В минуту тишины, что наступила после реплики Сережи, она собралась было навести порядок на своем новом рабочем месте - в уголке, где стояли стол и два шкафа, как вдруг из черного репродуктора, что висел над лекарственным шкафчиком, послышалось:
      - Граждане, воздушная тревога...
      Как бы не желая верить тому, что слышит именно здесь эти привычные слова, Гюльназ окинула взором длинный коридор, наполненный обрывками человеческой речи, Что теперь будет? Что должна делать она?
      И тут же в двустворчатых дверях коридора появилось несколько пожилых мужчин и женщин в серых халатах. В руках у них были носилки. По их ловким и спокойным движениям можно было заключить, что они прекрасно знают свое дело. Также и раненые. Ходячие пошли впереди, беседуя, начали спускаться по лестнице, ведущей в подвал, наконец скрылись из глаз. За ними направились те, кто, стуча по деревянному полу, двигался на костылях. Они радовались так, будто шли на прогулку. Те же, кто неуклюже лежали на носилках и жаловались женщинам-санитаркам, были недовольны этой "прогулкой". Вдруг послышался голос того пожилого раненого, которого Сережа называл дядей Никитой:
      - А ты, дочка, и хрупкая, как ласточка!
      - Вам помочь, дядя? - Гюльназ в замешательстве пыталась взять его под руку.
      - Мне помощь не нужна, дочка. - Его лучистые глаза светились улыбкой. Сережа давно уже тебя дожидается.
      Дядя Никита стукнул костылем по железной кровати Сергея. Гюльназ поняла, она должна помочь Сергею спуститься в подвал. Она быстро подошла к его кровати. Тот встретил ее радостно и так улыбнулся, что нельзя было понять: просит ли он прощение за недавнее хвастовство или на самом деле радуется ее приходу.
      - Ну, вставайте, Сергей, как вам помочь? Куда вы ранены?
      - Вы что, моей старой раной интересуетесь или новой?
      - А разве вы ранены дважды?
      - Да, сначала в ногу. - Он, отбросив одеяло, повернулся на левый бок. Правая нога его ниже колена была забинтована. - А потом - в сердце... - При этих словах он жалобно посмотрел на нее. Гюльназ его поняла, и почему-то ей пришлись по душе эти слова. Ничего не отвечая, она положила левую руку раненого себе на плечо.
      - Ну, поднимайтесь потихоньку!..
      - На ноги подняться или взлететь? - Чувствовалось, что ему очень больно, но он продолжал шутить. - С вами вместе разумнее было бы взлететь в небо, а не спускаться в подвал.
      * * *
      С того дня все ее вечера стали проходить в госпитале, среди тесно прижавшихся друг к другу кроватей. Днем шли занятия, а вечером она шла в госпиталь. Здесь безмолвным взглядом молили о помощи, беззвучно стонали от боли, смеялись, разговаривали с нею, время от времени шутили по поводу ее черных глаз и разлетных бровей. Работы было много, но она не была тяжелой, вернее, ей так казалось. Часто не было времени даже присесть, но душевной усталости не было. Только когда во время воздушной тревоги приходилось поднимать носилки с ранеными и спускать их в подвал, а потом поднимать наверх - ныли руки и плечи, но она старалась и на это не обращать внимания.
      Все сосредоточилось на двух мыслях: война и Искендер. Для других не было ни сил, ни времени.
      * * *
      Каждый день после занятий она шла в госпиталь. Потом занятий не стало, курсы были окончены, с ними пришлось проститься. Теперь с рассвета до вечерних сумерек она работала в госпитале, передвигалась между притиснутыми друг к другу кроватями, в окружении смеющихся, болтающих с ней, отпускающих комплименты, то печальных, то молящих о помощи, то стонущих, то ноющих раненых. Она очутилась в беспокойном, страдающем мире. Как и почему это произошло - думать не приходилось. Она и не думала, как, по чьей воле вступила в эту новую для нее жизнь. Она думала только о том, что здесь нельзя терять попусту ни минуты. Потому что работы было много, очень много. Она меняла повязки, измеряла температуру, давала лекарства... Во время воздушной тревоги носила тяжелораненых в подвал и поднимала обратно, некоторых надо было поить и кормить.
