Во власти опиума

Заря. Солнце медленно поднимается по опустевшему небу. На огражденном скалами озере не видно ничего, кроме челнока. И, постепенно освобождаясь от таинственного ночного очарованья, природа становится суровой и враждебной к спящему пленнику.

Палящие белые лучи сурово колют в лицо Хонг Копа. Он просыпается и сейчас же замечает чудо:

— Горшок с опием полон.

Как могло это случиться? — Но во всяком случае, это опий — густой, но не очень черный с красноватым отливом, можно подумать, со следами крови. Но капли хорошо пристают к игле и, когда их подносишь к лампе, они вздуваются, и становятся похожими на расплавленное золото.

— Да, это опий.

Это чудеснейший опий! Клубы дыма целительно проникают в жадную грудь, наполняя все существо необычайною сладостью. И моментально вся усталость, тоска, рассеиваются, исчезают. Начинается новая жизнь. Застывшая кровь оттаяла. Засохший мозг увлажнился и вибрирует. К возрожденному сердцу в изобилии приливают силы, хладнокровие, величественная бесстрастность, к мозгу — ясновидение и философская мудрость.

Курильщик сейчас же обретает былую мощь.

Враждебные скалы, пленившие его, не страшны. Не страшно для него без воды и риса ожидать медленного приближения смерти. Опий явился утешителем, который все смягчил и магически превратит в чудесный путь, идя по которому освобожденный человек придет к богам.

Хонг Коп курит. Солнце стоит уже в зените; медленно спускается к закату. Хонг Коп все еще курит.

И ночь второй раз сменяет день.

На этот раз нет злых духов. Опий прогнал все нечистые силы. А впрочем Хонг Коп теперь вооружен против призраков и не боится их, он выше их.

Он знает, что ничто враждебное не осмелится явиться. Но он знает также, что явится нечто совсем иное (это ему сказал опий), явится покровительственное Сияние, которое спасло его вчера. И он почтительно его ожидает, устремив глаза на восток, откуда оно должно спуститься.

И вот наступил час. Луна поднялась над скалами. И скользя по ее первому лучу, как луч более блестящий, Сияние спустилось на озеро. Хонг Коп смотрел на него своими просвещенными глазами; Сияние приняло форму женщины, бесконечно грациозной и прекрасной. Ее чистое лицо белее, чем что-либо живущее в Лаосе и Аннаме; оно окаймлено прелестными волосами, более тонкими, чем размотанный шелк; конечно, ее волосы черны, как все волосы на свете, но под лучами луны они отливают золотом. Ее шея гибка, как стебель, поднявшийся над лучезарными плечами, просвечивающими под платьем из драгоценных камней, менее блестящих, чем тело, которое они прикрывают. Ее правая рука, которой она делает знаки мира, еще сохраняет кровавую, свежую рану. Это принцесса из нефритовой джонки, дочь царя дракона — прекрасная Ю Ченг Хоа.

Она приближается к Хонг Копу, легко ступая по покорным ей водам, и перед направленным на нее ясным взором Хонг Копа она волнуется и робеет, — она возвышенный Цветок Нефрита. Это потому, что курильщик — пират, надменный пленник, поразительно прекрасен; он прекраснее самых грез Феи. И не то же ли чувство, что бывает у простой женщины, замедляет божественные шаги Ю Ченг Хоа.

Все-таки, она набирается храбрости и приближается; вот она уже у челнока. Она уже ступает в челнок своим жемчужным башмачком, она совсем близко, Хонг Коп слышит, как бьется ее священное сердце боязливыми ударами.

Она все время простирает почти умоляюще свою бедную, пронзенную руку; из нее мелкими каплями капает кровь. И тогда Хонг Коп понимает чудо:

— Эта кровь — опий, вот каким образом наполнился пустой горшок. Милосердный Цветок Нефрита пожелала, чтобы ее палач утолил жажду и напитался соком ее божественной крови.

