42

В международном аэропорту Милана нас провожал до стойки авиакомпании «Сюиссэр» Тоби Томпсон. На прощание Молли поцеловала его в щеку, а я пожал руку, и мы прошли через контрольную арку с определителем наличия металлических предметов. Через несколько минут по радио объявили посадку на наш самолет, вылетающий в Брюссель. Я знал, что в эту же минуту Тоби садится в самолет, отправляющийся рейсом в Вашингтон.

Действие болеутоляющих таблеток, от которых я «плавал» последние два дня, стало проходить (хотя голова у меня по-прежнему была не в порядке и я с трудом улавливал неясный голос мыслей Тоби). Я знал, что мне следует отказаться от лекарств, чтобы все время быть начеку. Теперь руки мои, особенно предплечья, без болеутоляющих средств просто горели огнем. Они дрожали, а каждый удар сердца, посылающий свежую кровь, отдавался в них, словно удар ножом. Но самое худшее — оказалось, что без болеутоляющих средств меня стала мучить непрерывная головная боль.

И все же, несмотря на это, я нашел в себе силы пронести две сумки (в багаж мы ничего не сдавали) и уложить их в самолете на полки над сиденьями. Тоби купил нам авиабилеты в первый класс и передал новые паспорта. Теперь мы стали супругами Осборнами: я — Карлом, а Молли — Маргарет, владельцами небольшого процветающего магазинчика по продаже сувениров и подарков в городке Каламазу, штат Мичиган.

Я сел в кресло около окна (Тоби приобрел билет на место около окна по моей просьбе) и внимательно наблюдал, как суетилась аэродромная команда «Сюиссэр» вокруг самолета, заканчивая последние предполетные приготовления. Я весь напрягся в ожидании. Переднюю дверь в салоне авиалайнера закрыли и опечатали несколько минут назад. Со своего места мне все было прекрасно видно.

Как только последний техник отошел от самолета и убрал пассажирский трап, я принялся дико вопить.

Размахивая перевязанными руками, я орал что есть мочи:

— Выпустите меня отсюда! Боже мой! О-о, Боже милостивый! Выпустите меня!

— Что такое? Что такое? — всполошилась Молли.

Естественно, все пассажиры в ужасе уставились на нас. По проходу подбежала стюардесса.

— О-о Господи! — продолжал я вопить. — Мне нужно выйти... сейчас же!

— Извините, сэр, — сказала стюардесса, высокая блондинка с плоским мужеподобным непреклонным лицом. — Мы не разрешаем пассажирам покидать самолет перед самым взлетом. Может, мы сможем что-то сделать для вас?..

— Что такое с тобой? — лезла с расспросами Молли.

— Выпустите меня! — еще раз потребовал я и поднялся с кресла. — Мне позарез нужно выйти отсюда. Нет больше сил терпеть эту дикую боль.

— Сэр! — укоризненно воскликнула стюардесса.

— Забирай сумки! — скомандовал я Молли.

Размахивая руками, со стонами и причитаниями я стал пробираться к проходу между креслами. Молли быстро вытащила сумки из багажной полки над головами, каким-то образом умудрилась повесить на свои хрупкие плечи обе мои сумки на ремнях, а свои ухватить за ручки, и мы пошли по проходу к передней двери самолета. Однако путь нам преграждала все та же стюардесса.

— Сэр! Мадам! Извините, но согласно инструкции... — начала она отчитывать нас.

Но тут закричала в страхе какая-то пожилая дама:

— Да выпустите его отсюда!

— О-о Боже мой! — завывал я.

— Сэр, самолет вот-вот взлетит.

— Отойди! Прочь с дороги! — заорала вдруг Молли, всегда бешеная в гневе. — Я его врач! Если не выпустите нас сию же минуту, вам всучат прямо в руки будь здоров какой иск. Я имею в виду вас лично, леди, и тогда на вас обрушится вся ваша чертова авиакомпания и задаст вам жару, понимаете это или нет?

Глаза у стюардессы стали квадратными, она попятилась и прижалась к креслам, освобождая нам проход. Я быстро сбежал по служебному трапу, который, слава Богу, еще не отвели от самолета, а Молли, воюя с сумками, неотступно следовала за мной. Так мы пробежали по стоянке и вломились в здание аэропорта. Уже там я взял багаж у Молли и, хоть сильно болели руки, сам понес его. Молли поплелась за мной к билетной кассе «Сюиссэр».

