- Правда? Вот и отлично. Это ваша сегодняшняя порция. Не обижайтесь, но пока...
      - Этого много, Сергей Маркович... Да мне и нельзя много есть.
      - Знаю, потому и выделил норму...
      - Я вас понимаю, Сергей Маркович... Вы... вы... такой...
      - Молчать!.. Вам нельзя много разговаривать!
      С этими словами Данилов легонько прикрыл ей рот своей рукой. Гюльназ, радуясь этому неожиданному прикосновению, покрыла эту большую ласковую руку поцелуями. Это так тронуло Данилова, что он вдруг осознал, какой для него Гюльназ родной человек, в эти минуты она сделалась ему еще ближе и роднее, а этот поцелуй признательности и вовсе растрогал его сердце.
      И, желая скрыть от Гюльназ переполнившие его сердце радость и счастье, он произнес:
      - Кажется, еще есть чашка кофе. - И встал. - Не выпить ли его вам?
      - Нет, довольно. Сергей Маркович, выпейте этот кофе сами.
      - Я больше люблю чай. А кофе - это вам... Может, Гюльназ-ханум, вы тоже хотите чаю?
      Как бы стесняясь дать согласие, Гюльназ посмотрела на него, в ее взгляде была такая благодарность и признательность, которые трудно было выразить словами. Они будто говорили ему: "Милый Сергей Маркович, вы когда-то нарекли эту комнату "любовным объектом", теперь вернули ей дыхание жизни. Разве вы это не чувствуете? Об этом свидетельствует даже дымящаяся чашка у вас в руках. Стены этой ледяной комнаты оттаяли от вашего дыхания, вашего смеха, ваших слов, вашего взгляда". Об этом сейчас думала Гюльназ, а это означало, что она разорвала свой саван. Она уже чувствовала себя совсем здоровой, хоть и была слаба физически, но духом - абсолютно здорова. Теперь он может уйти, оставив Гюльназ совершенно спокойно.
      Времени у него действительно было в обрез.
      Данилов непроизвольно взглянул на часы. Услышав дрожащий голос Гюльназ, раскаялся.
      - Сергей Маркович, вы торопитесь? Ведь вы ничего не сказали об Искендере. Вы ни разу не видели его там, на фронте?
      Данилов понял: Гюльназ ничего не знает.
      - Нет, не видел... - Чтобы освоиться в новой ситуации, он, как бы растягивая время, медленно заговорил: - А вы не знаете, куда он получил назначение?
      - Нет, я ничего не знаю, ничего!.. Он забежал ко мне в госпиталь, сказал, что, может быть, вечером еще попадет домой, с того дня он не написал ни строчки.
      Данилов растерялся вконец. Что делать? На что решиться, что будет правильным сейчас в ее положении - сказать правду или умолчать?
      - Разве может быть на фронте такое, чтобы нельзя было написать письмо?
      Данилов еще не пришел к окончательному решению, но на каждый ее вопрос он должен был отвечать. Причем эти ответы в какой-то мере должны были быть правдоподобными.
      - Конечно, такое случается, Гюльназ-ханум, особенно здесь, на нашем Ленинградском фронте, что угодно может произойти.
      Смысл последних слов он осознал только после того, как они были произнесены. Но Гюльназ то ли не услыхала этих слов, то ли до нее не дошел их второй, страшный смысл.
      - Искендер дал мне слово, что по крайней мере дважды в неделю будет навещать меня. Говорил, что будет тут рядом... на пулковском направлении.
      Данилов помолчал, затем, улыбнувшись, произнес:
      - Вот видите, Гюльназ-ханум, Пулково и Ладога - это же разные направления. Конечно, я не мог встретить Искендера. Разные участки фронта.
      Гюльназ улыбнулась чуть виновато, будто просила у своего спасителя прощение. Наступившее молчание еще раз напомнило Данилову, что пора уходить. Но надо было сделать как-то так, чтобы Гюльназ не обиделась.
      - Вы долго пробудете в городе, Сергей Маркович? - Гюльназ внезапно отвлекла его от его беспокойных мыслей.
