16

Часы показывали десять. Я вынуждена была поднести их к глазам, чтобы рассмотреть время. Я вытянула руки и ноги так, что кончиками пальцев касалась краев кровати, затем перевернулась на сторону Диего, которого уже не было. Повалялась немного на его половине, простыни еще хранили тепло его тела. «Сегодня последний день Сантьяго», – подумала я. Попила воды, которая еще оставалась в стакане, надела шорты, футболку и вышла из комнаты.

Сантьяго уже заправил кровать, принял душ – об этом можно было догадаться по мокрым волосам – и собрал сумку, хотя у него впереди еще был целый день. Может быть, он так же сильно хотел поскорее уехать, как я хотела, чтобы он уехал. Он повесил на нее замок. Я в любом случае не собиралась ее открывать.

17

– Выжившие. Мы смело можем так называть себя. Мы уже пережили столько катастроф… Ладно, за исключением Виргинии, у Виргинии на протяжении нескольких веков все стабильно.

Адриана прикурила еще одну сигарету. Она постриглась и прокрасилась в рыжий. Почему-то женщины всегда начинают с волос: когда они хотят что-то изменить, они идут в парикмахерскую. Это самое простая и заметная перемена.

Другие перемены не произошли добровольно: потеря веса, например. Что произошло сначала: Адри изменилась, потому что ее тело изменилось, или ее тело изменилось, потому что она стала другой?

Веро тоже изменилась за неделю, но в лучшую сторону: она меньше красилась., меньше курила, меньше теребила волосы, ни разу не сказала «необходимо».

Я вела себя со своими подругами, Как энтомолог: я их любила, но эта любовь была похожа на любовь к муравьям. Я не могла не изучать их. Всегда со своей лупой и записной книжкой, забывая о том, что я тоже муравей. Интересно, они смотрят на меня так же, как я на них?

– Виргиния, а с тобой что происходит, ты с прошлой недели такая… – сказала Веро.

– Какая «такая»?

– Такая, – она показала на меня, словно хотела сказать «неряшливая, плохо одетая», – отрешенная.

– Наверное, скучает по Августину, – сказала Адри.

– Он приезжает в субботу вечером, – ответила я.

– Нет. Это не может быть из-за Августина. Ты не видишь, какая она? – настаивала Веро.

– Какая?

– Молчаливая, загадочная. Что с тобой?

– Ничего. Со мной все в порядке, – тихо произнесла я. – Но со мной много чего произошло за эту неделю, за четыре дня, много чего. Можно жить несколько лет, как во сне, а потом все меняется.

– Рассказывай.

– В другой раз. Адри, лучше расскажи, что случилось с Клаудио?

Адри сделала длинную затяжку:

– Ему необходимо «время, чтобы подумать». Мы же уже знаем, что это значит.

Я нигде не видела книгу Норвуд; что я на самом деле видела, так это обилие свечей разных видов, форм и цветов.

– Не волнуйся, Адри. Куба будет за нами, – сказала Веро, доедая последний кусочек сыра.

Веро послушалась совета не Адри, не Норвуд, а моего: она посмотрела «Когда Гарри познакомился с Салли», «Манхэттен», «Правда о кошках и собаках», «Французский поцелуй», «Верность». И конечно же, «Касабланка». Или, может быть, только «Касабланка». Она продолжала жить с этим ненормальным, но улучшила свое чувство юмора. Сейчас она цитировала Богарта и не доставала из своей сумки гороскоп.

– А что на Кубе? – спросила я, словно не вспомнила эту фразу.

После путешествия в Кайо-Ларго они не говорили больше ни о чем на протяжении нескольких месяцев.

«Эх, – вздыхали они и переглядывались, словно говоря: – Мне ей объяснить, или ты объяснишь?»

– На Кубе я поняла важную вещь, – сказала Адри, – секс зависит только от одного фактора – времени. Ни деньги, ни внешность; разница – это время. А у кубинцев время – это единственное что в избытке. Они могут проводить дни, недели, соблазняя, обожая тебя. И они не устают от этого, потому что у них серьезные намерения. Как работа, которая нравится, как профессия, лучше сказать, специальность.