      Это была ее каждодневная работа, и она истово выполняла ее, не замечая никаких трудностей.
      Эта новая жизнь, что проходила среди кроватей, будто одарила ее новыми качествами. Одарила неведомо для нее самой. Все существо ее охватило необычайное буйство. Со дня приезда, как в сказке, она взрослела не по дням, а по часам. Столь же стремительно обновлялись ее мысли и чувства. Теперь она была обладательницей удивительного сокровища - ощущения любви ко всем этим людям. Когда она с коробкой лекарств в руках, продвигалась между кроватями раненых, каждый из них для нее был родным человеком. Но когда и отчего родилась эта новая любовь - она не знала.
      * * *
      Проходили дни, кольцо блокады хоть и не сжималось, но становилось плотнее и суровее. Искендер чувствовал, как постепенно этот холод заползал ему в душу, суровость переходила в его огрубевшие, как камень, руки. Неподвижность этого ледяного кольца больше всего отражалась в черных беспокойных глазах Гюльназ.
      Быстро менялся и облик города. Ленинград походил на дерево, с которого при малейшем ветерке облетают листья.
      Именно теперь Искендер должен был больше заботиться о Гюльназ, но не мог этого сделать. Дел у него стало вдвое больше. Неожиданно сделалось холодно. Передвигаться по городу с каждым днем становилось все трудней. Был единственный путь приблизить к себе Гюльназ: поменять жилье, найти его поближе к общежитию Гюльназ.
      Он так и сделал. Переселился в удобную однокомнатную квартиру на первом этаже огромного девятиэтажного дома. Комната была хоть и небольшой, но светлой и приятной. В ней было два окна, выходящих в скверик у дома.
      В первый же день вечером он показал Гюльназ свое новое пристанище. А она, как только вошла, радостно бросилась ему на шею:
      - Значит, теперь эта комната будет нашей, да?
      - Конечно, нашей, только нас двоих... - полусерьезно-полушутливо проговорил Искендер и, вынув из кармана второй ключ, протянул девушке. Возьми, держи у себя, когда захочешь, будешь приходить.
      - Правда? Значит, я становлюсь хозяйкой этой квартиры?
      - Только с одним условием... - Искендер поднял вверх указательный палец.
      - Не надо, условие мне и без того известно. - И, оглядевшись по сторонам, с кокетством, которое было так по душе Искендеру, добавила: - Я все равно буду жить в общежитии, с девушками, я привыкла.
      - Разумеется, до нашей свадьбы... - Искендер будто просил у Гюльназ прощения.
      - До нашей свадьбы? - сдвинула брови Гюльназ, удивленно посмотрела на него и вдруг громко расхохоталась. - Знаешь, что я вспомнила? В этот день, когда ты не захотел остаться у нас в общежитии и сбежал, Зина тебе вслед сказала...
      - Какая Зина? - и сам удивился своему вопросу, так как отлично помнил, кто такая эта Зина.
      - Блондинка, та, что разговаривала с тобой в тот день в коридоре.
      - А, понял... кажется, она была больна?
      - Почему больна? Просто светловолосая смуглянка, красивая девушка.
      - Пусть будет так, зачем же обижаться? Так что она говорила мне вслед?
      - Сказала, будто ты темный... да нет, как бы это выразиться, отсталый... элемент, погоди, дай вспомнить - консерватор.
      - Консерватор... Ясно.
      - А я ее хорошенько отругала.
      - Напрасно.
      - Почему? Нет, правильно сделала, а что она тебя так обозвала?
      - Ругать было ни к чему, просто надо было объяснить ей, что я за человек.
      - А как я могла объяснить ей, когда я...
      - Я тебя понял, Гюльназ, - добавил Искендер с легкой иронией, видя растерянность Гюльназ. - Теперь я понимаю, что ты поступила и вовсе неправильно. Потому что сама с ней согласна. И считаешь меня устарелым, консерватором. Особенно в любви...