      - Нет, всего один день... Завтра покончу с делами, а вечером отправлюсь в путь.
      - Куда?
      - Известно куда - на фронт.
      - Вас часто командируют в город?
      - Это второй раз... нет, прошу прощенья... третий...
      - Ага, вон как... - Гюльназ проговорила так по-свойски, с такой искренностью, что Данилов восхитился чистотой этих слов, их непритворностью и в то же время вспомнил, что, когда прошлый раз он приходил сюда, она не оставила ему записки в замочной скважине.
      - О вашей первой командировке я знала, - так же по-свойски продолжала Гюльназ. - Но второй раз вы обо мне даже не вспомнили. Не так ли?
      - Нет, не так... - Данилов старался подладиться под ее тон.- Я приходил... Вас не было дома...
      - Когда? Когда это было?
      - У меня есть документальное оправдание. Записка, забытая в замочной скважине...
      - Я ее не забыла, Сергей Маркович... - Гюльназ вдруг порывисто приподнялась на локте. - Я специально не трогаю эту записку, вдруг Искендер придет домой, не застанет меня. Подумает... - Она не смогла закончить.
      - Ага, все ясно. Хорошо, что я не обратил внимания на ту бумажку и постучал в дверь. Иначе...
      - Не говорите, Сергей Маркович, - Гюльназ опустила голову на подушку.
      Данилову надо было уходить. Гюльназ понимала, что он торопится, и ругала себя в душе. Вместе с тем ей так не хотелось отпускать его, так хорошо было слышать его голос, видеть его большие руки. Попросить, чтобы он чаще приезжал в город? Но ведь он не распоряжается собой... Как же можно такое просить.
      Данилов наконец поднялся.
      - Пора, надо идти, Гюльназ-ханум, - сказал он и взглянул на вешалку, где висела его шинель.
      Из груди Гюльназ вырвался непроизвольный вздох:
      - Не уходите, Сергей Маркович... - И чуть слышно добавила: - Хоть еще минут десять побудьте со мной.
      Данилов заколебался, взглянул на часы и хотел что-то сказать, но Гюльназ опередила его:
      - Нет, идите, вы опаздываете, извините меня, Сергей Маркович, я и сама не знаю, что говорю... Я так хочу, чтобы вам было хорошо.
      - Спасибо, Гюльназ-ханум... Десять минут я еще могу посидеть. - С этими словами Данилов снова сел на свое место, в изголовье ее кровати. - Я вижу, вам стало немного лучше. Завтра рано утром я еще раз вас навещу.
      - Я это знаю... нет, как это сказать, я уверена, что вы снова придете ко мне.
      Данилов хотел что-то добавить, но не нашелся. Гюльназ это заметила и укорила себя за то, что помешала ему уйти. Внезапно она приподнялась на правом локте:
      - Сергей Маркович, я хочу вам что-то сказать. - Она приблизила к нему свое пылающее лицо. - Вы позволите?
      - Конечно... Что за вопрос...
      - Вы... вы самый дорогой для меня человек... Я вас люблю... у меня сердце разорвется, если я не поделюсь с вами своей радостью.
      - Вашей радостью? - Данилов смотрел на нее с изумлением. - Да, радостью... вы знаете... я беременна... Я... я... буду матерью, Сергей Маркович...
      Данилов глядел на крупные блестящие слезинки, ползущие по ее щекам. Он не знал, что сказать. Хотел было вытащить из кармана носовой платок и вытереть их, но передумал. Как прекрасны в эти мгновения были глаза Гюльназ, эти слезы, застывшие на ее щеках! Эти глаза с дрожащими в них слезами были божественно красивы. Да и она сама, весь ее облик - блокада, голод, гибель мужа, дыхание нового существа. О боже!
      Данилову захотелось взять ее руки в свои и многократно покрыть их поцелуями. Но он тут же отказался от этой мысли. Вспомнил, как Гюльназ сама давеча покрыла его руку такими же поцелуями. Наклонившись, он поднял лежавшую рядом продовольственную сумку. Он уже собрался положить ее на колени и открыть, когда Гюльназ быстро схватила его за руку.