— Что, черт бы тебя побрал, ты собираешься делать?

— Не шуми, спокойно... Потерпи минутку.

К счастью, кассиры компании не заметили, откуда мы появились. Я вытащил тугую пачку денег (их любезно отстегнул мне Тоби) и купил два билета первого класса до Цюриха. Самолет вылетал туда через десять минут. На рейс мы успели вовремя.

Хотя полет из Милана в Цюрих на самолете «Сюиссэр» проходил нормально и без всяких происшествий (а я всегда предпочитал летать самолетами именно этой компании, а не каких-либо других), меня все время мучили сильные головные боли. Я старался успокоиться и ни о чем не думать. Молли быстро уснула. Еще до посадки в самолет, даже еще раньше — по сути, до приезда в аэропорт, — она чувствовала себя неважно, ее слегка подташнивало. Внимания на свое состояние она не обратила: дескать, ничего серьезного. По-видимому, она простудилась еще во время перелета из Вашингтона в Италию на «боинге-747», который она окрестила «тюбиком из-под зубной пасты», — в нем дуло, как в аэродинамической трубе. Ей вообще явно претило летать самолетами.

Я твердо решил, что отныне безоглядно доверять Тоби было бы глупостью. Может, я и становился чересчур подозрительным, но больше испытывать судьбу мне не хотелось, а что, если Тоби и впрямь является тем самым змеем в саду...

Вот поэтому-то я и наплел ему, что отправляюсь в Брюссель. Конечно же, у Орлова и в мыслях не было Брюсселя, но об этом никто, кроме меня, не знал. Я был уверен, что примерно через час сотрудники отделения ЦРУ в Брюсселе узнают, что супруги Осборн из Милана туда не прилетели, и поднимут тревогу. Поэтому лучше не сидеть сложа руки, а предпринять обходной маневр.

«Проследи путь золота», — успел крикнуть мне Орлов перед своим жутким концом. — Проследи его".

Теперь я понял, что он имел в виду. Или, по меньшей мере, подумал, что понял. Он вместе с Синклером совершил сделку в Цюрихе. Да, как зовут банкира, он не сказал, но все же думал о нем, мысленно назвал его. Керфер — так, кажется, произнес он. Это что, название банка? Или же так зовут человека? Стало быть, мне надлежит в первую очередь установить банк, в который решили поместить золото эти два «рыцаря плаща и кинжала».

Слова «проследи путь золота» могут также означать призыв следить за прессой, откуда только и можно почерпнуть кое-что о повадках зверя, убившего Синклера. А еще более вероятно, что так только и можно избежать ловушки, где меня и Молли наверняка ухлопают.

Я попытался расслабиться и не забивать себе голову всякими мыслями, но вопросы так и крутились в голове, и первым возник такой: а почему во время нашего короткого разговора Тоби первым делом осторожно спросил, глядя на мои ожоги, а осталась ли у меня способность... улавливать чужие мысли. По правде говоря, я и сам пока не знал, что ответить: я еще не восстановил силы и не собрал волю, чтобы умственно сосредоточиться.

Ну а что, если попробовать? Я напряг все силы и, пока Молли спала, попытался привести в действие свой дар. Голова раскалывалась немилосердно, казалось, никогда в жизни она так не трещала. Наверняка это сказывается контузия, полученная тогда, при взрыве. А еще хуже, если боль как-то связана с теми способностями экстрасенса, которыми меня наделили в лаборатории в соответствии с проектом «Оракул». Может, я начинаю сходить с ума, что-то не то творится с моими мозгами? Помнится, кто-то — Росси или Тоби? — невзначай обмолвился, что один из тех, на ком ставили опыты, голландец, кажется, сошел с ума? Его довел до самоубийства несмолкающий гул в голове. Теперь я начинаю понимать, что его толкнуло на такой шаг.

Вместе с тем я испытывал беспокойство: а вдруг этот дьявольский дар, которым меня все же в конце концов наделили, исчез и я больше им не обладаю?