Очень странное милосердие, и скрытый опий отказывается поведать курильщику причину этого. Хонг Коп старается догадаться и не догадывается. От него скрыта вся область тайного мира, та область, где таятся мысли «Цветка». И эта непостижимая тайна, непроницаемая даже для опия, которому открыты все пути, чрезвычайно интригует Хонг Копа. В самом деле, этот опий, этот волшебный опий, являющийся кровью, не является тем просветленным снадобьем, которое передает свой дар всем ему преданным, не делая между ними различия. Это особенный опий, который хранит память о руке, из которой он вышел. И при этой встрече двух мыслей он становится сдержанным, чтобы не служить оружием для мысли Хонг Копа против мысли Ю Ченг Хоа.

Она становится смелее, оттого что так почтителен пленник, оттого в особенности, что по непонимающим его глазам, она угадывает, что он не видит всего. Фея улыбается.

И эта непередаваемая улыбка незаметно смущает девственную душу царя-пирата.

Так в молчании пребывают они перед лицом друг друга. Он лежит на циновке, она стоит перед ним. Их взгляды встречаются и мало-помалу становятся ласковыми. Заговорщица луна задерживается на небе. Ее всюду проникающие лучи играют в складках шелка, облегающего стройное, нервное тело курильщика, играют на изумрудах, сверкающих на молочно белых бедрах Цветка Нефрита.

Хонг Коп опьянен магическим опием. Спала тяжесть с его тела. Его голова преисполнена радостной чредою сверкающих образов, блестящих мыслей. И поистине он равен Бессмертной; и все-таки в полноте его наслаждений еще одна радость кажется ему желанной — радость несравненной девы, стоящей перед ним. Но она остается неведомой и непроницаемой. И всей смелости, которую дал опий, не Достает Хонг Копу, чтобы подняться с циновки, взять божественную руку, которую, может быть, у него не отнимут.

Луна склоняется к Западным горам. Скоро, уже скоро забелеет на востоке заря и солнце рассеет их очарованье. Хонг Коп по мере того, как улыбается Фея, видит яснее; он угадывает, что должно произойти что-то великое, распахнутся врата к высшему, что он должен торопиться, пока не ушло время. Но неуверенность продолжает парализовать его, хотя все сильнее и сильнее охватывает его желание приложиться влюбленными губами к раненой руке, из которой неизменно продолжает сочиться кровь.

Остается не более часу. К сожалению, луна скрывается за утесом. Наконец, Хонг Коп поднимается и становится на колени перед Ю Ченг Хоа. На ее светоносном лице пробудившееся смятенье внезапно прогоняет нежную улыбку — смятенье влюбленной, которая хочет быть любимой. Но злой закон, запрещающий произносить признанье божественным устам продолжает затуманивать глаза Хонг Копа. И Хонг Коп не видит. Более того, он беспокоится и ужасается, так как исчезла улыбка с ее лица; он недвижим, робеет, так как он тоже влюблен. И час возвышенный проходит. Она не может, и он не осмеливается признаться, что их сердца слились в одно и останутся так во веки веков. Они недвижимы и безмолвны, их губы так сближены, что поцелуй почти что не смог бы их еще более сблизить. А неумолимая холодная заря поднимается по печальному небу.

Цветок Нефрита продолжительно вздыхает и горькие слезы покрывают трауром ее ясное лицо. Но так надо, нельзя не подчиняться судьбе. Уже пробудился тревожный день и потускнело все призрачное. Ю Ченг Хоа бежит по морю, с каждой секундой становясь все более и более прозрачной. И просветленному теперь, но безутешному, Хонг Копу хочется крикнуть ей вслед признанья любви; он старается следовать за ней, делая крупные взмахи веслом, и заставляет лететь челнок по вспенившимся водам.