      - Нет, не надо, - сказала она. - Я знаю, вы выделили мне столько, сколько мне нужно, и положили вон туда.
      - Гюльназ-ханум, это его доля...
      И он принялся гладить своей большой ласковой рукой худую слабую ладонь Гюльназ. Гюльназ задохнулась: "Как горяча, как ласкова эта рука, точно рука Искендера. Это рука брата, рука отца..." Слезы катились по ее щекам, но вымолвить она ничего не могла.
      26
      Стоял солнечный летний день. Все вокруг было залито спокойным и мягким светом. Впереди, насколько хватал взгляд, раскинулось море. Дремали в зелени безлюдные дачные дома и участки. Шумел, погруженный в светлую утреннюю тишину, лес.
      Гюльназ стояла на деревянной лестнице небольшого двухэтажного дома. Щурила глаза, еще не привыкшие к солнечному свету. Рядом с ней стояла худая, невысокая женщина с маленьким круглым лицом, на котором подрагивали частые морщинки. Взяв Гюльназ под руку, женщина попыталась помочь ей спуститься с лестницы. А Гюльназ, будто не понимая, что от нее хотят, ухватилась рукой за гладкий поручень и тоскливым взором оглядела все вокруг.
      - Уж не боишься ли ты спускаться по ступенькам, деточка? - Ласковый голос стоявшей рядом невысокой женщины отвлек ее от дум. - Не бойся, я держу тебя... спускайся потихоньку...
      Гюльназ, как ребенок повинуясь ей, сошла по ступенькам на крыльцо, а оттуда - во двор. И они двинулись по дорожке, по обеим сторонам которой росли тюльпаны и маки.
      - Тетя Надя! Мы будто в раю!.. - Ее голос, мягкий и спокойный как солнечный свет, разнесся далеко вокруг. - Целое цветочное море. Откуда оно? Откуда столько цветов?
      - А ты как думала, деточка... - так же ласково отозвалась старая женщина, которую она называла "тетей Надей". - У нас в поселке все разводят цветы. - И, как бы вспомнив о чем-то более важном, серьезно заключила: Даже сам господь бог.
      Взглянув на старую женщину, на лукавую улыбку, утонувшую в глубоких морщинах, Гюльназ поняла, о чем она говорит: конечно же о полевых цветах, раскинувшихся на просторе.
      Они долго и медленно шли по направлению к берегу залива. Узкая полоска пляжа из мелкого песка тянулась куда-то вдаль, змеей извиваясь вдоль берега. По словам тети Нади, выходило, что по этой серой полоске они пройдут еще немного, а там у того зеленого, плоского холмика, воронкообразно спускающегося к морю, их сегодняшняя прогулка закончится.
      Гюльназ, глядя на указанный воронкообразный холм, тихо и радостно прошептала:
      - Тетя Надя, давай посидим здесь хоть немного? Какой чудный морской воздух...
      Маленькие глазки тети Нади с удивлением устремились на нее:
      - Что ты говоришь, деточка моя? Как это посидим? А вдруг...
      - Давай посидим, тетя Надя... Ничего не будет вдруг. Я знаю.
      - Хорошо, тебе виднее... деточка моя... Я не возражаю... Осторожно обхватив ее за талию своей маленькой сморщенной рукой, тетя Надя направилась к огромной липе, что была справа от дороги. Гюльназ впервые видела липу и, восхищенная горделивым станом дерева, воскликнула:
      - Ах, какое красивое дерево, тетя Надя! Давай посидим прямо здесь, в его тени.
      - Как скажешь, деточка... давай посидим...
      Вокруг липы было несколько старых железных скамеек. Свежевыкрашенные, они будто издалека улыбались людям. Гюльназ показалось, что и эти выкрашенные скамейки, и эта величественная липа, распростершая над ними свои крылья-ветви, осознавали свою удаленность от опасности блокады.