– Все дело в том, что это единственный способ обеспечить себе будущее, – сказала Веро, – там мужчины учатся, овладевают профессиями врачей, программистов или еще какими-нибудь, но это не гарантирует того, что их жизнь изменится к лучшему. Кубинцы знают, что, если они охмурят янки, француженку или ту же самую аргентинку, они спасены.

– Кроме того, они такие… чистые, такие кокетливые.

– Никогда бы не подумала, что тебе нравятся именно чистые и кокетливые мужчины.

– Мне нравятся все, у кого ярко выражены какие-нибудь особенные личностные качества. – Адри затушила сигарету о тарелку из-под сыра. – Хотя в определенном возрасте лучше предпочесть классических мужчин. Диего – классический мужчина.

Веро снова наполнила стаканы пивом, и мы ненадолго замолчали, наблюдая, как садится пена.

– Однако… – сказала Адри. – Это было невероятно, я подумала в тот раз… Я даже увидела падающую звезду той ночью, когда он поцеловал меня. Мы оба ее видели: мы лежали на спине на песке у него в саду и увидели ее.

– Ты же ученица Норвуд, Адри. Ты не веришь в такие вещи. Вот кто действительно верит в такие послания, знаки, которые появляются, когда ты их не ищешь, так это Виргиния.

– Я сейчас думаю: я ведь никогда раньше не видела падающую звезду.

– И что ты собираешься делать? – спросила Веро.

– Ничего. Все, как обычно. – Адри развела руками, словно хотела обхватить всю комнату и сказать: «Буду заниматься цветами, свечами, натяжными потолками».

Мне стало ее жаль, эта жалость тут же переросла в жалость к самой себе. Потому что какая разница была между танцами и курсами и тем, что я постоянно писала в своей записной книжке? Почему то, что делала она, казалось менее патетично, чем то, что делала я, когда была подавлена? Почему танец отличается от скульптуры или керамики? Почему для него необходима пара? Адри могла свободно рассуждать о сексуальном характере керамики или производства свечей, выдвигать теории о чувстве такта у акрила или парафина, о том что значит правильно отлить форму. Всегда то, что делаем мы, кажется нам лучше, но это только один из многих способов самозащиты. Они все одинаковы, только одни менее, другие более прочные, чтобы спасти нас от одиночества.

– И ждать.

– Ждать его?

– Нет, ждать, когда завершится «круг Коперника».

– Что?

– «Круг Коперника»: ты почти не заметишь, как что-то изменится. Тебе больше не нужны ни объяснения, ни извинения, тебе больше незачем никого добиваться; тебе достаточно только: «Как это возможно, что вчера, месяц назад, час назад он мне сказал… а если?..» Какая разница, если он тебя больше не любит? Сейчас он тебя уже не любит или думает, что не любит, или не уверен в том, что любит тебя, или ему нужно время, что в данном случае равнозначно тому, что он тебя не любит.

Мы с Веро продолжали молчать, тогда Адри достала из сумки красную и синюю ручки и взяла салфетку.

– Это я или любая из нас, – сказала она, ставя красную точку. – Он вокруг нас – Она обвела точку синим кругом. – Но потом мы начинаем его преследовать. – Теперь она обвела синий круг красным. Это было похоже на двигающиеся концентрические круги. – Каким-то магическим образом он останавливается, когда мы начинаем кружиться. – Немного в стороне она нарисовала синюю точку, как в самом начале нарисовала красную точку. – И теперь получается, что мы вращаемся вокруг него. – Она обвела эту точку красной пастой. – Тебе только необходимо снова успокоиться, – и она указала на красную точку, – перестать вращаться вокруг него, принимать его потребности, его историю, его прошлое. И тогда все снова начнет вращаться вокруг тебя, рано или поздно, и он тоже.

Мы посмотрели на салфетку. Схема была понятна.

– И как ты понимаешь, что все произошло, что появился новый круг?

– Это состояние души: однажды утром ты просыпаешься и думаешь, что не так сложно находиться на уровне твоих самых больших ожиданий. Ты чувствуешь, что тебе хорошо и одной, и автоматически начинаешь танцевать. Ты – Солнце, и планеты вращаются вокруг тебя. Это и есть «круг Коперника». – Она снова ткнула в красную точку.

Я спросила себя, какая Адри мне нравится больше: Адри – гностик, или мистик, или Адри, погруженная в книгу Норвуд?

