14

Лифт превратился в источник душевного волнения с того момента, как приехал Сантьяго. Первый вопрос, которым я задавалась, – был ли дома Сантьяго, дома ли Диего, вместе ли они дома, и меня переполняло дикое желание побыть одной. Второе, о чем я думала, – это то, что я никудышная хозяйка. Я никогда не следила за продуктами в холодильнике, словно я до сих пор жила одна в съемной квартире или в университетском общежитии. Если бы Диего или Сантьяго решили перекусить, они бы ничего не нашли. Потому что даже Диего стал лениться делать покупки с того времени, как уехал Августин и приехал Сантьяго. Я могу съесть сыр и хлебцы, опершись локтями на кухонный столик, – это именно то, что я хочу сейчас сделать, – или помидор и апельсин, или пару яблок; но им этого недостаточно, даже если они съедят все это сразу. По крайней мере Диего, Сантьяго мало ест.

Перед тем как открыть дверь, я слышу что-то, если мне не изменяет память, похожее на Чарли Паркера. У нас дома нет ни одного диска Чарли Паркера.

Я прохаживаюсь по кухне, набираясь сил, чтобы войти в гостиную. Я наливаю себе стакан апельсинового сока и больше не собираюсь съесть легкий сыр и низкокалорийные хлебцы, потому что мне придется обедать с Сантьяго. Мы бы могли сходить в какое-нибудь кафе, что является еще и хорошим предлогом выйти из дому, туда, где нас будут окружать люди.

Я вошла в гостиную и увидела такую картину: Диего и Сантьяго в трусах (могу поклясться, что на Сантьяго были трусы Диего, я никогда не видела, чтобы он носил такие). Они сидели на полу, уперев спины в сиденье дивана и вытянув ноги под низким столиком. Сантьяго проводит языком по бумаге и скручивает сигарету.

– Привет, – говорит Диего и зовет меня рукой, волосы у него зачесаны назад. Он курит очень маленькую сигарету.

Всегда, когда я видела, как кто-то скручивает из бумаги сигарету, я думала, что это марихуана, пока Диего мне не объяснил, что так же можно курить табак. Но я уверена: то что они курят, совсем не табак.

Я подхожу и чувствую запах. Запах, который не распространяется повсюду, а концентрируется вокруг них, вокруг нас. Это не запах табака. Я вспоминаю, что много раз чувствовала его, не зная, что это такое, в парках, в барах, на дискотеках, в университетском общежитии: маленькое пространство, где собирался этот запах; когда ты проходишь мимо этого места, ты его чувствуешь, но стоит тебе немного отойти, и он исчезает, он не распространяется, как большинство запахов.

Я тоже сажусь на пол, напротив пуфика, подальше от них, словно я их боюсь или хочу, чтобы до меня не доходил этот запах. Но Диего протягивает руку и заставляет меня сесть между ними.

Сантьяго постоянно трогает нос. В отеле, в Мадриде, у него шла кровь. Я видела такое в фильмах: те кто нюхает кокаин, постоянно трогают нос, но не все они курят марихуану. Это мне тоже когда-то объяснял Диего: марихуана расслабляет, снимает напряжение; кокаин, наоборот, бодрит, лишает сна. Я вспоминаю один случай: как-то вечером в общежитии было очень жарко, я открыла окно и услышала истерический смех Росаны – итальянки, похожей на Монику Витти, – и другой, более сдержанный и короткий, который мог принадлежать Сантьяго, если не принадлежал, потому что я никогда не слышала, как он смеется. Я присмотрелась и увидела две головы: одна светлая, другая темная, с вьющимися волосами – это вполне мог быть Сантьяго; они, похоже, сидели на кровати напротив окна. Я подумала с облегчением: «Они принимают наркотики, а не занимаются любовью». Сейчас Сантьяго не смеется. Не над чем смеяться.

Диего скручивает новую сигарету, он дует в нее и затягивается, у него очень сосредоточенный вид; затем он, не глядя, передает ее мне. Я тоже затягиваюсь и не выдыхаю дым. Это плотный, пористый дым, он распространяется по моему рту, как хлопья в молоке; он становится вязким, и часть его поднимается к носу. Я его подталкиваю, словно выдыхаю.

– Глотай его, – говорит Диего.

Я снова затягиваюсь и теперь уже глотаю. От этого у меня начинают слезиться глаза, и я еле сдерживаюсь, чтобы не закашляться. Диего нащупывает под столом мои ноги и снимает сандалии; они уже сидят без обуви.