      Они молча присели на одну из скамеек. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листья дерева, будто играли в жмурки. Когда легкий морской ветерок ворошил листья, солнечные пятнышки перебегали с места на место, искали путей, где бы вонзиться в землю. Солнце будто заигрывало с липой, оно играло с ее мелкими, как орешки, плодами, с ароматными цветами, со стойкими от холода и ветра ветвями, с жадным до тепла стволом. Оно будто разговаривало с липой на своем солнечном языке, а та отвечала ему на своем. Что-то милое, какая-то глубинная близость была в их чарующем безмолвном разговоре. Солнце, светясь сквозь ярко-зеленые ветви липы, будто восседало на своем царственном троне. В эти минуту особенно явственно ощущалась его власть, величие и красота. Его мягкие, спокойные лучи впитывались не только тонкими бледными руками, но и проникали в мелкие веснушки. Лучи согревали ноги, укутанные длинным халатом, согревали все ее существо. Как она радовалась этому. Ведь сегодня солнце ей было нужнее, чем кому-либо на свете. Надо было возместить дни, проведенные без солнца. Она всю зиму тосковала по нему. Даже сама хотела сделаться солнцем, ночным солнцем. Она впервые видела сотни, тысячи серебристых пятнышек, рассыпанных по прибрежным водам вдбль всего залива. Серебристые и легкие, как белые лепестки цветов, они поблескивали, подрагивали на поверхности воды. Блестящие длинные полоски, тонущие в море, временами переливались бриллиантами, слепили ее, напоминая ожерелья морских русалок - все одного размера, одного рисунка. Временами они издалека чувствовали легкое подрагивание волн и, как бы прячась от них, ныряли в глубины и исчезали.
      Сказочный мир представился сердцу Гюльназ во всей своей величественной красе. Ее пьянил неведомый ей язык солнца, язык моря, деревьев. Все это вместе было жизнью, молодостью, красотой. И поскольку все это было в ней самой, они подарили ей вдвойне сладкую жизнь, вдвойне могучую молодость.
      - Гюля Мардановна, может, уже хватит, деточка моя? - спросила тетя Надя, оторвав ее от дум. - Вставай, пойдем... пора...
      - Как? Пора говоришь? Что делать... Раз надо идти - пошли! Гюльназ была в декретном отпуске. Ее поместили в больницу в курортном поселке ленинградского пригорода. Прикрепили к столовой с усиленным питанием. В последние дни состояние ее значительно улучшилось. Страшные голодные дни остались позади, она выздоравливала. Лицу ее постепенно возвращалось дыхание жизни, свежесть молодости. Глаза вновь обрели свой чарующий блеск. Она радовалась будущему ребенку, который подарит ей счастье материнства. Только ли счастье материнства? Нет, дитя, которое она носила под сердцем, проявило беспримерное добросердечие. Еще не появившись на свет, оно выполнило свой сыновний долг - это было непостижимым чудом.
      Дитя подарило ей жизнь, вырвало ее из клещей страшного голода и неминуемой смерти. Благодаря ему она очутилась в этом тихом уголке на берегу Финского залива. Это дитя предоставило ей высшее право - право материнства. А это означало очень многое: она будет жить, она сможет вырваться вместе со своим ребенком, подарившим ей жизнь, из петли блокады.
      - Деточка моя, о чем ты так задумалась? Тебе ведь вредны тяжкие думы. Вставай. Ты же знаешь, наш Федор Иванович... Он будет беспокоиться. Глядишь, на всю больницу весть разнесется: где Надежда Петровна? Почему не вернулась к сроку? Еще подумают, что ты родила прямо на дороге, не дойдя до родильного дома... - С этими словами она от души рассмеялась и многозначительно посмотрела на Гюльназ, ей хотелось увидеть ее реакцию.
      - Ты права, тетя Надя, вставай, пошли... вдруг действительно схватки начнутся - что я тогда буду делать, тетя Надя?
      Надежда Петровна ответила сдержанно, как человек, много повидавший на своем веку:
      - Не беспокойся, деточка. Такого быть не может. Я пятерых родила, каждый раз схватки начинались у меня то в поле, то в огороде, и я успевала добежать до дому. Тогда и с врачами было плохо и с родильными домами...
      - Но и блокады не было... - печально добавила Гюльназ.
      - Верно, не было... Потому и рожали спокойно.