Но слишком поздно, слишком поздно. Вот они оба ступили на утес у прегражденного подземного пролива. И оробевшие скалы раздвинулись, так как она дочь Дракона, и он любим ею. Минута и Хонг Коп свободен и плывет по Фэ Ци Лунгу, откуда изгнал его Дракон. Смертный приговор уничтожен. Но прекрасная Ю Ченг Хоа навсегда растворилась в тумане восходящего солнца. И на металлические глаза курильщика, никогда не плакавшего в своей жизни, набегают горькие слезы.

Со временем Хонг Коп стал духом. Таков жребий тех, кто любим бессмертными принцессами. Их отныне бессмертная жизнь бесконечно тянется между небом и землей.

Хонг Коп живет среди скал Фэ Ци Лунга. В безысходном лабиринте ищет он, но не находит никогда Ю Ченг Хоа. Рыбаки Халонга и Кебао боятся увидеть его, так как его появление возвещает смерть.

Я, который написал это, воистину видел в тонкинском тумане, видел своими объятыми ужасом глазами Хонг Копа.., и Хай Лунг Ванга — Змея царя, который гнался за ним по морю. Но я пережил это, потому что в тот же день в священном круге встретил я милосердную Ю Ченг Хоа, и с тех пор презираю я других женщин.

КОНЕЦ ФАУСТА

Доктор Фауст усиленно работал над исследованиями в области магии в своей обычной келье.

Много лет прошло с тех пор, как он подписал договор, но за его душу Сатана дал ему тринадцать веков молодости. Вот почему доктор Фауст теперь не похож на плешивого и неряшливого старика, который когда-то в этой самой келье старался найти в почерневших ретортах тайну философии. Сатана сдержал свое слово. Иоганну Фаусту двадцать лет и у него светло-золотистая борода, на нем нарядный блестящий костюм. Конечно, после Маргариты, которой он увлекался пока не передал ее в руки дьявола, немало женщин ласкали эту вечно молодую бороду и загубили свою душу за его ласковый взгляд. Новым и новым жертвам не предвиделось конца.

Фауст усиленно работает в своей келье, предназначенной для занятий по магии. На очаге, на красных углях выделяется обильный пар из стеклянных и каменных реторт. В их растрескавшихся горлышках бурлят разноцветные жидкости, адской радугой расцвечивая черную печь. Длинный стол загроможден перегонными кубами, шарами и чернокнижными пергаментами. Расцвеченные разными красками пары, выделявшиеся из реторт, бросали отсвет на стеклянную пластинку, укрепленную на деревянной стойке. А рядом мелкими мрачными блестками вспыхивал фосфор на дне горшка наполненного водой. Ржавые гвозди были вбиты в изъеденные червоточиной стены и в балки потолка, затянутые паутиной. На них болтались скелеты; когда в келью врывался порыв ветра, они постукивали своими костями.

У Фауста измученное лицо и воспаленные глаза, он захлопывает свою черную книгу и смотрит на освещенное смоляными плошками пустое кресло, где некогда сидел сатана.

Там за стенами дома, с горы Брокена, дул такой пронизывающий ветер, что зубы стучали от стужи, и дрожь охватывала все тело, а на домах готического стиля флюгера вертелись, что есть силы. И несмотря на стужу и ветер, по пустынным улицам пробирается полуобнаженная женщина, прикрывшись лишь мантией и надвинув на голову капюшон и стучится в дверь кельи. Она молода и стройна, негою светятся ее глаза. Но дверь не открывается. Холодные скобки остаются бесстрастными и недвижимыми, несмотря на отчаянные стуки ее страстных кулачков.

Слишком часто женщины переступали порог этой кельи. Иоганн Фауст устал от ласк. Робко прильнувшая к его плечу белокурая головка так мало интересует его! Ему наскучило наблюдать, как жгучая страсть постепенно преодолевает застенчивость и стыдливость.

Иоганн Фауст продал свою душу ради вечной молодости и любви, но теперь он пресыщен молодостью и любовью… И посетительница, горько рыдая от стыда и отчаянья, бежит к реке. Здесь она найдет утешение.

