Корсар

      Наконец приблизился назначенный день. Оставалось не больше недели. Луи Геноле проводил все дни на фрегате, чтобы лучше удостовериться в том, что все в полном порядке. Тома решил сняться с якоря в день святой Варвары, покровительницы бомбардиров и прочего народа, имеющего дело с порохом. Этот день, то есть 4 декабря, приходился в этом 1678 году на воскресенье.
      Девять же дней тому назад, в пятницу 25 ноября, Тома, пожелавший сам осмотреть своего "Горностая" сверху донизу, возвращался после этого в город в сопровождении Луи Геноле. Выйдя на берег у Старой Набережной, они, стало быть, направлялись к воротам Ленного Креста и неторопливо шли вдоль вала. Тома, беседуя, рассказывал Луи последнюю выходку Гильеметы: проследив тайком за возвращавшейся домой Хуаной, она вылила ей на голову полную лоханку грязной воды, загубив шелк ее платья.
      Луи Геноле молча качал головой и смотрел в землю. Тома, в заключение, рассек воздух рукой, как будто фехтуя шпагой.
      - Впрочем, - сказал он, - наплевать! Эта проклятая Гильемета мне теперь ни по чем, и ее ярость, смешная и преувеличенная, не может меня трогать, раз я не хочу больше, как говорил тебе, быть Трюбле, и отныне буду просто Ягненком. Я отвергаю тех, кто отверг меня. И если ты меня любишь, то никогда больше не говори мне о них ничего.
      Они подходили к воротам. Луи Геноле вдруг остановился и посмотрел на Тома:
      - И о других тоже? - спросил он серьезным и почти умоляющим голосом, И о других не должен я тебе ничего говорить?.. О женщине в черном платье и о ее ребенке, который, ведь, и твой ребенок?
      В глаза Тома, цвета изменчивой воды, внедрял он мольбу собственных глаз, цвета темной и неподвижной ночи.
      Но Тома, ничуть не колеблясь, в свою очередь решительно взглянул на него и положил затем обе руки к нему на плечи.
      - Упаси меня Боже, - сказал он, - платить кому бы то ни было злом за добро и смешивать в одну зловредную породу и добрых, и злых! Я принял решение относительно Анны-Марии и ее сына, и ты можешь его узнать: этот особняк, который я рассчитывал купить для себя лично и для моей подруги на одной из новых улиц города, я действительно купил и занялся теперь тем, чтобы хорошенько снабдить его хорошей и красивой обстановкой, хорошей и красивой посудой в шкафах, хорошим и красивым бельем на кроватях. Как только все будет готово, сейчас же совершу законным образом и дарственную запись на все это на имя своего сына, а также и его матери; она будет пользоваться пожизненным владением, он же получит его в окончательную собственность. Бумаги будут выправлены у нотариуса не позже завтрашнего дня. Сходи посмотреть эту "лачугу". Она совсем рядом с твоим домом, на Базарной улице, и ты можешь убедиться, что она весьма привлекательна. Отныне Анна-Мария будет в ней жить, имея достаточно денег, чтобы оплачивать все свои желания, всего иметь вволю, и сделается со своим сыном людьми с достатком. Пусть подохнет от зависти весь город, начиная с противной злюки Гильеметы!
      Он снял руки с плеч Луи, отошел на три шага и, отвернувшись, докончил про себя, - втихомолку, не раскрывая рта, не шевеля губами и языком:
      - И главное, пусть Равелинский Христос и Богоматерь Больших Ворот, которых я так неосмотрительно призвал в свидетели над телом умирающего Винсента Кердонкюфа, снимут с меня грех клятвопреступления!
      Луи Геноле, между тем, от удовольствия и волнения расплакался вовсю. Затем, поразмыслив, сказал:
      - Ах! Ты очень щедр и люб мне этим... Но хочешь - верь мне, хочешь нет, а несмотря на всю твою щедрость, незамужняя мать предпочла бы вместо этого богатства отца для своего сына и мужа для себя...