      Внезапно с Гюльназ произошла какая-то перемена. Из глаз посыпались переливающиеся угольки-искорки. Искендер понял: вот сейчас полуоткрытые губы ее шевельнутся, и его окутает розовое пламя.
      А Гюльназ, прижав обе ладони к груди, взволнованно заговорила:
      - Не говори так, родной!.. Ты в моих глазах не только не устарелый, не только не консерватор, я бы даже сказала - хранитель канонов любви. Ты ухитрился даже раскрыть секрет чувств первой любви, что зарождается в сердцах людей. Проследил его законы на протяжении веков, выведал все его тайны. Сберег секреты, дополнил своими и создал собственные обычаи и традиции любви. Первое свидание, клятва верности... обручальное кольцо, свадьба... семья, дети и прочее. Все это первым открыл ты. Хватит или продолжить?..
      Она перевела дух, помолчала и опустила руки вдоль тела, задумалась. Казалось, будто она сама устремилась в те неведомые, первобытные века, где зародилось это чувство первой любви, устремилась и успела вернуться.
      Когда эта чарующая волна понемногу спала, Искендер вдруг произнес:
      - Ты знаешь, на кого ты сейчас похожа?
      - На кого? Не на тебя ли?
      - Нет, на своего отца, дядю Алмардана...
      Рука Гюльназ снова прошлась мотыльком по его волосам.
      - Благодарю тебя, мой родной, да буду я жертвой твоего языка, произнесшего в такие благие минуты имя моего отца.
      Теперь настал момент внимательно оглядеть комнату. Здесь было все необходимое для жизни: шкаф, стол, кровать, посуда, даже цветочные горшки на подоконнике... Они напомнили ей собственное "окошко с горшочками". Но окна не были заделаны черной бумагой: это означало, что хозяева уехали давно. Или кто знает...
      Но об этом она думать не хотела. Торопливо взглянув на окна, решила: "Надо сегодня же вечером сделать черные шторы на окнах. Я одна могу с этим справиться. Искендер и так устает".
      Теперь Гюльназ старалась после работы каждый раз забежать на квартиру Искендера. Если Искендер видел ее сидевшей у окна в ожидании его, когда бы он ни пришел, он радовался, был очень доволен. А как счастлива бывала Гюльназ...
      Однажды вечером, когда она дожидалась Искендера, кто-то постучал в дверь. Интересно, кто бы это мог быть, заволновалась Гюльназ. Уж конечно не Искендер, он открывал дверь своим ключом.
      Она побежала к двери. Это был Искендер, а рядом с ним человек в военной форме, средних лет. Согласно знакам различия - капитан.
      - Познакомься, Гюльназ! Данилов Сергей Маркович. Сотрудник Восточного отдела Эрмитажа.
      Данилов оглядел девушку, пожал ей руку:
      - Вернее, бывший сотрудник. В настоящее время - офицер. - Сказано это было на чистом азербайджанском языке.
      Сначала Гюльназ растерялась, потом засуетилась: уважаемого гостя следовало принять по всем правилам. Сначала угостить чаем. В первые дни, как только Искендер перебрался сюда, она принесла несколько шоколадных конфет и настоящий азербайджанский чай и запрятала в таком потайном месте, что даже Искендер не догадывался. Сегодня все пригодилось, все можно было выставить на стол. Что еще она могла сделать? Ведь Сергей Маркович и так все понимал.
      Искендер усадил гостя за стол, на почетное место, сам сел рядом. И Гюльназ, поставив в кухне чайник на плиту, присела к ним. Выяснилось, что Данилов - один из видных востоковедов, исследующих литературное наследие Низами. Начал писать большую книгу о жизни и творчестве поэта. Но вот помешала война, ушел на фронт, вынужден был оставить свою научную работу.
      И именно сейчас, когда идут такие тяжелые бои, он оказался в городе потому, что на днях в Ленинграде будет отмечаться 800-летний юбилей Низами, а Данилову предстоит выступить с докладом о великом поэте. Именно для этого его и отозвали с фронта.
      При этих словах Гюльназ представились Чеменли, родная школа, ведь и они этим летом готовились отпраздновать юбилей поэта.