Итак, я нахмурился, прищурился и попытался настроиться на прием чужих мыслей, но ничего не получалось. Со всех сторон до меня доносился гул и разные шумы, из-за чего улавливать волны СНЧ представлялось совершенно невозможным. Во-первых, приглушенно и монотонно гудели двигатели самолета; во-вторых, почти не смолкали разговоры сидящих поблизости пассажиров; в-третьих, откуда-то сзади, из салона для курящих, доносился громкий смех, прерываемый радостными возгласами; в-четвертых, в задних рядах, совсем близко, заливался плачем грудной ребенок; в-пятых, в проходе постукивал колесиками и звякал посудой сервировочный столик с бутылками и банками, который возила стюардесса.

Рядом со мной сладко посапывала во сне Молли, но мне очень уж не хотелось нарушать данное ей обещание. Ближайшие пассажиры сидели на порядочном расстоянии от нас — как-никак летели мы первым классом.

Потихоньку я все же подвинулся поближе к Молли, наклонил голову, сконцентрировался и услышал громкое бормотание. Но она вдруг зашевелилась, будто почувствовав, что я прилаживаюсь к ней, и открыла глаза.

— Чего это ты делаешь? — спросонок спросила она.

— Да вот... проверяю тебя, — быстро нашелся я.

— Вот как?

— Как ты себя чувствуешь, Молли?

— Да вроде полегче. Но все же подташнивает.

— Ну, извини.

— Да ладно тебе. Пройдет все. — Она медленно приподнялась, поглаживая свою затекшую спину. — Бен, скажи мне, у тебя есть четкий план... чем заняться в Цюрихе?

— Нет, одни наметки, — ответил я. — Главное начать, а дальше буду действовать в соответствии с обстановкой.

Она понимающе кивнула и, дотронувшись до моей правой руки, спросила:

— Ну как, болит?

— Понемногу утихает.

— Ну и хорошо. Я понимаю, что тебе, конечно, нравится разыгрывать из себя бравого мужчину, но в то же время знаю, как тебе больно. Если хочешь, на ночь я дам тебе что-нибудь снотворное. Ночью хуже всего болит: ты же не можешь все время оглаживать свои руки?

— Зачем? Особой необходимости нет.

— Ну, в крайнем случае скажи мне.

— Ладно, ладно, скажу.

— Бен? — Я посмотрела на ее глаза — они покраснели. — Бен, мне приснился папа. Но ты, наверное, уже знаешь.

— Молли, но я же обещал тебе, что не буду...

— Да ладно тебе, я это так, к слову пришлось. Так вот, во сне я увидела... Ты знаешь те места, где мы жили, когда я была маленькая: Афганистан, Филиппины, Египет? С самого раннего детства я всегда ощущала отсутствие отца. Я понимаю, что все дети сотрудников ЦРУ переживают такое же чувство: отец всегда в отъезде, ты не знаешь, где он, почему уехал и что делает, а твои друзья то и дело спрашивают, а почему это твоего папы никогда нет. Ну, ты и сам знаешь. Мне всегда казалось, что отца поблизости нет, и так продолжалось до тех пор, пока позднее я не решила сама, что если буду поласковее с мамой, то и отец станет подольше оставаться дома и играть со мной. Потом я повзрослела, и отец сказал мне, что работает в ЦРУ. Я восприняла известие одобрительно: мне казалось, что от положения отца повысится и мой вес среди друзей, во всяком случае, двое из них уже стали на меня рассчитывать. Но оказалось, что жить легче от этого ничуть не стало. — Она принялась медленно вращать маховичок кресла, а когда спинка приняла почти горизонтальное положение, откинулась и закрыла глаза как бы в раздумье: — Ну, а когда его рассекретили, то есть когда он стал работать в ЦРУ открыто, то и тогда нам ничуть легче не стало. Он работал без передыху, превратился в настоящего раба своей службы. Ну, а что же сделала я? Да тоже стала рабыней своей работы, ударилась в медицину, что в некотором смысле еще хуже, чем разведка.

Тут она заплакала, а я решил, что это сказывается усталость или душевная травма, которую нам обоим только что пришлось перенести.

Шмыгнув носом и горестно вздохнув, она между тем продолжала:

— Я всегда почему-то думала, что, когда отец уйдет в отставку, а я выйду замуж, мы станем лучше понимать друг друга. А теперь... — и тут она поперхнулась и жалобно произнесла: — А теперь я никогда...

Дальше продолжать Молли не смогла, а я нежно поглаживал ее волосы, давая понять, что дальше говорить и не надо.