      Наконец Гюльназ, мысленно попрощавшись и с липой, и с морем, взяла тетю Надю под руку.
      Надежда Петровна была нянечкой в больнице, где находилась Гюльназ. Она и жила при этой больнице и всегда ухаживала за самыми тяжелыми больными. Мужественно перенесла она все муки блокады. И теперь, как и все ленинградцы, радовалась, что может вздохнуть свободнее. И эту радость передавала своим подопечным.
      А сегодня ей поручено, как она выразилась, ответственное задание: доставить беременную Гюльназ в ближайший родильный дом. Машины не было (об этом и мечтать не приходилось), не было и конской повозки. Значит, только пешком надо было добираться до родильного дома. Зная, что Гюльназ все еще была слаба, Надежда Петровна решила сделать все загодя. Но сегодня утром Гюльназ почувствовала первые боли и со скрытой радостью прошептала:
      - Тетя Надя, кажется, пора. Вот здесь меня будто режут. Они медленно шли по дороге, которую с двух сторон обступили липы. Надежда Петровна, чтобы отвлечь Гюльназ, что-то рассказывала о своих детях, как они появились на свет, как, оперившись, разлетелись в разные концы, а потом, оставив ее одну, ушли на фронт. А Гюльназ думала, что она не будет поступать, как тетя Надя, куда бы ее сын не отправился (почему-то она всегда представляла его себе мальчиком), она последует за ним или всегда будет держать его при себе.
      Когда они приблизились к небольшому холмику, воронкообразно вдающемуся в море, с правой стороны увидали несколько красивых зданий. Указывая на одно из них, Надежда Петровна сказала:
      - Вот это и есть родильный дом. Вот тот, низенький, из красного кирпича.
      - Да, вижу... Какой красивый...
      - А как же, моя деточка... родильный дом и должен быть таким...
      Дом на самом деле был красивым. Приятно смотрелись его кирпичные стены, крыша из белой жести, светло-зеленые окна. Гюльназ даже показалось, что этого домика не коснулось дыхание войны. "Иначе и быть не могло, - заключила она. - Ведь это - родильный дом".
      Миновав небольшой садик во дворе, они подошли к входной двери дома. Гюльназ невольно обернулась, осмотрела сад. Земля была вскопана лопатой. Между деревьями еще видны были следы ног. Она проследила за ними взглядом, следы уводили влево. Там у стены выстроились в ряд цветочные горшочки. Сердце ее сжалось, она вспомнила свое окно, все в цветочных горшочках. Она сделала несколько шагов и увидела - мак! Задрав вверх красные головки, точно флажки, он будто приветствовал ее. В изумлении, смешанном с радостью, она остановилась:
      - Тетя Надя, посмотрите-ка! Маки! Видите? Да какие красивые...
      - Да, очень красивые, деточка, очень красивые. Прямо как ты.
      Гюльназ вспомнила Соколова. Ведь он тоже сравнивал ее с маком, выросшим прямо на заснеженном тротуаре. То ли оттого, что вспомнила того мужественного, красивого офицера, пожелавшего читать книги в свете ее глаз, то ли по какой-то другой причине ей сделалось нестерпимо грустно. Какая странная случайность? Этот горшочек с маками, не поставлен ли он сюда специально в память о Соколове?
      Они прошли мимо окон, занавешенных марлей, подошли к двери. Тетя Надя прошла вперед, открыла дверь.
      - Можно войти, детка? - Ласково обратилась она к кому-то внутри. Принимай роженицу... Из больницы, откуда же... Сам Федор Иванович послал. Велел сдать ее вам и быстро возвращаться. Ну, заходи сюда, моя деточка! Теперь она уже обращалась к Гюльназ. - Вот твоя новая хозяйка... Я сдаю тебя ей, а мне надо идти. Дня через четыре-пять приду за тобой... Нет, за вами, ну, ты понимаешь...
      Вот так, приговаривая, Надежда Петровна прижала Гюльназ к груди, поцеловала и, вытерев кончиком платка слезы, ушла.