Мое левое бедро касается Сантьяго, и я подвигаюсь ближе к Диего.

Я забыла, что у Сантьяго нет волос на теле. Так он кажется еще более голым, более голым, чем Диего, который снова передает мне косяк. Я беру его и снова затягиваюсь, потому что им действительно хорошо, а я хочу, чтобы мне тоже было хорошо.

Но я не чувствую никаких изменений, только легкое головокружение и дрожь в коленках; у меня не получается расслабиться, и я спрашиваю себя, не виноват ли в этом Чарли Паркер, или почему марихуана действует на тех, кто в нее не верит, ведь говорят, что необходимо верить в Бога, чтобы он исполнил то, что вы у него просите. В конце концов, это все вопрос веры. Косяк не дает мне такого эффекта, как нога Сантьяго напротив моей.

Они открыли окно, и лопасти вентилятора медленно вращаются под потолком, но все равно очень жарко. Я вдыхаю запах пота Сантьяго вперемешку с запахом марихуаны. Диего не пахнет. Я толкаю ногой стол, будто мне нужно больше места и словно я хочу отодвинуть сумку с травой, зажигалкой и сигаретной бумагой. Они сидят не двигаясь.

– Сантьяго, научи ее курить, – говорит Диего и встает.

У Сантьяго закрыты глаза, он продолжает дуть. Диего возвращается одетый и идет на кухню.

Сантьяго кладет руку мне на спину и мягко укладывает меня на пол. Он вдыхает дым, и его щеки раздуваются. Он наклоняется, нежно открывает мне рот и выдыхает в него дым. Я слышу, как сквозь сон, что закрывается дверь, что поднимаемся и снова опускается лифт. Я закрываю глаза и не хочу ничего знать. Сантьяго продолжает.

15

Мама достает талисман – для того чтобы дом был – полная чаша, – из своей тряпочной сумки и ставит его на стол. Дом – полная чаша: она думает, что у меня это должно быть, а не то, что я этого хочу или что мне это нравится. По этому принципу мама всегда выбирала подарки. Еще она принесла бутылку вина «Нью Эйдж», которое ей порекомендовал продавец; «молодежь его хорошо берет», – сказал он ей. Легкое белое вино с пузырьками, которое всегда покупают друзья Диего; когда мы с Диего видим эту бутылку, мы всегда заказываем пиво, если есть выбор.

Мама разворачивает тарелку с булочками со шпинатом, в которые, на самом деле, добавляют чеснок с луком: запах семьи в мамином представлении. Моя мама умна, как курица: ее привлекает только то, что связано с гармонией в семье.

Мы находимся у меня на кухне, но все кухни в домах, где есть женщины, похожи. Это вполне могла бы быть кухня дома в Банфилде.

– Ты похожа на мать жертвы, – говорю я ей.

Маме всегда нравились полицейские истории – чем закрученнее, тем лучше. Черно-белый раздел в журнале «Ола», статьи, сопровождающиеся смазанными фотографиями, которые я в детстве старалась пролистывать с закрытыми глазами, но любопытство побеждало, и потом я не могла заснуть. Случаи из «Хроники». Нина Мурано. Врач Хубилео, убитая своим пациентом, страдающим психозом. Но, однако, случай Фратиселли ее не интересовал.

Грасиэла Диесер, жена судьи Фратиселли, сидит в тюрьме, и ей уже назначили срок: она убила свою слабоумную дочь, потому что та отставала в развитии, потому что не была нормальной. Грасиэла, как и моя мама, грезила об идеальной семье; об идеальной буэнос-айресской семье, как та, которая разместилась на комоде в маминой спальне в доме в Банфилде.

А я? О чем грезила я? О настоящей любви, о том, чтобы быть вне опасности?

– Пойду закажу пирожки, – сказала я и вдруг поняла, что, пока мы разговаривали, я доела все рисовые хлебцы и с удовольствием съела бы еще булочки. Говорят, это один из эффектов марихуаны.

– Да, – согласилась мама. – Четыре дюжины. С мясом, половину острых, половину нежных.

– Это безумие.

– Если что, на завтра останется… Августина нет, он один съел бы дюжину за один присест. – Ее взгляд был устремлен в угол, словно там возник образ ее внука, поедающего пирожки, и во мне проснулась нежность, которая на какой-то момент заглушила чувство голода и другие эффекты марихуаны, которые вызвал у меня дым Сантьяго.