      Но Тома, вздрогнув, словно его задели за больное место, жестом остановил его. Затем бессильно опустил руки.
      - Я не люблю ее! - повторил он еще раз неоднократно говорившиеся слова. И он походил на человека, удрученного, раздавленного непосильной ношей...
      Они миновали ворота и ступили на уличную мостовую. Их поливал частый холодный бретонский дождь. Тяжело ступавший Тома скользил на размягченной уже почве; несколько раз Луи пришлось его даже поддерживать.
      Когда они подошли к углу улицы Трех Королей, какая-то нищая, до ужаса старая и худая, протянула им свои скрюченные пальцы и попросила милостыни во имя великомученницы Екатерины, святой того дня. Тома, щедрый как всегда, бросил ей монету в шесть ливров. Тогда имущая, как бы ослепленная солнцем, согнулась в своих отрепьях для поклона так стремительно, что лбом ударилась в грязь, и поспешно схватила корсара за край его плаща.
      - Бог в помощь вам, мой добрый господин! - кричала она, словно блеющая коза, - Бог в помощь вам! Пусть вернет он вам сторицей ваше щедрое подаяние! Конечно, Бог в помощь вам! Все-таки дайте вашу руку старой Марии Шенпердю, чтобы она попробовала вам погадать и предохранить вас, сколько можно, от скверных акул, врагов ваших... Ну, дайте же вашу руку, чтобы добрая старуха Мария прочитала по ней вашу судьбу от начала до конца: хорошее и дурное, дни и ночи, гогу и магогу, - как меня обучили этому египтяне.
      Удивленный, встревоженный даже, Тома остановился.
      - Египтяне? - переспросил он.
      - Ну да, египтяне! - отвечала старуха, - египтяне, цыгане и сарацины, злые и нехорошие племена, укравшие меня у родителей, когда я была еще слабым ребенком. Но Пресвятая Дева Мария защитила меня, потому что я молилась ей, как только умела, а она моя заступница. И проклятые нехристи, державшие меня в плену, все перемерли, кто на виселице, кто на костре, а я - вот она, добрый мой господин!
      Не колеблясь больше, Тома дал ей левую руку.
      - Смотри на здоровье! - сказал он.
      Упоминание Божьей Матери достаточно успокоило его сомнения насчет возможной греховности таких языческих действий. Геноле, напротив, враждебно относившийся ко всякому колдовству, поспешно отступил под самый навес соседнего дома и бросал на гадалку подозрительные взгляды.
      - О! - воскликнула та, рассматривая вблизи широкую ладонь корсара, вот уж подлинно знатная рука, добрый мой господин!
      Она ее трогала концами своих пальцев, иссохших, как у старого трупа, поворачивая ее во всех направлениях и под всеми углами зрения.
      - Я тут вижу много сражений, много побед и много славы, а также много золота и серебра... О! Возможно ли иметь такое счастье и преуспевать чуть ли не во всех предприятиях?.. А! Впрочем... позвольте... вам надо остерегаться брюнета... иностранца, падкого до разврата... вам надо беречься этого человека и беречь от него и свою хозяйку...
      Тома размышлял, нахмурив брови.
      - Иностранца? - спросил он.
      - Ну да! - молвила старуха, - пройдоху, египтянина, цыгана, сарацина, кто его знает! И все же красивого малого, без сомнения... Берегитесь же его, это необходимо... Это здесь написано очень ясно...
      - Дальше!
      - Дальше... погодите-ка... Дальше... Эх, что же это мне мешает видеть ясно дальше?
      Она вдруг выпустила руку, отскочила от Тома на небольшое расстояние и подняла на него внезапно встревоженный взгляд.
      - В чем дело? - спросил удивленно Тома.
      - Увы! - сказала она, - увы! Милости и пощады, если я завралась! Это не по моей вине... Это верно здесь написано... взгляните-ка сами: тут как будто бы облако какое, красное облако...
      - Да что же, наконец?