Последний раз я видел отца Молли, когда приезжал в Вашингтон утрясти некоторые служебные дела. Он уже несколько месяцев был директором Центрального разведывательного управления. Я как-то не находил подходящего предлога, чтобы позвонить ему из гостиницы «Джефферсон», где остановился. Возможно, мне отчасти льстило, что мой тесть занимает такой важный пост в этом почтенном учреждении. Играло ли какую-то роль мое самолюбие? Само собой разумеется. Мне хотелось погреться в отблесках чужой славы. Несомненно также, что я подумывал и о том, чтобы вернуться в ЦРУ с некоторой помпой, несмотря на то, что триумф-то не мой, а тестя. И я позвонил ему.

Хэл ответил, что ему было бы приятно встретиться со мной и позавтракать на скорую руку или выпить что-нибудь (он ревностно следил за своим здоровьем, спиртного в рот ни капли не брал, а под выпивкой подразумевал безалкогольное пиво или свой излюбленный фруктовый коктейль из клюквенного сока, сельтерской воды и лимона).

Он послал за мной машину с шофером, что вынудило меня изрядно струхнуть: а что, если какой-нибудь репортер из «Вашингтон пост» засечет, что Хэл злоупотребляет своим служебным положением? Дескать, вот и Харрисон Синклер, это живое воплощение честности и твердых моральных устоев, посылает за своим зятем правительственный лимузин, да еще за счет налогоплательщиков. И за кем? За тем, кто вполне в состоянии доехать и на такси. Я с ужасом представил себе, как завтра же на первой полосе газеты появится фотография, где видно, как я забираюсь в большой черный служебный лимузин.

В последний раз я выбирался из штаб-квартиры ЦРУ крадучись, тайком, зажав под мышкой картонную коробку, по всяким закоулкам дотащился до стоянки автомашин, стараясь избегать сослуживцев. Теперь же я возвращался в здание с парадного подъезда, как триумфатор. В вестибюле меня встретила Шейла Макадамс, симпатичная тридцатилетняя помощница шефа разведки по текущим вопросам, и провела в кабинет Хэла.

Пышущий здоровьем, он был весьма рад увидеться со мной, отчасти, как я почему-то подумал, чтобы похвалиться своими новыми служебными апартаментами. Завтракали мы в его небольшой персональной столовой; на ленч нам подали салат по-гречески и поджаренные хлебцы с баклажанами, а в высокие хрустальные стаканы налили клюквенный сок с сельтерской водой и лимонным соком.

Мы немного поболтали о том о сем, слегка коснувшись дел, которые привели меня в Вашингтон. Затем поговорили о тех переменах в ЦРУ, которые произошли в связи с распадом Советского Союза, и о том, какие планы строит Хэл, пока руководит разведкой. Посплетничали об общих знакомых, затронули и политические проблемы. В общем и целом завтрак прошел в приятной обстановке.

И я никогда не забуду слова, которые он сказал на прощание. Когда мы шли к выходу, он положил мне руку на плечо и произнес:

— Я заметил, что мы никогда не говорили о том, что произошло тогда в Париже. — Я поглядел на него с недоумением. — То, что произошло с тобой, я хочу сказать...

— Да, а в чем дело? — все еще не понял я.

— Хочется все же когда-нибудь пообстоятельнее поговорить с тобой об этом. Мне есть, что сказать.

Мне как-то сразу стало не по себе:

— Ну давайте поговорим сейчас.

И с облегчением я услышал в ответ:

— Сейчас я не могу.

— Должно быть, у вас весь день забит до отказа...

— Да не в этом дело. Просто я не могу сейчас, скажу немного погодя.

Но потом мы уже не встретились.

Прилетев в аэропорт Клотен, мы взяли такси «мерседес» и доехали до центра Цюриха. Шофер нарочно прокатил нас по самым интересным и памятным местам. Мы проехали мимо огромного, недавно отремонтированного здания Центрального железнодорожного вокзала, объехали вокруг памятника Альфреду Эшеру, политическому деятелю XIX века, положившему начало Цюриху как современному банковскому центру.

Я заранее заказал номер в «Савой Бауэр ан вилль», старейшей гостинице города, в которой обычно останавливаются преуспевающие американские адвокаты и бизнесмены. В 1975 году гостиницу прекрасно отреставрировали, и она неплохо вписалась в ансамбль старых домов на площади Парадов, где до всего — рукой подать, а главное — близко до Банхофштрассе, на которой почти каждый дом — это банк.

