ГЛАВА XXI. Будете повешены!

Он болен. Он сторонится людей. Служащие Шатле не забыли его имени, но теперь тут некому защитить его: Робера д'Эстутвиля здесь больше нет. Новый прево, Жак де Вилье, сир де л'Иль-Адам, — из тех, кому недостаточно хороших стихов, чтобы выиграть обреченное дело. Лейтенант уголовной полиции теперь Мартен Бельфэ, человек безжалостный; Вийон, насмешничая над ним, своим возможным палачом, вывел его в «Завещании». Поэту нужно остерегаться этих людей. Но надо жить, а рассуждать да морализировать — этим не прокормишься.

Что у него на совести теперь, в октябре 1462 года, когда он, Франсуа Вийон, вновь оказывается в Шатле? Вина невелика — воровство. Грех небольшой, и Вийона быстро освободили бы, дело осталось бы без последствий, если б у судьи была короткая память. Но ведь нашли наконец одного из участников грабежа Наваррского коллежа!

Будучи в ладу с правосудием по делу, приведшему его в мёнскую темницу, Вийон и теперь был бы лишь вором в бегах, которого не слишком усердно разыскивают, но тем не менее разыскивают, как соучастника в деле ограбления Наваррского коллежа. Послали за мэтром Жаном Коле, главным попечителем теологического факультета. Извлеченный из своей камеры, поэт признается наконец в краже, про которую почти забыл.

Как и следовало ожидать, факультет препятствует освобождению вора, а судейский крючок записывает это в своей книге. Франсуа Вийон снова должен предстать перед Мартеном Бельфэ, чтобы рассказать о ночной вылазке и ограблении Наваррской ризницы.

Магистрам нет нужды держать долго в тюрьме поэта. Вийон плохо себя чувствует. Лысый, исхудавший, так что на него и смотреть-то страшно, он надсадно кашляет к тому же. Его участие в наваррской краже не доказано окончательно, так что на виселицу посылать не за что. Факультет предпочитает договориться полюбовно: пусть виновный возместит ущерб и идет куда угодно.

В первые дни ноября 1462 года судебный писец, им тогда был Лоран Путрель, отмечает в своей книге, что принято следующее решение в отношении Вийона: он должен выплатить сто двадцать экю в течение трех лет. Уличенный в краже поэт, освобожденный до времени, имеет в своем распоряжении три года, чтобы найти сто двадцать экю — больше, чем он когда-либо зарабатывал, а иначе ему предстоит вернуться в тюрьму. Три года, прежде чем вновь стать заключенным и каждый день с надеждой опускать на веревке корзиночку между прутьями своего узкого оконца. Заключенный счастлив, когда какой-нибудь парижанин сочтет возможным положить в корзинку несколько медяков или несколько ломтей хлеба, а такие корзинки постоянно свешиваются со стен Шатле или Фор-л'Евек.

«Новое» экю Людовика XI составляет 27 су 6 денье, а 120 экю составляют 165 ливров, то есть сумму, получаемую за сдачу внаем в течение двадцати лет удобно расположенного, где-нибудь в центре Парижа, на мосту Парижской Богоматери, торгового дома. В этом же ноябре месяце 1462 года на Гревской пристани за эту цену продают двадцать мюидов вина из Ванва или Мёдона или восемь-десять мюидов превосходного бургундского вина. От пятидесяти до ста гектолитров красного вина — так что можно содержать таверну.

Всей обстановки в доме бедного Вийона не хватило бы для уплаты долга. Его добротная кровать с матрацем, подушка, валик, скамеечка стоят вместе самое большее два экю. Да еще найдет ли он по выходе из тюрьмы принадлежащую ему кровать?

Полюбовная сделка, заключенная между факультетом и вором, — обман. Магистры никогда не увидят цвет новых экю, этих прекрасных, почти чистого золота монет достоинством в 23 1/8 карата — чистое золото содержит 24 карата, — а в парижской марке содержится 71 такая монета. Они не увидят этих ста двадцати монет с тремя королевскими лилиями, увенчанными короной, экю с ободком.

Что касается Вийона, то у него есть три года, чтобы исчезнуть. По правде говоря, возможно, на это рассчитывало и доброе университетское общество… Не держать неизвестно зачем в тюрьме поэта, но и не видеть его больше!