– Хорошо звучит, – сказала Веро. – Если бы еще не было так сложно. Но воздержание хуже.

– Нет, душевное волнение хуже, но оно проходит. Все проходит, – сказала Адри.

18

– Это старая часть города.

Сантьяго рассматривал дома, вымощенные камнем улицы, деревья.

– Как красиво.

Да, было действительно красиво. Мы обошли площадь, где не было художников, так как было не воскресенье. Я показала ему собор.

– Если пойдешь дальше по этой улице, – я махнула рукой, – дойдешь до смотровой площадки, откуда открывается вид на реку и парусники.

– А это железнодорожная станция?

– Да. Прибрежный поезд; от нее можно доехать до Тигре на этом поезде. Жаль, что ты никогда не был в Тигре. – Я не стала говорить: «В следующий раз, когда приедешь…» – Я завезу турбодвигатель отцу Диего, и мы можем встретиться здесь, у входа в собор, через пару часов; как тебе? Если заблудишься, спроси у кого-нибудь дорогу.

Пусть он погуляет один. Я не хотела идти к реке с Сантьяго. Я не хотела смотреть с ним, как солнце отражается в воде.

– Хочешь, я тебе помогу? – спросил он, показывая на турбодвигатель на заднем сиденье машины.

– Нет, он не тяжелый, спасибо, – сказала я, думая о том, что на самом деле мне тяжело будет его нести.

Я посмотрела, как он выходит из машины и скрывается за деревьями, и спросила себя, изменилась ли я так же для него, как он изменился для меня? В любом случае, Сантьяго меня не знал, он никогда не хотел ничего обо мне знать: ни о моих вкусах, ни о моем детстве.

Я шла, обхватив руками двигатель, который был гораздо легче, чем казалось на первый взгляд. Я чувствовала, как подошвы моих туфель касаются каменной плитки, точно так же я в детстве ощущала тропинки, когда днем светило яркое солнце. Здесь даже росли бананы, как и на улицах Банфилда. И такие же деревья с бледно-зелеными листьями и гроздьями маленьких шариков, которые я срывала и давила пальцами. Как они называются? Почему такие не растут в городе? Если бы я продолжала принюхиваться, как ищейка, к жасмину и розам, я бы смогла почувствовать запах воды из бассейна. Это тоже был запах из моего детства: лето, шелушащаяся на носу кожа, уроки плавания и учитель, мускулистый мужчина, который всегда носил обтягивающие шорты; когда они намокали, было похоже, что они сделаны из латекса. Его звали Хулио. Именно Хулио – а не тот мальчик, имя которого я даже не помню, – был первым мужчиной, в которого я влюбилась, потому что уже в семь лет я умела плавать. Мы с Диего встретили его как-то в воскресенье, когда приехали в Банфилд навестить маму. Я поздоровалась с ним и представила их друг другу («Мой муж», – гордо произнесла я, словно демонстрировала ему свои успехе в кроле), а потом я рассказала про него Диего.

Диего знал обо мне все или почти все. Он знал о моей сломанной ключице, о моих оценках в школе, что мне не нравится печенка и сырой лук. Его интересовала вся я, словно он собирался написать «Полную историю Виргинии» и все время собирал материал. Я же, напротив, почти ничего о нем не знала.

Отец Диего в пижаме пил на кухне мате, и мне пришлось сдержаться, чтобы не обнять его: все мужчины, которые пили мате в пижаме, напоминали мне моего отца.

– Привет? Как Августин?

– Хорошо, к счастью, он завтра вечером уже возвращается.

Я уже сама открыла электронный замок, оставила двигатель в гараже и пришла на кухню, словно это было традицией, – приходить к нему в пятницу днем.

Он был совсем не похож на Диего, наверное, только в одном они были одинаковы: оба имели способность сделать так, чтобы люди чувствовали себя удобно. Я села перед ним и взяла предложенный мне мате, хоть я и не пью мате.

Я огляделась вокруг, ища Диего, какой-нибудь след Диего. Но это не был дом его детства, это был дом новой жены его отца, тут не было ни одной комнаты, где бы я могла сесть и представить себе, каким был мой муж в детстве.

– У вас есть фотографии Диего? – спросила я, возвращая мате.

