонируют все новые виды. По литературным данным, хризантемы были вывезены в Европу в семнадцатом столетии, а в Японии они выращиваются с VII века. Лишь лотос и бамбук могут соперничать с хризантемой в популярности. Нет, кажется, цветка, который воодушевил бы поэтов на такое множество стихов, а художников на такое обилие картин, как хризантема. Хризантемы на Дальнем Востоке – не только декоративные растения. Их лепестки, обладающие чудесным медвяным запахом, примешиваются к ароматным сортам чая, на них настаиваются наливки и вина. В Киото и других городах мне приходилось видеть красивых, цветастых кур, названных породами хризантем.

В Камакуре мы были в начале лета и не видели осенних хризантем, зато летние были нам показаны во всем их разнообразии и пышном цвете. И странно, что при взгляде на хризантему трудно сказать, что этот нежный цветок так неприхотлив. В Камакуре редки морозы, но когда они случаются, хризантемы не только выживают, но и продолжают цвести. Греки называют хризантему златоцветом, и это название очень точно передает золотистое сияние цветка, окруженного снежно-белым венцом. В древности хризантема была только золотой, – не перестаешь дивиться цвету и оттенкам, которые приобрела хризантема в позднейшие времена: розовые, медно-бронзовые, кирпично-красные.

Подобно тому как некогда в Камакуре, нам показывали в других местах Японии экземпляры хризантем, являющиеся своего рода достопримечательностью местных цветоводов, их драгоценной реликвией. Нам много рассказывали о методах выращивания красных и других хризантем, отличающихся крупными бутонами. Перед нами открылись секреты выращивания так называемых плакучих хризантем, или каскадного цветка, который действительно создает впечатление потока, каскадом обрушивающегося вниз. Не скрою, мы были потрясены тем, что люди, занятые тысячей больших и малых дел, находили возможным поддерживать культуру древнего цветка, да, видимо, и не могли отказать себе в этом. И нам не однажды приходилось убеждаться, что в этом находит свое выражение извечное стремление человека к красоте, его желание сделать свою жизнь радостнее, краше. В небольшом, казалось бы, этом факте мы почувствовали стремление людей взять от природы прекрасные ее дары, умножить и обогатить явления самой природы, все то живое, что радует и волнует душу человека.

Кто долго жил в Японии, тот не мог не заметить, что в этой стране трудно найти человека, который не любил бы живых цветов. Любовь к цветам поистине заложена в самой природе японского народа. Эта их приверженность к цветам является выражением эстетических взглядов, художественных вкусов японцев. Она нашла свое воплощение в произведениях японской живописи, которой присуща удивительная жизненная убедительность, эмоциональная действенность. Живые цветы были всегда одной из излюбленных тем японских художников, мастеров знаменитых мозаичных произведений и фресок, резчиков по дереву и яшме. И мы видим, что с древнейших времен в сознании японского народа любовь к живым цветам ассоциировалась с мыслями о прекрасном и возвышенном, с устремлениями к лучшей, совершенной жизни, к торжеству жизнетворных сил и справедливости.

Цветы – излюбленный сюжет японской живописи. Конечно, не всей. В Японии это характерно для определенного направления в искусстве живописи. Небезынтересно отметить, что это направление имеет свое специфическое обозначение – «цветы и птицы». Достаточно увидеть эти два иероглифических знака, как перед вашим взором сейчас же предстанут многочисленные полотна с «цветами и птицами». Европейцы часто говорят, что это декоративная живопись. Это не совсем точно. Такая живопись стала декоративной, но не такой она была при своем возникновении и подъеме. Формула «цветы и птицы» дает ключ к этому искусству: «птицы» берутся с ярким опереньем, с фантастическими хохолками, с прихотливыми хвостами; «цветы» – вместе с ветвями, то есть кресты и линии. Так что перед вами – мир, свой, особый мир: мир красок, линий и форм. Прибавьте к этому самое существенное: что видят японцы в цвете, линии и форме. Одни – сознательно, через философию, другие – бессознательно, так сказать, интуитивно, через привитую веками эстетику.

О большом внимании японского народа к цветам и их роли в духовной жизни людей свидетельствуют уже самые ранние литературные, в частности поэтические, произведения японских мастеров художественного слова.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28