- Эй, эй, торопись, барынька!
      И вот, когда перешагнула порог лавки и приторная волна паточных запахов обдала с головы до ног, опять на мгновенье, но ясно, как тогда, увидела, будто
      разорвалась бескрайняя синь, грузная, как небо, там, над улицей, и по всему золотому коридору, из самой глубины, сминая языки огней, прямо навстречу Анне Тимофевне пронеслось лицо, живое лицо человека.
      И будто ощутила, всего на секунду, как
      тут же сильные, сухие руки спутали сзади расплетенные косы, обхватили сзади шею, отогнули назад, смяли голову.
      И еще, опять на один миг, почувствовала, что
      нет уж ни свечей, ни зеркала, а только одни губы Антона Иваныча, и палят они и тушат.
      Вскрикнула Анна Тимофевна...
      Докучинский разбитной молодец справился:
      - Уморились, Анна Тимофевна? Нынче аж камни трещат!
      - Уморилась, - сказала Анна Тимофевна, и вдруг крепко охватила руками свою грудь, точно наглухо запахнувшись от ветра.
      Перед ней стоял чуть сутулый, полысевший, с обвисшим животом студент путейский, Антон Иваныч Энгель.
      Видно вырвалось из затверделых ее губ это имя. Он посмотрел на нее в упор, потом перевел неясные глаза на улицу, точно прикидывая про себя, в каком он городе, потом надтреснуто и гулко протянул:
      - Н...не вспоминаю...
      Тогда она бросила ему скороговоркой:
      - Антон Иваныч Энгель, сын Энгеля... чулочной мастерской...
      И, передохнув, еще:
      - А я - Нюрка. Помните, Нюрка, Нюра, - когда еще вы студентом?..
      Тогда у него лысина вдруг поползла с темени на затылок, и глаза заслезились, и толстые губы зачмокали смачно, и он потянулся к ней обеими руками.
      И она не дала, а отдала ему свои руки, сняв с груди, и он мял их небольно, потряхивая, пожимал и, точно животом, поговаривал одно слово:
      - Да, да, да... Да, да, да... Да, да, да...
      И тут же то выдавливал из живота и выдувал вместе со словом да, то всасывал в себя короткие хорошие смешки:
      - Дак-ха-ка-ах, дак-ха-ках!..
      А она, как запыхавшаяся девочка, только дышала шумно, сжимая дрожавшие губы и не сводя с него своих стоячих желтых глаз.
      Потом он обернулся и сказал:
      - А это - мой сын... Володька... Пряники себе покупаем...
      Володька, с длинной, вылезавшей из воротника голой шеей, потной ладонью мазнул по руке Анну Тимофевну и скучно заерзал глазами по полкам с леденцами.
      И из всего, что говорил Антон Иваныч и что говорила ему Анна Тимофевна, ничего не сохранилось в ее памяти.
      Одно запомнила: когда прощались, взглянула она на обручальное кольцо Антона Иваныча.
      Было оно тоненько, поцарапано, тускло и носил его Антон Иваныч на левой руке, на безыменном пальце.
      Глава двенадцатая.
      Плавным молочным кругом дыма обойдены зеленые зонты ламп, и свет от ламп волочится следом за дымом бессильный и тупой. Пожелтелые костяные шары, как слепые, неслышно и осторожно катятся по суконному полю.
      - Левка, помели!
      Левка-маркер подхватывает кий - упругий и звонкий, точно из стали вынимает из лузы мелок - привычно, как табак из кисета - потом не спеша, с достоинством натирает кий мелом.
      - Я вас, Антон Иваныч, сразу понял. Такому, думаю, в рот палец - не тае... Разве Пашка Косой может с вами, а то нет...
      - Пашка Косой отыгрывается. Я ему десять фору всегда дам.
      - Ну, и кладет тоже, Антон Иваныч: вчерась о трех бортах рассчитал, словно по чертежу, так и всадил!
      Антон Иваныч вырывает у маркера кий и вопит:
      - Ставь, как хочешь! Закладывай трешку, ну?!
      Левка-маркер в развалочку удаляется.
      - Разве я говорю? Разве я говорю, Антон Иваныч? Биллиардер вы, несомненно, правильный...