Он улыбнулся и вышел из комнаты. Вернулся он с двумя альбомами и подвинул ко мне свой стул. Я отодвинула чашку и чайник с мате, словно боялась, что запачкаю фотографии.

Я сама перевернула первую страницу, а потом и остальные, чтобы он не листал их слишком медленно или, наоборот, слишком быстро.

У матери Диего были черные волосы и глаза и типичный итальянский нос, который казался мне – как и всем остальным – очень привлекательным. Я заметила, что глаза отца Диего на фотографии неотрывно смотрели в ее глаза, и у меня на какое-то мгновение подступил комок к горлу, когда я подумала, что может значить потерять кого-то, потерять Диего. Я перевернула страницу – там был маленький Диего. Было забавно видеть его толстым, улыбающимся или серьезным, таким непохожим на сегодняшнего; единственное что не изменилось, – это глаза и челка. Августин больше был похож на теперешнего Диего, чем на Диего в детстве. Диего, принимающий причастие, с молитвенником и требником. Мы перешли ко второму альбому. Диего в Барилош, поездка выпускников: общая фотография, на фоне собора. Другие фотографии были на снегу.

– Эти из Европы, когда он учился во Франции.

Диего катается на лыжах, Диего в хижине пьет шоколад с группой светловолосых студентов, которые, скорее всего, ирландцы или англичане; мне кажется, я узнала одного из них, мы с ним учились на одном курсе.

Диего с еще одним студентом, на лыжах и в лыжных шапочках.

Я перевернула страницу, но эта оказалась последней, дальше шли пустые целлофановые кармашки.

Я снова посмотрела на последнюю фотографию: Диего положил руку на плечо Сантьяго. Даже в шерстяной шапочке и лыжном костюме, который я никогда на нем не видела, я могла узнать его. Я бы могла узнать Сантьяго даже в шлеме.

19

Аккуратно разровненный гравий по краям дороги, расписания рейсов, карта с линиями воздушных маршрутов, плакат с сумкой, наполненной сладостями – так выглядит вестибюль аэропорта. Мне казалось, что после моего путешествия в Европу прошло меньше времени, чем со вторника, пусть даже это было четыре дня назад, когда я приехала встречать Сантьяго. Судя по скорости, с которой Диего вел машину, и по тому, как он покупал билет на парковке, я поняла, что у него такое же чувство.

Мы приехали на полтора часа раньше, этого времени было более чем достаточно для рейса в Рио.

– Фестиваль уже начался? – спросила я Сантьяго, пока мы стояли у витрины.

– Да, вчера.

– Понятно, – сказала я. – Ты приехал без своей камеры?

– Да. Зачем она мне?

Я поискала глазами Диего в креслах зала ожидания. Он прикуривал сигарету. «Это твой муж, – сказала я себе, – хотя ты до сих пор не знаешь, кто же он на самом деле».

– Я пойду к Диего, мы подождем тебя там. Или ты хочешь, чтобы я постояла в очереди, пока ты сдашь сумку в багаж?

– Сумку? – Он посмотрел на нее так, словно только что осознал, что у него есть багаж. – Я возьму ее с собой в самолет.

– Ладно.

Сантьяго стоял у окна справочной, пытаясь выяснить, почему рейс откладывается и сколько осталось времени до вылета; он это делал только потому, что я ему сказала это сделать. Сам бы он сидел в зале ожидания, пока не объявят посадку. «Пусть он уже поскорее улетит», – думала я.

Я не села рядом с Диего, а пошла в магазинчик с журналами, он был одним из моих представлений о рае: иностранные издания Vogue, Elle, MarieClaire, VanityFair. И большинство журналов без полиэтиленовой упаковки. Я посмотрела на цены и купила тот, что был не совсем дорогой и мне нравился, – американский Cosmopolitanс Сарой Джессикой Паркер на обложке, где она демонстрировала свой беременный живот, – я подошла к кассе, заплатила и вернулась, чтобы рассмотреть остальные. Было забавно: посмотреть их все, когда ты уже купила один. Если бы ты купила их все или тебе бы их подарили, был бы уже не тот эффект.