      Чайный стол пришелся по душе Сергею Марковичу. "Давно не пил такого вкусного чая", - признался он.
      Затем Искендер вспомнил о Зубермане и подал идею всем вместе проведать старика. Данилов, хоть и был удивлен этому знакомству со знаменитым музыкантом, с удовольствием принял предложение.
      Над городом в тот день повисла еще более тяжелая тишина, чем обычно. На улицах, кроме военных, почти никого. А Гюльназ, машинально оглядываясь, почему-то все думала, не встретят ли они доктора Салиму. Но ее будто вихрем унесло в небо.
      Квартира Зубермана и сегодня выглядела так, словно воздушных налетов не существовало. Еще на лестничной площадке раздавались аккорды музыки. Когда они смолкли, Искендер нажал кнопку звонка. Герман Степанович встретил их очень радушно.
      - Добро пожаловать... рад видеть вас!.. Как хорошо, что вы пришли... Проходите, пожалуйста...
      - Как дела, Герман Степанович? - стала расспрашивать его Гюльназ.
      - О!.. Мои дела?.. В борьбе и битвах... Мы бьемся плечом к плечу с Бетховеном... А почему вы не раздеваетесь? - обернулся он к Данилову. Снимайте шинель. У меня в комнате не так уж холодно.
      Искендер представил ему Сергея Марковича.
      - Капитан Данилов, Сергей Маркович, ваш поклонник. А сегодня мы пришли...
      - Очень хорошо сделали, что пришли. Сейчас я могу предложить вам только чай... потому что...
      - Спасибо, Герман Степанович, - вступила в разговор Гюльназ. - Не беспокойтесь. Мы только что пили настоящий азербайджанский.
      Герман Степанович забрал у Гюльназ пальто, повесил его на вешалку. Потом, указав на свои теплые, мягкие башмаки, предложил:
      - Надень их, пусть будет тепло.
      - Большое спасибо!
      - Товарищ капитан! - обратился он к Данилову. - Я, кажется, вас где-то видел...
      - Возможно, в Эрмитаже... Я там работал... В сущности, и теперь...
      - Вот-вот... - Прервал его профессор. - Ваше лицо мне очень знакомо. Вы проходите, садитесь, вот сюда, на кушетку.
      Гюльназ расположилась на своем обычном месте - в маленьком кресле, Искендер и Данилов - на кушетке.
      - Гюля, как твои дела? - заботливо поинтересовался Герман Степанович, заглянув в радостные, беспокойные глаза Гюльназ. - Ты по-прежнему живешь в общежитии?
      - Да, Герман Степанович. А иногда гощу на новой квартире у Искендера.
      Она почувствовала, как покраснела при этих словах. Все трое поняли их смысл.
      - Вы хорошо делаете, что бываете вместе... - добавил профессор, как бы желая снять неловкость. - Всегда вместе... всегда...
      - У нас другого пути нет, профессор. Надо всегда вместе.
      - И еще, девочка... любовь - самое великое чудо человеческого сердца. Еще никто не разгадал его тайну. Правильно я говорю, товарищ капитан?
      - Правильно, Герман Степанович, как говорил Низами Гянджеви:
      Если на поле брани
      Выйдет с мечом любовь,
      Оседлав саврасого коня, победа
      Выйдет навстречу.
      - О, товарищ капитан, я вижу, вы хорошо знаете Низами.
      - Профессор, пусть вас не удивляет военная форма Сергея Марковича, вмешался в разговор Искендер. - Сергей Маркович душой художник, как и вы. Исследует творчество Низами Гянджеви.
      - Значит, низамивед...
      - Да, его отозвали с фронта, чтобы...
      - С фронта? - нетерпеливо прервал Искендера Зуберман. - Какого?
      - Здесь же, в родном доме, - почему-то смущаясь, произнес Данилов. Вблизи Пулкова...
      - Там идут тяжелые бои... - вдруг нахмурившись, медленно выговорил профессор. - Пулковский меридиан... он проходит у ворот Ленинграда... Голос профессора задрожал. - Нет, нет, пулковский меридиан проходит прямо по нашим сердцам. Не так ли, товарищ капитан?.. Правильно я говорю, Саша?