      Володька берет у отца кий, долго примеривается к пятнастому битку, потом коротко ударяет.
      Шары носятся по зеленому полю, как оголтелый от грома табунок жеребят.
      Антон Иваныч наливает в стакан пива, говорит:
      - Шумно ты играешь, Володька, - не в шуме дело. На, выпей.
      Володька смотрит пиво на свет, потом скучно тянет клейкую жидкость через зубы. Видно, как по длинной его шее медленно ходит вверх и вниз молодой кадычек.
      - Мало налили...
      За грязным окном, в знойном свете дня дрожат, громоздятся уличные шумы. В тени, у каменных оконниц, неподвижными кисеями повисли ошпаренные солнцем толкуны. В биллиардной тихо стынет кисловатая плесень.
      Антон Иваныч смотрит на часы:
      - Ну, я поехал...
      Володька кривит улыбочку, показывая коричневый оскал, и говорит немолодо:
      - Любовь крутить?
      Антон Иваныч натягивает чесучевый пиджак, поправляет галстух, отхаркивается, плюет, растирает плевок подошвой долго и шумно, говорит, словно жует халву:
      - Чорт тебя знает, Володька, в кого ты? Пьешь пиво, да и водку, поди, потихоньку с девчонками ходишь, а из реального выставили...
      - А вы за ученье внесли?.. Дайте-ка лучше на папиросы...
      Антон Иваныч кидает на стол полтинник, одергивается и выходит на улицу, потрясывая отвислым, мягким животом.
      Володька подмигивает маркеру:
      - Разобьем пирамидку?..
      Неустанно стонет пестрая улица. Мечется стон ее по дворам, раскалывается дверьми, застревает в окнах. Беспокоит, влетев в комнату, Анну Тимофевну, торопит, теребит ее неотвязно.
      Проворно снует в руке Анны Тимофевны блесткая игла, быстро бегают пальцы по ломкому шелку, мнется, выгибается на коленке каркас.
      Прекрасная получилась у Анны Тимофевны шляпа, - пышная, кружевная, взбитая, как яичный белок, и ленты лиловые падают с примятых полей на плечи, точно кольчатые змеи. И такие роскошные вокруг тульи цветы!
      А накидка у Анны Тимофевны песочно-розового цвета, такая нежная, и расшита горящим аграмантом, по краям и воротнику. А юбка - совсем как новая (никогда не подумаешь, что перевернута) и колоколом. Правда, давным-давно не носят уже накидок и не шьют юбок колоколом, но, ведь, Анна Тимофевна вовсе не так молода, чтобы гнаться за модой. Довольно того, что она наденет пояс из бледно-зеленого атласа с массивной бронзовой пряжкой в камнях, прозрачней изумруда, и возьмет зонт, перевитой на краю гирляндой роз. Он сохранился у нее с давних лет, этот зонт. Она оденется, как подобает немолодой вдове - просто и со вкусом. Конечно, ей рано еще рядиться в темные краски. Ей очень к лицу розоватые и песочные материи. В этих цветах лицо ее кажется даже моложавым. Право, вспомнить, как она не узнала себя, придя от дантиста и взглянув в зеркало! Так хотелось все время смеяться, блестя эмалью ровных, гладких зубов, не отходить от зеркальца, говорить и улыбаться самой себе от радости и неловкого ощущенья полного, жесткого рта. Удивительно, что вставные зубы расправили не только морщинки вокруг рта, но, кажется, и на лбу и под глазами. Все лицо Анны Тимофевны разгладилось, будто налилось молодыми соками. Впрочем, это уж только кажется, право, кажется! Да и не в том дело, что на лице Анны Тимофевны сгладились морщинки. Важно, что тупую, неуемную боль под ложечкой как рукой сняло. Только ради этого и вставила она себе мастиковые зубы. С каждым днем теперь лучше и бодрее чувствует себя Анна Тимофевна. Недаром ей всегда думалось, что доктора прекрасно знают, как лечить больных, и все несчастье в больных, которые не слушают докторов. Ах, как жалко, что у Анны Тимофевны это маленькое, тусклое зеркальце! Непонятно, как до сих пор не пришло ей на ум завести себе настоящее зеркало? Ну, что увидишь в этаком осколке? Неудобно же ходить всякий раз в комнаты хозяина. И так он усмехается в свою жирную бороду, когда встречает Анну Тимофевну. И откуда у него такая жирная борода? - сам постный и сушеный, а борода густая, кольчатая, путаная. Усмехается, даже неловко. Старик, а такой... Антон Иваныч бороду бреет. Ах, да, Антон Иваныч... Как это он тогда посмотрел и говорил: а, ведь, вы интересная женщина, Анна Тимофевна... Ах, какая досада - нет зеркала! Может сделать ленты подлиннее, чтобы завязывать бантом?..