      Прислушиваясь к ее удаляющимся шагам, Гюльназ подумала, что тетя Надя плачет, наверное, из-за того, что оставила ее с ребенком на попечении совсем чужих людей. Ну, ничего, она была убеждена, что не пройдет и дня, как и здесь найдутся добрые, заботливые люди. Разве она не видела, чем теснее сжималось кольцо блокады, тем люди становились ближе друг другу, часто превращались в самых дорогих и родных.
      Молодая женщина, которую тетя Надя назвала ее новой хозяйкой, прошла в маленькую комнатку и пригласила Гюльназ за собой. Потом села за стол, взяла ручку.
      - Ваша фамилия, имя?..
      Гюльназ не успела ответить, она только собралась это сделать, как в коридоре появилась женщина в белом халате, направляющаяся прямо к ним.
      - Таня, извините, я на минутку, - произнесла она, не дойдя до дверей маленькой комнатки.
      Гюльназ невольно поднялась с кресла и ясно различила женщину, идущую к ним. Это была доктор Салима.
      * * *
      В ее изголовье застыла пара глаз. Уже несколько часов доктор Салима не отходила от нее. Все внутри у нее колыхалось как море, переполненное слезами. Но она не могла плакать. И говорить не могла. Теперь для нее не существовало ничего, кроме отрывистых слов этой маленькой землячки. Сколько страдания было в этих родных словах!.. И сама Гюльназ - была сплошное страдание. Она не смогла бы выразить его словами, но сердцем впитывала страдания и муки Гюльназ. Но было поздно... "Доктор Салима, я бежала за трамваем, в который вы сели, я кричала, я звала вас, а вы меня не слышали... Как вам было услышать меня?" Боль этих сло в иглой вонзилась ей в сердце, она знала, что с этим ей теперь жить до могилы. Но не было выше добродетели, чем осознание этой боли. Теперь вся красота Чеменли - Гюльназ сосредоточилась в ее руках. Любя, лелея эту красу Чеменли, она вырвет ее у смерти, отомстит за все перенесенные муки. Она будет служить Гюльназ как мать, обхаживать как сестра. Сделает ее счастливой. И ее, и ребенка всегда будет держать при себе. В этом и состояло ее счастье, счастье сострадания.
      - Вас и Искендер однажды видел. На "скорой помощи"... Хотел запомнить номер машины, но...
      - А кто это - Искендер, Гюльназ?
      - О чем вы думаете, доктор? Я разве вам не говорила, что Искендер - мой муж?..
      - Да, это я слыхала... Я спрашиваю, Искендер - тоже из нашего Чеменли? Чей он сын?
      - Если скажу, вы сразу вспомните... Кузнеца дяди Ашрафа...
      - Да, знаю, Искендер, кажется, учился в Ленинграде, не так ли?
      - Да, в этом году должен был закончить последний курс.
      - А где он сейчас... Искендер?
      Теперь Гюльназ совершенно уверилась в том, что многое из того, что она рассказывала, доктор Салима просто не услышала. Зря она все это время выбивалась из сил. Но разве можно было обижаться? Ведь она видела, как переживала доктор Салима, когда она все это ей рассказывала.
      - Искендер... ушел на фронт... Шесть месяцев назад...
      - На каком он фронте?
      - Теперь, наверное, ни на каком... Я так и не получила от него ни одного письма. Это значит, что он погиб в одном из первых боев.
      - Это ничего не значит, - после долгой паузы произнесла доктор Салима, а это означало, что она и сама не верит в то, что говорит.
      - Если бы было так, как вы говорите... Я оставила в замочной скважине ему записку, на случай, если Искендер вернется... С моим адресом...
      Доктор Салима чуть заметно улыбнулась:
      - Оставила записку в замочной скважине? А если ему не придет в голову туда заглянуть?
      - Нет, он обязательно заглянет, он придет...
      - А адрес у тебя какой?
      - А почему вы об этом спрашиваете, доктор Салима? Может... Увидев, как Гюльназ внезапно заволновалась, Салима не знала, что ответить.
      - Что я такого спросила, Гюльназ? Я подумала, что кто-то может поехать в город и я попрошу зайти к вам, проверить записку.
      Брови Гюльназ радостно сошлись.