      - Кровь... Она сгорбилась и испуганно закрыла локтем голову. Тома, ожидавший худшего, разразился смехом.
      - Кровь? - повторил он, - кровь у меня на ладошке? Черт побери! Да если бы ты и не увидела этого, старуха, так только сослепу. Я ее пролил больше, чем полагается, за своего короля. Не бойся и гляди сквозь это знатное облако. Что ты там видишь?
      Но старуха отрицательно качала головой.
      - Другая кровь, - сказала она, - не такая, как вы говорите, совсем другая.
      - Ба! - воскликнул Тома, - а какая же?
      Она снова взяла его руку, несколько ее наклонив.
      - Кровь, - сказала она решительно, - кровь кого-то, кровь кого-то, кто здесь близко от вас... совсем близко, тут...
      Тома невольно окинул взглядом пустынную улицу. Нигде не видно было ни одной живой души. Один лишь Геноле стоял здесь под ближайшим навесом. Тома проглотил слюну и снова храбро расхохотался.
      - Тут, близко? - насмешливо воскликнул он. - Тут не много видно народа! Ну-ка, старая, надень очки и оставь в покое эту кровь, которая меня мало трогает. Продолжай! Что ты там еще видишь?
      Немного успокоившись, она снова стала смотреть, подняв широко раскрытую руку и держа ее вертикально пальцами вверх.
      - Ой! - бормотала она, все еще дрожа, - ой, кровь путает все знаки... Нет, погодите, становится понятнее... Вот, поглядите-ка еще, смотрите сами: вот эта извилистая борозда, такая глубокая и красная, которая проходит отсюда и до сих пор, - ну, так это как бы вылитая ваша судьба, - вы сами, иначе говоря...
      Он наклонил голову и прищурил глаза, стараясь получше рассмотреть эту таинственную извилину, полную таких откровений...
      - Я? - сказал он наконец, - Я? Это я сам, эта смешная извилина, которая ползет здесь изломами по моей ладони? Ну, ладно! В таком случае смотри же как следует и говори, - куда же, в конце концов, я приду по этой извилине?
      В то время, как он произносил эти слова, старуха, все еще пристально разглядывавшая руку, вдруг задрожала, и лицо ее исказилось, как бы испуганное неожиданным и ужасным видением. Тома перепросил ее снова. Она, отвечая, начала заикаться, и голос ее, совершенно переменившись, стал глухим и невнятным.
      - Очень высоко... - произнесла она.
      - Очень высоко? - повторил Тома, инстинктивно взглянув на крыши. Куда же это, очень высоко?
      Она повторила без всяких объяснений:
      - Очень высоко...
      Шутя он спросил:
      - К трону, стало быть?..
      Она вся изогнулась, вдавив голову в плечи.
      - Выше, - сказала она, - еще выше...
      Удивившись этому, Тома повернулся к Луи с вопросительным взглядом. Но тут колдунья, у которой теперь стучали зубы, - от подлинного или поддельного ужаса, - вдруг бросилась в бегство, улепетывая так быстро, словно за ней по пятам гнались все черти ада...
      Тома, впрочем, ее не преследовал.
      - Глупости и ерунда, - сказал он только, очень разочарованный. Он снова взял под руку молчаливого Геноле, и они пошли, опираясь друг о друга с братской нежностью.
      Девять дней спустя, когда они снимались с якоря, вышеописанная нищая колдунья с улицы Трех Королей, которую они, впрочем, больше не видели, а также и ее пророчество, столь необычайное, совершенно вылетели у них из головы. И больше уж туда не возвращались довольно долгое время...