      Быстро снует игла в проворных руках, неотвязно торопят, зовут уличные знойные стоны, гулкими комьями врываясь в окна. Скорее, скорее!
      Но как радостно, как весело спешить! Шуршать материями и кружевами, собирать в кулак хрупкую косу, нацеплять галстух и брошку, нащупывать холодной серьгой с бирюзами заросшую мочку уха, подобрав живот, затягивать пояс с такой роскошной, прочной пряжкой!
      И вон на улицу, бойкую, как горная речка, где нельзя итти, где надо плыть, как в бударке - вот-вот зачерпнешь воды, вот-вот перевернешься.
      И вот она несется в качкой, утлой бударке, и парус ее расцвечен гирляндой красных роз, и сама она - песочно-розовая, зеленая, лиловая, синяя, широкая, как колокол, в лентах, аграмантах, позументах и кружевах.
      А кругом - прасолы, шулера, с глазами, как рулеточный волчок, разбитные, вострые извозчики, зазывалы, шинкари.
      - Эй, паря! Держи лошадей, понесут!
      - Салоп, ходи к нам, хорошо купим!
      - Го-го-ооо!... Отдирай, примерзла!
      - Бросила гостиницы, пошла по номерам!
      Скорее из качкой бударки, скорее в сторону, в тихий переулок. Там, как устойчивый, ровный баркас, распустить все паруса и сонно плыть мимо мирных, слепых домов. Что в том, что мальчуганы перестают играть в козны и, разиня рот, глядят на Анну Тимофевну? Что в том, что сокрушенно качает головой какая-то старуха?
      Анна Тимофевна несет себя в своем наряде торжественно, достойно, Анна Тимофевна идет по делу.
      Вот дом, у которого бросит якорь баркас, и вот ворота, через которые войдет и выйдет Анна Тимофевна.
      На круглой верее набита жестяная дощечка, и там, куда еще не доползла кочковатая ржа, можно прочесть:
      ...такъ же предсказываю любовное отношенiе одного лица къ другому и проч. Плата за сеансъ 50 коп. въ зависимости отъ подробностей.
      Выйдет Анна Тимофевна перед сумерками, когда из-под воротен, высуня языки, начнут вылезать отощавшие псы и навстречу холодку палисадов распахнутся ставни тесовых домишек.
      В трепете и нежности она закружится по уличкам, закоулкам и садам, через город, который вдруг вырос из-под земли, большой, прекрасный, полный необычайных людей, красивых и добрых.
      Обнять бы, обнять бы людей, обнять дома, сады, покормить и потрепать за уши всех псов, таких потешных, ласковых, глупых. Встретить бы старую, старую подругу, расцеловать ее, рассказать ей обо всем - о чем рассказать? - а так, прошептать два слова, или три, вот так: знаешь, скоро решится. Все, все решится! Ах, как же она не замечала, как же не замечала Анна Тимофевна, что на акациях уже стручки!..
      И правда, скоро все решилось.
      Собрались ехать на лодке на подгородний остров.
      Антон Иваныч подстриг усы, надел вымытую панаму. Анна Тимофевна пришла расцвеченная, гофрированная, крахмальная, в бархотке на шее, в бирюзовых своих сережках, вся в бантах, розетках и воланах.
      Володька, подсаживая ее в лодку, изогнулся складным аршином, спросил хриповатым баском:
      - Вы, мадам, в Париже обшивались?
      - Не дури, - сказал Антон Иваныч.
      - А шляпка у вас бо марше алле ву д'ор? Это самая теперь модная...
      Антон Иваныч засмеялся. Анна Тимофевна украдкой взглянула на Володьку, потом спросила Антона Иваныча:
      - А Володя и по-французски может?