Мы зарегистрировались у портье и поднялись в свой номер, он оказался очень приятным — кругом всякие медные ручки и инкрустированные деревянные панели, и при этом никаких штучек-дрючек под старину или, наоборот, под модерновый стиль.

Разместившись в номере, мы нехотя перекинулись впечатлениями. Молли опять предложила мне принять успокоительные таблетки, но я отказался. Тут я заметил, что она устала и хочет спать, да и сам чувствовал, что меня тоже клонит ко сну. Уснуть мне нужно было во что бы то ни стало, но сон никак не приходил. Все время кололо и щипало в руках, а в голове мелькали воспоминания о только что прошедших днях.

Где-то в одном из подземных хранилищ под Банхофштрассе, всего в нескольких ярдах от нашей гостиницы, таится ответ на вопрос, что же произошло с десятью миллиардами долларов золотом, вывезенными из бывшего Советского Союза, и почему так нелепо погиб Хэл Синклер. Не пройдет и несколько часов, как мы, вполне вероятно, значительно приблизимся к разгадке этой тайны. Неплохо, если бы это произошло уже на следующее утро.

На краю журнального столика, около настольной лампы, лежал свежий номер газеты «Интернэшнл геральд трибюн», оставленный специально для постояльцев гостиницы. Я взял газету и от нечего делать лениво глянул на первую страницу.

Над статьей на правой стороне была помещена фотография человека с очень знакомым лицом. Хотя я и не удивился, прочитав текст внизу, все равно его содержание показалось мне зловещим предвестником надвигающейся беды. Вот что там было написано:

Последнего шефа КГБ

нашли убитым в Северной Италии

ОТ КРЕЙГА РИМЕРА,

КОРРЕСПОНДЕНТА «ВАШИНГТОН ПОСТ»

РИМ. Владимир Орлов, последний руководитель советской разведслужбы КГБ, найден местной полицией убитым в своей резиденции в двадцати пяти километрах от Сиены. Ему исполнилось семьдесят два года.

В дипломатических кругах поговаривают, что господин Орлов скрывался в области Тоскана в Италии целых семь месяцев после побега из России.

Итальянские власти подтверждают, что господина Орлова убили в момент вооруженного нападения. Его убийцы не установлены, но полагают, что они принадлежат либо к его политическим противникам, либо к сицилийской мафии. По неподтвержденным данным, господин Орлов незадолго до убийства якобы был замешан в противоправных финансовых махинациях.

Российские правительственные круги отказались комментировать смерть господина Орлова. В официальном заявлении, сделанном сегодня утром в Вашингтоне назначенным на днях шефом ЦРУ Александром Траслоу, говорится: "Владимир Орлов руководил процессом ликвидации самого огромного советского аппарата подавления, за что мы все глубоко признательны ему. Мы скорбим в связи с его кончиной.

Я присел на кровать, пульс застучал в голове, руках, ладонях. Рядом в статье говорилось о новом руководителе Германии. Заголовок гласил: «Фогель раскрывает объятия Америке».

В статье сообщалось:

"Новый канцлер Германии Вильгельм Фогель, избранный на этот пост подавляющим большинством голосов через несколько дней после краха Немецкой фондовой биржи, ввергнувшего весь народ Германии в панику, пригласил недавно назначенного нового директора ЦРУ Александра Траслоу посетить с официальным визитом Германию, чтобы обсудить вопросы дальнейшего укрепления американо-немецких отношений.

Новый шеф разведслужбы немедленно принял это первое официальное государственное приглашение и, как полагают, встретится в Бонне не только с вновь избранным канцлером, но и со своим немецким контрпартнером, директором Германской федеральной разведслужбы Гансом Кенигом..."

И я сразу же понял, что жизнь Траслоу находится под угрозой, да еще в самой непосредственной от нее близости.

Владимир Орлов недаром предупреждал, что твердолобые в его стране захватывают власть. А что говорил мой приятель, английский корреспондент Майлс Престон относительно того, что слабая Россия — залог силы Германии? Нет ли здесь какой-то связи? Орлов, который, как и Харрисон Синклер, пытался спасти Россию, теперь мертв. Новый лидер Германии скакнул к власти именно в тот период, когда Россия ослабла и ей приходится туго.