На обложке французского Elleтоже красовалась Сара Джессика Паркер; с завитыми волосами ей было лучше. На странице 43 была женщина с голубыми глазами, которые немного косили. «Наследственность», – гласил заголовок статьи. Лайнн Маргулис мне напомнила учительницу английского, у которой я брала частные уроки, и она подарила мне мою первую пару длинных чулок. Она пользовалась стойкой помадой, которая всегда образовывала корку по краям ее губ. Но Лайнн не пользовалась помадой, она была автором революционной теории, согласно которой порядок жизни определяется симбиозом двух бактерий.

Женщина в кассе внимательно наблюдала за мной поверх своих очков; я крепко обняла свой Cosmopolitan, чтобы напомнить ей, что я уже сделала свою покупку и это дает мне право смотреть и читать то, что я хочу.

Существуют тысячи видов бактерий: одни живут в кипящей воде, другие ни минуты не могут прожить без огромного количества соли. Когда мы говорим о бактериях, имеется в виду форма жизни, более чем крепкая и удивительная. Они встречаются на глубине трех километров, в граните, в скалах, за пределами фотосинтеза, в темноте. Не существует ни животных, ни растений, которые могли бы жить так же. С точки зрения выносливости нельзя сравнивать бактерии с животными и растениями. Именно эта выносливость позволяет им забираться так далеко, хотя мы считаем, что они вредные, что они являются причиной многих заболеваний.

Пастер и вся его школа находили бактерии в болезнях, и теперь мы думаем, что можем избежать контакта с ними. Мы говорим о них так, будто можем снять их с себя, но это абсолютно невозможно, так как это самые многочисленные организмы на Земле. Жизнь – это бактерии. Мы бактерии, любой организм сам по себе бактерия, он вырастает из бактерии или представляет собой совокупность нескольких видов бактерий. 10% нашего тела – это бактерии, и идея избавиться от них, даже наполовину, абсолютно нелепа, потому что они задействованы во всем, что мы делаем. И только малая часть их опасна, а все остальные безвредны.

Я достала свою записную книжку. «Ложь как бактерии», – записала я и обвела эту фразу.

Затем я подошла к кассе и купила Elle. Наверное, женщина подумала, что я фанатка Сары Джессики Паркер. Буквально минуту назад я была фанаткой Лайнн.

Я причесалась и накрасилась перед зеркалом в туалете. Я приводила себя в порядок не для Сантьяго – для Диего.

Они сидели вместе и не курили.. Диего рассматривал свои ботинки, и я захотела, чтобы он посмотрел на меня так, как иногда на меня смотрели незнакомые мужчины, которым я по какой-то непонятной мне причине нравилась. Как когда-то давно я хотела, чтобы на меня так смотрел Сантьяго.

Я села на свободное кресло рядом с Диего.

– Ну что? – спросила я Сантьяго.

– Похоже, нам придется подождать еще пару часов. То есть тине придется подождать.

Диего неохотно тряхнул головой, словно хотел сказать: «Понятно, что мы тебя не оставим».

– Завтра приезжает Августин, да? – спросил Сантьяго.

– Да, – одновременно сказали мы с Диего и улыбнулись, словно он спросил, ждем ли мы ребенка, а я была на четвертом месяце, как Сара.

«Все будет хорошо, когда приедет Августин, – подумала я. – Все прояснится, и тогда мы поймем, что делать дальше». А пока это то же самое, как будто я играю в театральной пьесе, в которой одного из главных персонажей заменили другим, из другой пьесы; мы должны импровизировать реплики, сцены, выходы, не говоря о том, как я ненавижу театральные пьесы.

Они попросили у меня журналы, и их лица спрятались за Сарой. Диего остановился на странице с фотографией Лайнн Маргулис, затем пробежал глазами по тексту, слишком быстро, чтобы вникнуть в суть теории о бактериях. Потом он встал, положил закрытый журнал на сиденье.

– Сейчас вернусь, – сказал он.

Перед тем как он вошел в туалет, маленькая девочка ему что-то предложила, какую-то маленькую фигурку. Диего взял ее, положил в карман, дал девочке монету и погладил ее по голове.

Девочка была младше Августина. Она подошла именно к нашему ряду и положила по фигурке на колени каждого, также как делают дети в метро; я никогда не видела, чтобы они делали это в аэропорту.