      - Ничего он не может, дурак растет.
      - О, как же, мадам, ву зет тре галант, перфект, поссибель - отлично говорю, а папаша только из скромности и от зависти...
      Анна Тимофевна старательно укладывала кошельки и пакетики под лавку. Антон Иваныч посмеивался, с присвистом всасывая в себя короткие кусочки воздуху. Потом спросил:
      - Вы природу любите?
      Анна Тимофевна не успела подумать, что ответить, как Антон Иваныч начал объяснять:
      - Ну, лес там, вода, цветы, все такое...
      Анна Тимофевна опустила голову, завозилась на дне лодки с узелками.
      - Ну, как можно, папаша, вы же видите, что мадам понимает!..
      Антон Иваныч опять засмеялся.
      Потом молчали до острова. Володька сидел в веслах, отец правил кормовой лопатой. Анна Тимофевна лицом к корме, следила за водяными кругами, катившимися от лодки. Иногда ее глаза перебегали на руки и голову Антона Иваныча, но взор тотчас соскальзывал в воду, быстрее капель, стекавших с весел.
      Остров короткой глиняной ступней упирался в воду, и только ступня эта была голой и гладкой. В немногих шагах от воды дружно дыбился сочный тальник, густой и путаный, как шерсть, податливый и мягкий. Точно окунутая в воду, лоснилась и млела жирная листва. Сверху тальник накрывала неподвижная сетка мошкары.
      Хорошо было смотреть, как сетка подымалась и редела, когда расступался тальник, хорошо было ступать по прутьям, пригнутым ногами Антона Иваныча и покорно лежавшим на топкой глине. И разве не тонул в зарослях и чаще веток почти неслышный звон мошкары? И разве не в первый раз за всю жизнь увидела Анна Тимофевна, как цветут травы, как кружит ястреб и расчерчивает небо береговой воронок?
      Как не опьянеть в зеленой гуще тальника, где ничего не видно, кроме неба и листьев? Как не закружиться голове от прохлады стоячей воды и от крепкого, как пиво, запаха глины?
      Ах, да, пиво. Анна Тимофевна никогда не пила спиртного и не могла понять, как уговорил ее Антон Иваныч выпить стакан пива. И теперь чудилось, что еще не вышли из лодки, и что по небу расходятся и плывут водяные круги, и что тальник растет, как отражение в реке - листвой вниз. И голос Антона Иваныча гудел где-то наверху, над головою, и отделить его от звона мошкары, тальника и неба было нельзя.
      - А я уж беленькой, чистенькой, - говорил Антон Иваныч, наливая в чайный стакан водки.
      И продолжал:
      - Да-с. Жизнь была у меня славная. Ездил я по участкам, строил мосты, получал суточные. А вернешься домой - сын растет здоровый, хозяйство сад у нас был, оранжерейка - а тут юг, солнышко, виноград, жена... Жена у меня была... Да, что, Анна Тимофевна, жена была... Эх... И так это, знаете, сразу: не было, не было и вдруг - чахотка. Откуда? Почему? С какой стати чахотка? Через год - нет жены. Тут пошло. Володька сорванцом стал, дом продали, деньги - чорт их знает, куда ушли!.. Э-эх!
      Антон Иваныч налил водки.
      - Анна Тимофевна, а? Напрасно, выпить - это целебно. Да-с. Теперь подумаешь - даже не верится, неужели так жить можно, а? Придешь, бывало, взглянешь ей в глаза, и она взглянет, и все, и больше ничего... Чорт...
      Он завозился, подминая под себя охапки тальнику.
      Анна Тимофевна перебирала пальцами ленточки и розетки. Глаза ее остановились.
      Володька ушел бродить по острову, и свиста его, криков и визгов уже не было слышно.
      - Препротивно теперь я живу, Анна Тимофевна. А остановиться... остановиться не с кем. Володька тоже мерзко живет, в отца живет. И ему тоже противно, конечно. Ему еще призор нужен, мать нужна, материнская ласка. От меня ему какая ласка? Мне самому ласки надо... Без женщины, без сердца женского пусто... Пусто, Анна Тимофевна...