– Пойдем, я тебя познакомлю, – сказала я ей. Она одернула юбку, словно до этого готовила еду, и поправила прическу. Мы вошли в гостиную с тарелкой булочек.

– Мама, это Сантьяго, мой друг, о котором я тебе рассказывала.

Сантьяго протягивает руку, чтобы поздороваться, но она его целует.

– Привет, я мама Викиты, – произносит она торжественно и в то же время фамильярно, если это возможно. У него на щеке остался след ее помады.

– Вы похожи, – говорит Сантьяго.

– Нет, я похожа на папу.

– Она похожа на отца, – одновременно произносим мы и замолкаем.

– На твоего отца?

– Он умер, – говорит Диего и целует маму.

– Мне жаль, – говорит Сантьяго.

Я смотрю на них обоих, словно они мне чужие. Мне кажется, что мы не сидели полуобнаженные, опершись на диван. Нас окутывает запах чеснока от булочек, как ладан, спасая нас. Я ставлю поднос с булочками на то же самое место, где совсем недавно стояла сумка с марихуаной. Интересно, куда они ее убрали?

– Диего, ты не принесешь вино из морозилки? – говорю я и предлагаю всем булочки.

– Ой, – говорит мне мама, – я так мало сделала, я напекла их для тебя, Викита, я не знала, что… Они со шпинатом, от ее анемии, – объясняет она Сантьяго. – У Викиты всю жизнь анемия.

«Всю жизнь». «Мы всю жизнь были консерваторами» или «пожизненными антиперсоналистами» – одна из ее любимых фраз, которую я, уже давно не слышу. Может, потому что давно не было никаких выборов. Сколько еще раз она произнесет «Викита»?

Диего принес поднос с бокалами.

– По кабельному что-нибудь показывают? – спрашиваю я его, словно мой муж каждое утро учит наизусть программку, чтобы потом мне ответить.

Но он понимает, что я прошу его о помощи. Он наполняет бокалы и идет за журналом:

– В десять будут «Опасные связи».

Звонят в дверь, и мама ищет кошелек, чтобы расплатиться с молодым человеком за пирожки. Она всегда так делает, будто хочет заплатить нам за свое пребывание здесь. Диего протягивает мне свой кошелек.

– Да, уже иду, – говорю я в домофон и на выходе из кухни сталкиваюсь с мамой. – Нет, мама, что ты делаешь?

– На чай, – говорит она.

У нас с ней одинаковые кошельки для мелочи: такие, которые открываются, как маленькая коробочка; мелочь падает на крышку, как на поднос.

Я включаю телевизор, и мы садимся на диван. Диего садится на пуфик, немного подальше от нас, чтобы видеть, как я смотрю телевизор. Его веселят гримасы, которые я корчу в зависимости от того, что происходит на экране.

– Что я смотрю внимательнее всего, так это начало, – говорит мама. – В фильме самое важное – это начало.

– Конечно. Не только в фильме, во всем, – улыбается ей Диего, словно мама – маленькая девочка, которая сказала что-то необычайно серьезное для ее возраста. Он наливает еще вина.

У Джона Малковича напудренный парик.

Мама сидит на краешке дивана, готовая встать. Она на самом деле встает и почти шепотом произносит: «Пойду к плите», затем забирает пирожки и уходит. Она знает, что меня это бесит, но она это делает, потому что ей сложно понять фильм; она уходит, чтобы потом ей объяснили, что произошло.

Я понял, что я влюблен: я узнал ту физическую боль, которую я чувствовал каждый раз, когда вы покидали комнату, в которой я оставался, – говорит Малкович Мишель Пфайфер. Чуть позже он описывает ей в письме попку одной своей любовницы.

У мамы в руках пирожок, она на него дует. Она неодобрительно качает головой. Смотрит на тарелку и на то, как мы едим. Я не могу не посчитать: хватит ли нам? Еще остается по четыре пирожка каждому, но мы очень голодны.

Чтобы ничего не упустить, я тихонько подхожу к своей сумке и достаю записную книжку.

Я тебе говорил, как сильно мне нравится наблюдать битву между любовью и благодетелью? – спрашивает Малкович Гленн Клоуз. Ума Турман будет жертвой.

– Пойду приготовлю кофе, – говорит в этот раз мама. Общее объединение превращает ее в служанку.