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - РЫЦАРИ ОТКРЫТОГО МОРЯ
      I
      В этот день "Горностай" отдал якорь в порту Тортуги. И тут же неподалеку стоял на якоре бриг, который именовался "Летучим Королем" и имел в качестве капитана флибустьера Эдуарда Бонни, по прозванию Краснобородый. Так что положение вещей как будто бы совсем не изменилось со времени первого прихода Тома в Вест-Индию, хотя приход тот произошел целых семь лет тому назад. И сам Тома, беседуя, как и во время оно, в той же кают-компании, с тем же Краснобородым, мог бы впасть в ошибку и подумать, что какая-то тайная магия перенесла его в самый разгар былых времен, если бы Краснобородый, собственной персоной, как только они осушили стаканы в честь своей встречи, не постарался поскорее разрушить столь поэтическую и романтическую иллюзию, доставив своему старому товарищу и Брату Побережья много доказательств того обстоятельства, - которое он, впрочем, считал плачевным и пагубным, - что они действительно живут в лето Господне 1679-е, а уж не в лето Господне 1672-е.
      - Как же так? - спросил Тома, ничего не понимая. - Разве разница так уж велика? Какого черта нам беспокоиться, мне и тебе, что мы стали постарше, чем тогда? На таких ребят, как мы, возраст не влияет. И клянусь тебе, что я чувствую ровно столько же, как и раньше, твердости в поступи и меткости в стрельбе, к тому же еще чертовски длинные клыки!
      - Алло, - крикнул Краснобородый, хлопая его по ляжкам со всего маху, алло, товарищ! Вот таким я тебя люблю! Пропади я пропадом, если в недалеком будущем мы с тобой не отправимся вместе всадить эти проклятые длинные клыки в какую-нибудь испанскую шкуру! И сопляк тот, кто отречется! А все-таки ты уж мне поверь, внучок: теперь не то, что прежде, - далеко нет, - как ты сам скоро увидишь... Матрос, поистине я знавал время, когда Тортуга была кое-чем и когда Флибуста тоже кое-что собой представляла. Ну, а очень скоро я узнаю время, когда Флибуста обратится в ничто, а Тортуга - в еще того меньше!.. Да! И пусть изъест им оспой все их потроха и требуху, всем тем, кто послужил этому причиной!
      Тогда Тома, ни черта не понимавший в этих сетованиях, спросил:
      - Всем тем? Кто же они? И что за причина, о которой ты говоришь? Заклинаю тебя всеми чертями адовыми, говори! В чем дело? Неужто же в этих водах кто-нибудь решится издеваться над такими людьми, как мы с тобой?
      На что флибустьер, перейдя к подробным объяснениям, дал исчерпывающий ответ.
      Совершенно правильно и правдиво было то, что Флибусте ныне грозило полное разорение, которого можно было бы избежать лишь ценой настоящей революции и тысячи перемен во всех обычаях и законах, принятых на Побережье. И причиной этого было не что иное, как тот всеобщий мир, который подписали восемь или десять месяцев тому назад король Франции, король Испании и республика Соединенных Провинций.
      Совершенно исключительным было и противно тому, что всегда делалось в прошлое время, оба помирившихся государства, а вместе с ними и Генеральные Штаты Голландии, которые действительно втемяшили себе в голову распространить свой мир на все его части света и, в частности, на Америку совершенно так же, как на какую-нибудь Германию или Фландрию. Так что французские губернаторы на Антиллах, начиная с господина де Кюсси Тарена, преемника недавно умершего господина д'Ожерона, решительно отказывались в какой-либо мере поддерживать и помогать флибустьерам в их каперстве и различных предприятиях. Флибуста только-только еще могла рассчитывать на то, чтобы на нее хотя бы смотрели сквозь пальцы и чтобы ей позволяли пользоваться французскими рейдами и портами, без чего само существование авантюристов скоро сделалось бы невозможным.
      - Пусть так! - перебил Тома, когда Краснобородый дошел до этого места в своих комментариях. - Но если бы даже случилось самое худшее, разве Флибуста не может обойтись без всяких одобрений, так же, как и без всякой поддержки? И ты сам, в свое время, разве не побуждал ты меня нападать на наших частных врагов, совершенно не заботясь о том, являются ли они врагами моего короля или нет, точно так же, как и твоего? Почему же теперь не то, что тогда?