      Беспокойные глаза Германа Степановича отливали то светло-зеленым, то темно-голубым блеском. "Профессор очень нервничает в последнее время", подумала Гюльназ.
      Все умолкли! Будто вспомнив о чем-то, Герман Степанович предложил:
      - С вашего разрешения, хочу вам кое-что сообщить. По-моему, это интересно не только музыкальному миру. - С этими словами он снял с рояля "Ленинградскую правду" и вернулся к гостям. - Здесь есть интересное сообщение. - Он протянул газету Гюльназ. - Гюля Мардановна, прочитайте, мы послушаем. Я знаю, ваше сердце полно любовью к музыке.
      - Если это так, я прежде всего благодарю вас, Герман Степанович. Гюльназ посмотрела на него смущенно. - В газете написано о вас?
      - Нет! Дмитрий Шостакович... Он один из талантливейших наших композиторов, я бы сказал, лучший продолжатель школы Бетховена... Чего стоит одна его Пятая симфония. И вот теперь Дмитрий Шостакович здесь, в блокадном Ленинграде, начал писать свою Седьмую симфонию. Он посвятил ее сегодняшнему Ленинграду, этим, переживаемым нами суровым, трагическим дням.
      - Удивительно... - невольно вырвалось у Сергея Марковича. Герман Степанович подозрительно взглянул на него:
      - Что же тут удивительного, позвольте вас спросить?
      Данилов почувствовал в его голосе какое-то недовольство, хотел поменять тему разговора.
      - А когда симфония будет исполняться, об этом не пишут?
      - Нет, - Герман Степанович мягко улыбнулся. - Но вы не пытайтесь уйти от разговора, я понимаю, о чем вы думаете. Вы считаете, что в условиях блокады симфонии не пишут, не так ли? Нет, дорогой Сергей Маркович, вы не правы, абсолютно не правы... Тут вы ошибаетесь. - Он обернулся к Гюльназ: А вы как считаете, Гюля Мардановна?
      - Я думаю, что вы правы, Герман Степанович. - Она искоса взглянула на Данилова. - По-моему, и Сергей Маркович такого же мнения.
      - Ну, раз так, не сыграть ли для нашего нового друга "Патетическую"?
      - Благодарю вас, Герман Степанович.
      Зуберман постоял у рояля, обернулся к Гюльназ:
      - Гюля Мардановна! Когда бы ни состоялось первое исполнение Седьмой симфонии - в тот день вы мои гости. На концерт пойдем вместе. И Саша, наверное, не станет, возражать?
      - Я заранее благодарю вас, Герман Степанович!
      Зуберман занял свое обычное место у рояля.
      - Пора! - произнес он. - Потом нам помешают.
      - Верно. - Искендер понял, о чем он говорит. - Пока тихо, мы с Сергеем Марковичем хотели бы вас послушать.
      - Не меня, а Бетховена!
      Но Искендер на этот раз не желал сдаваться:
      - И его, и вас.
      - Здесь - мой "зимний дворец". Поэтому я вас не приглашаю в свой кабинет, дверь будет открыта.
      - Не утруждаем ли мы вас? - встревоженно спросил Данилов. - Может, в другое время...
      - Нет, нет! О чем вы? Я считаю, что эта комната - мой окоп. В последнее время по три-четыре раза в день отсиживаюсь здесь... - Он еще что-то хотел добавить, но передумал. Отвел в сторону вторую штору, в комнате стало светлее. Сел за рояль, некоторое время посидел неподвижно, будто дожидаясь чьего-то сигнала.
      - Взгляните на него, - шепнул Искендер на ухо Данилову, - профессор будто на сцене...
      Он начал играть. На этот раз зазвучали почему-то бунтующие аккорды не "Патетической", а "Аппассионаты", и Гюльназ вопросительно посмотрела на Искендера. Но тот только покачал головой.