Анонимные теоретики, к сонму коих я не отношусь (кажется, я уже упоминал об этом), любят писать и разглагольствовать о неонацизме в том духе, будто уже вся Германия только и мечтает стать снова Третьим рейхом. Это абсолютная чепуха, глупость. Немцы, с которыми мне доводилось встречаться и разговаривать во время краткого пребывания в Лейпциге, думали и мечтали совсем о другом. Они не были нацистами, или коричневорубашечниками, они не носили свастику или что-либо подобное. Это были добрые, скромные патриотически настроенные люди, по сути своей ничем не отличающиеся от средних русских, средних американцев, шведов, камбоджийцев и представителей других народов.

Но вопрос-то касается вовсе не простых людей, не так ли?

«Германия, парень, — сказал тогда Майлс. — Германия — вот что главное. Мы вскоре увидим рождение новой германской диктатуры, и возникнет она, Бен, совсем не случайно. Ее возрождение замышлялось еще в добрые старые времена. Замышлялось».

Да и Тоби тоже предупреждал о зреющем широком заговоре с целой цепью политических убийств.

А затем сверкнул свет в конце туннеля, вспышка фейерверка озарила густую темень, наступил момент истины.

И ее привнес во время нашей беседы убитый Владимир Орлов. Он напомнил тогда о крахе фондовой биржи США в 1987 году. Вот что он заявил: «Обвал фондовой биржи, говоря вашими словами, вовсе не обязательно означает катастрофу для тех, кто готов к такому потрясению. Тут многое получается наоборот: так, к примеру, группа смекалистых инвесторов может извлечь немалую выгоду из такого обвала...»

Помнится, я еще спросил, а не «Чародеи» ли воспользовались крахом фондовой биржи и увеличили свои капиталы?

Конечно же, они, подтвердил он: «Пустив в продажу обобщенные компьютерные программы, используя четырнадцать тысяч индивидуальных расчетных счетов, тщательно выверенных в Токио, и нажимая на те или иные рычаги в нужное время и с нужным темпом, они не только сколотили огромные деньги в период того обвала, господин Эллисон. Они, собственно, и спровоцировали этот обвал».

А если «Чародеи» смогли спровоцировать в 1987 году такой глубокий и в то же время принесший им огромные прибыли кризис фондовой биржи, то... почему бы им не организовать нечто подобное и в Германии?

Ведь Алекс высказывал же мрачное предостережение о том, что ЦРУ разъедают раковые метастазы коррупции. Они выражаются, в частности, и в том, что разведка теперь собирает по всему миру сверхсекретные сведения экономического характера с тем, чтобы манипулировать фондовыми биржами, а через них — оказывать давление на правительства.

Может ли быть такое?

Следовательно, приглашая Александра Траслоу в Германию, новый канцлер Фогель имел при этом какие-то скрытые замыслы? А что, если в Бонне начнут протестовать против приезда американского обер-шпиона? По крайней мере, сообщения о неонацистских демонстрациях не сходят со страниц прессы. И разве в такой обстановке кто-нибудь удивится, если Александра Траслоу прикончат немецкие экстремисты? Нет, все же это тщательно разработанный, последовательный план.

Алекс, разумеется, слишком много знает о «Чародеях» и о подспудных пружинах краха Немецкой фондовой биржи...

В Вашингтоне уже было девять часов вечера, когда я наконец дозвонился до Майлса Престона.

— Крах Немецкой фондовой биржи? — хрипло переспросил Майлс таким тоном, будто я сморозил какую-то глупость. — Бен, послушай, эта биржа лопнула потому, что немцы наконец-то создали единую фондовую биржу «Дойче берзе». Еще четыре года назад такого случиться никак не могло. А теперь скажи мне вот что: с чего ты это вдруг заинтересовался экономикой Германии?

— Не могу сказать, Майлс...

— Ну а чем ты вообще-то сейчас занимаешься? Ты где-то в Европе, верно ведь? Где же?

— Ну просто в Европе, а больше не спрашивай.

— А чего ты там потерял?

— Извини, пожалуйста.

— Бен Эллисон — мы же друзья. Со мной не финти.

— Если бы мог, не финтил. Но не могу.

— Ну как знаешь... черт с тобой, я все понял. Если собираешься разбираться с этим делом, я тебе могу помочь. Поговорю кое с кем, кое-что покопаю, поспрашиваю кругом. Как тебе позвонить?

— Не могу сказать...

— Тогда сам звони мне.

— Я позвоню, Майлс, — бросил я на прощание и положил трубку.