Фаусту нет дела до нее. Он даже не прислушивается к жалобным звукам удаляющихся шагов. Он не отрываясь смотрит на пустое кресло, обожженная кожа которого еще хранит память о Проклятом.

Некто сидит в кресле, некто в красной одежде, и борода его, подобная хвосту ехидны, сверкает по временам как красные прутья горящего хвороста. Когтистой рукой он царапает рукоятку рапиры, небрежно скрестив свои тощие ноги, оканчивающиеся раздвоенными копытами.

Иоганн Фауст смотрит с неудовольствием на своего гостя. Дьявола никогда не принимают равнодушно. Сатана слишком охотно садится на предложенное ему место.

Огонь очага зеленеет и дрожит; из реторт выделяется черный дым; доносится неизвестно откуда слабый, но определенный запах серы.

— Здравствуйте, доктор, — произносит дьявол. Но доктор ничего не отвечает.

— Восхитительная погода, — продолжает гримасничая гость. — Честное слово! На улице почти свежо. Кстати, в двух шагах отсюда я встретил самую красивую девушку во всей Германии, она со всех ног бежала к реке, надо полагать она торопилась выкупаться, не так ли? Если бы я был в этом уверен, то я сейчас же подцепил бы по пути ее сумасбродную душонку. Но вы как раз в это время начали думать обо мне. И мне было некогда заняться ею. Когда дело коснется до вас, доктор, то я плюю на все другое. Я не забываю, что приложил коготь к нашему договору.

От тяжелого вздоха поднялась грудь Фауста. Другого ответа не было.

— Вы в меланхолии? О чем вы задумались? В вашем распоряжении еще тысяча лет. Разумеется это не так уж много. Итак, милостивый государь, наслаждайтесь остатком ваших дней. «Жизнью пользуйся живущий». Вы всегда свежи и румяны, костюм ваш всегда восхитителен. Поверьте моим словам, в тот знаменитый вечер на балконе с Маргаритой у вас был не лучший вид. Ей богу! Я совсем одурел. Отчаянье красотки, которую я чуть-чуть не подцепил сейчас, является вполне убедительным доказательством внимания, которым вы продолжаете пользоваться среди барышень. Впрочем кто может в этом сомневаться! Достаточно взглянуть на Иоганн Фауст пристально смотрит на болтуна и шепчет только одно слово:

— Слова…

— Короче, сударь мой, — отвечает ему сатана, — чего хотите вы?

— Я хочу, — медленно произносит доктор, — совсем не того, чего я хотел до сих пор.

— Когда я подписывал твой договор, маэстро, — говорит Фауст, — я был не очень умен.

— В те времена я был стар, лыс, хил, придурковат, ноги у меня были согнуты, спина сгорблена. В моем забитом всем этим вздором мозгу, — он указал рукой на кучу реторт, тиглей и пергаментов. — В моем иссохшем, нездоровом мозгу тлела только одна идея, скорее мания, мания — жить еще, жить как можно дольше, я отчаянно цеплялся за жизнь, которую должен был скоро покинуть. Вот почему я хотел стать молодым. Конечно, это было детское сумасбродство, я от него без сомнения исцелился бы, если бы мне тогда дать немного слабительного. Но, к сожалению, явился тогда ты. Мое мимолетное пожелание ты тогда раздул до таких размеров, о которых я и не помышлял. Ты сделал таким громадным бокал, из которого я хотел напиться, что я в нем потонул. Люди обыкновенно исчерпывают юность в продолжение десяти лет, а потом отдыхают от нее до самой смерти. Передо мной же прошли века, а я все еще юн и не могу отдохнуть от своей молодости.

— Итак, вы устали, — сказал дьявол. — Вы ищете покоя, и больше ничего. Почему же вы раньше не говорили об этом? Отлично, дорогой доктор; слишком многих прекрасных щечек коснулись ваши усы, со слишком многих балконов бывали спущены для вас лестницы! И, кто знает? Может быть, слишком часто попадались, ревнивцы на вашем пути, и кинжалы расстраивали праздник.