Сантьяго вернул ей фигурку, не отрывая глаз от журнала, не дав ей денег, точно так же, как и все остальные. Конечно, все вернули фигурки, и это ничего не значило; просто социальная бесчувственность. Но Сантьяго – это другое. Он ненормальный. Моя мама верила в магическую силу этих фигурок (Богородицы Розарии Сан-Николас или святого Кайетано, без разницы) так же, как и Диего верил в Историю или как я в свои предрассудки. Сантьяго ни во что не верил. А от человека, который ни во что не верит, нечего ждать ничего хорошего. Чего боится Сантьяго? Ради чего он живет? На что надеется? Меня удивило то, что сейчас уже мне это было абсолютно не важно. Я чувствовала себя, как археолог, который на протяжении многих лет пытается расшифровать иероглиф и теряет к нему всякий интерес, как раз когда начинает догадываться о его значении.

То что я видела в Сантьяго, я сама на него надела, как костюм. Достаточно было его снять – и получалась сказка о голом короле. С Диего все по-другому: то что было в Диего, было в нем самом, костюм сросся с его кожей, они были одним целым.

Нет, все не так. Было что-то под маской у Сантьяго, но у Диего тоже была маска. Я снова принялась расшифровывать иероглиф. Я решила забыть его.

Я снова посмотрела на Сантьяго. Я задавалась вопросом: как получилось так, что Диего видел его в Париже, как случилось так, что он видел его здесь? Но тут же начала думать о другом, как будто переключила программу в телевизоре. Как тот кто только что увидел бактерии под микроскопом, но, выключив его, сразу же забыл о них. Или тот, кто избавляется от ненужных карт в покере.

20

На парковке почти не оставалось машин. На парковочном талоне стояло два двадцать.

– Поехали за Августином? – спросил Диего, пока платил.

– Прямо сейчас?

Он кивнул. Почему бы и нет.

– Но я не взяла с собой ни еду, ни термос с кофе…

Я переняла этот обычай от своей матери: невозможно было путешествовать, даже пусть это будет двухчасовое путешествие, без термоса и бутербродов.

– Остановимся в придорожном кафе, – предложил Диего. – В Аталайе, поедим булочек.

Это тоже было привычкой моих родителей: «Мы всю жизнь останавливаемся в Аталайе поесть булочек» – так сказала бы Диего мама, словно это был показатель гордости семьи Гадеа.

Мы сели в машину, как Бонн и Клайд, оставив позади самолеты, полосы гравия, евангелистскую церковь, Сантьяго.

21

Белая полоса вдоль дороги. Машины проносятся, как вспышки молнии. Если бы мы не ехали за Августином, я бы хотела ехать вечно. Как, когда я была маленькой, мы ехали в отпуск: мама спала, папа был за рулем, я – на заднем сиденье, разговаривая с папой, чтобы он не уснул.

I am a problem for you to solve, – пел Эй ми Мэнн. Я выключаю радио: не хочу слушать песни о любви, не хочу звуков музыки, не хочу объяснений; только черная, блестящая полоса дороги и слепящие фары.

Мы едем с открытыми окнами, и сухой вечерний воздух пахнет мятой. Челка Диего развевается, как маленький флаг.

Я поворачиваюсь: Августин всегда спит во время долгих переездов, и я накрываю его покрывалом, которое достаю из-под своего сиденья. Августину нравится спать, укрывшись, ему никогда не бывает жарко. Но сейчас заднее сиденье пустое.

Мы молча едим булочки, уставившись на свои чашки с кофе. Диего заказывает еще две чашки кофе, еще булочек; у нас нет проблем с деньгами. В Аталайе сидят еще парочки. Те кто с маленькими детьми, разговаривают с ними, они поддерживают их чашки, кладут им булочки в рот; остальные не разговаривают.

Рядом с Аталайей находится небольшой супермаркет. У входа продают игрушки, мячики, новогодние елки, наряженные на любой вкус.

– Купим одну? – спрашиваю я.

Диего подходит к ним, трогает пластиковые листья. Он не говорит: «Мы же атеисты», он говорит:

– Еще нужно купить шары и те гирлянды.

Мы открываем дверь с колокольчиками. Этот супермаркет похож не на придорожный, а скорее напоминает магазинчик из старых американских фильмов, где продаются сладости и подарки и кругом стоят добродушные старики с седыми волосами в костюмах Санта-Клаусов.