Всегда, когда ты предохраняешься, ты можешь делать это сколько хочешь, с какими хочешь мужчинами. Когда речь идет о семейной паре, оба действуют одинаково, и все предпочитают стать матерями, – объясняет Гленн Клоуз Уме Турман, и я мысленно благодарю маму за то, что она на кухне.

Она приняла мою любовь. Я принял ее дружбу. Мы оба знаем, какой короткий путь между двумя людьми, – говорит Малкович, и взгляд Гленн Клоуз из циничного превращается в разочарованный, когда она замечает, что он влюблен в Мишель Пфайфер.

Сантьяго зевает. Я поворачиваюсь: у Диего блестят глаза; наверное, это от «Нью Эйдж», бутылка была пуста.

Мужчины счастливы в тот момент, когда их делают счастливыми. Женщины – когда делают их счастливыми.

Я не думаю, что она права, но все-таки заношу эту фразу в свою записную книжку. Это хорошая фраза, яркая, для чего-нибудь пригодится. Я переворачиваю страницу.

– Что пишешь? – спрашивает Сантьяго.

– Разные мысли для моих статей. Дуэль:

– Скажи ей, что я рад, что не придется жить без нее. И что ее любовь была самым большим счастьем в моей жизни…

Малкович умирает, и моя слеза капает на остывший пирожок.

– Что ты записала? – спрашивает Сантьяго и берет у меня из рук записную книжку:

Важна ли любовь, важна ли благодетель? Если бы нет, то победа над ними не доставляла бы столько удовольствия и грусти.

В любви есть что-то святое. Необходимо всем и каждому в отдельности поддерживать веру в нее. Это для нас самая долговечная форма этики.

Нежность – оружие неудовлетворенных женщин. Мадам де Турвель пользуется ею, чтобы заполнить пустоту своей любви; Вальмон – чтобы завоевать мадам де Турвель. Любовь и желание – самые сильные двигатели любой веры, которые могут привести нас в действие.

Люди хотят быть счастливыми на небе, потому что они несчастливы на земле. И они несчастны по одной причине: они не любимы, и сами не любят.

– Зачем ты все это переводишь в рассуждения?

– Это моя работа, – мой голос звучит обиженно, я пытаюсь его восстановить, – у меня пять статей посвящены этому фильму.

Диего подождал, пока я договорю, а потом, словно желая придать значение моим словам, сказал:

– Любовь моя… – Он первый раз произнес «любовь моя» в присутствии Сантьяго. Мы все трое переглянулись. – Ты такая… трогательная.

– Потому что я пишу в своей записной книжке или из-за того, что я пишу в записной книжке?

– Из-за всего, – говорит он, и я чувствую, что он хотел сказать что-то другое.

Дешевое легкое вино с пузырьками сделало нас всех немного дешевыми, легкими и пузырящимися. Кофе был как раз кстати. Мама принесла его на подносе. Я подумала, что тот поднос, который принес Диего, – единственный у нас в доме, и удивилась, откуда они их берут.

– Тебе положить сахар? – Мама открыла Сантьяго сахарницу.

– Нет, спасибо. – Сантьяго приподнялся, чтобы взять чашку. Чашка, как всегда, была наполнена до краев. Такая у меня мама: слишком много пирожков, слишком много кофе.

– Ты похожа на мадам де Турвель, – говорит Диего.

– Мне больше нравится Сесиль Воланж, – говорю я.

– Нет, Сесиль обманывает, прекрасно зная, что будет потом, и ее это веселит. – Он кладет ложечку сахара в кофе и перемешивает. – Вот мадам де Турвель на самом деле загадочна. Она, возможно, даже во всем романе единственный персонаж, который знает себе цену, у нее есть «моральная целостность».

– Ты читал этот роман? – удивленно спрашиваю я, но на самом деле меня удивляет не это. «Моральная целостность, – произношу я про себя. – Ха!»

– Да, читал. Мне не нравятся эпистолярные романы, но этот просто прекрасен. Ты полностью погружаешься в заговор между маркизой де Мертей и Вальмоном через их переписку, и тебе жаль, что тебя там нет и что ты просто слушаешь сплетни и не можешь ничего сделать.

– А меня из всех персонажей восхищает Вальмон, – говорит Сантьяго.