Приятно прочесть любовное письмецо, но все-таки все объяснения в любви слишком похожи друг на друга. Поединки на шпагах — приятное времяпрепровождение королей, но в конце концов, ведь наскучит провожать своих врагов в могилу. Итак, я уразумел ваши новые вкусы. Сомнения нет, вы намерены постареть.

— Нет, — сказал Фауст.

— Как нет?! Ну что же, есть и другое лекарство. Старость вам не улыбается? Как вам угодно. Может быть, вы и правы. Я согласен, доктор, с вами; довольно несносно таскать гроб на спине, а ноги в рукавах куртки. По правде сказать, старики бездеятельны, а все-таки часто жалуются на неизменную усталость. Итак, долой старость! Но держу пари, в мгновение ока я переделаю вас так, что прекрасные девицы станут редкими гостьями у вас; стоит только вам стать безобразным, как Терсит или бедняком, как Иов. Итак, надеюсь, предложение мое приемлемо? Что выберете вы? Уродство или нищету?

— Ни то, ни другое, — сказал Фауст.

— Вот так штука, — сказал сатана. — У вас замечательно покладистый характер! Но знаете, я начинаю думать, что моя фантазия истощается! Вам нужен отдых и вместе с тем вы желаете сохранить в неприкосновенности и вашу молодость, и изящество, и философский камень, которым я когда-то скрепил наш договор! Всякий другой на моем месте решил бы, что выхода из этого положения найти «нельзя». Но это слово мои филологи вычеркнули из моих словарей. У нас остается самое верное средство; несомненно оно придется вам по вкусу. Не правда ли, ведь договор подписан только нами обоими. Я обещал вам тринадцать веков юности. Это слишком много, говорите вы. Ну что же, вычеркнем соответствующий параграф и отправимся ко мне, не медля далее. Ну как?

— Нет, — закричал, побледнев, Фауст.

— Опять нет! — усмехнулся Сатана. — Но пусть будет все согласно вашей воле. Поступайте как вам угодно, но уж меня увольте! Что вам ни предложи, все не по вас. Будьте довольны своей судьбой и не заставляйте же меня ломать голову. Ну, а теперь — до свиданья!

— Останьтесь, — сказал доктор. — Пергамент, на котором написан договор не так уж прочен. В один прекрасный день я могу его разорвать и…

— он понизил голос, — и принести покаяние.

— Слушай, я знаю, что прошу чуда. Но ведь именно чудес и просят верующие, у того.., у другого! Да, маэстро, за отсутствием его, я обращаюсь к тебе. Я хочу жить так, чтобы не делалось тошно, есть так, чтобы не уменьшался аппетит, наконец, жить без скуки, без отвращения, без усталости. Я хочу остаться молодым и никогда не пресыщаться моей молодостью. Вот моя мольба! И со всею страстью без ненависти, без злопамятства приношу я ее к твоим ногам.

— Вот так фунтец! — закричал дьявол. Вы сошли с ума от гордости, уважаемый маэстро! Ведь в этом-то и есть высшая тайна. Вы думаете, что меня стоит немного попросить и перед вами откроются все тайны. Если бы вы стали тем, чем хотите быть, то в чем бы сохранилось мое превосходство перед вами? Клянусь моим царством, вам не постичь этой тайны. Ищите ее сами по себе или спрашивайте у других, если эти другие существуют.

Доктор молча вынул из наполненной водой вазы фосфорную палочку и начертил ею на стеклянной пластинке таинственную пентаграмму, засветившуюся в темноте. Дьявол внезапно отпрянул от нее. Оба собеседника молчали. Пентаграмма гасла на стекле. И дьявол решился заговорить тихим шепотом:

— Вы много знаете, многоуважаемый! Пусть так! Вас не проведешь! Из нас двух вы господин. Приказывайте. Я не знаю интересующей вас тайны. Где вам угодно ее искать?

Фауст с повелительным видом разостлал на полу мантию.

— Мне угодно, — сказал он, — посетить тех, кто тебе не подвластен.