И тут— то новая неудача постучалась в дверь поэта, который на этот раз уже ничего не смог сделать. Месяц минул с тех пор, как Вийон вновь вернулся в квартал школяров. Нашел ли он какое-нибудь занятие себе? Маловероятно. Он опять водворился в парижском обществе. И прятаться не стал.

Трудно было бы предполагать, что перед ним откроются все двери. Если он хочет кормиться на даровщинку, тут уж не до того, чтобы выбирать друзей.

Однажды декабрьским вечером 1462 года он постучался к Робену Дожи, школяру без прошлого, у которого в этот вечер нашлось чем поужинать. Дожи жил на улице Паршминри, возле Сен-Северен, недалеко от улицы Ла Арп. В доме с вывеской «Повозка» у него была убогая комнатенка, но хозяин гостеприимен: Дожи добряк и у него много друзей. В тот вечер вместе с Вийоном там оказался один добрый малый по имени Ютен дю Мустье и один школяр буйного нрава по имени Роже Пишар.

Ужин был быстро проглочен. Было часов семь-восемь: ложиться еще рано. Вийон предложил пойти к нему; его дом — это дом монастыря Святого Бенедикта, где магистр Гийом де Вийон милостиво принимает своего протеже при каждом его возвращении к жизни, приличной жизни монастырей и коллежей.

И вот четыре друга на улице. С одним разделить ужин, а с другим свечу — дело обычное. Возможно, у Вийона нашлась бы и бутылка вина и они бы ее вместе распили. Во всяком случае, они не ищут удачи и не собираются затевать ссору. Они просто бредут по улице Сен-Жак. А шататься темной ночью по улицам — значит с завистью заглядывать в освещенные окна, где сидит за столом буржуа, за своим пюпитром — судья, за своей стойкой — лавочник. Все они заканчивают трудовой день. У четырех шатающихся без дела школяров живой ум; им представляются бесплатные спектакли, тут есть чем позабавиться, не входя в траты.

Вийон, Дожи, дю Мустье и Пишар проходят, веселясь, мимо дома нотариуса Франсуа Ферребука, сидящего в своей рабочей комнате; Ферребук получил должность благодаря воле Его Святейшества: он один из папских нотариусов, ежедневно попирающих права королевских нотариусов Шатле. Окно еще светится. Ферребук заставляет работать своих писарей в тот час, когда королевские нотариусы выпросили бы дополнительное вознаграждение за этот запрещенный законом ночной труд. Вещь известная: папские нотариусы пренебрегают правилами.

Ферребук — именитый гражданин. Священник, кандидат канонического права, адвокат, а затем нотариус в Париже в течение десяти лет — он не из тех людей, над кем будешь подтрунивать средь бела дня. Сын богатого бакалейщика Жана Ферребука, племянник буржуа Доминика Ферребука, у которого в свое время было значительное состояние — он жил в квартале, прилегающем к улице Сен-Дени, мэтр Франсуа Ферребук — солидный владелец многочисленных домов и обладатель ренты. У него есть даже виноградник в Росни-су-Буа. Он получает также прибыли и от церквей.

Человек со связями. Перед его домом с вывеской «Золотая шапка» городские власти вымостили даже часть улицы Сен-Жак за счет парижских налогоплательщиков.

Бесшабашным школярам ночь придает храбрости. Ферребук ничего не сделал плохого этим четырем друзьям, но он живой символ Успеха. У него есть все, а у них — ничего.

Им видно через освещенное окно, как работают писцы. Работают! Ночным гулякам смешно смотреть на них. Им хочется вдоволь посмеяться над трудягами, портящими себе глаза. Не будем придавать случившемуся того значения, которого оно не имеет: четверо бездельников подтрунивают над усердными писцами, а не над злоупотребляющим их усердием хозяином. Лентяи не испытывают ненависти к трудягам, им просто хочется немного поразмяться. В окно летят шуточки. Пишар даже плюет в комнату — до такой степени ему противен праведный труд.

Писцы нотариуса, возможно, и тихони, когда работают, но они школяры, и им хочется вздуть как следует насмешников. В мгновение ока вся ученая компания, освещенная одной свечой, оказывается на пороге дома. Кто ищет в этот час ссоры ради ссоры?

— Что за нечестивцы тут стоят?

Пишар нагло отвечает. Они хотят знать? Ну что ж, они узнают, из какого дерева сделаны флейты. Вот их сейчас взгреют хорошенько.

— Не хотите ли купить флейты?