      Антон Иваныч мотнул головой, проглотил водку. Потом заглянул в лицо Анне Тимофевне, подсел ближе. Плечом покатым и широким прикоснулся к ее руке.
      - Сердце женское, Анна Тимофевна, главное женское сердце...
      Он придвинулся еще. Вдруг вскочил на колени, схватился за стакан, шумно глотнул.
      - Что же вы молчите, Анна Тимофевна? Неужели вам нечего сказать, а? Нечего?..
      Тогда, словно из последних сил, приподняла Анна Тимофевна голову и проговорила:
      - Антон Иваныч...
      Он невнятно переспросил:
      - Что? Нечего?
      Она начала опять, чуть слышно:
      - Антон Иваныч...
      Но он тяжело ухнул наземь, перевернулся на спину, просунул голову под ее руку и улыбаясь отвислыми губами, обдал ее лицо горячим, прокаленным водкой дыханьем:
      - А, ведь, у нас что-то было, а? Давно, давно, а? Как это, а? Нюра, Нюрушка, что?..
      Он искал ее взор, старался заглянуть ей в лицо, крепко сжав ее руки, отводил их в стороны, размякший, красный и душный.
      Она сидела прямая, вытянувшаяся, вся разряженная, накрахмаленная, под шляпой в цветах и лентах. Дышала так, будто на всю жизнь хотела набраться этих пряных, пьяных, прелых запахов глины, пива, тальника и стоячей воды.
      - Что-то у нас, ведь, было, а? Нюруш, а?
      Он обхватил ее крепко, точно хотел раздавить.
      Тогда она уронила голову ему на плечо и зарыдала.
      Ленты, розетки, кружева, оборочки и воланы колыхались и вздрагивали, как на ветру, и плечи ее толкались в грудь и лицо Антона Иваныча.
      А он мял ее платье, осевшим, большим своим телом, валил ее в сочный тальник, бормотал неразборчивое, пьяное...
      Потом, в лодке, когда возвращались в город и Анна Тимофевна нежно и стыдливо посматривала ему в лицо, Антон Иваныч хмельным тяжелым языком сказал:
      - Володя, я, знаешь ли, женюсь.
      Володька бросил весла, обернулся, прищурился на отца. Плюнул в ладони, присвистнул через зубы, опять взялся за греблю.
      - Володя, не шутя, женюсь.
      - Уж не мадам ли сватаете?
      - Не дури. Сделал предложение Анне Тимофевне.
      Весла булькнули глубоко в воду. Володька вскочил на ноги.
      - Что? Что? - вскрикнул он.
      Потом перевернулся, показал пальцем на Анну Тимофевну, присел на корточки и провопил:
      - Мадам, ма-да-ам! Ух-ха-ха!
      И вдруг неудержимым закатился смехом.
      Над водою, под высоким небом, от острова к берегу катились, догоняя друг друга, взрывы его хохота. Он задыхался, как в коклюше, ловил и глотал воздух, точно рыба, вытащенная из воды, хватался за грудь, бока, живот, сначала стоял раскачиваясь и качая лодку, потом присел на скамью, потом повалился на дно лодки и все хохотал, хохотал, и все силился еще раз выговорить одно слово, которое повергло его в этот невыносимый смех:
      - Ма-да-ам!
      Антон Иваныч бормотал обидчиво и грозно:
      - Шарлатан!.. Дубина!.. Перестань, говорю, олух!..
      Анна Тимофевна виновато оправляла на себе оборочки и смотрела в сторону.
      Лодку несло по течению, следом за упущенной кормовой лопатой.
      Глава тринадцатая и эпилог.
      По утрам, чуть занимался рассвет, Анна Тимофевна забирала с собой платье и босиком прокрадывалась мимо Антона Иваныча, в сени.
      Там одевалась, запирала сенную дверь снаружи висячим замком, перекидывала через плечо ременную лямку и бежала на базар, волоча за собой тележку.
      По улицам торопились торговки с лотками, корзинами, широкозадые и дебелые, с перетянутыми круглыми животами. Они голосили, остервенело набрасывались на возы, рвали и тянули на стороны кочны, капусты, куриные потроха, помидоры и истошно ругались.