— Отлично, — со вздохом сказал сатана, — дорогу я знаю.

Оба уселись на мантию и унеслись в пространство.

— Что же это за люди, которым удалось свергнуть твое иго?

— Почем я знаю, — ответил угрюмо сатана. — Это таинственные мужчины и женщины, они рассеяны по всему свету. Это ученье, обладающее теми ритуалами, которых я не выношу. Опасные заклинатели — они умеют начертать на стенах огненные слова. Я избегаю общения с ними.

— Это маги, — сказал доктор. — Я их знаю. От них-то я и узнал знак, принудивший тебя к повиновению. Но нет ли других людей?

— Да, — ответил сатана. — Есть еще и другие странные люди, сновидцы, живущие в мечтах, к ним у меня нет доступа. Они презирают землю и смеются надо мной. Больше о них я ничего не знаю.

— Может быть, у них, — прошептал доктор, — найду я тайну, которой ты не знаешь, и обрету покой, которого я так жажду.

Под ними, над усталой землей сгущался густой покров ночи. Дремали города, огражденные от внешнего мира своими стенами, в городах были потушены огни, а на пустынных равнинах вздрагивают высокие тополя, до которых пролетая, касался дьявол.

Там дальше, за голыми горами, ограничивающими землю, заселенную людьми, тянулась страшная равнина, черная от запекшейся крови и белая от старых костей. Мантия путешественников дрожала, как от бури, а Сатана улыбался.

Горизонт осветился красным огнем, вздымающимся к небу причудливыми языками. Вокруг них суетились тощие люди. Приблизившись, Фауст увидел около костра неистово и дико хохочущих женщин. Некоторые из них сидели верхом на помеле из обожженного терна, другие, словно ночные совы, переносились с места на место, размахивая горящими головнями, — еще некоторые похотливо склонились к копытам козла.

— Это итальянки, — объяснил Сатана. — Когда французские ведьмы отправляются на шабаш, они не едут верхом на помеле. С них довольно и самой грубой магии. Впрочем, все они в моих руках, и я владычествую над ними при помощи зависти, гордости, гнева и в особенности любви к роскоши.

Они продолжали увеселяться, образовывая непристойные группы. Фауст с отвращением видел, что они были стары, вялы, шатались.

Там и сям пролетали искры. Сатана коснулся одной из них и она упала на землю в виде прекрасного обнаженного юноши. В мгновение ока две ведьмы жадно устремились к нему и с ожесточением начали из-за него драться. Участники шабаша со смехом и плясками окружили их, и в середине их круга летели брызги крови и клочья волос, вырванных окровавленными ногтями и яростно скрежущими зубами.

— Все мои, — провозгласил Сатана. Его горделивый окрик прорезал мрак зловещей ночи, они понеслись дальше на своей мантии.

— Дорога разветвляется, — сказал дьявол, немного погодя. — По этому пути мы попадем в город всеведущих астрологов и магов.

— Их знания меня не интересуют. Едва ли я найду у них средства обуздать тебя и подавить.

— А той дорогой мы попадем к феям и стригам; они не обладают ни знаниями ни магией, они умеют только отдаваться власти грез.

— Может быть, здесь, — сказал Фауст, — удастся мне освободиться от этой скверной грезы, которую называют жизнью.

Они отправились по второй дороге. Шабаш остался далеко позади. Луна мирно и мягко лила свой свет на землю, где не было никаких резких угловатых очертаний; все здесь было преисполнено округлых мечтательных линий и контуров. Воздух был прозрачным, как если бы мы летели средь горных вершин, и ночь была, как несказанно мягкий бессолнечный день.

На берегу озера виднелся храм с опаловыми колоннами и фронтоном из лунных камней. Он находился в долине между прозрачными склонами холмов в странной долине, где не было ни слез, ни улыбок.

Путешественники остановились около озера, и Сатана угрюмо указал на портик.

— Вот их обитель. Нельзя сказать, чтобы она была обширна и роскошна. Немногие люди осведомлены об этой обители, а еще меньше таких, которые переступили ее порог.

— Идем, — сказал Фауст.

— Ну, нет! — энергично запротестовал дьявол. — Идите один, если это вам кажется интересным. Мне там не по себе. Я знаю, что там господствует запах чрезвычайно неприятный для моего деликатного носа. Идите, доктор, а я буду иметь честь ожидать вас в поэтической обстановке на лоне вод. До скорого свидания, и да будут феи к вам благосклонны.

Он уселся около озера и своим раздвоенным копытом прикоснулся к воде, которая начала бурно кипеть. Фауст поднимался по ступенькам храма. Над дверями, его внимание привлек выгравированный девиз: «Ни бога, ни дьявола». Секунду он колебался с поднятой рукой и, наконец, толкнул створку, которая легко открылась.

В храме не было ни алтаря, ни статуй, ничего таинственного. На феях не видно драгоценных камней, нет в их руках ни жезлов, ни прялок.

Это обыкновенные женщины или по крайней мере с виду они похожи на них. Их гибкие тела покоются на ложе, а их ясные уста улыбаются невидимому; их светлые глаза неутомимо следят за полетом грез, реющих под священным куполом храма.

Между светлыми плитами вросли в землю какие-то странные растения, которые виднелись по всему храму; храм представлялся своеобразным полем.

Высокие стебли сгибались под тяжестью крупных листьев, колыхались черные цветы, глубокие, точно чаши.

Иногда какая-нибудь из стриг медлительно протягивает обнаженную руку, срывая ближайший цветок. Она долго вдыхает его аромат, потом подносит к губам и всасывает капельку, повисшую на кончике каждого лепестка.

— Я здесь, — закричал Фауст, но феи ничего не услышали, ничего не увидели. Они грезили, вкушая цветы черного мака.

Фауст замолчал. И вот в свою очередь он начал смотреть на купол и в изумлении вдыхать аромат, исходивший от цветов. И вскоре чуть уловимое опьянение проникло в его мозг через ноздри.

В куполе несомненная пустота. Ведь это только пары носятся вдоль фризов, расширяются в клубы, но это странные клубы; они переливаются многоцветными красками. Они принимают странные формы, одновременно — неясные и определенные. И эти никогда невиданные призраки начинают оживать. Вздохнешь, и за этот краткий момент долгая греза возникнет и рассеется, снова возникнет и преобразится в другую.

Мимолетны проносящиеся мимо картины и образы — вот они стали яснее. Туманная мечта, более ясная, совсем реальная, реальная настолько, насколько реальна жизнь, а дальше… Смотрит в упоении Фауст, около его губ искушающе распустился крупный цветок, мощный запах доносится с его тычинок, и Фауст, подражая, медленным движениям стриг, обрывает первый лепесток.., и, мало-помалу, приближает его к открытым губам…

…Вот уже тысяча лет, как доктор Фауст вошел в опаловый храм. Ждет его дьявол у края пересохшего озера, ждет его неотступно.

Доктор Фауст не показывается. Срок договора давно миновал. С небесного свода насмешница луна рисует длинные рога сзади тени Сатаны.

По временам разъяренный дьявол приближается к портику, то быстро отскакивает, его власть ограничена порогом храма; там, внутри, он не смеет властвовать.

И дьявол отходит и садится на прибрежный камень. Копыта его ног продавили в почве глубокие красные впадины, и горящие угли носятся около него.

Скоро он уйдет в ад, не дождавшись Фауста.