      - Черт возьми! Да оттого, что тогда мой король и твой тоже мало заботились о том, будут их слушаться за морем или нет!.. И потому, что отныне и твой король, и мой, - да будут они прокляты и тот, и другой! требуют, чтобы даже здесь их окаянные приказания уважались. Так утверждал в разговоре со мной, с Бонни, или Краснобородым, сам злосчастный Кюсси, который теперь управляет нашей Тортугой, отказывая мне в каперском свидетельстве, которое я у него просил позапрошлый месяц для того, чтобы принять участие в некой экспедиции, организованной одним из наших Братьев, по имени Граммон, против побережья Куманы. И этот самый Кюсси не скрыл от меня, что очень скоро сюда явятся королевские эскадры, чтобы крейсировать вдоль и поперек по нашим водам и заставить нас, хотя бы даже силой, отказаться от наших авантюр и бросить привычную нам жизнь. Да! Все в точности, как я тебе передаю!
      Тома, скрестив руки и нахмурив брови, слушал эти объяснения.
      - А ну-ка! - сказал он вдруг. - Брат Бонни, прикинь-ка на пальцах, если умеешь. Помнишь ты тот день, когда я уехал отсюда, возвращаясь к себе домой?
      - Конечно, пропади я пропадом! - ответил Краснобородый. - Это случилось через несколько месяцев после взятия Сиудад-Реаля. А я купил этого нового "Летучего Короля" из своей доли в добыче, два года назад.
      - Два года, - повторил Тома. - Два года назад я, стало быть, поднял паруса здесь, на Тортуге, чтобы отправиться, весь осыпанный золотом, к родному моему городу Сен-Мало. Ты думаешь, там я не мог бы продолжать жить спокойно и богато? Однако же я возвращаюсь оттуда, чтобы жить здесь. Я возвращаюсь потому, что, испытав раз ремесло флибустьера, я чувствую, что мне уже невмоготу ремесло горожанина. Но, клянусь Богом, раз это так, то я хочу вести жизнь флибустьера, а не городского жителя. Поверь мне и ты, в свою очередь: ни Кюсси, ни его королевские эскадры, ни приказы самого короля не помешают мне, Тома, сеньору де л'Аньеле - я теперь ведь дворянин - нападать на тех, на кого я захочу, имея или не имея каперское свидетельство, безразлично!
      Он начал отдуваться, совсем выбившись из сил, выпалив такую кучу слов одним духом. Затем, прервав вдруг одобрительные "ура!" английского флибустьера, захохотал во все горло.
      - Чертова перечница! - вскричал он. - Послушай-ка, брат мой Бонни: в прошлом году этот самый король, которого ты так любезно отправляешь к черту, мой король Франции, Людовик Великий, за то, что я захватил, разграбил, разгромил, потопил и сжег сотню-другую неприятельских кораблей, - причем очень часто гораздо раньше объявления войны, как ты, конечно, не забыл, - за все это, стало быть, король Людовик потребовал меня ко двору и собственными своими монаршими устами премного хвалил, поздравлял, чествовал, ласкал и даже, в конце концов, сделал меня, как я тебе уже говорил, настоящим вельможей и настоящим дворянином, со всякими пергаментами, дворянскими грамотами, размалеванными гербами и прочей занятной дребеденью, какую только можешь себе представить! Так-то! И штука эта случилась всего год тому назад... Так заставишь ли ты или кто-либо другой меня поверить, что этот же король, так вознаградивший меня в том году, в этот году вздумает меня наказывать или порицать за те же поступки, за те же дела? Дудки! Меня не проведешь!
      Он встал со стула и продолжал говорить, в то время, как Краснобородый, убежденный и восхищенный его доводами, мял ему бока неистово-ласковыми пинками.