      И Анна Тимофевна вместе с ними стервенела, ругалась, пробивала кулаками дорогу сквозь полнотелую толпу - сухопарая, ловкая, скользкая, как угорь.
      Потом увязывала в тележке корчаги, кадки, мешки и тянула кладь домой, под перекрестной лепкой бранью торговок:
      - У-у-у, жила дьяволова! Нахапала!..
      Дома, в сенях, Анна Тимофевна снимала башмаки и шла в кухню.
      Когда на улице поднимался шум, Антон Иваныч начинал кашлять и плеваться. Потом кричал:
      - Анюта! Пива!
      Она бросалась на погребицу, приносила пива, маринованой вишни, расставляла посуду на табуретке у изголовья Антона Иваныча и спрашивала, неуверенно улыбаясь:
      - Выспался, Тонечка?
      Он лежал, сбросив с себя одеяло, в белье, раскинув ноги и потирая ладонью дряблую, мешковатую грудь. Цедил сквозь зубы неторопясь пиво, постреливал в потолок вишенными косточками, курил папиросы и кашлял.
      Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу, закуривал и недовольно гундел:
      - Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай был готов во-время?..
      - Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.
      - Сырые. Надо сушить...
      Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими словечками.
      Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божилась, клялась, что за сто верст от города не купишь дешевле, что во всем городе нет таких точных весов, как у ней, а о своей пользе она и не думает.
      Это правда, что она не думала о своей пользе.
      В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.
      - Ну, как, купчиха? - говорил Антон Иваныч.
      - Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.
      - Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон...
      - А что это, Тонечка, омары?
      - Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На юге-то...
      - Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?
      - Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с... Дайте-ка мне рублик, полтора... Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обещали...
      Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:
      - Мамочка, дайте рублик! Ну, право-слово, последний раз... на этой неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..
      И, получив, с топотом вылетал на улицу:
      - Вот это мадам! Гран мерси баку!
      Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам управления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:
      - В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инженера Энгеля?
      Выслушав отказ, неспеша шел в пивную, оттуда - домой, обедать. После обеда спал, проснувшись - кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в биллиардную.
      Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая и причесанная, считала выручку. Если был весел, садился за стол и неспеша писал новые прошения о зачислении на службу.
      Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая, удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.
      Володька как-то сказал отцу:
      - И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?
      Анна Тимофевна всполошилась:
      - Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч - и без службы! Кому же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы давно самое важное место...
      Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:
      - Я по-привычке... да и скучно...
      Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:
      - А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, дармоед?
      Она испуганно вскрикнула:
      - Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, господи!
      Он встал, потянулся и бросил неохотно:
      -То-то!
      Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. Потом надумал:
      - Пойдем прогуляться. Что ты все дома, да в лавочке...
      Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:
      - Мне, ведь, хорошо, Тонечка. Пошел бы один...
      - Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством...
      Анна Тимофевна засуетилась. В шкапу нетронутыми со свадьбы висели ее наряды и перебирать их было ново и радостно.
      Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислушивался к шелесту платьев.
      - Готова? - спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну Тимофевну.
      И вдруг захохотал:
      - Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело... Пойдем, Володя!
      И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.
      Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкапа пахло нафталином.
      В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, неторопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкапу и плотно закрыла его дверцы.
      На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.
      И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.
      - Анюта, пива!
      - Тонечка, выспался?
      И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову спросить:
      - Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?
      И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:
      - Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а...
      Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.
      И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шуршавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел конец.
      Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми оконцами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным плотам, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скрипевшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в дощаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.
      И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в поворотливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц, голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых торговок.
      В это утро - придавленное частым дождем - река завилась беляками, и ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пружину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие, как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по льду.
      Наложив через края двуручную корзину арбузами, Анна Тимофевна докатила ее почти до берега, когда, пробираясь на дощанике, кто-то толкнул корзину ногой. Она скользнула со сходней коротким полукругом и тяжело плюхнулась в воду. Один за другим на поверхность вынырнули и поплыли, покручиваясь, арбузы.
      По берегу, на дощаниках поднялся крик и хохот.
      - Багром их, багром, маманя!