      И снова, забыв обо всем на свете, Гюльназ погрузилась в мир несравненной музыки Бетховена. Ей представилось, что в небесах идет бой белого голубя с черным коршуном. То слышалось хлопанье крыльев черного коршуна, то печальный стон белого голубя. Между ними шла беспощадная, нескончаемая битва. И сердце Гюльназ то захлестывали теплые волны весны, то обволакивали бешеные, холодные порывы зимнего ветра.
      Когда Зуберман кончил играть, ей хотелось и плакать, и смеяться. Потому что у нее в душе все еще противоборствовали весенние ветры и зимняя стужа.
      Как только смолкли последние аккорды, все трое невольно встали и, как бывало в концертных залах, зааплодировали Герману Степановичу.
      - Своей игрой вы растопили льды целого города, Герман Степанович, раньше всех заговорил Данилов. - Сегодня вы были величественнее, чем всегда.
      В беспокойных глазах профессора отразилась радость.
      - Как? Как вы сказали? Сегодня я играл лучше обычного? Вы и прежде бывали на моих концертах?
      - Конечно, какой же истинный ленинградец на них не бывал?
      - Вот оно что...
      Данилов подошел к профессору, вынул из кармана какую-то бумагу и протянул ее:
      - Герман Степанович, благодарю вас за эти благостные минуты. В свою очередь приглашаем вас на юбилейный вечер великого азербайджанского поэта Низами Гянджеви. Завтра, в четыре мы будем ждать вас у главного входа в Эрмитаж. Если вы сможете...
      - Как? Вы меня приглашаете на юбилей? - Зуберман переводил взгляд с Данилова на Искендера.
      - На восьмисотлетний юбилей Низами? Который отмечает вся страна? И мы? Война, блокада - и юбилей Низами...
      - Сергея Марковича потому и отозвали с передовой. Он делает доклад.
      - Иосиф Абгарович Орбели сделает вступительное слово, будет выступать поэт Николай Тихонов. С фронта приедут несколько поэтов-переводчиков, будут читать свои переводы.
      - Я тоже прочитаю стихи Низами, - вдруг зарделась Гюльназ. - Товарищ капитан, если вы разрешите...
      - Конечно, конечно... будем очень рады... - На азербайджанском языке...
      - Это будет вообще прекрасно, Гюльназ-ханум.
      - Вот послушайте.
      Любовь - алтарь небес высоких,
      О, без любви, о мир, чего ты стоишь?
      Если б любви была лишена каждого душа,
      Не было бы жизни в мире во всем.
      Искендер перевел отрывок Герману Степановичу. Тот с восторгом прислушивался к каждому слову.
      - Великолепно, просто великолепно! - И, обращаясь к Данилову, предложил: - Сергей Маркович, хотите, я этой же ночью переведу этот отрывок на немецкий... Я знаю язык, а завтра прочитаю на юбилее, пойдет?
      - Правда? - обрадовался Данилов. - Вы знаете немецкий? Очень хорошо! Герман Степанович, раз такое дело, мы не сможем без вас открыть юбилей. За полчаса до начала я пошлю кого-нибудь за вами или сам приду. Договорились?
      - Нет, дорогой, я не вижу в этом никакой необходимости, - Герман Степанович положил руку Данилову на плечо. - И потом... почему вы заключили, что я могу не прийти на юбилей? Нет! Вы только что сами сказали, что юбилей Низами отмечает вся страна. А я разве не гражданин этой страны? Ко мне этот юбилей касательства не имеет?
      - Простите, Герман Степанович, - смущенно проговорил Данилов. - Я этого не хочу сказать. Вы сетовали, что последнее время вам приходится много работать. Отнимать ваше драгоценное время...
      - Довольно, дорогой, хватит говорить о моем драгоценном времени. Завтра это мое драгоценное время я посвящаю Низами. В этом можете быть уверены.
      И с этими словами профессор направился к роялю, но в этот момент прозвучал сигнал воздушной тревоги. Гости поднялись.
      - Вот видите... вот видите... - с прежней нервозностью пробормотал Зуберман. И, взглянув на свои карманные часы, добавил: - Мерзавцы! Точно по часам...
      Все поняли, что он говорит о вражеских самолетах. Зуберман вычислил часы вражеских налетов, даже график составил.