      - Итак, довольно слов! Для ускорения дела не пойду я с визитом к господину де Кюсси Тарену и ничего не буду у него просить, раз все равно он мне во всем откажет. Как только я возобновлю запас продовольствия и пресной воды, я снимаюсь с якоря, и с Богом! Ты, если хочешь, иди одним путем со мной. Что же касается моего выбора, то, раз король Франции не желает больше иметь врагов, то моими врагами будут все корабли и все нации, какие только возят по морю товары, за исключением только Франции, Флибусты и Англии. Вот распятие, а вот и Библия. Поклянемся, как полагается, во взаимной верности, если желаешь.
      Краснобородый вытащил из-за пояса абордажный топорик и взял его в левую руку, лезвием кверху.
      - Вот на чем, - сказал он, - желаю я поклясться. Ибо на этом, - на отточенной стали топора - будем мы отныне клясться, мы все, бывшие флибустьеры, которые переживут, если надо будет, Флибусту; и из авантюристов и корсаров, какими мы были, превратимся, если нас к тому принудят, в кавалеров Фортуны и в рыцарей открытого моря!
      - Рыцари открытого моря, да будет так! - молвил Тома. И на лезвии топора он поклялся первым, - он, Тома-Ягненок.
      П
      Таким образом, с самого своего возвращения на Тортугу Тома-Ягненок на своем "Горностае" снова взялся за каперство и снова начал пенить американские воды, подобно тому, как и прежде он это делал, ничуть не заботясь о том, переменились времена или нет...
      Подобно ему, впрочем, продолжали каперствовать и шнырять по морю и все прежние флибустьеры, по крайней мере те, кто до этого времени "избег бесчисленных опасностей столь пагубной жизни", как-то: штормов, подводных камней, канонад, перемежающейся лихорадки и прочих удовольствий в том же духе, незаменимых для спешного отправления живых людей на тот свет. Эти отважные люди, живучие, как кошки, также очень мало заботились о повелениях, приказах и запрещениях, которые стремились навязать им короли европейских королевств. Твердо решив ими пренебречь, чего бы это им ни стоило, хотя бы перехода из их теперешнего положения корсаров на положение пиратов, они удваивали тем временем свою отвагу и энергию, как бы насмехаясь над этими далекими королями, столь самонадеянно желавшими распоряжаться Флибустой. Так что Тома от мыса Каточе и до Порт-оф-Спэйна и от Флориды до Венесуэлы встретил, одного за другим, всех тех, кого он знал в былое время, и много раз, для разных трудных предприятий, заключал он с ними союзы, подписывая договор или давая клятву на топоре. Все здесь были: уроженец из Дьеппа, пуще прежнего дородный и отважный; флибустьер с Олерона, все также приверженный к гугенотскому ханжеству; флибустьерка Мэри Рэкэм, которая по-прежнему не отставала от Краснобородого, хотя, как уверяли, много раз уже изменяла ему с венецианцем Лореданом, но все же продолжала плавать и сражаться с англичанином на его "Летучем Короле"; также и другие, которых Тома меньше знал или совсем не знал, но слава о которых достигла до его ушей. Это были: и француз Граммон, не так давно взявший приступом на Куманском побережье город Пуэрто-Кабельо, завоевание, о котором Краснобородый отзывался одобрительно; и остендец по имени Ван Хорн, искусный мореплаватель; и голландец, или прикидывающийся таковым, называвший себя Лораном де Граафом, опытнейший артиллерист словом, целиком вся Флибуста, которая, под угрозой скоро окончить жизнь по слишком уж миролюбивой воле слишком могущественных монархов, яростно торопилась жить, вдвойне и втройне насыщая эту жизнь доблестным и удалыми подвигами.
