Боль усиливалась, но Гюльназ, приветствуя судьбу, дарящую ей счастье выносить эти муки, ждала последних мгновений. Дверь отворилась.
      - Ну, как ты, свет очей моих?..
      Гюльназ смотрела на нее глазами, полными света, она ничего не могла произнести. Глаза ее говорили: "Жизнь сладостна, доктор, жизнь вечна".
      * * *
      Тот день до вечера, а потом с вечера до утра прошел в ожидании и волнении. Только на следующий день под вечер Гюльназ с большим трудом разродилась. И сквозь невыносимые муки родов она услышала взволнованный голос доктора Салимы:
      - Поздравляю, ай гыз... у тебя сын родился... Сын! - и почувствовала, что это и есть день любви, праздник любви, которого она ждала месяцы, возможно, годы. И закрыла глаза.
      * * *
      Когда же открыла глаза, было утро. На кусок стены у нее в ногах падал солнечный луч. Он слепил ей глаза, но она боялась отвести взгляд, боялась снова погрузиться на дно колодца мрака, там она опять попадет в тиски обрывочных лучей, то удлиняющихся, то укорачивающихся. Они набрасывались на нее то треугольниками, то кривые, как сабля, то прямые и длинные в виде копья. Они терзали ее тело, вонзались в грудь, лизали пламенем ноги, но сама она ничего не чувствовала, ни прикосновения, ни боли, только страх. Всю ночь она не могла успокоиться. Как хорошо, что теперь можно открыть глаза. От страха перед настоящими солнечными лучами, заливающими небольшой участок противоположной стены, будто исчезли те, треугольные, похожие то на саблю, то на копье.
      Как хорошо!.. Как хорошо, что она проснулась... Но это не было простым пробуждением, это было дарованное ей судьбой последнее и, возможно, именно поэтому самое совершенное счастье. Она очнулась всего на несколько минут, чтобы испить последнюю чашу сверкнувшей и угасшей, как молния, чашу любви. В последний раз насладиться ее прелестью, ощутить ее смысл, ее божественность. "Что плохого я сделала аллаху? В чем провинилась перед ним? Тем, что сбежала из дому? Но ведь родители меня простили... Папа собственной рукой написал... Нет, нет... ни перед кем я не виновата... ни перед кем..."
      Гюльназ умирала. Доктор Салима и другие опытные врачи видели это, но ничего не могли поделать. Никакими лекарствами ее нельзя было спасти. Бедная Салима! Она была на грани помешательства. Гюльназ теперь видела не только отражавшийся на стене солнечный луч, но и отблеск страдания в глазах доктора Салимы. Она тоже начинала сознавать, что все кончено.
      - Доктор, да буду я твоей жертвой... Помоги мне... Я не хочу умирать... Пожалейте меня... Пожалейте моего сына...
      Ее черные глаза, полные вины, были обращены к доктору Салиме. "Господи, что я такое говорю! Почему умоляю эту прекрасную женщину? Что скажет Искендер, если услышит? Правда, я не хочу умирать, но и смерти не боюсь... Нет, нет... что подумает Искендер, если это услышит".
      - Доктор, как мой сын? Почему вы мне его не показываете?
      Салима кивком дала знак медсестре, чтобы та принесла ребенка.
      - Может, мой сын умер раньше меня?.. Вы от меня скрываете... Я хочу его видеть... Хоть один раз...
      - Сын твой жив-здоров, Гюльназ... - Салима склонилась над нею. - Сейчас ты его увидишь... Глаза у него в точности твои... Посмотри... - Она услыхала шаги медсестры, приблизившейся к кровати, на руках у нее был ребенок, укутанный пеленкой. - Ты сама увидишь, какие у него черные большие глаза... Но он пока очень слаб. И ты сама тоже... Но ничего... Понемногу все придет в норму. Какой парень, а? Все спит да спит...
      Гюльназ с трудом различила дыхание этого крохотного существа, закутанного в большую пеленку. Виднелись только его закрытые глаза и еще крупный нос. Нет, ее малыш жив, хоть и не открывал глаз, он спокойно дышал. Господи, неужели этот крошечный человечек ее сын? Это действительно память об Искендере? Да, да... Это была их победа. Любовь, вынесшая все муки блокады.
      - Доктор Салима, если вдруг... Искендер придет и найдет вас, скажите ему... скажите, что я умираю, любя его... Я его...
      - Не говори так, Гюльназ... Ты не умрешь...