      - Как было бы хорошо, доктор... Может быть, Искендер приходил домой, прочел записку, но у него не было времени приехать, и он снова ушел на фронт...
      Но Гюльназ и сама не верила тому, что говорила. Это походило на обычный самообман, на пустое утешение, которым она пробавлялась днями, месяцами и которое превратилось в сердечную боль. Потому что где-то в глубине сердца она знала: Искендера нет. И этот глубинный голос был сильнее, убедительнее слов утешения. Чем больше проходило времени, тем явственнее она ощущала: Искендера больше нет, иногда это доходило не только до ее разума, но и звучало в ушах подобно разрыву бомбы. О том, что Искендера нет, она впервые прочла по лицу Зины. Но смысл того, что наблюдала тогда, осознала только теперь, когда сама уверилась в этом. Потом она прочитала это в глазах Данилова, ее спасителя. И это она поняла только теперь. Но в то время и Зина, и Сергей Маркович, на ее взгляд, только предполагали, что Искендер погиб, а она это подтверждала, не оставляя места сомнениям, предположениям, убеждала себя в том, что Искендера больше нет.
      Как ни странно, но это сознание будто освобождало ее от самого непосильного груза на свете, в сердце ее освободилось гнездо печали, хранимое для Искендера. Это гнездо печали надо было снова превратить в гнездо любви и в нем поместить память об Искендере.
      Все это она могла поведать доктору Салиме, но был ли в этом смысл? Может, потом, к месту, она и расскажет. А сейчас, как сказала бы тетя Надя, она не имела права на переживания. Перед ней открылись двери новой, полной надежд и света жизни. На пороге этой жизни судьба столкнула ее лицом к лицу с доктором Салимой. Это не было случайностью. Доктор Салима была с нею не только сейчас, а во все дни блокады, жила в ее надеждах, ее чаяниях. А теперь вот сидела совсем рядом - в изголовье кровати. А что ей было нужно еще, кроме дарованной судьбой этой новой радости - думать о докторе Салиме, с заботой и волнением глядящей на нее, смотреть в ее ласковые глаза, трогать теплые гладкие руки?
      Доктор Салима поместила Гюльназ в своем кабинете. Это была опрятная, светлая комната. На столе у окна стояло несколько горшочков с цветами. На стене - репродуктор. Время от времени до Гюльназ доносился голос диктора, но ей не хотелось отрываться от своих грез. Порой, устремив взгляд на репродуктор, ей казалось, что именно в эту минуту будет объявлено о снятии блокады. Но этого не происходило. Диктор говорил о тяжелых боях, идущих на фронтах, но ничего - о дне победы. Когда же он объявит о том, что цепь блокады разорвана, что наступило утро свободы? Может, такое утро наступит после рождения младенца? Или одновременно с появлением младенца на свет? Какая бы это была счастливая случайность! Не в этом ли кроется весь смысл ее жизни? Но по радио передавали, что фашисты рвутся к южным районам страны. Куда? Не в родное ли гнездо - Чеменли?
      На какое-то время в комнате воцарилась странная тишина. На белом свете, кроме хрипа репродуктора, казалось, не существовало никаких иных звуков.
      Вдруг диктор спокойным, уверенным голосом объявил:
      - Начинаем наш концерт.
      Гюльназ невольно повернула голову в сторону репродуктора нет ли связи между ее мечтами и этими словами?
      - Передаем Седьмую симфонию композитора Дмитрия Шостаковича...
      Воображение Гюльназ на мгновение вернулось к задыхающемуся в тисках блокады городу, когда казалось, что петля, накинутая врагом, задушит город к холодной квартире Германа Степановича. О Шостаковиче и его Седьмой симфонии она впервые ведь услышала от него. Тогда Герман Степанович, читая "Ленинградскую правду", очень радовался. Он торжественно обещал Гюльназ взять ее и Искендера с собой на первый же концерт, где будет исполняться симфония. Хоть его желание и не сбылось, Гюльназ это запало в душу. Думать о тех счастливых минутах было столь же приятно, сколь и печально. Эти мысли отвлекали ее от музыки, несущейся из репродуктора. Поначалу они показались ей чужими, будто композитор разговаривал с посторонним человеком на незнакомом ей языке. Может быть, даже со своим верным поклонником Зуберманом. Но Зуберман теперь его не слышал. Призвав себе на помощь великого Бетховена, этот прекрасный человек и замечательный пианист боролся с нацистами до последнего дыхания. Теперь его больше не было.