      Настолько и столь удачно, что разные губернаторы и наместники королей Франции и Англии, хоть им и было дано их властителями строгое задание искоренять всякое незаконное каперство и подчинить всех корсаров миру, не могли не поддаться восхищению перед изумительной храбростью и неизменно торжествующей энергией тех самых авантюристов, которых им надлежало уничтожить. Так что губернаторы эти, наместники, долгое время уклонялись от исполнения данных им приказаний и даже начали снова втайне потворствовать Флибусте. Один из них, господин де Кюсси Тарен, даже до того дошел, что возвратил нескольким французским капитанам старые каперские свидетельства, которые сначала сам отнял у них. Он рассуждал, будучи, подобно покойному господину д'Ожерону, человеком сердечным и милостивым к храбрым людям, следующим образом: "Таким способом, ценой небольшого зла можно избежать зла горшего, так как, без сомнения, эти непомерно воинственные капитаны не преминули бы заупрямиться и начать войну со всякими поведениями и против всяких приказов. И, не имея возможности убедить их вовсе не вести войны, я предпочитаю, чтобы они вели ее в качестве корсаров, а не в качестве пиратов. Ибо таким путем я сохраню его величеству храбрых подданных, которым он будет иметь случай весьма гордиться в тот день, когда враги снова принудят его взяться за оружие".
      Итак, значит, с апреля месяца 1679 года по май месяц 1682 года, Тома, каперствуя по старому своему обыкновению и грабя все встречные корабли, не разбираясь попусту в цветах их флагов и в их происхождении, взял на абордаж двадцать испанских кораблей, восемь голландских, три португальских, два остендских, один датский, пять других еще национальностей и три, не причислявших себя ни к какой национальности. К этим судам, считавшимся вражескими, и общее число которых доходило до сорока двух, надлежит добавить четыре судна, сочтенных вначале дружескими (три из них шли под английским флагом, а четвертый под французским), но с которыми, по разнообразным и прискорбным основаниям, "Горностай" вынужден был вступить в бой. Все это составило ценную добычу и было с выгодой распродано частью на самой Тортуге, частью на рынках Ямайки, частью на Сан-Доминго и Сен-Кристофе. В качестве своей призовой доли Хуана смогла выбрать себе по своему желанию множество драгоценных камней и жемчугов, которыми она не преминула до такой степени разукраситься, что стала скоро походить, благодаря драгоценностям, которыми она была вся покрыта, на саму Смуглянку из Макареньи - предмет ее самого страстного почитания.
      Ибо Хуана, по-прежнему любимая своим любовником, если еще не больше, продолжала жить, надменная и безразличная, на "Горностае", который теперь заменял ей родину и на котором она поистине играла роль хозяйки и арматорши, оставляя на долю Тома лишь обязанности капитана или даже помощника.
      Ей, Хуане, исполнилось только что двадцать лет. И возраст этот, равнозначный для женщин Андалузии двадцати пяти или тридцатилетнему возрасту наших француженок, - по той причине, что в южных странах более жаркое солнце заставляет скорее созревать всякое живое существо, - возраст этот довершал великолепный расцвет всех редкостных красот тела и лица, подобных которым Тома не видел никогда. По правде сказать, и без поэтического преувеличения Хуана за все время этих новых походов, бывших последними походами Флибусты, являлась столь блистательной и вожделенной всем взорам, ее созерцавшим, что скоро ей стал сопутствовать целый поток жгучих и диких страстей, поток, день ото дня все более бурный и широкий. И для того, чтобы удержать и подавить эти страсти, нужен был тот глубокий ужас, в который одно лишь имя Тома-Ягненка повергало теперь всю Америку, вплоть до самых бесстрашных авантюристов.
      Сам же Тома, как бы грозен он ни был и как бы ни становился все более грозен по мере того, как возрастало число его сражений, из которых ни одно никогда не было проиграно, оставался все так же порабощенным своей любовницей и с каждым днем все больше покорялся ей телом и душой. Дело тут было не только в красоте, хотя бы безупречной. Было нечто получше - или похуже: Хуана, ставшая теперь более страстной, более падкой до любовных утех, - выйдя из детского возраста и став женщиной, подобно праматери Еве, после того, как змей ее умудрил, - увеличивала и укрепляла с помощью множества тайных и сладострастных ухищрений ту деспотическую власть, которую она давно уже утвердила над корсаром и которая с каждым днем становилась все более тираничной.