      Когда все оделись и были готовы к выходу, Гюльназ нетерпеливо спросила:
      - Герман Степанович, а вы разве не спуститесь в убежище?
      - Вы спускайтесь, спускайтесь, я сейчас... следом... Э, да где этот паршивый ключ запропастился? Подумать только... Ключ в двери, а я ищу его по карманам. Идемте, я вас провожу... и сам... спущусь следом...
      Они торопливо спустились по лестнице, у дверей убежища Гюльназ обернулась, поискала беспокойным взглядом Зубермана: "А где же Герман-Степанович?" Где-то поблизости с грохотом разорвался снаряд, Искендер ее не услышал. Взрывная волна подтолкнула их сзади у входа в убежище. Они двинулись вдоль деревянных скамеек, поставленных у стен длинного и узкого коридора, на которых сидели, тесно прижавшись друг к другу, старые, измученные люди. Они прошли в дальний угол подвала.
      Идущий впереди Сергей Маркович предложил:
      - Сядем здесь, места всем хватит.
      Он указал Гюльназ и Искендеру на деревянную скамью, а сам присел на уголок.
      Уже привыкшая к тишине полутемного убежища Гюльназ, прижавшись к Искендеру, в слабом свете далеко отстоящих друг от друга коптилок все еще думала о Зубермане: успел ли он закрыть дверь и спуститься в убежище? Быстро стучал метроном. Это означало, что налет все еще продолжается.
      Данилов взглянул на наручные часы и мягко нарушил тишину:
      - По моим расчетам, нам придется ждать не менее получаса...
      - По вашим расчетам? - с любопытством поинтересовалась Гюльназ.
      - Как и Герман Степанович, мы, работники Эрмитажа, составили график налетов вражеских самолетов. Хорошо, если они и завтра не нарушат этот график, мы вовремя начнем и успеем закончить юбилейное заседание.
      - Бог даст, не нарушат, - проговорил Искендер. - Разумеется, если не произойдет что-либо чрезвычайное: если разведка, например, не узнает о вашем юбилейном торжестве...
      - Не узнает, - убежденно произнесла Гюльназ, не обращая внимания на иронию Искендера. - Ведь фашистам известно, что Эрмитаж - не военный объект. Не так ли?
      Данилов посмотрел на нее.
      - Так-то так, Гюльназ-ханум, но фашисты невоенных объектов боятся и ненавидят еще больше, чем военные.
      - Как вас следует понимать, Сергей Маркович?
      - А так, что памятники искусства являются моральной опорой советских людей, вы представляете, как они их боятся, как ненавидят нашу музыку, литературу, даже любовь...
      - Любовь? Это же хорошо!..
      - Что же в этом хорошего? - продолжал Данилов с веселой шутливостью. Из страха перед любовью они могут взять на заметку все любовные объекты, в том числе и вашу с Искендером квартиру.
      - Ошибаетесь, Сергей Маркович, та квартира принадлежит одному Искендеру. Так что пока это не полноценный любовный объект, - подхватила шутку Гюльназ.
      Данилов удивленно взглянул на Искендера:
      - А вы разве не вместе живете?
      Искендер промолчал. За него ответила Гюльназ:
      - У нас еще не было свадьбы, Сергей Маркович.
      При этом она посмотрела на Данилова таким непорочным, нежным взглядом, будто теперь все зависело от этого нежного взгляда, да еще от этого человека, придумавшего такое странное выражение, как "любовный объект".
      - Как это - "не было свадьбы"?.. - Осознав бессмысленность своего вопроса, Данилов поспешно изменил тему разговора. - Да, да... я понимаю вас, Гюльназ-ханум... - Опустив голову, он некоторое время молчал. - Конечно, свадьба - что роза в любовном венке... Как бы это лучше выразить, говоря языком Низами, свадьба - корона на троне любовном...
      Мерно стучал метроном. Трепетало пламя мигающих коптилок.