Я беру корзину из красного пластика и кладу туда несколько серебристых, красных и золотистых стеклянных шаров и несколько гирлянд. Диего, с новогодней елкой в руках, идет к кассе.

– И этих куколок тоже, – говорит он и показывает в самый конец ряда. Я кладу в корзину несколько разноцветных человечков и зверюшек, которые стоят рядом со сладостями.

– Маме должно понравиться, – говорю я, ожидая, пока стоящий впереди мужчина заплатит за пиво. – Августину должно понравиться, – поправляюсь я.

Девушка за кассой достает шары из моей корзинки и проводит ими по магнитной подставке.

– Вы мне завернете куколки как подарки?

Девушка смотрит на Диего, чтобы проверить, говорю ли я всерьез; она не Знает, что я всегда прошу завернуть вещи, как подарок.

– У нас нет подарочной бумаги, – говорит она, тряхнув головой так, что ее серьги, похожие на маленькие новогодние елочки, начинают качаться.

Диего аккуратно складывает шары в сумку.

– Мы можем набрать шишек в лесу – чтобы поставить их в центр стола, – говорю я и вижу перед собой центр стола в гостиной в доме в Банфилде: глубокие тарелки с красной свечой в середине, листья вьюнка вперемешку с шишками, шарики из хлопка и блюда с индейкой, рыбой под кисло-сладким соусом, грушами, остатки летней еды – как сани, в которых сидит Санта-Клаус на этой открытке, рядом с кассой.

– Можем поехать в Банфилд на петушиную мессу, а потом привезти маму домой на обед.

Диего улыбается и треплет меня по волосам. Он не говорит: «Мы же никогда не ходим на мессы, никогда не ходили на петушиную мессу, и тебе же не нравятся праздники». Он просто говорит: «Да, Виргиния».

Я слушаю, как он произносит мое имя, словно только он имеет право произносить его. Он не говорит «Вики», не говорит «Викита», не говорит «любимая». Я уже не помню, как произносили мое имя остальные, как произносили его Томас и Сантьяго.

Жить – гораздо сложнее, чем вести машину. Отец меня научил знакам дорожного движения. Они мне пригодились больше, чем правила, которым учила меня мама. Но предполагалось, что она обязана меня им обучить, как я обязана буду научить им Августина.

Мы ничего не знаем. Ни что такое правда, ни зачем она нужна, ни что делают мужчины, ни что делают женщины, ни чем они отличаются, ни почему мы любим тех или иных. Мой сын ведет дневник, как девочки, и ненавидит меня по неизвестным мне причинам, а через несколько дней он меня уже любит. Все мои мысли ни для чего не годятся, кроме газетных статей, в которые потом заворачивают яйца. Мы ничего не знаем, но, возможно, хорошо, что это так.

В Долорес – кому придет в голову жить в городе под названием Долорес? – мы сворачиваем со второй трассы на одиннадцатую. У меня на лице слабая улыбка, которая висит на мне, как распределитель на парковке в аэропорту.

«А сейчас что? – спрашиваю я себя. – Грусть, страх, неуверенность, нехватка воздуха? Я всегда считала, что любовь имеет принцип качелей. Сейчас, возможно, Диего наверху».

Я пытаюсь просто ехать и ни о чем не думать, и мне это удается. Все становится мягким и бескрайним, как прямая бесконечная дорога, с деревьями и полями по краям.

Удивительно, но я до сих пор думала, что Диего похож на мой первый велосипед и что я могу направлять его, куда захочу, когда, на самом деле, это он меня направлял. Я смотрю на большие руки Диего, на его длинные худые пальцы на руле. Темные волосы выбиваются из-под воротничка рубашки, из-под засученных рукавов. Как в сексе, говорю я себе: нам хорошо только когда я начинаю понимать, куда он хочет поехать.

– Я вижу море. – Я показываю – на море в окне. Это такая игра, в которую мы играли летом, когда Августин был маленьким и мы ездили на побережье; тот кто первым видел море, выигрывал. «Я вижу море, я вижу фонарь, я вижу Альфонсину, я вижу газовые трубы, я вижу баки с бензином, я вижу лагуну уток».