      Анна Тимофевна сбежала со сходен и, точно не слыша смеха, не задумываясь, вошла в воду. Берег был отлогий, кругом, точно раздерганная мочала, плавали бревна, постукивались лодки - к ним плотно прибило арбузы. По пояс в воде, Анна Тимофевна собрала их в корзину под немолчный, веселый хохот поречан, увязала кладь в тележку и потянула ее по крутому взвозу.
      Непереставая хлестал ветер, и, как туман, колыхалась над землей густая сетка дождя. В размытой грязи ноги и колеса ползли назад - под-гору - и повозка была тяжела. На руках и вытянутой шее Анны Тимофевны выступили жилы, извитые и блестящие, как дождевые ручьи. Липкая, тяжелая юбка цеплялась за ноги, и переставлять их было так трудно, точно они были вправлены в колодки.
      Анна Тимофевна только раз остановилась, чтобы вытереть лицо и передохнуть. И когда утиралась, ощутила на губах вкус соли и подумала, что вспотела. Но тут же по влажной щеке скользнула торопливая слеза, и она улыбнулась самой себе. И вспомнила, как пришла ей в голову притча - одна на всю жизнь - притча о жизни, которую надо пройти, и опять улыбнулась.
      Потом злегла в намокшую ременную лямку, натужилась и, оступаясь, почти падая, потянула повозку выше.
      Дома встретил Анну Тимофевну Антон Иваныч - хмуро и неприветно. Но сразу повеселел, окинув ее взглядом:
      - Ах, чучело! Где это ты, а?
      Переодеваясь, она рассказывала, как ловила в воде арбузы, и как ей было весело, и как она думала, что посмешит Антона Иваныча, вернувшись домой после купанья.
      Антон Иваныч хохотал, а она, ожившая от его смеха, снова и снова повторяла рассказ, придумывая веселые подробности и принималась хохотать вместе с ним.
      Наконец он отвел душу и сказал:
      - Ну-ка, пивка, что ли, купальщица, ха-ха!
      И опять побежал день, как всегда.
      Но на другое утро время остановилось.
      На обычный утренний зов Антона Иваныча Анна Тимофевна не откликнулась. Антон Иваныч покашлял, поплевал, закурил папироску и крикнул еще. Потом поднялся и, поругиваясь, зашаркал в кухню.
      Там, заглянув в закоулок, где стояла кровать, развел руками и промычал:
      - Г-м-м-н-да...
      Анна Тимофевна спала.
      Он подошел к ней, дотронулся до раскрытого плеча, потолкал ее:
      - Что это ты?
      Она вздохнула и забормотала что-то, но не проснулась.
      Антон Иваныч приложил ладонь к ее лбу, снова помычал:
      - Г-м-нда...
      и побрел к сыну.
      Володька протер глаза, привстал в постели и уставился на отца.
      - Заболела наша хозяйка-то, Володя.
      - Кто? Что?
      - Анна-то Тимофевна.
      - Ну, что Анна Тимофевна?
      - Больна.
      - Так я-то что же?
      Антон Иваныч погладил себя по лысине, вздохнул и пропустил сквозь зубы:
      - Ты бы пошел самовар поставил...
      В окна пощелкивал дождь, и в комнатах было серо и зябко.
      До обеда два раза из кухни долетел крик:
      - Тоня!
      Антон Иваныч подымался с кровати, надевал туфли и шел в кухню. Но Анна Тимофевна бормотала несвязное сквозь сон, и, постояв у ее изголовья, он уходил.
      В сумерки она очнулась. Антон Иваныч присел на краешек кровати и спросил:
      - Тебе, может, дать чего?
      Она ответила не сразу, сухим, треснувшим голосом:
      - Пить.
      Но тотчас поправилась, точно испугавшись, что он уйдет:
      - Ничего... сиди.
      - Гм-м-нда... Жар.
      Он положил руку ей на голову, откинув жидкие пряди волос на подушку. Она схватила его руку и крепко прижала ко лбу.
      Он опять промычал:
      - Н-да... Может доктора, Анюта?
      - Нет, ничего, завтра встану, - прошептала она, улыбнувшись одними губами. Потом закрыла глаза и спросила: Как вы... нынче?
      Потом опять начала бредить, не выпуская его руки.
      Антон Иваныч попросил сына:
      - Ты бы сходил к доктору, недалеко тут, видишь - без памяти.
      Володька заверещал: