Церковь была на взгорье, а мельница – еще выше: издалека ее видно было… Около церкви – барский дом: они и храм выстроили. Внизу, по реке, деревни…

М.В.

Стихи написаны в Нью-Йорке около 1937 года

Кстати припомню об одной женщине… О ней бы следовало написать целое житие… Не ценим мы людей, как должно бы.

Могу припомнить кое-что о ней.

Молодою девушкой захотела она уйти в монастырь. Мать знала об этом намерении дочери и стала сама подготавливать ее к будущей жизни. Как? – прежде я знал. Теперь совершенно забыл.

Редкая мать! Нередко они идут наперекор.

Впрочем, в православном мире простые люди охотно идут навстречу подобным желаниям.

Приняли девушку… И чуть ли не с самого первого начала назначили ей «послушание» – шитьевое…

А главное – в том, что она всю жизнь была ласкова: «Золотко» – это любимое ее выражение! И все-то у нее – "золотко"…

Она и сейчас еще живет: лет 75 ей… И работает.

К этому можно прибавить другое послушание ее: она кормит курочек и голубей, что так идет к ее ласковости. Если кто-нибудь подарит ей деньги за работу, она тотчас накупит на это гороху, зерна, – или еще чего-нибудь – для курочек и голубей… Заболела как-то одна курица, и она всю зиму держала ее в своей келии.

Спит она – сидя, потому что у нее грудная жаба. Но никогда не жалуется на это, даже никому не говорит.

Никогда ни с кем не спорит. А чтобы – ссориться – об этом даже думать о ней нельзя! За долгую монашескую жизнь она несомненно приобрела большой опыт, но никогда никого не учит: считает себя для этого недостойной…

Узнал теперь, что мать ее готовила к монашеству так: в семье ели и мясо, а ей готовили постное, построили ей сзади двора маленькую келию, где она и жила, если же приходили гости к ним, то мать непременно отсылала ее в келию. А потом сама отвезла в монастырь.

О другом – о молитве, чистоте и смирении – и говорить не стоит: это само собою разумеется…

Святая!

Молитвами ее помилуй нас, Господи!

Зовут ее Евгения!

Первая была дочь высокого чиновника. Лет с 16 она хотела поступить в монастырь, но родители решительно воспротивились этому. У нее была тетка, бывшая замужем за лесничим. Иногда Нина приезжала туда, но скоро исчезала в лесу. Стали искать ее и находили молящейся… Надеясь отучить ее от этого намерения, родители отправили ее учиться на доктора за границу (кажется, в Париж). Она вышла оттуда медичкой, но внутри осталась "монашкой", замуж выходить никак не хотела. Отец помер. На ее попечении осталась старушка мать и взяла с нее обет – не поступать в монастырь. На ее же заботе осталась и тетка, муж которой (лесничий) тоже скончался.

Из нее вышел прекрасный доктор, знающий свое дело, всегда готовый для больных, полный бессребренник. Ею все дорожили.

Я видел ее уже старушкой, лет более 50 с сединой. Мать и тетка продолжали, слава Богу, жить; я их тоже видел. И странно мне было наблюдать, как мать ее обращалась с ней, как с девочкой, хотя ей тогда было уже на шестой десяток. Тетка лежала в постели безнадежно больной, племянница ухаживала за ней. Матери шел к концу восьмой десяток: крепкая была, высокая ростом. Нина по-прежнему была безответной послушницей.

Умирала глубокая, но одинокая безродная старушка. Была ночь. Все, кто был здесь, заснули. И Нина одна приняла душу ее, ухаживая за ней до последней минуты.

Померла и тетка… Потом скончалась и мать…

И она исполнила свое желание: тотчас ушла в монастырь, где ее давным-давно знали и любили. Но она была уже сама старушкой…

Вот и все.

Но кто может рассказать самое главное: про ее внутреннюю жизнь, про тайные молитвы, про ее чистоту и смирение, про веру? Она всегда скрывала это. Припоминается лишь рассказ мне о том, что не раз видели ее ядущей черный хлеб, – и тот с плесенью. А о тайном посте говорило очень худое ее тело… Теперь она жива еще… И по-прежнему лечит и ухаживает за сестрами монастыря, как врач.

Конечно, исполняет и другие послушания, когда свободна, соединяя в себе Марфу и Марию.

Это – одна Нина.

Вторая – тоже доктор и жена доктора. О ней я мало расскажу. Одно знаю: что она в больнице со всеми обходится ласково, такою и я знаю ее. Знаю, что и муж ее относится к ней с великой любовью за ее смирение и любовь, хотя он сам – крутой характером. У них одна дочь, и не совсем здорова. Росту маленького. Я видел ее – пожилою, лет 50. Они все еще живы.