      Она прислушивалась к звукам симфонии. И ей начало казаться, будто композитор понял ее и с легкостью читал, что творится у нее на сердце.
      И вдруг ее захлестнул поток живых трепещущих звуков, сменяющих друг друга. Этот поток медленно, но решительно, с безумным упорством надвигался на нее, пока не превратился в наводящую ужас картину. От чарующих звуков музыки отделился жуткий человеческий поток, который обрушился на нее. Этот поток состоял из черных страшных людей в шлемах, с автоматами в руках. Под монотонный, мерный грохот барабана эти люди вышагивали на восток. Гюльназ задыхалась от назойливого боя барабанов, звучащих не переставая в одном и том же ритме. Но вот послышались гордые звуки, преследующие этот жуткий барабанный бой, будто кто-то хотел преградить дорогу черному шествию, которое, не встречая никаких препятствий, продвигалось, не нарушая строя. Но эти гордые звуки пока не могли ему противостоять. Бой барабанов нарастал, и мерная поступь людей в железных шлемах ввергала весь мир в дрожь.
      Гюльназ вдруг узнала этих людей в железных шлемах: нацисты. Так они двигались к Ленинграду. И Искендера они, наверное, вот так растоптали, уничтожили. Нет! Этого не может быть! Никогда Искендер не подчинился бы им с такой легкостью. Это точно! И доносящиеся теперь из репродуктора постепенно усиливающиеся, звенящие, горделивые звуки как бы подтверждали это. Шла битва, шло сражение. И Гюльназ казалось, что она сейчас не в родильном доме, а там, на фронте, рядом с Искендером, на поле боя. Временами сквозь непрерывный бой барабанов слышались раскаты грома. Это был грохот танка, который вел Искендер, этот танк сокрушал вражеские укрепления. И там, где он проходил, гремел гром, сверкала молния. Из пасти танка вырывалось пламя. Гюльназ уже была совершенно очарована музыкой. Великая гармония звуков, раньше казавшихся ей чуждыми, теперь заставила ее забыть обо всем. Как величественна была эта новизна, открытая ею.
      Поток величественных звуков, льющихся из репродуктора, давно избавил ее от тяжких мук и страданий. Страшный, мерзкий, вызывающий в сердце отвращение образ врага будто исчез. Комната постепенно заполнялась величавыми и победными звуками. Борьба завершалась большой победой Искендера. Как ясно она это слышала и представляла. К ее сегодняшнему миру с ароматом солнца, дыханием моря прибавилась еще и победная весна. Эту весну принесла на крыльях музыка. К счастью, подаренному ей доктором Салимой, солнечному утру, спокойному морю прибавилось и другое счастье - счастье победной весны. Это новое чудо именовалось "Ленинградской симфонией". Именно об этом когда-то рассказывал ей Герман Степанович.
      Пройдясь из конца в конец по розовым горизонтам будущего, симфония наконец смолкла. Громоздившиеся друг на друге в груди Гюльназ боль, грустные воспоминания, тоска - все это исчезло. Глаза ее были устремлены на репродуктор. Музыка стихла, но репродуктор будто еще дышал. Высказанное только что языком музыки повторял человеческий голос: "Жизнь сладостна. Жизнь вечна!" И она невольно повторяла в душе эти слова: "Жизнь сладостна, мама! Жизнь вечна!.."
      Вдруг она ощутила боль, сначала тупую, потом острую. Но боль эта возвещала не только о ее младенце, она была свидетельством вечности жизни. Боль усиливалась, но мысли ее были далеко, в другом мире, это был мир, заполненный смехом малыша.
      За дверью послышались шаги доктора Салимы, Гюльназ показалось, что Салима несет ключи от того волшебного мира.