Минутой раньше никто и не думал о драке. Никто никогда и не узнает, кто нанес первый удар. Но теперь удары сыплются направо и налево. Ютен дю Мустье выступает немного вперед, писцы хватают его и, как тюк, втаскивают в дом. Вийон, Дожи и Пишар слышат вопли:

— К отмщенью! Меня убивают! Я мертв!

Тогда все они устремляются к дверям. Как раз в ту минуту мэтр Франсуа Ферребук, которому надоел шум, показывается в дверях. Он в ярости наносит сильный удар не ожидавшему этого Дожи, который падает навзничь. Пишар и Вийон ретируются к церкви святого Бенедикта. Вийон — сосед, и он позаботился о том, чтобы не быть втянутым в дело, которое обернется не в его пользу, так как нотариус хорошо знает закон. За Дожи не числится ничего предосудительного, ему ясно, что он будет выглядеть смешным, и, поднявшись, он выхватывает из ножен саблю.

Дело Сермуаза отличается от дела Ферребука, речь идет о схватке с применением холодного оружия. Буржуа, так же как и писец, знает, что ношение оружия запрещено, но ночные дозорные не придут на помощь, если ввяжешься в драку. Оружие у парижанина пристегнуто к поясу и спрятано под плащом, и он прибегает к нему как к последнему средству защиты своей жизни и своего кошелька. Королевское правосудие может сколько угодно штрафовать, нарушителю плевать на это. Писец Шатле ведет учет конфискаций…

Пишар и Вийон, спрятавшись под арку монастыря, считают, что дело закончено, но тут, дрожащий от ярости, является Дожи: чтобы отбиться и не ударить в грязь лицом перед насмешничающими клириками, он ранил одного именитого гражданина, принадлежащего к судейскому сословию…

Удар саблей, нанесенный Франсуа Ферребуку, мог бы быть смертельным. Дело принимает нежелательный оборот; Дожи понимает, что он в ловушке, он упрекает за нерасторопность глупого Пишара. Атмосфера накаляется. Чтобы избежать худшего, школяры решают разойтись.

Ферребук не умер; он будет жить еще в начале XVI века и доживет до восьмидесяти лет. Но он подал жалобу.

Так что веселые приятели несколькими днями позже встретились в Шатле. Университетский квартал настолько мал, что писцы нотариуса без труда узнали зачинщиков драки. Дю Мустье и Вийона тотчас же арестовывают. Дожи удалось на некоторое время скрыться, но и его в конце концов нашли. Пишар осторожен: он обретает случайное убежище в стенах церкви францисканского монастыря. Там-то его и арестовывает, даже не предупредив монастырь, лейтенант уголовной полиции Пьер де ла Деор, ненавидящий всех, кто принадлежит к духовенству. Один из монахов пытается вмешаться. Но сержанты полиции грубо отталкивают его, а Пишара отправляют в тюрьму.

Вийон, Дожи и дю Мустье осуждены. После их поимки прошел один месяц, и вот уже всех троих ожидает виселица. Естественно, они апеллируют к Парламенту.

12 января 1463 года Парламент отклоняет апелляцию Ютена дю Мустье и добавляет еще к наказанию штраф в десять ливров за «наглую апелляцию». Да что там штраф. Дю Мустье уже повешен.

Больше всех виновен Дожи. Но ему удается затянуть дело, так что он долгое время отсиживается в тюрьме Парламента, а тут в ноябре 1463 года герцог Людовик Савойский наведывается с ответным визитом к своему зятю королю. Людовик XI делает благородный жест и отпускает на волю заключенных савояров. Как недавно и Вийона в Мёне, Дожи освобождают по королевской милости.

Однако если Дожи — савояр, то Вийон — француз. Поэт с горечью констатирует этот факт. И вот он принимается играть словами:

В это время францисканцы сутяжничают с прево города Парижа. Пишар не нападал на путешественников на большой дороге, он не опустошал крестьянские поля, он не совершил никакого преступления против церкви. Случаи, которые братья во Христе хотят представить светскому правосудию, не подлежат двойственному толкованию, а дело Пишара за их рамки не выходит. Было нарушено право убежища; Парламент признал их правоту. 16 мая 1464 года Пишар с соответствующими церемониями был препровожден к францисканцам.

Стоит ли говорить, что братьям-монахам не нужен Пишар? На этот раз решили соблюсти приличия. Прево официально потребовал у францисканцев, чтобы они соблаговолили вернуть ему Роже Пишара.