      Старухи, тесно сидевшие на скамьях, спокойно и печально следили за мерцанием дрожащих огней, дети, прижавшиеся к их коленям, прислушивались к голосу этого уверенно говорившего незнакомого офицера, но, не понимая его, молчали, дожидаясь конца воздушной тревоги. Убежище дышало глухо, сдавленно. Наконец репродуктор, прикрепленный к стене подвала, объявил отбой. Выходивший из убежища последним Данилов задержался на верхней ступеньке, поглядев на Гюльназ, а затем на Искендера ослепленными солнечным светом глазами, сказал:
      - Надеюсь, вы пригласите меня на свою свадьбу. В такой добрый день, думаю, не забудете старого друга...
      - Конечно, Сергей Маркович, - торопливо проговорила Гюльназ. Обязательно пригласим! Только бы все были здоровы... Вот Герман Степанович так и не спустился в убежище...
      Квартира, названная Даниловым "любовным объектом", в последние дни будто и вправду сделалась объектом внимания фашистов. И поэтому советское командование как бы вынуждено было принять контрмеры: на крыше гигантского дома, где размещалась эта квартира, был установлен наблюдательный пункт, а во дворе расположился командный пункт зенитчиков. Сюда стекалась информация со всех концов города о вражеских самолетах. Гюльназ, приходя к Искендеру, часто прислушивалась к доносящимся в окно шагам артиллеристов, толпящихся во дворе, и чувствовала, как в сердце ее загорался хоть и слабый, но огонек надежды. По ночам при звуках четких команд зенитчиков ей казалось, что они прицеливаются именно в тот фашистский самолет, который пикирует на их дом. Искендер ночевал дома в очень редких случаях. Поэтому иногда Гюльназ оставалась в его квартире на ночь. По утрам порой она сталкивалась с солдатами, служившими на командном пункте. Теперь они, хоть и не были знакомы, невольно здоровались. Однажды даже офицер, судя по отличительным знакам на шинели - старший лейтенант, остановился и поздоровался с нею. Офицер этот явно хотел ей что-то сказать.
      - Извините, пожалуйста, я вас очень часто вижу, но имени вашего не знаю...
      - Меня зовут Гюльназ, - улыбнулась девушка. - А по-русски - Гюля Мардановна.
      - Старший лейтенант Соколов Матвей Иванович! - поднес он ладонь к виску. - А для вас - просто Матвей. - И ласково пожал протянутую в перчатке руку.
      - Я очень рада, товарищ старший лейтенант.
      - Можно еще вопрос?
      - Пожалуйста.
      - Отчего вы так красивы, просто очаровательны?
      Гюльназ промолчала, серьезно глядя на молодого офицера. А тот, казалось, этой милой шуткой не только хотел сделать приятное девушке, но и будто сообщить, что просто выполнил свой воинский долг.
      - Ваши черные глаза горят словно звезды. Если бы вы позволили, я бы читал книгу при свете этих глаз.
      Прислушиваясь не к его словам, а к той глубокой искренности, с которой они произносились, девушка подумала, что Соколов вовсе не шутит и не собирается к ней приставать, он просто пытается голосом, полным восхищения, разорвать смертельную тишину, что повисла над городом. Что же ему ответить? Что произнести, чтобы не обидеть.
      - Я вас обидел? - Соколов сам постарался избавить ее от мучительных раздумий. - Извините, Гюля Мардановна, я действительно, чтобы видеть вас каждый день, составил себе особый рабочий график: утро, вечер. Но вы часто этот график нарушаете. А иногда и вовсе дома не ночуете.
      - Такая работа.
      - Конечно, я понимаю. Если бы не было живущего с вами и такого же обаятельного, как и вы, молодого человека, я, наверное, увез бы вас, как это делали в старину на вашем Кавказе...
      - Вы говорите об Искендере?.. Да и я, если бы его не любила, с удовольствием сбежала бы с вами...
      - Правда?
      - Конечно!
      - Благодарю вас, мне уже этого достаточно. - С этими словами Соколов поцеловал руку девушки поверх перчатки и откланялся. - Если возможно, не нарушайте, пожалуйста, мой график, - попросил он уже вблизи командного пункта, обернулся и еще раз взглянул на Гюльназ с чистой детской улыбкой.