Я подарил ей медный, позолоченный складень «Деисус» (правильно: "Деисис", греч. «молитва» Христу Богоматери и Предтечи). Она дала мне такой же Крест в пол-аршина. Он у меня и сейчас.

Третья Нина – послушница монастыря. Жизнь ее была сложная. Была не крещена, лет до 20. Работала на фабрике. Жила в общежитии с другими работницами. Жизнь там была далекая от благочестия… Такою, кажется, была и она… Но постепенно в ней явилась вера. Подружки стали издеваться над ней. И подкладывали в ее постель дрова. Смеялись… Она все вытерпела…

Крестилась. Ушла из общежития. Потом поступила в монастырь. Там жизнь показалась ей недостаточно строгою и мало рабочею… И она ушла в иную обитель.

Конечно, у нее самой был крутой и неуживчивый характер. Не ужилась и другом монастыре, хотя здесь было больше физического труда и бедности. Ее сестры невзлюбили – за ее тяжелый нрав.

И она зимой решила уйти из обители… И пошла… По дороге ей встретился священник монастыря.

– Ты – куда?

– Ушла из монастыря! – резко ответила она.

– Ну, смотри, в другой раз не примут!

Они разошлись в разные стороны; он шел в монастырь.

А она, пройдя еще несколько шагов, стала что-то думая… Была, кажется, метель… Простояла она 5-10 минут. Повернула обратно…

Но потом – опять проявила она своеволие. Монастырский совет (старшие монахини) хотели удалить ее из обители. Однако ее оставили и еще… Здоровье ее было уже надорвано. Что будет дальше с нею, не знаю. Только помню слова Св. Лествичника:

"Иной приходит в монастырь по любви к Богу, другой – ища спасения от грехов, третий думает найти там покой. Но не знаешь, кто из них окажется впереди и угоднее Богу!" И борьба ценна.

И еще им же сказано другое слово:

"Иной живет в монастырстве легко: такой уж у него характер. А другому все дается трудно – от характера его. Но я (говорит он) предпочту второго".

А другие отцы говорят так: " В чем застану, в том тебя и судить буду". И пословица сложилась недаром: "Конец красит дело!" Спаси ее, Господи!

Я был уже ректором семинарии. Однажды иду из Собора домой. Направо – Волга. Поперек в нее впадает маленькая речушка "Тьмака": вода – грязно-желтая; где-то выше фабрики, заводы. Деревянный мостик. Догоняю старушку.

– Здравствуй, бабушка!

– Здравствуй, батюшка!

– Сколько тебе лет?

– Да уж 74.

– Хорошо-о.

– Да я уж и Бога просила – умереть, а Он смерти не дает.

Помолчали. Идем.

– А я хотела тебя вот о чем спросить. Онамеднись (т. е., на днях, – М.В.) я видала сон.

И она рассказала его мне.

– Бабушка! Отцы святые не велят верить снам.

Стал ей говорить, почему не велят. И привел ей случай и совет угодника Божия, известного старца Амвросия Оптинского.

– А вот еще есть святой (о нем написано в Добротолюбии – М.В.) Диадох; он даже говорит о "Добродетели неверования снам".

Кончил. Думал, что убедил, доказал старушке.

– Гм-м – протянула она спокойно, – а я – другой сон видела!

Какой уж, не помню, оба забыла.

У меня мелькнула мысль: если бы Чехов услышал этот разговор, он, может быть, написал бы – подобно рассказу о диаконе и записи живых и умерших – тоже рассказец; и может быть, назвал бы его "Доказал".

Как дети! Недаром таких любил Христос…

Христа видел

Теперь припомнил рассказ о. А. Кир-го об игумене Афонского Пантелеймонова монастыря Нифонте. Это было в Париже: отец Алексий приехал к нам в Богословский институт духовником студентов. И он рассказал следующее.

В одной семье была строгая-престрогая мать.

У нее было два мальчика, может быть, лет по 8-10. У матери на косяке всегда висел кнут, для наказания ребят. Как-то дети расшалились и старший разбил лампу – или только стекло… Спрятать беду уж некуда. Тут вошла в избу мать; и, конечно, сразу увидела следы шалости.

– Кто разбил лампу, – спрашивает она сурово.

Младший вдруг говорит:

– Я!

Мать сняла кнут и жестоко отхлестала его.

А старший брат с ужасом и удивлением смотрит, как мать бьет неповинного брата.

Мальчик (не помню имени его: может быть, Николай?) полез на печь – утешительницу всех несчастных. И вдруг потолок над ним исчез. Воссиял свет. И явился Христос.

… Далее не припоминаю, что Он сказал ребенку в похвалу за самоотверженное страдание за брата. Но только мальчик тогда же дал обет: уйти на Афон в монастырь. И когда вырос, так и сделал. Потом был там игуменом и сам рассказывал о видении.

А я теперь записываю – для тех, кто спрашивает: "А кто Бога видел?"