– Да, – кивает Диего. – Сцена за завтраком, после того как он соблазнил Сесиль, как он ест сливы… Эволюция персонажа на протяжении романа происходит под влиянием любви, и ему сложно «выполнить» обещание, данное Гленн Клоуз.

– Должно быть, случайная измена – это что-то совсем неприятное, – говорю я и еще раз думаю о том, что у нас странный разговор», словно это запоздалое действие марихуаны.

Мама составляет чашки на поднос, хоть Сантьяго еще не допил свой кофе. Я, как всегда, делаю слабую попытку подняться, которую замечает Диего.

– Сиди, – говорит мама, будто хочет, чтобы мы продолжали разговор, и я не двигаюсь.

– В этом ты тоже похожа на мадам де Турвель, – говорит Диего, – ты должна была бы быть окружена прислугой. К счастью, у тебя есть мама и я.

– Она у нас интеллигентка, – говорит мама, и мы все смеемся, уже более слабо.

– Почему мы не звоним Августину?

– Мама, уже двенадцать часов.

– Слава богу, он у нас мальчик… Только я поняла ее мысли:

– Мама хочет сказать, что, поскольку он мальчик, его не изнасилуют, например.

– Насколько легче воспитывать сына, – кивает она, – дочерей окружает столько опасностей… А еще они такие бесчувственные.

– Августин не бесчувственный, – говорю я. И вспоминаю о дневнике. Я ненавижу свою маму. И мне сразу кажется, будто он мне никогда не звонил, не говорил, что любит меня.

– Пришла машина, – говорит Диего.

Мама уже с сумочкой в руке прощается с Диего, с Сантьяго («Очень приятно», – говорит она), и мы с ней идем к дверям. В свете коридора видно седину у корней ее волос.

– Девочка моя, этот парень, Сантьяго, – он ненормальный, – говорит она мне на ухо и целует меня.

Я хочу обнять ее, но не делаю этого и ничего не говорю. Я стою и просто смотрю, как она идет к лифту с сумочкой под мышкой и пустой тряпочной сумкой в руке. Я закрываю дверь.

Он ненормальный. Еще одна любимая фраза моей мамы. Я сама ее иногда говорю. В одних случаях прилагательное «нормальный» имело положительное значение, в других – отрицательное. В одном случае я хотела сказать одно, в другом – другое. Мы не всегда понимаем, что именно нам хотят сказать, но благодаря контексту всегда понимаем – плохое это или хорошее. Мой отец не был «нормальным» для моей матери, но она говорила это с гордостью, она хотела сказать, что она «сверходаренная», «независимая» (еще два слова, которые она постоянно использовала); хотя она уже очень давно не имела в виду ничего такого. Сейчас фразой «ты ненормальная» она хотела сказать «ты бесчувственная», потому что я ей не звонила, потому что я забыла своих школьных подруг. Но то что Сантьяго ей показался ненормальным, – это явно говорит о том, что он ей не понравился. Я знала, что она имела в виду. То что он был ненормальным, ее успокаивало, и я это прекрасно осознавала, потому что, если бы она положительно отнеслась к присутствию Сантьяго в нашем доме (словно говорила бы мне, что Диего полезно иногда тебя поревновать), она непременно боялась бы за нашу семью.

Он ненормальный. Я не знаю, хотела бы я, чтобы Сантьяго ей понравился. В отличие от Диего в первый раз – как и всегда – Сантьяго не сделал ничего, чтобы понравиться ей. Но, прежде всего, моя мама была женщиной, а Сантьяго всегда вел себя так с женщинами. Кроме того, зачем ему нужно было прилагать усилия, чтобы понравиться маме, если он вообще никогда ни к чему не прилагал усилия?

Я оставалась на кухне, как в траншее. Я поставила кипятиться воду для чая; мама намыла тарелки, бокалы, чашки, подносы; единственное что мне оставалось сделать, – это положить грязную одежду в стиральную машину. Я отмерила нужное количество смягчителя и стирального порошка, насыпала их в специальные отделения и повернула тумблер на нужное деление. Я делала все это, внимательно прислушиваясь: Диего и Сантьяго устали, они тут же легли и быстро уснули, говорила я самой себе. Кроме того, Диего на следующий день рано вставать и идти в университет принимать экзамены. Мне нужно было лечь, когда они уже будут спать, тогда всего этого вечера не будет, будет такое ощущение, что все это мне приснилось, словно я смотрела это по телевизору вместо «Опасных связей».