Долго я сидел потом на краю кровати, тупо уставившись в окно, откуда открывался великолепный вид на площадь Парадов. Там в лучах яркого солнца блестели красивые старинные здания. И тут меня почему-то охватил безотчетный, тупой страх.

43

Я не спал — просто не мог уснуть, и тогда решил позвонить одному из своих знакомых адвокатов в Цюрихе. Он, к счастью, оказался в городе, да еще в своей конторе. Звали его Джон Кнапп, он специализировался в области корпоративного права, то есть права акционерных обществ — отрасли еще более скучной, нежели патентное право, чему я особенно радовался. Жил он постоянно в Цюрихе и вот уже лет пять являлся представителем одной солидной американской юридической компании. Банковскую систему Швейцарии он знал несравненно лучше, чем кто-либо другой из известных мне юристов, потому что учился в свое время в Цюрихском университете и иногда выполнял по поручению своих клиентов некоторые довольно щекотливые операции по переводу денег. Мы были знакомы еще со студенческой скамьи, учась на одном курсе и одном отделении правовой школы в Гарварде и, случалось, играли в теннис. Я подозревал, что в глубине души он недолюбливал меня, как и я его, но адвокатские дела частенько сводили нас вместе, поэтому мы поддерживали непринужденный, шумливый дух товарищества, столь характерный для отношений матерых мужчин.

Молли все еще спала, будить ее я не решился и оставил записку, что вернусь через час или два. Выйдя из гостиницы, я поймал около подъезда свободное такси и попросил шофера подвезти меня до «Кронненхалле» на Рамиштрассе.

Джон Кнапп был худощавым мужчиной маленького роста и страдал обычной болезнью всех коротышек. Как крохотная собачонка чихуахуа, бывает, грозно рычит на огромного сенбернара, так и он старался пыжиться, напускать на себя важный и надменный вид с величественными жестами, а в результате выглядел смешным, если не сказать больше — карикатурным. У него были небольшие карие глазки, коротко подстриженные каштановые волосы, а на лоб начесана челка, отчего он походил на разбитного монаха-расстригу. Долго прожив в Цюрихе, он привык носить одежду, по цвету и фасону принятую у швейцарских банкиров: темно-синий костюм английского покроя и бургундские рубашки в полоску, выписанные, видимо, из Парижа от «Шарве», ну и, конечно же, плетеные запонки.

На встречу он приехал с запозданием на целую четверть часа, по всей видимости, намеренно: он был из породы тех парней, которые перечитали все брошюрки и самоучители, растолковывающие, как добиться успеха и влияния, устроить ленч для нужных людей, пустить пыль в глаза и открыть свою контору на людном месте у перекрестка.

Бар «Кронненхалле» всегда набит битком, я с трудом пробирался между столиками в поисках заказанного места. Публика в зале была что надо — сливки местного общества. Кнаппу нравилось вращаться в подобных кругах, и он регулярно ездил кататься на лыжах на модные горные курорты.

— Господи, да что же это с твоими руками? — воскликнул он в недоумении, пожав мне правую перевязанную руку немножко сильнее, чем следовало бы, и заметив, как я поморщился.

— Да это мне маникюр не так сделали, — пошутил я.

Выражение испуга на его лице моментально сменилось на гримасу неудержимой живости и веселья.

— Так ты хочешь сказать, что порезал себе пальцы вовсе не о бумагу, когда с увлечением листал заявления и жалобы клиентов?

Я лишь улыбнулся, хотя меня так и подмывало отмочить какую-нибудь колкость из своего богатого арсенала шуточек и осадить его (адвокаты, занимающиеся корпоративным правом, особенно ранимы и не терпят подковырок, я это знаю по собственному опыту), тем не менее промолчал и не сказал ни слова. В моих правилах всегда помнить, что нудный и скучный собеседник — это такой человек, который болтает и болтает, в то время как вам хотелось бы, чтобы он побольше вас слушал. Ну ладно, Бог с ним, так или иначе он мигом забыл о моих перевязанных руках и переключился на другие темы. Быстренько покончив со всякими общими предварительными словами, он взял быка за рога:

— Ну а все же, какого черта ты приперся сюда, к нам, в Цюрих?

Я потягивал виски с содовой, а он заказал себе вишневой наливки.

— На этот раз, боюсь, мне придется быть кое в чем осмотрительным, — объяснил я. — Приехал по делам.