ВТОРАЯ ЭПОХА. ИЗ ЛЕТОПИСИ

СТРАХ ГОСПОДИНА ФЬЕРСЕ

В том, что покойный граф Фьерсе был рогат, никто не сомневался ни в городе, ни при дворе. Но немногие христиане сумели бы указать, кто именно содействовал этому, так как графиня была настолько же скрытна, как и легкомысленна. Впрочем теперь она стала и щепетильной; она укрылась в Дофинэ, в уединении своих владений и там предалась богу, так как люди ее уже не хотели. Измены ее остались в далеком и туманном прошлом. Но сплетники, а они всегда найдутся, еще не сложили оружия. И так как слава всякой красавицы основана на ее романах, то насчет ее обыкновенно строили, что она не имела основания слишком гордиться своими тайными связями: если некоторые из ее любовников и были вельможами, то большинство из них оказывались просто лакеями.

По правде сказать, это было совершенно произвольное предположение; может быть, это была месть пожилых людей за то, что когда-то г-жа Фьерсе отвергала их притязания. Как бы то ни было, клевета казалась очень похожей на правду, если принять во внимание странную и скандальную жизнь, которую вел при дворе младший сын графини. Скандал состоял в том, что по своему поведению он гораздо больше походил на лакея, чем на потомка древнего рода, одного из тех, которые пользовались наибольшей славой во Франции.

Само собою понятно, что в этом отношении не могло возникнуть никаких сомнений по поводу старшего сына графа, впоследствии женившегося на мадемуазель Партенэй, побочной дочери короля и ставшего после этого маршалом. Сплетничали только по поводу ее младшего сына кавалера Жана; как мы увидим, карьера его была несравненно мизернее карьеры брата.

Итак, весною 1747 года кавалер Фьерсе в силу почетного положения своего брата был представлен королю и вошел в круг придворных. Король уже и раньше принимал в нем участие, предоставив ему полк после кончины покойного графа. Надо сказать, что г-н Фьерсе никогда не служил в армии, но тем не менее с пятнадцати лет считался полковником трехсот малиновых драгунов. Король напомнил ему это, выражая надежду, что кавалер не только поддержит былую славу своего рода, но даже увеличит ее.

Этим, по-видимому была предопределена г-ну Фьерсе блестящая военная карьера, но несмотря на все королевское благоволение, Фьерсе вовсе и не подумал присоединиться к своему полку, который в это время сражался в Германии. При дворе были очень удивлены, когда Фьерсе вопреки всякому здравому смыслу, самым нелепым образом просил освободить его от военной службы и дать ему службу, которая позволила бы ему жить на месте и не отлучаться от двора. Младший в роде не мог рассчитывать сделать блестящую карьеру на гражданском поприще. Весь двор обежала песня, в которой восхвалялось хитроумие нового Одиссея, по имени Жана. Король впрочем не обратил внимания на этот инцидент и не высказал никакого неудовольствия своему полковнику.

Собственно говоря, во всем этом не было ничего явно позорного. Очень многие придворные интриганы готовы были играть самую жалкую роль, лишь бы только остаться при дворе, так как это приближает их к королю, источнику всякой блестящей карьеры. Но в данном случае патентованные болтуны очень скоро дознались, что Жан вовсе не был интриганом и что в его душе вовсе не было честолюбия. Единственным его желанием было сохранить свое положение; заботился он только о постели и еде. Не то, чтобы он был глуп. У него довольно живой и острый ум, но занят он был главным образом плутнями, остротами, хитростями, он любил пьянствовать и развратничать подобно самым низким людям, но всякого рода смелые и опасные предприятия по-видимому его пугали, как и все то, что инстинктивно отличает героя перед обывателем. Поэты любят сравнивать выдающихся людей с храбрыми животными, как например, львом, леопардом, единорогом; их изображения помещают на гербах и вооружении, но животных, подходящих для сравнения с Фьерсе, следует искать среди животных не встречающихся в геральдике, вроде лани, лягушки, зайца.

Короче говоря, г-н Фьерсе был трусом. Первое происшествие, обнаружившее трусость г-на Фьерсе произошло не позже, чем через три месяца после представления его королю. В это время кавалер, который был довольно красив и имел изящные манеры, заинтересовал маркизу Коссак; она еще оставалась привлекательной, несмотря на свои сорок лет, и увлекалась главным образом самыми юными дворянчиками.