      - Нет, доктор, я умираю. Я это чувствую... Прошу вас, скажите Искендеру, если он согласится, пусть назовет сына именем моего отца... Хорошо? Мама всегда зовет его "а Мардан". Пусть и сына он назовет... а Мардан! Мне так нравится это имя...
      Пальцы доктора Салимы были на ее пульсе. Да, Гюльназ говорила правду, теперь и доктор Салима знала, что та умирает. От нее не ускользнул бы и волосок надежды. Но Гюльназ умирала. Теперь у Салимы не было никакого иного выхода: только быть рядом с Гюльназ. Вместе с нею гибли и все ее счастливые мечты и надежды.
      Медсестра собралась унести младенца. Салима быстро встала, взяла на руки ребенка. Осторожно прижав его к груди, стала приговаривать:
      - Что ты все время спишь, а Мардан? Ты ужасный соня, мальчик! Когда человек приходит к маме повидаться, разве он не должен открыть глаза? Я с тобой говорю, а Мардан!.. Открой глазки!...
      Она обернулась и искоса взглянула на Гюльназ, глаза ее сияли. Салима поняла: это сияние - последний призыв к жизни, она и после ухода будет со словами "А Мардан!" бродить сначала по берегам Невы, а потом по долине Агчай.
      В этот самый момент дверь комнаты отворилась. Все обернулись, взгляд Гюльназ устремился на дверь. Там с виноватым видом, словно прося у всех прощение, стояла Надежда Петровна, а рядом с нею военный, держащий в руке фуражку. Определив по знакам отличия, что это майор, доктор Салима произнесла:
      - Вы, наверно, к Гюльназ?
      И сразу же сзади раздался взволнованный голос:
      - Сергей Маркович... дорогой мой!..
      Данилов улыбался. В руке у него был букет цветов.
      - Как Гюля Мардановна? Родила? Прекрасно. Разрешите мне передать ей цветы... всего на две минуты...
      - Пожалуйста...
      Однако от этого голоса Данилов вздрогнул. Медленным, тревожным шагом двинулся к кровати.
      - Сергей Маркович! Куда же вы пропали? Подойдите поближе.
      - Я здесь, Гюльназ-ханум! - Он заговорил по-азербайджански. Салима удивленно смотрела на него, но ничего не понимала. Положив цветы на тумбочку, майор продолжал: - Как хорошо, Гюльназ-ханум, что я вас нашел. Если бы не прочитал записку, кто знает...
      Голос его вдруг оборвался.
      - Сергей Маркович... я умираю, ведь вы мой спаситель... И сегодня пришли ко мне для того... не правда ли? Я не хочу умирать... Разве это справедливо... В такое время...
      И так же внезапно, как начала, она умолкла. В комнате стояла тишина. Смертельная тишина.
      Только из-за двери, где статуей застыла Надежда Петровна, слышалось тихое причитание:
      - Что это с тобой, моя деточка... что с тобой? Что с тобой случилось?
      Но никто не желал смириться с этой тишиной. Взгляды всех были обращены к Гюльназ. Гюльназ уходила, ничего не беря с собой, уходила из этого мира, в который пришла с наивысшим сокровищем - любящим сердцем.
      Ее правая рука потянулась к тумбочке, где лежал букет цветов, принесенных Даниловым.
      - Сергей Маркович... Вы мне и маки принесли? Где они? Я хочу их видеть... - Но рука ее не смогла дотянуться до букета цветов. Эта рука, поднявшаяся в воздух мотыльком, опустилась, словно подстреленный журавль.
      Взгляды Данилова и доктора Салимы скрестились. Оба невольно посмотрели на букет. Среди этого разноцветья не было только мака.
      * * *
      В стороне от берега, в тени старой липы, спокойно покачивающей ветвями, на свежеокрашенной железной скамейке сидела старая женщина - Надежда Петровна. В руках у нее был букет цветов. Она шла навестить могилу Гюльназ.
      * * *
      На небольшом холмике, воронкообразно спускающемся к морю, пролегла узкая тропинка. По этой тропинке к морю медленно шли доктор Салима, прижимая к груди закутанного в белое, как облако, одеяло ребенка, и Данилов с большим букетом цветов в руках. Над их головами летали чайки.
      Небо было безоблачным. Море спокойным. И одинокая могила на его берегу.
      Был воскресный день. Обычный день, ничем не отличающийся от других дней.
      Но если бы Гюльназ была жива, она и его, наверное, назвала бы "днем любви".