События развиваются: Пишара заключают в Шатле, осуждают и приговаривают к виселице. Он апеллирует к Парламенту, тот отклоняет его ходатайство, как это было с дю Мустье, и добавляет 60 ливров штрафа за то, что Пишар без толку потревожил Парламент. Пишар выиграл время у королевского палача, но его заставили это время оплатить.

Впрочем, наложение штрафа было бессмысленно: у Пишара за душой ничего и никто за него не заплатит. Тот, кого Дожи назвал в вечер потасовки «настоящим распутником», будет повешен, не выплатив ни су.

Осужденный с дю Мустье и Дожи, Вийон также послал в Парламент апелляцию. На этот раз было не до шуток. Апелляция написана прозой, без риторической цветистости и подтекста. Ответ лаконичен. 5 января 1463 года — дело велось очень быстро — Парламент провозгласил:

«Судом рассмотрено дело, которое ведет парижский прево по просьбе магистра Франсуа Вийона, протестующего против повешения и удушения.

В конечном итоге эта апелляция рассмотрена, и ввиду нечестивой жизни вышеозначенного Вийона следует изгнать на десять лет за пределы Парижа».

Суд не оправдывает, но и не приговаривает к повешению. Магистр Робер Тибу, председатель Парламента, — каноник Сен-Бенуа-ле-Бетурне. Может, это удача для его невыносимого соседа? В конечном итоге того, кто расплачивается за свою репутацию шалопая, а также за то, что принял участие в преступлении, где доля его вины была невелика, Парламент решил отпустить.

Весьма вероятно, что в эти несколько дней, перед казнью, поэт набросал другую апелляцию — драматическую, названную «Балладой повешенных», которую он адресовал всему человечеству, единому перед лицом смерти. На этот раз он уже не смеется, даже «сквозь слезы». Он защищает виновного. Он не осмеливается больше ждать, как недавно в тюрьме города Мён, чтобы друзья вызволили его оттуда. Теперь уже не тот рефрен, что был прежде: «Оставите ль здесь бедного Вийона?» То, на что он рассчитывает, — это братство людей. Осужденный видит уже, как смеются прохожие, и он в тревоге. Его доля — тревожиться, а Парламента — вершить правосудие. В этой драматической балладе поэт берет на себя ответственность лишь за судьбу своего человеческого достоинства.

Настойчиво звучат, как жестокая правда о равенстве всех перед смертью, одни и те же повторяющиеся слова: «братья», «люди», «братья людей»… Новый словарь.

Призыв молиться — «Молите Бога» — не что иное, как перевод исходного постулата догмы, которую начиная с церковного собора в Никее теологи называют «Причастием святых». Вийон боится ада. Если все люди попросят Бога, Он поможет им избавиться от адских мук. «Пусть нам всем будут отпущены наши грехи». И бывший школяр вновь обращается к словарю теолога: «Пусть милость Его будет для нас неистощима».

Призыв к людям — это призыв к улице, с которой Вийон неразрывно связан. Это мольба того, кто так насмешничал, но насмешничал лишь над богатством, достатком, заносчивостью, злобой, жадностью. Вийон никогда не смеялся ни над чьими страданиями, кроме своих собственных.

В ожидании казни он просит рассматривать смерть как уход человека из жизни, а не как уличный спектакль. «Пусть никто не смеется над нашей бедой». Виселица оскорбляет его: «Пусть она разрешена правосудием, все равно виселица достойна презрения». А страх — в словах, лишенных риторики: «Не смейтесь, на повешенных взирая».

Крик души Вийона, увидевшего перед собой веревку, рядом — бродяг, представляющих большую часть человечества, заключен в призыве, которым открывается баллада и который клеймит лишь одно прегрешение, существенное в глазах бедного клирика: прегрешение против любви.

Как отчаявшийся узник смог найти не только время, но и чернила и бумагу? Возвращался ли он в эти дни к своим давним мыслям и стихам? Не пересказывал ли он свои горькие думы, теперь уже бродившие в голове человека, брошенного в темницу? К кому обращал он тревожную мольбу, уравновешенную трезвостью рассказа и ясностью видения?

А дальше тон Вийона меняется. Он благодарит Суд. Но на этот раз, поскольку условности ни к чему, он отказывается от прокурорского языка. Однако в благодарственном обращении Вийона к судьям звучит и мольба.