      Так, например, как уже ранее упомянуто, на самом деле она командовала "Горностаем", вместо и взамен Тома, сама и единолично решая, что надобно сделать то, а не это, что надо лучше туда пойти, а не сюда, что надо погнаться за таким-то парусом, замеченном на зюйде, а не за таким-то, усмотренным на норде, одним словом, уступая руководство делами лишь в минуту сражения, - после того, как заряжены пушки. Луи Геноле, который никак не мог примириться с такими неудобными фантазиями, с трепетом ждал всегда, что она пожелает взойти еще ступенью выше и потребует в один прекрасный день руководства и управления боем.
      Его предположение совсем не было столь невероятно. Ибо Хуана отнюдь не была из тех боязливых бабенок, которых звук пистолетного выстрела повергает в трепет или даже в обморок. Совершенно напротив: странная девушка нигде не чувствовала себя так хорошо, как в самой гуще яростнейшей свалки. И все могли видеть ее под дождем картечи, очень спокойно прогуливающейся в великолепном наряде по ахтер-кастелю, подставляя с презрением свою открытую грудь смертельным ласкам пуль и жадно вдыхая грубый запах пороха.
      Помимо этих прогулок, подруга Тома совсем не показывалась из своей каюты, где все ее время протекало в примерках и прихорашивании, в ленивых мечтаниях и любовных делах. Ибо оба любовника, согласуя теперь свои взаимные и настойчивые желания, изнуряли друг друга, не зная ни отдыха, ни срока, яростно терзая свою плоть и кровь в похотливом исступлении, больше смахивающем на ненависть, чем на нежность. Нередко удивлялись матросы фрегата, видя, что их капитан спотыкается поутру, взбираясь по трапу, и торопится прислониться к поручням на мостике; тогда как мулатка невольница Хуаны - улыбалась, замечая большие темные круги под влажными еще глазами ее госпожи...
      Итак, три года и даже больше плавал "Горностай" таким образом, унося к тысяче случайностей и тысяче приключений своеобразное сочетание людей: остервенелых любовников, ко всему вокруг себя равнодушных, серьезного и набожного Геноле, имевшего рядом с ними вид святого, заблудившегося в аду, и несколько сот бравых малуанских молодцов, которые вначале были вольными корсарами и верными подданными короля, но вскоре снизились до Флибусты и продолжали, впрочем, снижаться и дальше, благодаря сражениям, которые они вели в мирное время против флагов всего мира, благодаря также тому, что в их состав все обильнее вливались подкрепления в виде авантюристов всех наций... так как злокачественная лихорадка и вражеский огонь беспощадно косили их ряды; и отовсюду, с английских, голландских и даже испанских земель, а не только с французской земли, приходилось Тома-Ягненку набирать своих новых товарищей...
      III
      И вот, когда прошли эти три года, без того, чтобы какой-либо из них был отмечен среди других чем-либо особо примечательным, в мае лета 1682-го произошло событие, незначительное с виду, но чреватое пагубными осложнениями.
      Действительно, к этому времени, Тома, возвращавшийся с килевания от кубинских Кай, заключил по всем правилам договор с некоторыми капитанами Флибусты, с тем, чтобы отправиться всем вместе на приступ города Пуэрто-Бельо, следуя в этом примеру английского авантюриста Моргана, который захватил его уже десять или пятнадцать лет тому назад и прекрасным образом обобрал его, продержавшись в нем целых десять месяцев под самым носом у президента Панамы, дона Хуана Переса де Гусмана. Столь славный пример достоин был подражания, и тут нельзя было не приобрести разом и славу и богатство. Действительно, Пуэрто-Бельо является главным торговым центром на берегу Атлантического океана для тех американских владений, которые природа отвернула, так сказать, от Европы, обратив их к Южному морю, называемому также Тихим. Сюда-то именно и свозится перед отправкой в Испанию на галионах католического короля весь этот чудесный груз золота и серебра, который Мексика и Перу каждый год извлекают из своих неисчерпаемых рудников.